Отсвет вечерней зари отражался в темном течении Волги.
      Знойный, душный день угасал, и, наконец, спала невыносимая жара.
      Люди смогли теперь и дышать и думать. Атаманы лежали раздетые на песке недалекого от берега островка, обвеваемые прохладным ветром. После долгого скитания по чужим землям казаки чувствовали потребность оглядеться, разобраться во всем, что творится на русской земле, разведать, как смотрят на них царь и бояре, разгадать, что их ждет на родном Дону, послушать, что говорит о них простой народ, и, наконец, просто, лежа у берега Волги, отдохнуть от морской зыби...
      Сергей Кривой и Еремеев, тешась, кидали камешки в воду и по-мальчишески считали «блины».
      – Хорошо на Руси, Тимофеич, – сказал Наумов, глядя на последние блики заката. – Народ тебе – брат, хлеба вволю!..
      – А первое дело – речь русская, – поддержал Разин, – слово слышишь – и слову душа твоя радуется, как песне...
      – Какое слово, Степан Тимофеич! – хитро возразил красавец Еремеев. – Сказали мне нынче воеводское слово боярина Ивана Семеныча Прозоровского, после того как он побывал у тебя на струге: всех бы нас, дескать, он повесил. Кабы не стрельцов астраханских смятение...
      – Кабы на хмель не мороз, он бы до неба дорос! – насмешливо перебил Разин. – Кому же он говорил эки речи?
      – Дружку твоему, князь Семену.
      – А тот? – с любопытством спросил Разин.
      – Говорит: у меня, мол, едина забота, чтобы во всем исполнить царское повеление – и на Дон с пушками казаков не пустить. Для того он на Волгу выйдет с московскими стрельцами приказа Лопатина. А ежели мы «заворуем» да схотим уходить из города с пушками, тогда на себя пусть богу пеняем: он всех нас побьет... А боярин сказал, что того ждать недолго – с неделю-де мы постоим, а там терпенья не станет и силою на Дон полезем. Того он и хочет.
      – А ты как прознал? – усмехнулся Степан.
      – Завел себе ушки в домишке, – хитро ответил Митяй, который везде умел заводить свои «ушки».
      – Ну, славно, – одобрил Степан. – Не выйдет, как воеводы задумали: сам старый черт проходную станет нам в руки совать, чтобы Астрахань поскорее покинули, а мы еще покобенимся перво, идти не схотим!..
      – Да на том их беседа к концу не пришла, Степан Тимофеич, – продолжал Митяй. – Боярин сказал, что когда мы помешкаем тут на Волге, то на Дону все одно нам пропасть.
      – Сторговались небось про наши головы с атаманом Корнеем, – догадался Сергей. – Пес Корней, должно, на Дон стрельцов призвал...
      – Отсидел Корней в атаманах! – сказал, словно бы отрубил, Степан.
      Наумов взглянул на Разина с любовью и верою в непреложность его утверждения. На его бородатом суровом лице отразился какой-то детский восторг.
      – Силен станет Тихий Дон! – мечтательно сказал он. – Как прослышит Русь, что Степан Тимофеич сидит в войсковых атаманах, со всех сторон казаки потянутся на Дон к большому походу. И запорожски и яицки, с Волги и с Терека приберутся: мол, веди за большим зипуном!.. А как сотворится казацкая держава от Буга до Яика, то и Азов, и весь Крым заберем у проклятых нехристей, да тогда уж назад нас никто не заставит отдать!
      – Проведай-ка, тезка, что за люди Василий Ус да Алешка Протакин, – вместо ответа Наумову сказал Разин. – Неладно честит их князь-воевода – мыслю, должны быть добрые атаманы.
      – Догадлив ты, Тимофеич, – отозвался Сергей. – Пока намедни ты с воеводой пиры пировал, мы с астраханцами говорили. Поверишь ли – что на Руси творится! В каждом уезде свой атаман вольничает. Мужикам у Корнилы тесно стало. Они на Дон теперь не бегут, а уходят в ближний лесок – тут тебе и казачья станица! Острожков наставили, караулы правят, а по ночам на боярские вотчины набегают, поместья жгут да дворян режут...
      – А Васька Ус? – в нетерпении перебил Степан.
      – И Васька таков атаман. Мужиков у него будет с тысячу. Всю Тульщину и Тамбовщину разорил. Стрельцов на него послали, ан их с целую сотню к нему же ушло, да пушку еще с собой увели... И Алеша Протака таков. Прошлый год царское войско побило его; сказывают, сам словно чудом спасся, а ныне опять больше пятисот человек у него, и все конные: налетят, пограбят, пожгут да ускачут, быдто татары!
      Митяй Еремеев ловко, как юноша, изогнувшись, пустил по воде плитку.
      – Гляди, Степан Тимофеич! – громко воскликнул он.
      – Чисто дите! – отозвался Разин, досадуя, что Митяй отвлекает его от дела.
      – Да ты не серчай, ты глянь, сколь блинов! – крикнул настойчиво Еремеев.
      – Ну, много...
      – То-то, что много, а ни один до берега не доходит – потоком смывает. А вот теперь глянь...
      Митяй поднял с берега огромную глыбу камня, взмахнул и швырнул далеко в течение. Высоко всплеснули брызги, и широко побежали круги. Докатившись до берега, небольшая волна лизнула сухой песок у самых ног атамана.
      – К чему ж твоя басня, Митя? – не понял Степан.
      Еремеев лукаво сощурился и провел ладонью по своей курчавой бороде.
      – Те были Алешки Протаки да Васьки Усы, а то пришел сам Степан Тимофеич! Глянь, где круги-то плывут!
      – Складная басня! – воскликнул Кривой.
      Разин молча глядел на воду. Пересеченный шрамом, его лоб всегда создавал видимость гнева и суровости, и по лицу не понять было, как показалась ему басня...
      – А ну, казаки, полно нежиться! Кто до стругов первый? – внезапно выкрикнул атаман и, вскочив с песка, бросился в воду.
      Он далеко позади покинул своих есаулов, резкими взмахами рассекая волну.
      – По нраву пришлась твоя басня, – заметил Сергей, отдуваясь и фыркая за спиной Еремеева.
      – Чего ж он смолчал, коли по нраву?
      – Всегда таков! Али не примечал? Похвальное слово любит, а показать не хочет: мне, мол, хвала не в почет; я, мол, от лести не веселюсь и сам себе цену знаю.

      Князь Семен Иванович Львов со стрелецким головою Лопатиным во главе московских стрельцов стояли заставой на Забузанском острове, чтобы разинцы не могли пройти из Астрахани по Волге без воеводского пропуска. Прозоровский со дня на день ждал, что вот-вот атаман придет к нему сам отдавать и ясырь и пушки. Но вместо того чтобы проявить покорность и выдать ясырь и пушки, атаман вдруг затеял по городу небывалый разгул, а воевода не мог ничего поделать, лишенный поддержки московских стрельцов, единственной силы, не поддающейся смуте...
      По астраханский улицам теперь целыми днями бродили шумные толпы разинцев, астраханских стрельцов, посадских и волжского гулящего люда. Разинские казаки дерзко вмешивались во все, что творилось в городе, вступались за обиженных и подзадоривали слабых совместно отстаивать свою правду. Приказные ябеды и земские ярыжки уже не смели показываться на улицах, опасаясь мести народа...
      Каждый день приходили в Приказную палату различные жалобщики на казацкое своевольство. Богатый купец Латошин плакался воеводе на то, что, поверив жалобе какого-то татарина, которого будто бы приказчик обмерил на холстах, казаки разгромили лучшую лавку Латошина, а сукна, кромсая саблями на куски, разбросали в толпу «на шарап»... Кабацкий целовальник просил воеводской защиты от разинцев, заставляющих его торговать днем и ночью, а он, не спав уже несколько ночей, от усталости не может считать государевой напойной казны...
      Соборный протопоп жаловался, что какой-то разинский есаул сманил у него дочку и повенчался с ней, сделав его воровским тестем. Митрополит Иосиф прислал сказать, что воры пограбили все его учуги.
      Казалось бы, воевода должен был распалиться гневом, но Прозоровский молчал... Весь город видел, как воевода с каждым днем все более утрачивает власть, а разинцы с каждым днем все наглеют и чувствуют себя хозяевами Астрахани, боярина же это словно и не беспокоит...
      И вот воеводский брат князь Михайла бурей ворвался к боярину.
      – Жив и здрав, брат Иван, и срам тебя не сгубил?! – с жаром воскликнул он. – Да что же ты сотворяешь над нашим родом такой позор, что внуки станут гореть от стыда!..
      Воевода спокойно, даже чуть-чуть с насмешкой, взглянул на младшего брата.
      – Петух петухом! – сказал он. – Прискочил, закудахтал... Ну что ты шумишь?
      – Не от себя я пришел – все дворяне послали меня – не сдаваясь, горячо продолжал Михайла. – Ведаешь ты, что в Астрахани творится?! Ты сам посуди: слыхал ты, Ивана Прончищева как изобидело казачье?! Иван своего холопа на улице плетью за пьянство учил, а казаки наскочили – откуда взялись, – схватили его да с лодки ну в Волге купать! До тех пор купали, покуда он, во спасение живота, согласился молить о прощении своего холопа... С обиды он руки готов на себя наложить, а грех на тебе, воевода, будет!.. Не можешь ты город держать! – Михайла ходил по комнате в возбуждении.
      – Не мотайся по горнице, сядь, – указал воевода.
      – Не время нам ныне сидеть, брат Иван. Ты тут все сидишь, а ворье за хозяина стало, – перебил князь Михайла. – Утре ко мне начальник воротного караула прибег, весь в мыле, как мерин. Вечор у него казаки городские ключи отобрали, чтобы вольно гулять всю ночь, а самого его до утра не пускали ко мне; говорят, что он должен сидеть у ворот, блюсти город...
      – Трещишь, как сорока! – досадливо остановил воевода. – Не хуже тебя я все знаю. Тебя государь не затем слал в товарищах воеводы...
      – Не затем государь меня слал, – перебил молодой Прозоровский, – чтобы я с тобой вместе сюды вот, под стол, забрался от беды! – выкрикнул он, толкнув сильной ногой воеводский стол, так что вдруг прижал воеводу столом к стене...
      – Вот дурак! – раздраженно сказал воевода. – Ты слушай...
      – Стану слушать, когда ты мне скажешь, кто в городе набольший человек – воевода ли, аль воровской атаман?.. Вели нам, дворянам, схватить вора Стеньку. Не устрашимся мы черни. Управимся с ним...
      – Сядь да слушай, не то – вон порог, уходи! – решительно заявил воевода.
      Михайла не сел, но перестал «мотаться», остановился напротив.
      – Саблей махать не хитро, да не всегда и разумно, – сказал боярин, понизив голос. – Шумят казаки – знать, вора печет и дольше ему держаться невмочь. Ныне вся и забота в том – кто из нас сердцем покрепче. Сколь он тут ни шуми, а долго не высидит. Пушки свои отдаст да домой уберется. Тогда мы своих смутьянов к рукам приберем – и стрельцов и посадских, – смечаем всех, кто с ним дружит... Он сам захотел бы ныне, чтобы мы с ним затеяли свару... Ты разумей, в чем тут хитрость! Уразумел?
      – Кабы мне грыжу твою, да плешь на макушку, да седину – может, я тоже уразумел бы. А мне только тридцать! – отрезал Михайла и повернулся к выходу.
      – Я, Миша, как воевода тебе указую, чтобы ты смуты на заводил! – строго вдогонку ему наказал боярин.
      – Ты, брат, экое слово, про смуту, сыщи у себя для Стеньки, а стольнику царскому постыдись его молвить, – не обернувшись, ответил Михайла...
      Марья – стрелецкая вдова – вдруг оробела. Раньше казалось ей так легко заманить атамана к себе. Встреча на площади с Разиным словно подменила стрельчиху. «Ну, встречусь еще раз, а что я ему скажу?!» – размышляла она. И палящий стыд заливал огнем ее щеки и уши. Ей представлялось, что она позовет его, а он посмеется над ней да пройдет себе мимо... «Сколь женок на свете – и всякой он мил. Вон ведь слава какая, богатство какое, сколь силы в нем! Что я ему? Краше всех не родилась! А все же меня признал!» И почему-то ей было радостно, что Разин узнал ее в такой огромной толпе. «Признал», – не раз повторяла она себе и усмехалась...
      Марья сидела дома, не выходя никуда, страшась, что, как только выйдет на улицу, тотчас опять попадет ей навстречу Разин. Она и сама не смогла бы себе объяснить охватившей ее боязни... Но за вестями о нем никуда не надо было ходить: весь город жил его, атаманской, жизнью. В корчму повседневно входили и разинцы, и стрельцы, и посадский люд, – все говорили о нем, о его делах... И с какой-то ревнивой жадностью Марья прислушивалась ко всему, что в корчме говорили о Разине. Ей хотелось еще и еще раз услышать о нем, не пропуская ни слова...
      Казаки рассказывали о его набегах на кизилбашские города, астраханские жители передавали рассказы о его широкой душе, справедливости, щедрости. Кто-то говорил, что сам воеводский товарищ, царский стольник князь Львов принимал его с честью в доме; те приносили вести о дорогих подарках, которые Разин поднес воеводе; те спрашивали казаков о пленной персидской царевне, с которой он тешится. И казаки выхваляли ее красоту, как хвалили все то, что было связано с их атаманом.
      – Сказывают, с нею и дни и ночи проводит? – добивался любопытный посадский.
      – Да что там – «царевна, царевна»! Мало ли разных у батьки дел без персидской княжны! – оборвал расспросы другой казак...
      «Что же он, любит ее или тешится только?» – вдруг почему-то вся загорелась желаньем узнать стрельчиха. Она прильнула плотнее к своей щелке ухом, боясь дохнуть, чтобы не пропустить ни словечка. Но в корчме говорили уже о другом, о том, что работные люди с митрополичьих соляных варниц в ста человеках пришли к Степану проситься в казаки, что волжский ярыжный народ – гулящие люди тоже рядятся во казацкое платье и пристают к атаману, что Степан покупает коней у татар, и кожи и шорный товар оттого поднялися в цене...
      «Что же он, любит ее или тешится только?!» – твердила себе стрельчиха. Она гнала от себя эту мысль, но возвращалась к ней поневоле снова и снова.
      Воздух над Волгой был тяжел и зноен. Между шатров, застилая вечерний берег едким и мутным туманом, дымились бесчисленные костры разинцев. Надоедно гудели комары. От реки были видны выделяющиеся на фоне еще не померкшего неба угрюмые каменные башни и зубчатые стены города. Где-то в дальнем конце разинского стана, простершегося от пристани на целую версту, скрипела неугомонная волынка. Из городских стен и из слобод доносился многоголосый собачий лай.
      Разин лежал у себя в шатре на берегу. Он широко раскинул по ковру свои большие, сильные руки. Бездеятельность томила его. Ступив на сушу, он уже считал себя почти на Дону. А вот и вторая неделя стояния в Астрахани подходила к концу; она казалась длинной, как целая вечность. Но ничто еще не указывало, что это стояние скоро окончится. Между тем казацкое терпение оказалось короче, чем ожидал Степан. Уже было несколько случаев, когда казаки пытались в одиночку и малыми кучками пробираться на Дон. Вот и сейчас от Степана только что увели такого беглеца, пойманного казаками в камышах у самого Болдина устья.
      – А что же мы, невольники, что ли! – вызывающе сказал он. – Ты с княжной со своей потешаешься тут. А нам пропадать за что?! Казаку дорога единая – на Дон!
      Вчера приезжали из города персидские купцы. Предлагали за дочку хана уже не три, а целых пять тысяч залога. Это был достаточный выкуп за пленных разинцев, и, разумеется, астаринский хан отдал бы за пять тысяч своих пленников, но Степан опасался, что воевода примет уступку ему пленников за выражение нетерпения и станет еще несговорчивей с пушками. А новые сведения, которые Разиным были получены с Дона, заставляли его крепче прежнего держаться за оружие: в Черкасске между домовитыми был явный сговор против Степана...
      Полог шатра распахнулся. Без спроса вошел Наумов. Он сел на ковре рядом с Разиным, закурил свою неразлучную трубку. Разин молча взял ее у него из рук, затянулся дымком...
      – Отдай, развяжись ты с ней... Ведь пять тысяч деньги какие! – сказал Наумов. – А то, слышь, казаки собрались весь ясырь повязать на одну веревку да гнать во Приказну палату, чтобы скорей отпустили, и твою княжну тоже вместе со всеми... А того допустить, Тимофеич, нельзя – то воли твоей атаманской поруха!..
      – И точно – поруха. Когда допустишь, то я тебе, тезка, башку отсеку!.. – Разин отдал ему назад трубку. – Про пустое нам зря не болтать с тобой, тезка... С Забузана там вести какие? – спросил он.
      Два дня уже астраханские стрельцы вели с казаками тайные переговоры о том, чтобы пропустить казаков без боя мимо засады, стоявшей на Забузанском острове под началом князя Семена Ивановича Львова. Они заверяли, что если Степан обещает взять стрельцов на Дон, к себе на службу, то дорога по Волге ему открыта. Степан не решался дать им прямой ответ. Две тысячи ратных людей привлекали его. Прийти с таким войском – значило взять разом силу над донским Понизовьем. Но Наумов не советовал доверяться стрелецким посланцам: не воеводская ли затея весь этот сговор? Не для того ли ведут они разговоры, чтобы заставить Разина выйти из города и напасть на него на Волге, вопреки царской грамоте? Стрелецкие ходоки хотели видеть Разина самого, чтобы дать ему уверение и услышать из собственных уст атамана о том, что в этом деле не будет измены со стороны казаков.
      Наумов отговаривал Разина от этого дела. Но Степан Тимофеич не хотел просто так отмахнуться. Он хотел повидать стрельцов сам. Он всегда любил сам убедиться во всяком решении дела, не полагаясь даже на лучших своих есаулов.
      – Ждут ответа все в той же корчме. Опять нынче быть обещали, – сказал Наумов. – Ан ты не ходи. Пошли меня, Тимофеич. Я, право, не хуже тебя разберу.
      – Сам пойду все же, – упорно ответил Разин. – Две тысячи ратной силы не шутка!..
      ... Корчма Марьиной бабки с первого дня стала местом, куда заходили и разинцы и стрельцы. Тут-то и было затеяно это дело – переговоры об уходе двух тысяч московских стрельцов на Дон. Разинцы пообещали стрельцам, что в этот вечер придет для сговора сам атаман.
      Уже смеркалось, когда трое разинцев, стуча сапогами, вошли в корчму, поздоровались с бабкой.
      – Стрельцы-то не приходили, старуха?
      – Не бывало, родимые, ныне стрельцов.
      – Ты, бабка, скатерть стели почище, вина ставь покрепче. Нынче к тебе гость великий пожалует – сам атаман Степан Тимофеич...
      – Господи сохрани! – испуганно перекрестилась старуха. – Уж больно он, бают, грозный!
      – Вот те на! Старая дура! Другая бы радовалась тому. Грозный – на воевод. А тебе лишь богатой стать от него.
      Старуха испугалась за Машу.
      – Сиди, берегись тут. Аль, может, куда-нибудь лучше к соседке б сокрылась?.. Ить «сам» прилезет! – шепнула она стрельчихе.
      – Тут буду, – твердо ответила Маша.
      Наскоро, дрожащей рукой она, приткнув к огоньку лампады, зажгла две свечи, схватила с припечки зеркальце...
      Глаза ее горели, темный румянец палил огнем смуглые щеки, черные брови и темный пушок над губой удвояли ее красоту.
      «Будто не я!» – глядя в зеркало, удивлялась Марья.
      Накинув летник, она распахнула окно. Лаяли по дворам сторожевые псы, где-то тонко и протяжно взвизгнула женщина, с Волги долетала стройная песня разинцев. Двое прохожих, бряцая оружием, прошли по избитой бревенчатой мостовой мимо двора.
      «Он! – подумала Маша. – Может, не ведает, в кую избу?!» Она даже, сама не зная зачем, рванулась было через окно в темноту улицы.
      Но прохожие словно растаяли в уличном мраке, исчезли. Может, вошли в соседний двор, к рыбаку Ефиму или к рыбному старосте Яше...
      Вдалеке простучал в доску сторож...
      Холодок струился в окно сквозь высокий куст барбариса, росшего в палисаднике возле избы. Ветерок, казалось, летевший с прохладных синеющих звезд, ласкал жаркие щеки стрельчихи. Улица опустела и погрузилась в сон.
      В этот миг Маша забыла, зачем ожидает она атамана, убийцу мужа, и ждала его так, будто вся ее жизнь зависела от его прихода...
      Тяжелая поступь послышалась от перекрестка. Человек шел уверенно, смело. Другой забегал, показывая дорогу, что-то торопливо вполголоса бормоча.
      – Тут, батька, тише, мосток-то ветхий! – предостерег он совсем уже недалеко от корчмы.
      «Он!» – догадалась Марья.
      Раздался треск сломанных досок.
      – Эх, сатана! – злобно воскликнул густой голос Разина.
      И на этот возглас вдруг, как по знаку, ото всех соседних, припертых на ночь, ворот отделились тени и побежали к мостику.
      Холод прошел по затылку стрелецкой вдовы.
      Не помня себя, распахнула она шатучую дверцу в корчму из своей каморки.
      – Измена! Убьют его! – закричала она не своим голосом.
      Казаки вскочили, роняя скамейки.
      – Кто? Где?!
      – На улице... рядом... – пролепетала она без голоса.
      Двое разинцев кинулись в дверь, третий выскочил прямо через окно на улицу, откуда уже доносились крики, как будто там шла настоящая битва.
      – Батька, держишься?! – выкрикнул кто-то.
      – Держу-усь! – откликнулся Разин.
      Стрельчиха пристыла к окну, но ничего не могла увидеть. Судя по шуму, десятки каких-то людей сражались перед ее воротами. Кто-то прыгал через соседние заборы, кричали:
      – Держи-и! Лови-и!.. Воеводского брата лови, не пускай!..
      Проскакали мимо какие-то лошади...
      – Признали тебя, князь Михайла! – крикнули всадникам вдогонку. – Не мы, так стрельцы тебе голову снимут!..
      Толпа возбужденных казаков откуда-то набралась в корчму. Шумно потребовали вина.
      Маша стояла как истукан перед тем же окошком, не в силах еще понять всего, что случилось...
      – Спасибо, хозяйка, что атамана нам берегла! – сказал казак, который скакнул в окошко.
      – Себя берегла, – огрызнулась Марья. – У моих бы ворот побили, с меня бы и спрос!
      – Спасибо, хозяюшка, что себя берегла! – весело подхватил Разин, зажимая рукой левую кисть, из которой сочилась кровь. – Завяжи-ка мне рану... – Степан взглянул на нее и узнал. – Марья, ты?! – воскликнул он в каком-то смятении и, словно опомнившись, тихо добавил: – Ты раны-то перевязывать можешь?
      – Бабка лучше сумеет, – сказала она и, будто в смертельном испуге, протиснулась в свою комнату...
      Старуха, которая проспала всю стычку, уж хлопотала с тряпьем, перевязывая казаков...
      Только теперь вдова поняла, что это князь Михайла с засадою был обращен в бегство... Повалившись ничком на постель, она не слыхала больше гула казацких голосов, который долго еще не прекращался в корчме, не слышала, как казаки пили, как одни из них выходили во двор, другие входили, чтобы выпить по чарке за здравие атамана и за его избавление...
      «Что ж я творю?! Для чего мне его головы спасать?.. Да смерти ли ныне желаю ему? Пошто же болит мое сердце его раной?! Неужто же я простила ему все на свете и больше прощу? Ведь не стану его я травить. А вот схочет он, кликнет меня, как собаку, – и побегу за ним вслед... Покинет меня – и жизни не станет... Неужто же он колдовством такое со мной сотворил?!»
      Стрельчиха не слышала, как, несмотря на уговоры Наумова, Степан выслал всех из избы и остался один...
      – Марья! – услышала она рядом с собой его голос.
      Маша в страхе вскочила. Разин стоял перед ней хмельной, сумрачный, тяжелый, как глыба.
      – К тебе пришел... – сказал Степан тихо. – Со струга на русскую землю сошел, перво тебя ветрел... Потерял... Ходил я по городу, все тебя искал, – не нашел... Ан вот ныне снова ты мне на пути... Не уйдешь от меня теперь...
      Марья при этих словах Степана бессильно закрыла глаза и, стоя спиной к окну, словно боясь упасть, оперлась ладонями о подоконник.
      «Так, чай, и шлюхе своей твердит, что за ней плыл в персидское царство!» – подумала Маша, сама удивившись той ненависти, которая в ней вдруг вскипела против персидской княжны и дала ей силы.
      – Полюби! – приблизившись к ней, шепнул атаман. Он взял ее за плечи и притянул к себе.
      Стрельчиха резко откинулась от него назад. Она ощутила у себя на лице жар и запах вина от его дыхания, чувствовала его пронзительный взор. Марья слыхала, что взгляд Степана покоряет людей и смиряет врагов... «Не сдаться ему, не посмотреть в колдовские глаза, устоять перед ласкою и угрозой! Не явить ему ни боязни, ни радости!..» – твердила себе Маша.
      – Слышишь, сердце отдам! – горячо сказал Разин, настойчиво привлекая ее к себе.
      От его волнения словно искры пронзили все ее тело...
      – Не волен отдать, атаман! – наперекор всему своему существу хрипло, с насмешкой сказала она. – Ты птицу персицку себе завел и сердце ей отдал свое на поклев... А я, атаман честной, – задыхаясь шепнула Марья, – я... и вишни с наклевом не кушаю – курам кидаю...
      Она подняла ресницы, невольно взглянула ему в глаза и в зрачках Степана увидела не любовь, а знобящий холод...
      – Марья! – будто с угрозою выдохнул он.
      Злые сильные руки оттолкнули ее. Она повалилась к себе на постель...
      Неловко задев тяжелый струганый стол, Степан опрокинул подсвечники. Мрак охватил избу. Маша зажмурилась в ожидании, с трепещущим сердцем, уже покорная и готовая сдаться ему. Прошло мгновение, другое... Хлопнула дверь избы. По крыльцу громыхнули тяжелые сапоги атамана. Собака кинулась на него и с жалобным визгом отпрянула прочь.
      По мостовой в тихой улице долго еще, казалось целую вечность, отдавалась мерная поступь Разина.

      «Корчемная женка станет еще мудровать надо мной! – сквозь хмель и злость думал Степан. – Дался я им? То воевода ломается, лезет: „Отдай ясырь, отдай персиянску княжну“... Вишь ты, „царских кровей девица“... То Наумов кричит: „Войско губишь!“ Теперь стрельчиха: вишь – „птицу персицку завел“! И впрямь заведу! Плевать мне, что царских кровей! Ясырка и есть ясырка – что хочу, то творю!..»
      Раздраженный Степан миновал отпертые городские ворота, даже не заметив воротной стражи, которая заранее попряталась от него, предупрежденная казаками, что «батька гневен». Пройдя два-три дома по слободе, Степан задержался.
      – А ну, отходи к чертям, кто тут лазит за мной, а то и башку посеку! – громко сказал он.
      – Да как же тебя одного-то пустить, Тимофеич! Ведь ночь! – оправдываясь, отозвался из-за угла ближайшей избы Наумов.
      – И-их, дура-ак! Нашел отколь провожать! – сказал Разин, неприятно задетый тем, что Наумов, а может быть, и другие казаки слышали весь его разговор со стрельчихой. – Спать ступай! Что ты бродишь за мною, как тень! Как же ты, тезка, князя Мишку, главного волка, поймать не сумел!
      – Он на коне, а мы пеши, батька! – оправдывался Наумов. – Отколь взялся конь, не могу и вздумать!.. Следили робята весь вечер за улицей, а коня не видели...
      – А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал бы! – поддразнил Степан.
      – А мы еще потолкуем с боярином, Тимофеич!