Еще не закончились переговоры о мире, а казаков отпустили уже по домам, потому что польская война запустошила низовья Дона и крымцы то и дело стали врываться набегами в казацкие земли, отгонять табуны, отары овец и даже грабить станицы.
      Степан Тимофеевич возвратился в станицу потяжелевший и мрачный. Алена не узнала в нем прежнего веселого казака. Он почти не смотрел на своего любимца Гришатку, который начал побаиваться хмурого вида отца. Разин совсем не замечал, что во время войны у Алены родилась еще дочка, как будто ее и не было. Степана мутило, что он согласился отпустить Ивана в Москву, терзала глухая ненависть к Корниле Ходневу.
      «Ну, погоди! Дай только назад воротиться Ивану! Покажут тебе казаки где раки зимуют! За измену – в мешок да и в Дон!» – размышлял про себя Степан.
      Но Иван все не возвращался, и с каждым днем Степану рисовались все более мрачные картины того, как пытают брата в московских застенках или как на площади, перед Земским приказом, у мучительного столба, палач хлещет его по спине тяжелым сыромятным кнутом. То представлялся ему Иван в темном, сыром подвале, прикованный цепью к стене.
      «Сколько же времени станут его так томить в неволе?! Сколько же можно терпеть казаку?!»
      Степан знал, что Корнила, бывало, сам хлопотал за тех казаков, кто, случалось, в татьбе или каком-нибудь лихе попадался в Москве в тюрьму. В таких случаях из войсковой избы писали в Посольский приказ к Алмазу Иванову, что казак отличался в войне отвагой и дерзостью, славно рубился саблей и не жалел живота на благо державы и государю во славу. Бывало, что, собрав по соседям деньжишек, позадолжавшись, ехали родичи на поклон к боярам, и тихим обычаем, по-домашнему, без всякого шума и приговора отпускали бояре провинившегося казака из тюрьмы, как будто он там не бывал.
      Но Корнила не станет писать об Иване боярам. Он будет рад, если бояре загонят Ивана служить во стрельцах где-нибудь у чертей на горах, в далеком степном острожке в Сибири.
      – Степан Тимофеевич! Ну как? Ничего не слыхать про нашего атамана? – вдруг спрашивал чей-нибудь голос, и только тут Степан замечал, что перед ним, может быть уж давно, стоит человек и пытает, что слышно...
      «Что слышно? Как в погреб свалился: молчит, и глядеть – ничего не увидишь! Не иначе, как лезть за ним самому! Где ни где – хоть в Сибири, хотя бы в цепях и в колодах – найти да спасти из беды, тогда будешь братом! Сам затеял небось скакать на выручку запорожцам, панов стрелять да рубить, а ответ держать – брату!»
      Тяжелее всего было встречаться с Аннушкой. Большая, костлявая, с сухими глазами, она глядела с укором, хотя не сказала в упрек ни единого слова. Степан хотел ей отдать всю воинскую добычу, которую довелось привезти с войны, но она ничего не взяла, как будто Степан давал ей добро за погибель мужа и она опасалась, что если примет добро, то Иван не вернется домой.
      Поехать в Москву, в Посольский приказ, к Алмазу Иванову, умолить. Он поможет – видать, он старик неплохой. «Алмаз-человек», – говорят про него казаки. Не то к самому Долгорукому, пасть на колени, молить: мол, я за тебя не жалел головы, доведись – и Иван не жалел бы. «Он добрый казак, да беда – ты, боярин, ведь сам его раззадорил тогда вгорячах. Ныне время прошло, и паны уступили, мир на земле. Отпусти уж мне брата!»
      – Слышь, Серега, езжай ты в Черкасск, – сказал Разин другу. – Поезжай да возьми для меня проходную в Москву. Я сам не могу: как увижу Корнея – убью, хоть и крестный... Езжай-ка...
      Когда Сергей ускакал, Степан Тимофеевич приказал перепуганной и молчаливой Алене сложить пожиток в дорогу. Не смея перечить, она приготовила все и робко замкнулась.
      Казаки по-прежнему приходили под окна, но уже перестали спрашивать про Ивана. Молча, стараясь не зашуметь, заглядывали через окошко, видели сумрачного Степана, который сидел, положив на стол голову, и сами, без слов понимая, что нет никаких новостей, отходили от окон...
      Степан заново перековал коня, в шапку велел зашить червонцев – на посулы приказным корыстникам. Как-то раз приголубил Алену, но не по-прежнему горячо, а словно бы с жалостью, отчего у нее нестерпимо заныло сердце тоской и тревогой; взял Гришку за руку и повел его на берег Дона. «Что он тебе говорил у реки?» – с опасением и страхом спросила Алена сынишку, когда они возвратились. «А ничего не сказал. Постоял, поглядел на воду, погладил по голове меня – да назад!» – ответил парнишка. Дочку Степан так и не держал на руках. Только раза два посмотрел на ее темно-карие глазки. «Казачка!» – вызывая его улыбку, сказала о дочке Алена. Степан усмехнулся, но ничего не ответил.
      В последние дни в нем зародилась уверенность, что все-таки он добьется в Москве освобождения брата.
      «Не тать, не разбойник! Станицу повел домой без указа – конечно, вина. Да не век же держать за нее атамана в тюрьме! Иные на Волгу идут, караваны грабят, купцов убивают – не басурманов каких, а русских людей. Ан и тем прощенье бывает, живут себе на Дону... Каб война с кем-нибудь опять завязалась, то сразу небось Ивана пустили бы: надобен стал бы боярам такой удалой атаман!.. Да и так доберусь, увезу брата на Дон. Уж мы с ним на радостях съездим к Корниле в гости, тряхнем Черкасск! Все Понизовье разроем!..»
      Степан сидел молча, в который уж раз представляя себе беседу с Алмазом Ивановым и подбирая все самые убедительные слова, когда осторожно скрипнула дверь и Алена, войдя в избу, остановилась у самого порога, не смея перевести дыхание. Степан поднял голову.
      – Что ты?
      Алена молчала, но губы ее дрожали, кривясь, и глаза были полны слез. У Степана вдруг пересохло в горле. Все показалось каким-то томящим сном. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
      – Ну!.. Чего?! – хрипло выдавил он из горла.
      – Серега приехал... – пролепетала она, и слезы уже не держались больше повисшими на ресницах. Они полились из глаз неудержимо, обильно...
      Разин медленно встал от стола.
      – Где Сережка? – спросил он.
      – Не смеет к тебе... Боится...
      Степан как во сне вышел за дверь.
      На станичной улице возле двора Сергея толпились соседи, слышался гул голосов. Какая-то пожилая казачка гнала из толпы ребятишек. Казаки и казачки по всей улице выходили из дворов и тянулись в одну сторону, к дому Сергея.
      – Петянька-ау! – раздался по улице детский пронзительный голосок. – Иван Тимофеевича Разина на Москве показнили!
      Степана будто ударили по голове обухом. Ноги отяжелели, казалось – они прирастали к земле, и приходилось их отдирать, чтобы двигаться дальше. Толпа перед ним расступилась, и он оказался лицом к лицу перед Сергеем.
      Слов было не нужно: страшная весть была написана во всем обличье Сергея Кривого.
      – Как проведал? – спросил Степан.
      Сергей заговорил было о том, что Корнила сам плачет слезами от этой вести, что он велел не пускать из станицы Степана, покуда приедет он сам, но Разин уже не слушал Сергея. В ушах его стоял звон. Он молча повернулся от толпы и вдруг увидал Аннушку – бледную, с вытаращенными глазами, задыхающуюся от горя и от быстрого бега. С высоко подоткнутым подолом бежала она с огорода; длинная и костлявая, остановилась она перед ним и всплеснула запачканными землей большими руками.
      – Уби-или-и-и! Уби-или-и! – протяжно закричала она. Ее крик перешел в пронзительный вопль, и, закрыв рукою лицо, она оперлась о высокий, обмазанный глиной плетень. Оцепенело смотрели соседи на горькое и безысходное вдовье отчаяние Аннушки. И вдруг она подняла сухое, без слез, лицо и жестко, неумолимо взглянула на деверя.
      – Всем вам отцом он был. Всех вас любил и берег. Только свою головушку не сберег от злодеев!.. Что ты стоишь-то, что смотришь?! – вскинулась она на Степана. – Братец родной! Кабы ты так попал, небось он тебя уберег бы! Из огня, из тюрьмы и из моря бы вытащил! Сам пропал бы, а братней погибели не допустил! А ты отпустил его, брата родного, на казнь, отпустил да приехал в станицу с женой миловаться?! Живой остался?! А что в тебе проку, в живом?! – наступала вдова на Степана. – Кому ты надобен, кроме своей казачки?! Ведь мой-то Иван, тот был атаман-то каков великий, за весь народ!..
      Аннушка вдруг ударилась головой о плетень так, что с него посыпалась глина, и опять пронзительно, без слез заголосила.
      Степан молча зашагал к себе. Не заходя в курень, он вошел в конюшню, заседлал коня. Потом уже поднялся на крыльцо, в дверях позабыл нагнуться и больно треснулся лбом о косяк, но не заметил этого. Подошел к стене, снял с ковра и засунул за пояс два пистолета, пристегнул сбоку саблю, захватил пороховницу и вышел. Во дворе было пусто. Степан сел в седло и выехал из ворот...
      Увидев, что муж собрался куда-то, к нему метнулась Алена, покинув продолжавшую голосить Аннушку, и крепко вцепилась в стремя.
      – Степанка! Куда ты? Куда?! Всех погубишь – меня и детей... Не губи, не казни Корнилу!.. Не езди, не езди, Степанка!.. Степанушка, голубь мой милый! Меня и робят пожалей!
      – В Черкасск не поеду, – сказал он.
      – А куда же? – отпустив его стремя, озадаченно спросила Алена.
      Степан, не ответив, хлестнул коня.
      – Стяпа-ан! – закричал ему вдогонку Сергей. Но Степан ни откликнулся, даже не обернулся...
      Только месяца три спустя заехал какой-то казак в станицу, крикнул Алене с седла поклон от Степана и скрылся, прежде чем Алена успела выскочить из избы и расспросить его о пропавшем муже...

      По улицам Черкасска и по станицам бродили толпами беглецы из московских краев. Они просили работы, перебивая места друг у друга, ссорясь и вступая в драку, на потеху молоденьким казачатам. Домовитое казачество с каждым годом все больше нуждалось в работниках, но все-таки не могло принять всех беглецов, и они бродили под окнами и по базарам, вымаливая корку хлеба.
      Многие домовитые считали выгодным для себя держать во дворах по полсотне вооруженных людей для охраны скота и добра от разграбления толпами голодных людей.
      В прежнее время богачи охотно давали оружие в руки голытьбы и снаряжали ватажки в разбойничьи набеги на Волгу и на соседних татар, с тем чтобы после набега, в уплату за ружья и сабли, за порох и свинец, голытьба отдавала им половину добычи. Но теперь богатей, боясь за свое добро, не решались вооружать беглых.
      Ни пастьба скота, ни кожевенный, ни шерстобитный промыслы, ни рыболовство и солка рыбы, ни бурлачество – ничего не могло поглотить эти бессчетные толпы голодных людей, не находивших работы.
      В базарные дни сотни беглецов без дела слонялись по базарам в надежде если не выпросить, то стащить какой-никакой съедобный кусок. Иные из них продавали шапку, зипун, за зипуном рубаху и так, полуголыми, и скитались.
      – Эй, урус! Продавай голова! – насмешливо крикнул на торгу в Черкасске крымский купец одному из таких оборванных попрошаек, у которого оставался лишь медный крест на ничем не покрытой волосатой груди.
      – Продаю! – выкрикнул полуголый бродяга с голодным огнем в глазах. – Продаю! Гляди, православный русский народ, продаюсь басурманам! – закричал он ко всей базарной толпе. – Вези меня в турскую землю! Нет доли нам на Дону! – Он рванул с шеи нательный крест, но, зацепив ниткой за ухо, не мог его сдернуть и, не замечая боли, тянул нитку изо всех сил. – Вези!.. Покупай, вези! – исступленно кричал он крымцу.
      Из толпы, обступившей отчаявшегося оборванца, резко шагнул вперед Сережка Кривой. Крепкой рукой он встряхнул обалделого малого за тощую шею так, что у того щелкнули зубы.
      – Куды экий срам, чтоб русский христьянин в туретчину продавался волей?! – воскликнул Сергей.
      – Что ж, к боярам назад?! Али жрать нам даете?! – окрысился тот. – Дворяне донские!.. Вишь, «сра-ам»! А подохнуть без хлеба не срам? Целыми днями таскаюсь без крошки – не срам?!
      – И то! Довели, что гуртом продадимся! Пойдем в мухаметкину веру, – заговорили мгновенно столпившиеся бродяги.
      – Побьем, как собак, вас от сраму! – решительно пригрозил Сергей Кривой пистолетом. – Сейчас полбашки снесу.
      И внезапно, схватив за плечо одного из бродяг, он решительно крикнул:
      – Пошли все ко мне во станицу: всех хлебом кормлю!
      – Ты что, сбесился, Сергей?! – напали на него казаки.
      – Чего я сбесился? К себе, чай, зову, не к кому! Эй, пошли задарма на харчи! – заорал он на весь базар.
      Оборванцы сбились толпой, недоверчиво посматривая на шального кривоглазого казака, который и сам не выглядел богачом, подталкивали друг друга локтями; он казался им пьяным. Но их нерешительность еще больше раззадорила казака.
      – Ну, идем, что ль, пошли! Ну, идем! – горячился он.
      Толпа оборванцев прошагала через Черкасск.
      С удивлением глядели казаки Зимовейской станицы, соседи Сергея, как выскочив из челнов у станицы, во двор к нему приплелась ватага в полсотни раздетых и босых людей.
      Добытые на войне кафтаны и кунтуши, заботливо сложенные в сундук домовитой крестьянской рукой Сергея, вмиг были розданы самым голым.
      – Чем не казаки! – кричал Сергей, любуясь делом своих рук. – А ну, повернись-ка! Кушак подтяни, а шапку назад содвинь... Так-то. Лихо! – суетился Сергей. – Ален, затевай пироги, чтобы на всех нам хватило! – разгульно шумел он, вытащив из куреня все свое годовое хлебное жалованье. – Пеки пироги! – поощрял он. – Пеки изо всей!..
      Хлебного жалованья Сергея хватило дней на пять. Он свел на базар, одного за другим, трех коней, разбил глиняную кубышку, припрятанную в печной трубе до женитьбы, и высыпал пригоршню золота и серебра... С утра до ночи во дворе у него стоял шум и гомон, Сергей, возбужденный вином, кричал на весь двор:
      – Сам бежал из рязанских земель! Сам мужик! Как пущать православных к татарам в неволю? Всех беру за себя! Кто схотел, тот живи!..
      Во дворе у Сергея, свалившись вповалку на примятой росистой траве, по ночам храпело целое мужицкое царство.
      Разогретые вином, люди рассказывали о дворянской неволе в Нижегородчине, Саратовщине, Рязанщине и Калужчине. Грозили кулаками Москве и Черкасску...
      Сергея позвали в станичную избу.
      – Пошто скопил столь мужиков у себя во дворе? – спросил станичный атаман.
      – Тебе что за дело! В работники всех наймовал. Корнила, чай, боле набрал!..
      Его отпустили. Донской уклад позволял каждому казаку «брать за себя» беглецов и кормить из своих достатков.
      Когда мужицкая ватага все пропила и проела, что нашлось во дворе у Сергея, станичная старшина ожидала, что в Зимовейской станице все скоро утихнет. Не тут-то было! Все остались на месте. Выйдя на Дон с бреднями, кое-как наловив рыбешки, опять во дворе у Сергея хлебали уху. Сергей забежал к Алене, просил взаймы хлеба, пообещав, что вернет сторицей. Алена дала два куля.
      Дней через десять ватага в доме Кривого выросла вдвое. Все проходившие через станицу голодные и бездомные мужики оставались тут. Собравшись крикливым и тесным скопом, судили, рядили. И вдруг поутру однажды поднялись и отправились в степь за станицу, неся лопаты, веревки и колья.
      Станичная старшина с любопытством и недоумением глядела в степь со сторожевой вышки. В степи толпа мужиков размеряла веревками землю, вбивала колья.
      – Пахать хотят! – в волнении прошептал атаману станичный есаул.
      – А ну, поскачи-ка разведай, – так же шепотом приказал атаман.
      Есаул помчался в степь, но едва приблизился к толпе, как мужики его обступили, не давая дальше проезда.
      – Станицу, что ль, новую ставить сошлись? – спросил есаул.
      – Ступай-ка, ступай подобру! – погнали его. – Виселиц в поле наставим да вешаться с голоду станем!
      Тревога росла среди казаков. Станичный есаул поскакал в войсковую избу, в Черкасск...

      Как опаленный грозою дубовый пень, одиноко и неподвижно стоял Степан Тимофеевич у самого берега, вглядываясь в густую осеннюю ночь, простершуюся над водами Дона и темной невидимой степью.
      Изредка молнии озаряли у его ног белоголовые волны и освещали едва заметный сквозь дымную завесу ливня знакомый остров, куда он с детства ездил рыбачить, да черную линию берега, за которой лежала родная станица.
      За Доном, в станице, стоял и его курень.
      Хлестал осенний, холодный дождь.
      На берегу не было ни одного челна для переправы и приходилось под ливнем в голой степи ожидать утра, когда на реку выйдут люди.
      В станице не было видно ни огонька. Даже собаки молчали, забившись от дождя по конурам.
      «Живы ль там Алена с детьми? Что с ними? А может, прошел уже слух о моей смерти и к казачке присватался какой-нибудь бродяга?» – с горечью думал Степан, глядя в ненастную тьму.
      На Украине не унималась, пылала война против польского панства. Кошевой атаман Сирко с прежними товарищами не сложили оружия, не сдались и поклялись не сдаваться. Степан, уйдя с Дона, пристал к одному из «загонов» Сирка.
      Страшное междоусобье терзало всю Украину. Войсковые вожаки Запорожья переметывались с одной стороны на другую, они предавали и родину и народ. За вожаками переметывались попы и шляхетство, и только хлопы по-прежнему не смирялись и бились за волю равно как против поляков, так и против российских бояр и своих украинских помещиков. Как из России бежали крестьяне на Дон, так со всей разгромленной и пылающей Украины бежали хлопы в отряды неугомонного атамана Сирка, слывшего верным народу.
      На всем пространстве между Днестром и Бугом шли сечи, горели усадьбы помещиков и вздымались виселицы и плахи. Мятежных хлопов вешали и рубили, варили в кипящем масле и жгли на кострах. Они отбивались от наступающих польских войск до последнего часа, а когда приходило сдаваться, запирались в подвалах, клетях, хатах и сами себя взрывали на бочках пороху, чтобы не даться живыми в руки врагов...
      Мир наконец водворился между Россией и панской Польшей. Но этого мира бояре добились за счет раздела Украины. Не менее жадная и жестокая, чем чужеземцы, украинская шляхта вводила для украинских хлопов свою панщину. Царь раздавал украинской шляхте дворянские звания и дарил крестьянские земли. С растерзанной и поруганной родины многие казаки бежали искать себе новой отчизны на Дону – в последнем гнезде старинной казацкой воли, где еще не было ни панов, ни дворян...
      Молнии озаряли лицо Степана с глубоким шрамом на лбу, с нависшими густыми бровями и мокрой всклокоченной бородой.
      Нетерпеливо, пронзая взором осеннюю ночь, Степан силился разглядеть сквозь ливень и тьму, что творится на том берегу.
      «А что на Дону? – думал он. – И на Дону пануют паны – не те, так другие... Сказал Иван слово против низовых панов – и сожрали его...»
      Ветер подул резче, сгустил тучи, и частый дождь стал сечь прямо в глаза.
      "Может, и к Алене присватался тоже не побродяжка, а домовитый пузач да увел из станицы к себе в хоромы, шелками, намистами, шалями задарил ее совесть... Чай, Гришку заставил батькой себя величать, – со злостью думал Степан и вдруг усмехнулся: – А Гришка не станет!.. Разин нрав в нем: не станет!..
      Чай, в ноги падет казачка, завоет со страху. А я скажу: «Что же, любовь да совет! Ай Стенька не сыщет моложе тебя да краше? Пойду в поход – украинку себе приведу, а не то и черкешенку, что ли». А взмолится все же Алена, на коленях станет стоять – и не прощу!.. Гришку с собой увезу в поход; пусть в батьку растет, сызмала научу его быть казаком... А Сережке башку сверну за Алену. Тоже брат, мол, остался! Чего смотрел? Послухом в церкви был за нее? Венец держал, а верность держать не сумел?! Всего искалечу, чтоб на коня не сел в жизни... ходил бы под окнами, корки на пропитанье собирал...
      Стану в станице жить, скоплять голытьбу. Не одолел Корнилу Иван, так я его одолею: с тысячу казаков наберу – да в Черкасск походом... Свернем рога понизовым, всю старшину к чертям растрясу, стану трясти, как груши... В войсковой избе сам атаманом сяду, а есаулами посажу Еремеева да... Сережку Кривого, а Черноярца – письменным: пусть пишет к царю отписки... А то задавили, дьяволы, Дон... Там паны, а тут понизовые богатей. А голытьбе – повсюду беда... По всей земле схорониться негде: от дождя только в воду – один спас!..
      Ишь, нигде ни огня. Все спят, а я уж приду – растревожу! Уж я покоя не дам... Хоть и сейчас во станицу, так всех и вздыму: «Вставай, казаки! Степан Тимофеич вернулся! Слезай, что ли, с печек, чертовы дети! Ставь чарки, Алена Никитична! Стосковалась, голубка? Твой, твой казак, Стенька, живенек пришел!..»
      И вдруг Степан встрепенулся.
      – Гей, атаманы! – воскликнул он громко. – Казачье ли дело ждать, когда с неба капать не станет, да солнышко подогреет воду в Дону, да старый дедко приедет на челноке?
      – Эге, Стенько! – откликнулся старческий голос рядом из ивняка. – Що ж ты умыслив?
      – Скидайте жупаны да кожухи, облегчайтесь. Черт нас не возьмет. Гайда на тот берег, там хватит на всех горилки!..
      – Э, лих его взяв бы! Мокрее не будет! – отозвался второй голос.
      – Вправду, пийшли, братове! – откликнулся третий.
      Берег ожил вдруг голосами. Из-под кустов повыскакивали запорожцы и стали кидать на землю шапки, шаровары, жупаны, кунтуши, сваливая все в одну кучу. Через несколько мгновений сверкнувшая молния осветила десяток полураздетых казаков на берегу.
      – Утре пришлем мальчишек за всей одежей, – заметил Степан.
      – А неха пропадае, не жалко! – воскликнул запорожец, оставшийся вовсе голым, в одной только шапке на голове.
      – Кидай вже и шапку, Мыкола! – шутя предложил другой.
      – Кинь, Панько, свий правый чобит, а я тоди шапку кину!
      И все засмеялись, потому что каждый знал, почему Мыкола не бросит шапки, почему Паньку дорог правый чебот. Когда, разбитые польским войском, они рассеялись на малые кучки и, уходя с Украины, хоронились то углежогами по лесам, то на хуторах пастухами, то нищими-слепцами бродя по базарам с пением молитв, а то ночью обертывались удальцами-разбойниками, налетали ястребами на панские вотчины, жгли дома, убивали старых и малых, не щадя никого, и опять утекали прочь, – вот тогда-то и завелись у них похоронки награбленного добра – в лохмотьях под разодранным платьем, в подошвах замызганных сапог, в полинялых, засаленных шапках и в кушаках...
      И казаки смеялись веселой шутке, стоя под проливным дождем.
      – А як дид Черевик поплыве, когда у него у кожуси и грошей и перстней богато зашито?! – смеялись казаки.
      – А так у кожуси и поплыву! Не молодый, не втопну! То вы слаби, молоденьки, а мы, диды, дужче молодых.
      – Гайда! – подбодрил криком Степан.
      И вся ватага бросилась разом в холодные волны. Над ними реяли непрестанные молнии. Холод жег тело, сводил мышцы, теченье сносило вниз, грохотал гром. Но только посмеивались казаки, громко перекликаясь в воде:
      – Тримайся [ Тримайся – держись], диду Черевиче! Як тебе кожух, тримае?
      – Тримае, сынку, тримае, – ворчал, отплевываясь от волны, старый казак. – Мне у кожуси тепленько...
      – От, паны браты, чему я дождика не чую? Мабуть, вин вже скинчався?!
      – Эй, Стенько! В тебе голос дужий. Скрычи жинци, щобы на бэризи с горилкой стричала!..
      Плыли казаки в ночной буре, боролись с водой и ветром.
      – Ой, нэ тиха дорога по Тихому Дону! – вздохнул дед Черевик, выходя на берег.
      – Веди, Стенько, до твоей хаты, да швидче. Горилки дуже охота!.. – воскликнул казак Приворотный.
      – Погоди, атаманы! – остановил Степан. – Как же я вас поведу домой нагишами? Не дело, братцы! Жинка моя погонит.
      – Э, пес! – откликнулся дед Черевик. – Сам умыслив, та й не ведэ! Становись, братове, гуськом за мою спину. Мий кожух усих поховае – широкий!
      И, выстроившись гуськом, по-гусиному весело гогоча, казаки двинулись к сонной станице...

      Кривой несмело переступил порог, входя в избу Разина, снял шапку.
      – Стяпан Тимофеевич... – начал он робко и неуверенно.
      – Здоров, Серега! – воскликнул Степан, живо вскочив навстречу с ясным взглядом и широко распахнув руки.
      В крепких объятиях Разина Сергей почувствовал, что они по-прежнему братья.
      – Стяпанка! Стяпан! Как ждал я тебя, соколик! Как ждал тебя, братец ты мой! Дела-то, дела у нас, братец!.. – торопливо бормотал Сергей.
      Он заждался Степана и спешил все поскорее поведать ему.
      – Слыхал, какие дела у тебя! Сказала казачка моя. Да дела-то не ладны, дела не казачьи, – сурово отозвался Степан. – Садись, казак. Выпьем.
      Сергей помрачнел.
      – Стало, ты за Черкасск, за Корнея? – спросил он.
      – Вот дура! – ответил Разин. – Ну, сказывай сам все, что мыслишь, а я отповедаю после...
      Сергей прорвался. Все, что надумал в последнее время, выкладывал он Степану. Он говорил, что грешно без плода лежать черным землям от края до края неба, что сам бог указал пахать землю и сеять зерна, что голодны люди, что Дон никогда без пашни не станет вольным и царь будет вечно держать казаков в удилах, пока сами они не возьмутся пахать да сеять...
      Мысль о том, чтобы вспахать черноземные земли Дона, жгла Сергея.
      – Ладоши горят за рассошки взяться, – в волненье говорил он. – На этих-то землях сколь хлеба собрали б! Куды там Воронеж! И рожь, и пшаница, а просо какое, а греча!.. Ко крымскому хану везли бы, ко синю морю. Вот ладный бы торг был!
      – Мужик! – оборвал Степан. – Не казак ты. В холопья дворянски, на барщину тянешь!
      – Да баре отколь? Где дворяне?! Кто пашет, тот пашней владает – вот правда в чем! – возражал Сергей. – Эх, Стяпан, а я думал тебя в атаманы ладить. Корней, слышь, на нас из Черкасска хочет ударить. А мы сами – сила. Попробуй нас тронь! Я перво всего пять десятков привел мужиков, а ныне нас тут сотни с три – целый табор стоит за станицей. А драка за пашню пойдет – и еще набегут...
      – Башку тебе ссечь за экий мятеж на казацкую волю! – неожиданно заключил Степан, поразив Сергея.
      – Ды, Стяпанка, а как же им жить?! В боярщину, что ль, ворочаться?! – рассеянно возразил Сергей. – Мне-то что – для себя, что ли, пашня?! Мне хлебное жалованье дают, я и сыт... На новых прибеглых глядеть – берет жалость. Им хоть в турщину впрямь продаваться приходит!..
      – А дедам что – слаще жилось?! – уперся Степан. – Слышь, Серега, не то ты надумал. Побьют казаки мужиков. Народ все оружный, к сечам свычны. На три сотни мужиков пять десятков казаков довольно – как овечек, порежут. А пушки поставят – и пуще. Как пушечной дробью пальнут – тут и пой «аминь». Я иное умыслил, – понизив голос, таинственно сообщил Степан.
      – Чего ж ты умыслил? – недоверчиво спросил Сергей.
      – Казацким обычаем хлеб добывать: не сошкой, а саблей, – сказал Степан. – Клич кликнуть – идти на Азов, покорить азовцев, да выбраться к морю, да сесть по Кубани... А знаешь – что морем владать?! Москва не владает морем, а мы его завоюем! В туретчину хочешь – плыви, хошь – к армянам, хошь – к кизилбашцам, хошь – в Индию... Всюду открытый торг. А Дон – за спиной. На колени Корнилу поставим!