Стрелецкий голова стольник Иван Лабунов побывал в гостях у Флегошки – нижегородского приказчика Шорина. Не боясь греха, несмотря на великий пост, они три дня прображничали. Этому никто не удивлялся: им предстояло плыть вместе караваном по Волге – что же худого в их дружбе! Флегошка ведь приказчик самого Василия Шорина! Флегошкина хозяйка ходит одетой не хуже дворянских жен, дом – полная чаша... Через Флегошку Леща стольник получил в дар от Шорина английского сукна на кафтан, соболью шапку, изумрудный перстень, женский плат из заморской паволоки и бирюзовые серьги. Да еще получил на разговенье к дворянскому столу икры, да индеек, да окорок свиной, да окорок медвежий... Даже сварливая хозяйка не бранила стольника за бражничество с приказчиком Шорина, когда все эти дары были присланы в дом.
      А за все, что он получил, от стрелецкого головы требовалась одна послуга: недельки на две захворать животом, чтобы купеческий караван обогнал государевы струги, чтобы шоринский хлеб пришел в Астрахань раньше царского хлеба...
      Стольник знал, что боярин князь Яков Черкасский дал Шорину пушек с порохом, с ядрами да еще полсотни оружных холопов для охраны добра по пути. Князь ли, торговый ли гость – кто придумал безбожное дело наживы на голоде, – стольник не знал, но вся душа его возмущалась, когда он услышал о том, что Василий Шорин хочет опередить государев хлеб.
      «Креста на них нет, на корыстниках-живодерах! Таковскую цену возьмут, что иным купцам и не снилась! – раздумывал стольник. – Шкуру слупят живьем с понизовского люда!» Но все же не отказал приказчику Шорина. За полученные дары обещал захворать животом, пропустить купца на две недели вперед и дать приказчику Шорина время поспустить скорым делом весь хлеб астраханцам по зимним высоким ценам... За то в самой Астрахани по уговору с Флегошкой Лещом стрелецкого голову ждали еще десять серебряных ефимков, бочонок вина к обиходу, персидский ковер да черкасское седло...
      С четвертой недели поста под снежной корой зажурчали ручьи. Лед на Почайне быстро сошел, вода начала подпирать струги, стоявшие возле лабазов Шорина. Конопатчики бухали деревянными молотками, загоняя в рассохшиеся пазы стругов жгуты пакли. Осмольщики на кострах возле берега грели смолу в котлах, смолили проконопаченные струги.
      Старик Шорин жил на Печерском монастырском подворье в кремле и ездил молиться в Печеры. После обедни он каждый день заезжал посмотреть на работы. В понедельник на вербной неделе велел стащить струги в воду, в устье Почайны, начать погрузку товаров. Было мелко, но старый купчина видел, что будет большая вода – подопрет и поднимет струги. Грузчики полуголыми бегали от лабаза к берегу, по сходням бегом на струги с кулями, грузили кули плотно – один к одному... Приказчик Флегошка Лещ сам следил за погрузкой. Холопы Черкасского укрепляли на палубах пушки. Озорничали по кабакам на посаде, гонялись за девушками. Посадские приходили жаловаться на них воеводе. Воевода бубнил что-то под нос, что недолго ждать – скоро они сойдут с караваном в низовья.
      На вербной неделе взломало Волгу. Вода что ни час прибывала. Из царских житниц поспешно грузили в караван царское жалованье для понизовых служилых людей...
      Василий Шорин явился сам к воеводе.
      – Караван погружен стоит, а стольник Иван Лабунов вдруг занедугал, боярин и воевода Петра Ильич!
      Воевода Голохвастов развел руками.
      – В недуге господь токмо волен, Василий! – сказал он. – Постоят караваны. Оправится стольник – пойдут. Не к зиме дело, к лету. Куды поспешать?!
      – Астраханцев ить жалочко, Петра Ильич, боярин! Голодны сидят. Государев хлеб припоздает – хворать учнут! Пиши проходную на мой караван, была не была!
      Голохвастов, поглаживая окладистую рыжеватую бороду, не спеша размышлял, пытаясь проникнуть в мысли торгового гостя.
      – Обычая нет уходить без царских стругов. Пограбят тебя! – сказал он.
      – Да у меня, осударь-воевода, пушки стоят на стругах, люди боярские, князя Черкасского, тоже оружны пойдут с караваном. Господь сбережет!.. Астраханских людей жалею! – настаивал Шорин. – И к дому пора. Уйдет караван – я и дома к Светлому воскресению буду!..
      Воевода вдруг понял, захохотал.
      – Греховодник Василий!.. Людей астраханских жалеешь? Отколь в тебе жалости столько?! Ах, старый мудрец, намудрил! Проходную тебе?! Ох, колдун! А хворь-то не ты ли наслал на Ивана Лабунова?
      – Поклонюсь тебе, сударь Петра Ильич. Я в долгу не останусь!.. В хвори, как ты сказал, волен господь. А мне бы не дожидаться уж ныне!.. Медвежьих три окорочка со мною, бочонок с венгерским. Тебе из Москвы я привез...
      Воевода велел написать проходную стругам Василия Шорина.
      Волга подперла Почайну. Груженые тяжелые струги стояли, покачиваясь на якорях. Весеннее солнце сияло, сверкая в Волге, золотя купола нижегородских церквей.
      Высокие косогоры города начали покрываться зеленым ковром травы, когда караван Василия Шорина отвалил от берега. Сам Василий стоял на бугре и смотрел, как все на стругах стали креститься на нижегородские церкви, как засверкали под солнцем дружные весла стругов, а на носах передних медью сверкнули пушки и, подбочениваясь, возле них красовались перед нижегородскими девицами оружные холопы Черкасского.
      Вот вышел весь караван на веслах в широкий волжский простор, струги подняли паруса и полетели с попутным по половодью, оставляя широкий след на воде.
      Шорин оглянулся на устье Почайны, на царский караван. Государевы струги еще стояли под погрузкой и на одном из них стучал в мурье [ Мурья – трюм] деревянный молоток конопатчика.
      Василий снял шапку, перекрестился, вздохнул с облегчением.
      – Дай бог добрый путь да прибытки!
      Разинский стан раскинулся на бугре над Волгой, невдалеке от Царицына. Жить в бурдюгах было привычно для верховской голытьбы, и, придя на бугор, разинцы тут же нарыли себе землянок. В первые дни новизна походной жизни, ожиданье разбойной гульбы и большой поживы возбуждали ватагу. Никто не думал о том, что харчи на исходе. Идя на Азов, Разин рассчитывал, что запасется мясом, отгоняя овец у ногайцев и крымцев. Придя на Волгу, атаман ожидал, что дня через три-четыре, не дольше чем через пять дней, потянутся обычные весенние караваны по Волге. Казаки налегли вовсю на весла, переправляясь по Иловле к Волге. На переволоке челнов все были замучены спешкой – не запоздать бы! Когда добрались до бугра, узнали от высланных вперед сторожевых, что караваны еще не прошли. Разин велел всем тотчас же изготовиться к нападению и ждать затаясь, не обнаруживая для постороннего глаза, какая грозная сила лежит на бугре.
      Но дни шли за днями, а каравана все не было. Видно, струги задержались в верховьях. Прошло уже десять дней, а высланные в верховья подъездчики не присылали вестей. Голод в разинском стане начался не на шутку. Выручала лишь волжская рыба. Степан не велел выходить казакам на Царицынский посад, чтобы не грабили жителей, и запретил нападать, если пойдут по Волге одиночные струги, чтобы не обнаруживать заранее ватагу. Но казаки не выдержали: нарушив атаманский наказ, десятков пять разинцев напали на проходивший первым с низовьев из Астрахани армянский караван в три легких стружка. Степан не успел опомниться, остановить, как караван обобрали без всякого боя. Харчи расхватали, хоть их было мало. На всю ватагу досталось только вина, которое пили без вкуса и толку, заедая вареной без соли рыбой да просяною кашей, и каши хватило едва по десятку ложек на брата. Работных людей с армянского каравана Разин принял к себе в ватагу. Волжские бурлаки охотно пошли к казакам. Хозяев же Степан указал связанными посадить в яму, чтобы они не могли никого упредить о казацкой засаде.
      Ночью Степан пошел осмотреть табор. Все караульные спали. Воспользовавшись этим, хозяева разоренного каравана, трое братьев-армян, ухитрились бежать. Степан пришел в ярость на сторожей. В гневе зарубил саблей одного из «заводчиков» нападенья на армянские насады, который к тому же заснул в карауле у ямы. Степан тут же сам пожалел, что погорячился, но остальные караульные окружили его толпой, зашумели, что он убил казака нечестно, что так им краше вернуться на Дон. Отступать было поздно и не к лицу: пришлось порубить и второго. На шум сбежались ближние есаулы Разина, обнажили на непокорных сабли. Тогда прочие караульные упали на колена, моля прощения.
      И вдруг беглый стрелец Никита Петух, примеченный Разиным раньше, отчаянно отшвырнул рогатину, с которой стоял в карауле, и, подскочив к атаману, подставил шею.
      – Руби! – смело выкрикнул он, распахнув ворот. – Руби! На, собака! Казацкая кровь тебе как вода!.. Без хлеба вино пить – и всякий уснет! Руби, что ли, язычник!
      – В другой раз на стороже уснешь – и тебя посеку, – охладев, сказал ему Разин.
      Есаулы пинками, тумаками и повелительными окриками разогнали всех по бурдюгам от места атаманской расправы. Табор как будто утих, но приглушенный гул голосов не унимался.
      Есаулы уснули, а Степан, оставшись один, бродил по бугру и, незамеченный, слушал говор казацкой вольницы. Все роптали. Бранили его, своего атамана:
      – Обнадежил, лихой, сманил, а тут поморит без хлеба!
      – Сережка да Черноярец, как воронье, налетели махаться саблями на народ! Вот те и вольное войско казачье!
      – В разбой мы пошли – не на доброе дело, не жди и себе добра! Не с голоду сдохнем, то атаманы побьют!.. Вразброд пойти, что ли, по малым ватажкам!.. Лих атаман! Тут будет похуже дворянской неволи!
      И хоть бы кто-нибудь слово сказал за Степана!
      Табор утих. Хмель снова склонил ко сну казацкие головы.
      «Сманил на Волгу, – думал Степан. – Не мала ватажка – две тысячи казаков. Чем прокормлю? А надо кормить людей. Не в Царицын под окна прийти за кусками такой-то ордой!.. Разбегутся – не соберешь! На азовцев повел – не сдюжил, а тут на простой разбой – и опять нет удачи!.. А не подохнуть им с голоду тут! Человек не корова – траву щипать на бугре... И кой черт там держит в верховьях купецкие караваны?! Стругов бы десяток отбить, тогда с хлебом на Каспий можно гулять... И черт его знает, откуда ко мне прилезла такая орда! Сами за мной увязались, собаки, а ныне брешут!.. Что я – себя скормлю окаянным?!»
      К утру царицынский воевода прислал на бугор двоих подьячих, к которым Степан вышел сам, не пуская их в стан. От имени воеводы подьячие сказали, что если казаки не покинут тотчас бугор, не уйдут от города, то им быть побитыми царской ратью, а вниз им по Волге прохода не будет, Царицын станет палить из пушек. И было бы им убираться обратно на Дон...
      Степан вышел к ним без оружья, в рыбацком платье, как старшина рыбаков. Велел сказать воеводе, что сошли они рыбу ловить на Волге, а Волга спокон веков не закрыта от русских людей – не басурманское царство! Да когда воевода не хочет с донским казачеством вздорить, то старых обычаев нарушать не дерзал бы.
      Приказные удалились к Царицыну, а Степан еще долго и задумчиво глядел им вослед, пока не погасла заря и не настала ночь. Караванов с верховьев все не было...
      Никита Петух подошел к атаману и молча почтительно ждал, когда Степан заговорит с ним сам.
      – Ты что? – наконец заметив его, спросил Разин.
      – Не серчай, Степан Тимофеич, что я на тебя ночью взъелся. Вишь, ты и утих. Ведь ты как хмельной был.
      – Вздень на себя атаманскую шкуру – и ты «захмелеешь»! На что воеводу было задорить?! Ить он не дурак: знал, что сидит на бугре ватага, – все же молчал и не лез. А теперь, по армянскому челобитью, куды ему деться – пушками нам грозит да стрелецкой ратью... Эх, вы-ы!.. Ты пошто ко мне? Аль что надо?
      – Совет держать. Может, умишком тебе пригожусь, – ответил Никита.
      Степан промолчал.
      – Ведь я из Царицына беглый, Степан Тимофеич, – пояснил Никита. – Стрельцы, пушкари – в Царицыне все у меня знакомцы. Хочешь, туды я пролезу?
      – Башка тебе надоела? – спросил Степан.
      – Вишь, пушками воевода грозит, а мы сговорим подобру царицынских -пушкарей да стрельцов. Скажу, что не ладно раздориться с казаками, мол, не было б городу худо...
      – А ты не продашь? Не то смотри – голову оторву! – на случай пригрозил атаман.
      И Никита ушел той же ночью в Царицын...
      За стругами Шорина, что-то поняв, о чем-то догадываясь, от самого Нижнего увязалось несколько мелких нижегородских купчиков со своими товарами. Кое-кому из них подсказал это сделать Флегошка Лещ, конечно – не без корысти.
      Кроме того, в караване шли десять хлебных стругов московского гостя Семена Задорина, приставшие у Казани. Семен Задорин был давний приятель и компаньон Василия Шорина. Алеша Пупынин, приказчик Задорина, был давним другом Флегошки Леща, который, оставшись в караване хозяином, стал, разумеется, не Флегошкой, а Флегонтом Мосеичем, грозою и повелителем приказчиков и ярыжных.
      Втайне от Шорина в караване шел собственный струг Флегонта Леща, с его собственным хлебом, под чужим именем небольшого свияжского торгового человека. Кроме доходов с этого хлеба, Флегонт рассчитывал на прибыток с дорожных харчей, а чтобы среди работных людей не было ропота, Флегонт сговорился с Алешей Пупыниным и с купцами кормить ярыжных не лучше один другого – не ссылались бы на соседа.
      Караван миновал Самару...
      Жигули были издавна особенно страшны обилием разбойного люда, однако на этот раз все обходилось тихо. Какие-то вышли однажды из-за острова на четырех челнах, дали выстрел, но Флегонт смело ударил по ним из пушки, холопы Черкасского захлопали из пищалей. Над волжскими камышами вылетело с десяток цапель, а разбойники ускользнули за остров и скрылись...
      После того караван шел спокойно вперед. Как вдруг под Саратовом среди Волги встретился одинокий человек в челноке, который сказал, что он хочет увидеть купца по тайному делу. Флегонт указал впустить человека на струг, и тот поведал, что под Царицыном, на бугре, ждут караванов разбойники небывалой ватагой в две тысячи или более человек. За упреждение об опасности просил он себе награды, но вместо награды, по совету с приказчиком Задорина, Флегонт велел незнакомца крепко связать и посадить в мурью, обещая ему награду, если окажется, что он не сбрехнул...
      Однако же, посоветовавшись между собою, не говоря ничего ни ярыжным, ни малым купчишкам, оба приказчика порешили, что, чем подвергать все товары опасности и потерять все начисто, лучше остановить караван и дождаться царских стругов.
      Чуть пониже Саратова стали они на прикол, дожидаться с верховьев стольника Лабунова. Ярыжным Флегонт объяснил, что ждут привоза ценных товаров. Человека, который передал весть о разбойниках, держали с кляпом во рту под строгой охраной, чтобы никто не прознал от него опасных вестей.
      ... Стрелецкий голова Лабунов вышел с караваном царских стругов дней на десять позже обычного. Догонишь Флегошку – и не будет уже ни седла, ни бочонка вина, ни ефимков...
      Кроме царского хлебного жалованья, стрелецкому голове Лабунову было поручено свезти в Астрахань ссыльных колодников и провинившихся в службе стрельцов, которых он должен был передать воеводе для зачисления в астраханские приказы.
      Колодники и ссыльные были для Лабунова доходной статьей, потому что на каждый день на их харчевание отпускались деньги, которые голова умел расходовать бережно и рассчитывал прикопить за дорогу.
      Правда, колодники с первых же дней стали шуметь, жалуясь на худую пищу, кричать, что от голого проса дует кишки. Но голова был неробок: двоих до полусмерти «усовестил» батожьем «за шум и завод мятежу», и тогда остальные примолкли.
      Половодье разлилось широко. Деревья у берегов местами стояли по колена в воде, но уже покрывались крупными почками и чуть-чуть зеленелись.
      По пути голова расспрашивал рыбаков про купеческий караван. Приволжские жители говорили согласно, что караван идет, дней на десять опередив царские струги.
      За царскими в караване Лабунова шли патриаршие, монастырские и многие купеческие струги. Вода и попутный ветер позволяли идти быстрее, но Лабунов по-прежнему не торопился. Он рано становился к ночлегу и поутру поздно давал приказ поднимать якоря и сниматься с прикола.
      Купцы и монахи роптали, торопили Лабунова, но он ссылался на то, что у него-де куричья слепота, сам он в сумерках ничего не видит, а на других полагаться ему, голове, не стать...
      И вдруг Лабунов узнал от встречных саратовцев, что весь караван Флегошки стоит на приколе. Встречные не могли ничего сказать, почему стоит караван; может, на мель попали струги, может, ждут какого указа...
      До каравана Василия Шорина оставалось не больше двух суток. Лабунову пришлось сговориться с кормчим самого тяжелого струга, в котором везли хлебное жалованье, чтобы тот струг попал на мель... И весь караван остановился в полусутках пути до Саратова...
      Снова с томительной медлительностью протекало время на казацком бугре. Степан был мрачен.
      Что могло удерживать караваны так долго в верховьях? Куда они, к черту, запропастились?
      Он думал всю ночь, сидя над Волгой. С реки тянул холод. Степан продрог, но словно не замечал того. Он сидел неподвижно до самого рассвета. Проходя на рассвете между спящими, заметил, что многие чавкали и жевали, верно добравшись во сне до какой-то смачной и сытной еды. Атаман покачал головой и спустился к себе в землянку, где спал его неразлучный товарищ и друг Иван Черноярец. Разин лег на ковер, укрылся с головой и лежал, слушая мерный, спокойный храп друга, но сам ни на миг не заснул.
      Он слышал, как наступил и лениво катился день; кто-то хвалился, что наловил много рыбы, невдалеке от атаманской землянки варили уху, звали Черноярца отведать, Черноярец окликнул Степана. Атаман не отозвался. Иван пропадал часа три, возвратился, лег в угол, накрылся и захрапел...
      «Как в тюрьме живем: только спать, чтобы время шло!» – подумал Степан.
      И вдруг он услышал возле землянки топот коней, знакомый голос Еремеева. Несколько всадников спрянули с седел.
      – Тимофеич! Батька! Ты тут? – торопливо и радостно окликнул Еремеев, спускаясь в землянку. – Караван идет, батька!
      Из угла землянки отброшенный сильной рукой полетел тулуп Черноярца, и сам есаул, как подкинутый снизу пружиной, вскочил.
      – Где винцо, тут и праздничек! – весело выкрикнул он.
      ... Солнце садилось, когда над водой издалека послышался скрип весел. Возле бугра царила вечерняя тишина, словно не было ни души вдоль берега Волги до самых царицынских стен. Быстро сгущались сумерки.
      Царский струг шел теперь впереди, за ним уже, вытянувшись в струнку, двигались остальные...
      Шоринские суда стояли возле Саратова, ожидая Лабунова, пока до них не дошел слух, что царский караван также остановился чуть выше Саратова. Только тогда Флегонт догадался послать к стрелецкому голове с извещением, что их ожидает опасность.
      Когда караваны соединились в один – Лабунов сам расспросил «под огоньком» прибежавшего человека, который сказал об опасности. Лабунов добивался, чтобы тот признал и себя разбойником, но тот не признался и умер под пыткой.
      «У страха глаза велики, – успокаивал себя Лабунов. – Отколе две тысячи человек?! Николи не бывало такого. Я Волгу исплавал!»
      Однако же голова торопился попасть к Царицыну до наступления ночи, надеясь, что днем разбойники побоятся напасть. Но, как назло, в этот день два мелких купеческих насада под самым Денежным островом зацепились за косу и сели на мель... Пока их снимали, время ушло далеко за полдень, и к Царицыну подвигались уже с наступлением сумерек. При закате солнца им сверкнули с горы царицынские купола, но до города оставалось еще неблизкое расстояние. И вот купола померкли, окутались мглой, а вскоре за тем не стало видно ни городских стен, ни башен...
      Разин понимал, что на царские струги нападать нельзя. Он и не хотел нарушать разбойничьего обычая, сложившегося с давних времен. Караван был длинный – отрезать его половину, и того бы хватило с избытком.
      Степан стоял, словно слившись с большим серым камнем, лежавшим у самого берега, наблюдая проход стругов. В сумерках надвигались они, темные, молчаливые. Движение их было стремительно: весла, течение и попутный ветер в широких парусах – все было за них...
      Вот царские – с пушками по носам. Проходи! Вот патриарший, как рассказали лазутчики, – тоже оружный... Еще пять стругов с хлебным жалованьем Понизовью – лишь бы скорей миновались, там и за ними хватит добришка...
      Передовой царский струг поравнялся с камнем, за которым стоял Разин. Суда шли осторожно – держась подальше от правого берега, хотя тут-то и есть глубина...
      «Неужто им кто довел?! Опасаются, что ли? И голосов-то не слышно, а то бы гулко шло по воде...»
      На небе над караваном засеребрился месяц, узкий, словно турецкий боевой топор. Над берегом от стругов уже запахло смолой.
      И вдруг в тишине на царском струге вниз начал спускаться парус и раздался внятный окрик:
      – Левая греби, правая таба-ань!
      – Левая греби, правая таба-ань! – подхватили на патриаршем струге, который шел посреди царских. Там тоже парус ослаб и пополз книзу.
      И оба вооруженные судна, словно бросая вызов невидимому врагу, слегка повернулись носами к левому берегу Волги, выходя из общего строя стругов. Разин не мог понять, что там такое творится...
      – Обе разом таба-ань! – прозвучал приказ на обоих судах и, борясь с течением Волги, оба струга попятились и уперлись на месте перед бугром.
      – Та-аба-ань! – покрикивали начальные люди на патриаршем и царских стругах. И те как будто вросли корнями в дно Волги против бугра, – стояли на месте, заслоняя остальные своими телами от берега и в молчании наводя на чернеющий берег пушки, угрожая ими, если казаки дерзнут напасть...
      – Та-аба-ань!..
      И оружные суда продолжали недвижно стоять, а купеческие насады, струги, бусы, расшивные ладьи проходили мимо них и мимо бугра, недоступные казацкой ватаге, увозя на низовья свои товары.
      – Живе-ей! Наля-аг! Греби-и! Греби-и! Жи-иво-о! – поощряя гребцов, покрикивали приказчики на купеческих судах.
      Степан растерялся. Кто мог ожидать такой выходки от караванного воеводы?! Разин не хотел вступать в драку с царским караваном, но если так пропустить купеческие струги, то все казаки останутся, как и прежде, без хлеба... Идти назад на Дон? Там тоже никто не даст пищи... Вырыть две тысячи могил вот тут на бугре, лечь да подохнуть?!
      Готовый к бою передний струг, сбитый течением, затабанил слишком сильно левыми веслами и повернулся вдруг к берегу кормою, на которой не было пушек.
      В то же мгновенье травы над Волгой качнулись от оглушительного свиста, пронзившего небо и землю. Это был свист Степана – знак к нападению на караван.
      – Са-ары-ынь на ки-ичку-у!.. – грянул его голос, и казалось – все берега сотряслись отзвуком, далеко прокатившимся по речному простору. – Сарынь на ки-ичку-у!
      – На ки-ич-ку-у-у!.. – отозвалось вдоль берега протяжным многоголосым ревом.
      По темному берегу заблистали огни пищальных, мушкетных выстрелов, гулкий рай покатился раскатом в просторах, и ночная Волга вдруг закишела сотней челнов, внезапно спущенных из-за камней правого берега, из прибрежнего ивняка и камышей, от бесчисленных островов еще скрытого полой водою левобережья.
      Сотни разинцев, не дождавшись челнов, по первому свисту, в одежде кинулись в темную и холодную воду, зажав в зубах сабли или ножи...
      – На стругах! Гребцы!!! Весла кидай! Руби дроки, спускай паруса-а!
      – На стругах! Эй! Лопаты суши! – кричали с воды.
      Не нищим, голодным ярыжным гребцам было биться за купеческие товары богатого гостя Шорина.
      – На ки-ичку-у! – кричали им разинцы, цепляясь за весла, за снасти, вонзая в борт стругов багры и топорики...
      – На ки-ичку! – этот волжский «ясак» – разбойничий клич – бурлаки понимали: разбойники им даровали жизнь и свободу. «На кичку» – значило: прочь с дороги, иди себе на нос струга, не лезь с нами в драку.
      «Сарынь» – волжская голь – сбилась у кичек, а по мурьям и в шатрах уже шел грабеж...
      С неистовой бранью приказчики призывали ярыжных вступиться за хозяйское добро, но над ними только смеялись.