— Велик аллах! Изменник всегда получает возмездие. Не сокрушайся о ней. Твоею рукой покарал её бог. Куда же ты денешь сына?

— Я отвезу его к другу Клыч-Нуру, к урман-кудейцам, — сказал Салават.

Старик промышлял на горностаев и соболей. Из собольих и горностаевых шкурок он сам сшил тёплое одеяло и завернул в него мальчика. Салават пустился с ним в путь…

— Воспитай его башкирином, — сказал Салават Клыч-Нуру. — Пусть будет батыром не хуже отца.

— Моя жена кормит сына грудью. Хватит у неё молока на двух братьев, — сказал Клыч-Нур, — а всё то, что нужно, чтобы сын твой вырос батыром, ты вложил в него сам… А ты куда же? — спросил Клыч-Нур.

— Мне не стало здесь места. Надену лыжи — да в степи. Летом приду назад и кликну к народу клич…

— Опять на войну? Народ устал от войны, — возразил Клыч-Нур. — Разве мало мы пролили крови?!

— Кровь, пролитая бесплодно, заливает меня. Я захлебнусь в ней, и после смерти душа моя будет вечно захлёбываться в крови, если я не завоюю свободы для всех. Наш народ будет вольным, — уверенно сказал Салават. — Я вернусь и снова всех призову к оружию…

Простившись с другом и с маленьким сыном, Салават возвращался в родные края. Здесь ждали его в камнях пятьдесят жягетов. Кто знает, кем и когда были сложены в круг громадные камни, которых не сдвинула бы с места и сотня людей. В незапамятные времена сама природа построила эту крепость. Салаватовы воины вырыли здесь землянки и отсюда выезжали в набеги на солдатские команды. Здесь было у них довольно пороху и свинца, здесь было у них вдоволь мяса, муки и сыру. Можно было бы тут зимовать, но выпавший снег мог выдать врагам следы воинов. Салават совсем не вернулся бы к своим удальцам, он ушёл бы в степь через земли бурзян и катайцев, но он не хотел оставить в тревоге Кинзю.

Снег лежал всюду белою пеленой. Каждого всадника было издалека видно до поздних сумерек, и Салават возвращался медленно, таясь от солдатских разъездов и от случайных встречных, которые могли предать его в руки врагов. Теперь, когда не стало царя и война утихла, когда солдаты, врываясь в деревни, хватали и виноватых и невиновных, — мало ли было слабых людей, которые выдачей Салавата захотели бы заслужить прощение себе и избавление от наказания своим ближним.

«Верные» баи, купцы, которые и раньше не хотели войны, давно бы выдали всех пугачевцев. Они боялись лишь Салавата, потому что он карал за предательство смертью. Но кто покарает их, если будет схвачен по их указанию сам Салават?!

Кинзя радостно встретил возвратившегося друга.

— Я боялся, что ты попал на команду. Всюду вокруг солдаты! — сказал Кинзя. — Пора менять место. Я знаю в горах пещеру, мы там сможем держаться всю зиму. Давай уходить, пока сюда не пришли солдаты.

Салават в это время смотрел меж камней.

— Поздно идти в горы, Кинзя, — ответил он. — Бухаирка проведал. Он купит свободу ценой нашей жизни.

Острый взор Салавата узнал Бухаира в едва заметном вдали всаднике.

— Убьём его, — предложил Кинзя.

— Прежде нужно узнать, с чем он едет, — возразил Салават.

Всадник приблизился к крепости Салавата.

— Гей! — крикнул издалека Бухаир. — Кто там, люди! Слушайте доброе слово!

— Я здесь. Что тебе надо? — откликнулся Салават, выйдя к нему из-за камня.

— Тебя-то и нужно. Офицер-поручик велел сказать, чтобы ты пришёл сам, подобру. А если ты сам побоишься, то жягетам твоим приказал связать тебя и выдать начальству. Не то он вас всех перебьёт и нашу деревню сожжёт. Меня старики прислали к тебе. Говорят, что ты храбрый жягет, не захочешь губить деревню и сам к офицеру придёшь.

— Старики из ума, что ли, выжили? — спросил Салават. — В какой это сказке батыры сами ходили в руки врагов? Пусть твой офицер меня прежде поймает.

— Я так и сказал старикам, что тебе своя шкура дороже деревни. Они не поверили мне! Я сам не хотел к тебе ехать, — откликнулся Бухаир. — Всё равно не уйдёшь — повсюду вокруг солдаты!

— Ты за смертью приехал! — крикнул Кинзя. Он вскинул ружьё и выстрелил в Бухаира.

Бухаир хлестнул свою лошадь и бросился прочь. Лошадь его завязла в глубоком снегу. Бухаир соскочил с неё и пустился бегом. Кинзя ещё раз зарядил ружьё, приложился и выстрелил снова.

Весь отряд Салавата выскочил из камней. Вслед Бухаиру летели стрелы и пули. Лошадь его теперь упала, раненная, в сугроб и била ногами, вздымая снежную пыль, но писарь, то на четвереньках, то просто катясь под уклон с боку на бок, то снова вскочив и пускаясь бегом, каким-то чудом ушёл от выстрелов. И стрелы и пули его уже не могли достать.

— Догнать его, Салават? — спросил юный Мурат, брат Гульбазир. — Я на лыжах…

— Не нужно, Мурат. Пусть изменник уходит. Воину нет славы в том, чтобы убить беглеца и труса.

Салават оставил дозорных и спустился в землянку, чтобы заснуть после долгой дороги.

Грустная песня слагалась и звучала в его мыслях:

И с этой печальной песней в душе Салават заснул.

Его разбудил Кинзя.

— Салават, измена родит измену: слова Бухаира запали в сердце Айтугану. Он сговаривает жягетов, чтобы выдать тебя солдатам. Он хочет тебя связать, как казаки связали царя Пугача. Айтуган говорит — пусть лучше один погибнет, чем все. Он говорит, что нам всё равно не прорваться — вокруг солдаты…

— Что ты думаешь делать? — спросил Салават.

— Я убью Айтугана, — ответил Кинзя решительно.

— Зачем убивать? Он прав.

— Как прав?

— Разве можно губить деревню и воинов за одного Салавата?

— Ты говоришь, будто тебе не в привычку война, — гневно обрезал Кинзя. — Сколько человек ты убил? Сколько человек ты послал на смерть? Неужто отдашься солдатам?! Сам на смерть пойдёшь, как баран?!

— Чудак ты, мешок. Разве на войне были битвы за Салавата? За свободу, за Башкирию я убью ещё тысячу, а за Салавата даже ты, даже лучший друг, не должен пропасть… Война кончена, дорогой тургек. Понимаешь ты, пузырь бычий, прошла война… Брось оружие и спасайся…

— А ты? — в голосе Кинзи была тревога.

— Я тоже бегу… Я побегу к киргизам… У меня много денег, ты знаешь где. Ты бери, когда надо. Я захвачу только из крайней борти. Киргизы любят деньги.

— Один побежишь?

— Не знаю… Один… Прощай.

— Ты когда же бежишь? Жеребец не кормлен. Надо дать ему овса.

— Дай овса… Я сейчас схожу в лес за деньгами на лыжах, к вечеру вернусь, а ночью поедем в разные стороны. Пока покорми коней.

Салават в темноте стал искать ружьё.

Когда меткие стрелы сразят самку и неокрепшего телёнка, от охотничьей своры в глубь снегов, в глубь лесов уходит сохатый. Остановится с сердцем, готовым к битве, услышав хруст сучьев, — нет, то не люди, это вороны передрались и обрушили сверху сухой морозный хворост или рысь промчалась по деревьям, играя с самцом.

Так уходил в леса Салават. Лыжи ходко скользили. Он был разбит и бежал в изгнание. В тишине леса за шорохом лыж ему послышался хруст сучьев… Человек или зверь?.. Прервав свой бег, он удержал дыхание… Сучья затрещали громче… Послышалась досадливая русская брань, фыркнул конь…

«Врёшь, верхом не догонишь!» — усмехнулся Салават, и лыжи его быстрей заскользили.

Преследующие не видали Салавата. Салават не видал их. В молчаливой и оттого ещё более страшной тревоге велась погоня.

«Только бы добраться до спуска, — думал Салават, — там я полечу, как птица. Шалишь, солдат, там тебе не догнать Салавата: конь увязнет в снегу, а лыжи все так же гладко будут скользить».

Молча перебирая палками, мчал Салават, но сзади уже слышен был храп коня, и вдруг невдалеке от спуска треск сучьев послышался с другой стороны, как бы навстречу. Салават остановился. Гладкие следы лыж выдавали его. Будь лето, скрылся бы Салават в зелени, на дереве или просто в кустарнике, а теперь не спасут ни зелёные штаны, ни ловкость. Он решил прикинуться охотником. Старое ружьишко при нём, а пистолеты запрятал он под платье, чтобы не выдали, и снова помчался.

— Эй, куда спешишь? Знаком, стой… Слышь, приятель!

Салават остановился.

— Меня, что ли?

Солдат подъехал к нему вплотную. Вороная кобыла жарко дышала Салавату прямо в лицо.

— Постой-ка… Седельников! — крикнул казак. — Айда, поспешай сюда! Тут он…

— Ага! — откликнулся голос с другой стороны.

«Только двое, — подумал Салават. — Ну, посмотрим ещё, кто возьмёт».

Он быстро сунул руку за пазуху, куда перед тем положил пистолеты.

— Ты куда спешишь? — обратился к нему казак.

— Мала-мала сакарить гулял, — сказал Салават, притворно коверкая русскую речь.

— Врёшь, — покачал головой солдат. — На кого же ты охотничаешь?

— На кого придётся, ведь как знать? Кого аллах посылат. Разный маленький зверь, питищка…

— Врёшь, — снова убеждённо сказал солдат. — Ты и на следы не смотрел, тут тебе и мелкий и крупный зверь попадал, а ты все мимо да мимо!

— Какой зверь — скажи скорей? — прикинулся заинтересованным Салават.

— А ты не бреши, не тот зверь тебе нужен… Седельников!

— Стой, кони завязли, — откликнулся голос.

— А ребята где?

— В обход идут…

«Бежать!» — мелькнуло в голове Салавата.

Он нащупал рукоять пистолета за пазухой. Но в это время из-за кустарников раздался крик нескольких голосов:

— Э-гей!..

— Айда сюда! Тут мы… — отозвался солдат, — Стой смирно! — приказал он Салавату. — Стой!

Салават махнул рукой.

— Стою, чего тебе!

Он сказал спокойно, но в жесте было столько отчаяния, что солдат сочувственно пробормотал:

— Не бойсь, авось обойдётся…

Треск сучьев приближался. На виду из-за деревьев показалось ещё с десяток солдат.

Салават стоял, опустив голову. Из-за пазухи он вынул вместо пистолета кусок хлеба и, стараясь казаться равнодушным, стал лениво его жевать.

Солдаты в овраге медлили. Салават обдумывал план.

Выйдя на Юрузень, оставив Кинзю кормить жеребца, он обманул всех — и Кинзю, и Айтугана. Они все ждали его возвращения, но Салават заранее подумал, что по снегу будет трудно проехать верхом, тем более что ехать пришлось бы в сторону от дороги, потому что по всем дорогам рыскали солдаты Фреймана. Он решился бежать на лыжах. Салават досадовал, что приходилось бежать обходной дорогой и терять драгоценное время.

И вот всё кончено.

«Не выпустят, свяжут, нет, не уйти!..» — вспыхнуло в мыслях. Сердце сжалось и загудело. Салават взмахнул палками, торопясь попасть к спуску, где конным за ним не угнаться.

— Стой, знаком!.. Стой, дьявол, стой! — послышались сзади крики солдат. — Братцы, живее!

Ветер тонко свистнул в ушах Салавата. Салават оглянулся. Лошадь переднего солдата увязла по брюхо в снегу. Салават снова взмахнул палками. Слева от него появилось ещё с десяток всадников, преградивших путь. Ударили выстрелы, и сучки посыпались, сбитые пулями с деревьев.

Салават вскинул ружьё и выстрелил в сторону солдат, поспешно второй раз зарядил ружьё, и снова грянул его выстрел. Один солдат и лошадь упали ранеными. Салават хотел перезарядить ружьё, но какой-то солдат бесстрашно бросился на него. Тогда Салават выхватил пистолет и твёрдой рукой, уверенно пустил ещё пулю в грудь преследователя. Он схватил второй пистолет и выстрелил ещё раз. Лес огласился треской перестрелки. Солдаты прятались за стволы деревьев. Салават успел зарядить ружьё в выстрелил, зарядил пистолеты и выпустил ещё по выстрелу. Он тоже старался прятаться за стволы сосен, поспешно отступая. Солдаты пытались настигнуть его, подъезжая и перебегая от ствола к стволу между каждыми его двумя выстрелами. На стороне Салавата было то преимущество, что он скользил на лыжах, тогда как солдаты, перебегая пешком и переезжая на лошадях, вязли в снегу.

Так, отступая все ближе к спасительному спуску с горы, Салават отстреливался около получаса. Ловкий и меткий в стрельбе из лука, он не был таким метким стрелком из ружья и пистолетов. Правда, деревья уберегали его от солдатских выстрелов, но у него кончились запасы пороха и свинца. Салават забил последний заряд и выпустил его в череп солдату, рискнувшему подойти ближе всех.

Пистолеты были пусты. В пороховнице не осталось ни крошки.

Он огляделся. Его преследователей, солдат, было ещё человек двадцать.

Салават взял ружьё за ствол, поднял, как палицу, над головой и изо всей силы ударил прикладом по стволу сосны. Ружьё сломалось.

— Имай теперь! — крикнул Салават, пускаясь бежать на лыжах.

В то же мгновение он упал от удара по голове: один из солдат метнул ему в голову фляжку с водой.

Подоспевшие товарищи удачника били Салавата по голове и спине сапогами.

Он потерял сознание.

Салават очнулся в избе, переполненной народом. Здесь был начальник отряда поручик Лесковский и несколько человек солдат.

— Очнулся, — сказал Лесковский. — Эка вы, ребята, неаккуратно как. Он, должно, важный вор и живым представлен быть долженствует…

— И так уж, ваше благородие, надо бы с ним легче, да нельзя: он ведь, как бешеная тигра, кидался — восемь человек поранено да трое смертью побито. Нам бы его тут и кончить, да ещё и в живых его же, злодея, оставили.

— Кабы этого вора на воле оставить, он бы народу и более погубил, может, толпу набрав таких же воров.

— Я, чай, таких и не бывает. Нешто это человек, я мекаю, — несмело выговорил маленький солдатик. — Сатана!

— Сатана — так бы его крестом одолеть можно, либо «да воскреснет бог», а ежели флягой — какой он сатана? — презрительно отозвался другой.

— Хватит трепать языками, ребята. Писарь пришёл? — прервал разговоры Лесковский.

— Пошли, ваше благородие, за ним.

— И ладно, ступайте все. Возле дома караулы поставить. Надо строго беречь, коли вправду он Салаватка — награда всем будет.

Солдаты вышли. Лесковский и Салават остались вдвоём.

— Как тебя звать? — спросил Лесковский.

Салават молчал. Он лежал, связанный, на лавке. В голове, разбитой солдатскими сапогами, с каждым ударом сердца отзывалась боль, как бы от новых ударов. Мысли мешались. Он всё ещё не мог осознать, что пришёл конец его жизни, что петля уже накинута на шею, что он в руках человека, которому он должен отвечать.

Когда это дошло до сознания его, Салават ещё упорней замкнулся молчанием.

— Как зовут, говорю, скуломордый? — повторил поручик.

Салават ничего не ответил, закрыв глаза.

«Чёрт его знает, может, ему язык отшибли», — подумал офицер и молча стал прохаживаться по избе.

В сенях застучали сапоги. В избу поспешно вошёл Бухаир.

— Салават, арума! — громко и радостно приветствовал он.

Салават не двинул ни мускулом, не открыл глаз.

— Зови людей. Бурнашку зови, — обратился Бухаир к офицеру.

— Давай Бурнашку, — приказал офицер солдату.

— Бурнашка, гляди злодея, — сказал офицер, обратясь к вошедшему.

Приведённый солдатами башкирин равнодушно взглянул в лицо Салавата.

— Ты бунтовал? Бунтовал?! — наступал на него офицер.

— У меня ярлык ведь! Кончал бунтовать — ярлык дали, велели жить дома, сказали — никто не обидит, а твои солдаты схватили меня… Я ведь дома живу…

— Салаватку знаешь? — перебил офицер.

— Кого, кого? — словно не поняв офицера, переспросил пленник.

— Кто твой атаман был в разбойниках? Главный вор — Салават? — допрашивал офицер, досадуя на непонятливость пленника.

— Ага-ага, Салават был начальник, — признался тот.

— Смотри лучше, гляди. Признаешь?!

— Кого признаешь, господин благородье? — спросил башкирин, изображая недоумение.

— Что дурака валяешь?! Кнута захотел? Повешу, собака! Гляди — признаешь башкирца? — добивался поручик, указывая на Салавата. — Признаешь? Знаешь этого человека?

— Это как, значит, знаю? Нам как знать? Мало какой есть башкирец на свете… Всех ведь не знаешь, конечно…

— Это вор Салават? Правду, смотри, говори, а не то велю тотчас повесить! — угрожал офицер.

— За что нас весить?! Ты Салавата спрошал? Салавата знаю, а его никогда не видал…

— Врёт он, врёт! Знает он Салаватку. С ним вместе, злодей, бунтовал! — закричал Бухаир.

Офицер подступил к Бухаиру:

— Ты кого, сукин сын, указал ловить?! Кого уследил?! Пятьсот рублей захотел получить, вор, бродяга?! Старшиной хочешь быть?! Награду тебе за обман?! Я тебя награжу!..

Бухаир оробел.

— Господин благородье! Башкирец брешет! Он думает, грех Салаватку назвать. Там русский у тебя. Позови его — он признает! — посоветовал Бухаир.

— Эй, Седельников! — позвал офицер. — Приведи-ка того мужичонку, а этого под замок. А ты, — обернулся он к Бухаиру, — смотри, я три шкуры с тебя слуплю, коль узнаю, что не Салавата поймали…

— Погоди серчать, ваше благородье. Мой зять Салаватка, а мне ведь как зятя не знать! — успокоил поручика Бухаир.

Солдат втолкнул в избу связанного и избитого Семку. Тот вмиг окинул горенку взглядом и сразу всё понял.

— Ты вор, бунтовал? — спросил офицер.

— Спаси бог! На заводе работал. Пошто бога гневить, бунтовать! Жили сытно. Хоть хлебушка досыта не было, зато воды в реке много. Хочешь, допьяну пей! А плетей да палок и боле того — ну, прямо, скажи, как в раю!..

— Во-он ты что за птица! — грозно нахмурился офицер. — В петлю просишься сам?!

— Я, барин, птица бугай, ты меня не пугай! — отозвался Семка.

— Пугать не стану, а дурь повыбью! — сказал поручик.

— У нас, барин, смолоду выбили дурь. Один ум остался, а ума из нашего брата ничем не выбить, от самой от самой от колыбельки вколачивать стали! — огрызнулся бесстрашный Семка.

Поручик ещё не видал такого смелого арестанта. Его наглое балагурство озадачило офицера.

— Послушай-ка подобру, скоморох. Ты слышал, что Пугач ваш попался?

— Был слух, — сказал Семка, — кричал на крыше петух, три дня орал, на четвёртый протух. Пугача, говорят, схватили, а государь Пётра Федорыч снова спасён!

— Молча-ать! — закричал поручик. Он подскочил и ударил Семку в лицо кулаком. — Я тебе покажу государя!.. Знал Салаватку, пёс? Отвечай!

Семка стоял, не имея возможности вытереть кровь, которая капала из разбитого носа.

— Так бы сразу спрошал подобру меня, сударь, — сказал он. — Господина бригадира государева Салавата Юлаича? Кто ж его, сударь, не знает?!

— Так, стало быть, знал? Говорил с ним?! — добивался поручик.

— Он и с тобой говорить не стал бы, не то что с нами! Богатый ведь господин. Сказывали — кафтан на нём бархат. Шапка бобровая с позументом, борода до пупа, черна с сединой, — разошёлся пленник.

— Постой, — перебил офицер. — Что ты брешешь?! Отколь борода с сединой? Ты сам его видел?

— Хоть сам не видал, да народ говорил, — сказал со всем простодушием Семка.

— Пошёл вон отсюда!.. — с досадой зыкнул поручик. Семка мигнул солдату.

— Слыхал, что барин велел?! Сымай-ка с меня верёвки.

— Дать ему двадцать плетей за храбрость да в колодки руки и ноги сковать! — приказал поручик.

— Покорнейше благодарю, дай те бог сдохнуть скорее! — не сдавшись, сказал на прощание Семка, когда солдат стал прикладом толкать его вон из избы.

Офицер приказал ввести следующего из тех, кто сидел в соседней избе под караулом, но в это время в избу вошёл сгорбленный старый лесной кузнец Ахтамьян, отец убитого Салаватом юноши Абдрахмана.

— Куда, старик? — остановил его у входа солдат.

— Писарь велел. Говорил, что начальник зовёт, — сказал Ахтамьян.

— Я звал старика, ваш благородье. Я звал! — радостно подтвердил Бухаир. Не ожидая разрешения поручика, он сам обратился к кузнецу: — Ахтамьян-бабай, если бы ты Салавата встретил, что бы ты сделал?

— Аллах дал бы силу слабой руке старика. Аллах указал бы, что делать, — ответил кузнец. — Я Салавата всегда ношу в сердце! Друга не видишь — можно о нём не думать, а враг неотмщенный всегда с тобой. Кровь Абдрахмана скулит у меня в ушах день и ночь…

— Господин благородье поручик, вот тот старик, у которого Салават убил сына, — сказал Бухаир с торжеством.

— Сына убил? — спросил офицер старика.

— Один сын был, — ответил старик. — Красивый был мальчик, правду любил, смелый был: с одним ножом ходил на медведя… Коран читал в четырнадцать лет…

Услышав голос проклявшего его кузнеца, Салават в первый раз поднял веки. Глаза их встретились.

— Вот тебе Салаватка, бабай. Признаешь? — спросил офицер.

— Бельмей, — ответил старик.

— Отвечай что надо. Узнал Салавата? — спросил Бухаир.

— Аллах поможет ответить что надо, — сказал Ахтамьян. И, глядя на него, Салават увидал в лице старика напряжение всего существа. Старик побелел, шагнул ближе, пристально уставился на лицо Салавата, потом опустил глаза и молчал.

— Бу Салават-ма? — нетерпеливо повторил Бухаир.

Ахтамьян глотнул воздуха, словно он задыхался, и громко, неожиданно молодо, твёрдо сказал:

— Не знаю этого человека. Это не Салават.

— Ума ты лишился?! О смерти сына забыл?! Сына предал ты, старый кабан, и на могилу его нагадил! Аллах тебя не простит! — закричал Бухаир.

— Аллах видит все. Ты обманщик. Здесь нет Салавата! — ещё твёрже сказал старик.

Бухаир схватил его за ворот и в злобе начал трясти.

— Признавай! Признавай! Признавай Салаватку!.. — исступлённо твердил Бухаир.

— Убрать старика! — скомандовал офицер. Он сам, распалённый гневом, схватил писаря, встряхнул его и стал колотить головой об стену. — Ты так?! Пятьсот рублей тебе?! Деньги не малы пятьсот рублей! Пятьсот рублей — деньги! Я за пятьсот рублей сам!.. Старшиной хочешь быть?! Старшиной?! Старшиной, пёс поганый?!

— Господин офицер… Господин офицер, благородье! Вели старика пытать… Все врут, воры… Я правду сказал… — бормотал Бухаир.

— Ты мне нарочно другого подсунул! По ложному следу солдат повёл, идол! Ты хотел Салаватке дать время подальше бежать?! — кричал поручик.

— Вели бить плетьми старика, уши резать! — твердил Бухаир.

— Самому тебе уши срежу! Признавайся сейчас, зачем меня обманул! Палача сюда, живо! — распорядился поручик.

Бухаир упал на колени.

— Господин благородье, послушай. Всю правду скажу. Я солдат посылал к нему в дом. Он думал — жена пустила солдат. Он кинжалом ударил мою сестру… Она в моём доме лежит. Вели сюда принести её. Пусть она скажет сама… Как увидит его, так заплачет и скажет…

— Жива! Амина! Жива?! Я её не убил?! — в радостном возбуждении вскричал Салават, вскочив со скамьи.

Бухаир отпрянул от Салавата.

Писарь и офицер оба остолбенело, непонимающе поглядели друг другу в глаза, и вдруг Бухаир разразился злобным и торжествующим смехом и вытянул палец, указывая в лицо Салавата и пятясь к дверям.

— Сам выдал себя, Салаватка! Сам сказал! Сам сказал!.. — вопил Бухаир в радостном исступлении.

Солдат в это время ввёл связанного Мурата, брата Гульбазир. Мальчик глядел бесстрашно и гордо.

Офицер, не поняв произнесённых по-башкирски слов Салавата, ещё не вполне убедился в том, что Бухаир оказался прав. Он хотел достоверного подтверждения и накинулся на Мурата.

— Признаешь Салавата, мальчишка?! — спросил он.

Мурат презрительно вздёрнул голову и отвернулся.

В то же время вошёл вызванный офицером палач.

— Звали, ваше благородье? — спросил он.

— Возьми мальчишку пытать, — приказал поручик. Салават ожидал, что станут пытать его самого, что станут пытать Бухаира. При этом нашёл бы он радость и в самых муках. Но он не мог им позволить пытать отважного юношу, брата красивой и любящей Гульбазир.

— Стой, поручик! Не надо пытать. Я сам скажу тебе. Ты ищешь царского бригадира. Я бригадир Салават, — твёрдо сказал он.

Офицер повернулся к солдатам, словно в боязни, что признание может рассеяться, что все окажется сном.

— Колодки! — выкрикнул он визгливым и тонким голосом.

Солдат распахнул дверь и выскочил в сени. Там слышался громкий голос, какие-то препирательства.

— Что там, Седельников? — громко спросил поручик.

— Мать Салаватки рвётся. Пустите-де, слышала — сына её изловили.

— Впусти, — приказал офицер, в жажде нового, последнего подтверждения.

Высокая женщина, по обычаю прикрывая лицо платком, вошла в избу. Салават взглянул на неё. Слишком тонок и прям был её стан — это была не мать. Салават замер. Крик удивления застыл у него в горле… Женщина шагнула не к Салавату, а к Бухаиру. Писарь попятился от неё, трусливо прижался к стене, и никто не успел понять, что случилось, когда Бухаир с глухим стоном сел на пол, свалился на бок и захрипел.

— Зарезала! — выкрикнул первым палач. — Ай да баба!

Все были изумлены, и никто не схватил Гульбазир, которая не скрывала больше лица за платком.

— Хош! Салават! — выкрикнула она и бросилась вон.

— Хош! — крикнул ей Салават.

Офицер ринулся за ней, но связанный Мурат бросился под ноги офицеру и сбил его с ног.

— Бабу держи! — закричал поручик.

На улице слышались крики погони…

…Когда на Салавата уже надевали колодки, вошёл солдат.

— В пролубь мырнула, ваше благородье, — сказал он.

— Аллах экбер![32] — твёрдо произнёс Салават.

— Аллах экбер! — повторил Мурат трясущимися губами.

Покончив с ногами, солдат вложил в колодки Салаватовы руки.

— Старшиной быть хотел, пятьсот рублей получить хотел… Р-раз — и нет человека! — философски произнёс поручик, глядя на неубранный труп Бухаира.

— Тебе лучше, ваш благородье поручик, — с насмешкой сказал Салават. — Ты сам получишь пятьсот рублей: ты поймал Салавата.