Степан Разин - Салават Юлаев

Ещё не кончил чтец, как на колокольне загудел трезвон. В гвалте и шуме кончилось чтение манифеста. С криками пошла толпа к дому приказчика. Послышался дребезг оконных стёкол и крики. Салават потребовал приказчика к себе. К нему привели маленького, бледного, трясущегося старикашку с большим животом. За ним несли окованный железом сундук с деньгами.

— Сколько денег? — спросил Салават.

— Восемь тысяч с половиной, да ещё медью на тридцать три рубля, — трясясь, отвечал старичок.

Салават посадил считать деньги двоих башкир. Когда деньги были пересчитаны, сундук запечатали заводской печатью, которую Салават взял себе.

Заводчане волновались и шумели на площади, выбирая атаманов и сотников. Женщины судачили, стоя кучками в стороне от схода, и, радуясь больше мужчин, говорили: «Мы теперь вольные казачки, не крепостные, не продажные».

К вечеру собрание закончилось, и к Салавату в избу пришёл новый атаман — литейщик Голубев.

— Когда выступать, сударь полковник? Наши казаки готовы в любой час. Каков приказ государя?

— Пока ждать надо, ружьё справлять.

— А кто теперь на Катавском заводе?

— Полковник Юлай, — отвечал Салават, умолчав, что Юлай его отец.

— Тоже, значит, из ваших, — разочарованно протянул атаман. — А что же, у государя русские-то есть ли начальники?

— Как нет? Есть! Вот Овчинников — атаман, Кузнецов — бригадир, Белобородов — фельдмаршал, Соколов — генерал…

— А пошто, не во гнев вам сказать, государь к нам аллаяров послал? Ну, ваши молодцы, конечно, к нам без обиды, а всё же не свой брат. Махомеданцы ведь вы, сказать по совести… Кабы русские — вы бы и на нижнем посёлке без драки обошлись. Мы, конечно, довольны, воля же. Офицера связали, целовальника кончили и знакомца вашего на дерево повесили — приказчика. Вы, по совести сказать, и церкву не тронули, а все не то…

— Государь сказал: наши, ваши — все равно дети мои, — старался объяснить Салават, слыша в словах заводчан обратную сторону рассуждений Бухаира. — Который элодей на бедных людей, того вешать. Кто царского слова слушает, тот как брат!

— Ет-то верно… Правильно ет-то, — подтверждали вокруг, но всё же во всех их речах чувствовалось недоверие.

Несмотря на то, что несколько ночей Салават плохо спал, он и теперь не засыпал, хотя впервые за всё время, с той поры, как оправился от раны, почувствовал усталость. Он лежал в тёплой избе, слушал гул пьяных голосов на улице и перебирал в памяти час за часом. С выезда из родной деревни постепенно довспоминал он до ребёнка, найденного в люльке в покинутой избе. Вспомнил и улыбнулся — это было то самое, что его беспокоило.

«Бедная ласточка в гнёздышке там одна! Съезжу к ней, приласкаю!» — подумал он с чувством, которого не нашёл, когда был дома, и, улыбаясь своим мыслям, заснул.

Он проснулся от крика на улице и страшного стука в дверь. Одной рукой сжав спрятанный под подушкой пистолет, а другой напяливая холодную кольчугу, Салават подошёл к двери.

— Кто там? — крикнул он. — Что надо?

— Разъезд приехал, абзы, говорит, что солдаты идут от Белорецкого завода.

— Все на коней! — приказал Салават и поспешно стал одеваться.

Через несколько минут он со своим войском уже был готов защищать завод. Местные заводчане, вновь пожалованные казаки, ожидали этой первой для них битвы, как праздника. Их атаман объезжал ряды и кричал громче, чем надо:

— Держись, держись, братцы! Постоим за государя! Крепись! Смелей, земляки! Господа казаки, держись! Смотри не осрамись!

Новый разъезд примчался в завод с известием, что конный алай подходит и через несколько минут будет здесь.

Салават отдал приказ прятаться у домов, в самой густой тени. Сам он и десяток людей выехали к околице. Из темноты навстречу ехал большой, стройный отряд.

— Стой! Кто здесь? — крикнул Салават, смело выезжая вперёд с пистолетом в руке.

— Государевы слуги, — ответил передовой. — А вы что за люди?

— Я — полковник государев, Салават Юлаев.

— Салават, здорово! — послышался из темноты другой голос, и вперёд выехал маленький человек на белой лошади.

Он подъехал ближе. Салават узнал его — это был фельдмаршал Пугачёва Белобородов. Старый капрал, бывавший не раз на войне, он так держал свою команду, что никто не усомнился бы при взгляде на него сказать: «Едут войска царицы». В отряде Белобородова царили дисциплина и стройность, вот почему и примчались к Салавату так сильно встревоженные всадники.

— Наумыч, здравствуй! — приветствовал фельдмаршала Салават. — Куда идёшь?

— К тебе иду. Государь к тебе на помощь послал.

— Вот тебе и русский начальник, — сказал Салават, торжествующе обратясь к заводскому атаману.

Белобородовский отряд разместился здесь же, в заводе. Он не только был под командой русского, но и весь почти состоял из русских. Заводчане радовались:

— Теперь и поверить можно, что вы взаправду от государя. Когда пришли русские, тут уже без фальши!

Белобородов сообщил Салавату, что Пугачёв отступил от Оренбурга, два дня находился в крепости Магнитной, а теперь движется на Белорецкий завод и, быть может, вскоре же будет здесь.

— А Хлопуша с пушками? — не утерпел, перебил рассказ Белобородова Салават.

— Вот тебе и с хлопушками! И хлопушки не помогли против генерала Декалонга. И сам Афанас теперь не при нас, ещё ладно — и нас господь спас!

Салават не понял каламбура, но почувствовал недоброе.

— Где он?

— В Оренбурге, может, в холодной, а может, и под релей висит. Каждому животу свой конец бывает. Двум смертям не бывать, а одной не минуешь!..

С этими словами уже раздевшийся Белобородов широко перекрестился, лёг в постель и сразу с присвистом захрапел.

* * *

Прошло несколько дней. С приходом повстанцев завод не прекратил работы. По примеру других заводов, приняв присягу на верность царю Петру Фёдоровичу, завод продолжал работу «на казну», изготовляя оружие для пугачевцев.

Со всем двадцатилетним пылом Салават хозяйничал на заводе. Облечённый чином полковника, освободивший завод от хозяев и их приспешников, провозгласивший свободу на вечные времена, он считал, что может во всех делах представлять собою царя, который его послал.

Сами заводчане признали за ним право миловать и казнить.

Когда к нему привели двоих стариков, отказавшихся присягнуть государю, Салават, вместо того чтобы велеть их повесить, к чему они сами и все остальные были готовы, неожиданно для себя самого заключил:

— Такие старые люди? Какая от них польза? Им отдыхать пора. Работать кончал — айда, полезай на печку, спать надо!..

Наивность и добродушие этого «приговора» понравились всем, и Салават понял, что милость, а не суровость есть самое сильное проявление власти.

— А хлеб из заводских амбаров велишь им давать? — спросил заводской атаман.

— Ты атаман. Твой завод, твой и хлеб… А старику как без хлеба жить? Ему ашать надо… Стар, глуп — всё равно, как без хлеба!..

Кругом весело засмеялись.

— И на хлеб воровской не корыстуюсь! — огрызнулся старик. — Хлеб хозяйский. Ты его как даришь?

— Твой заработка за целую жизнь, — просто сказал Салават. — Не хошь — не надо. Айда, голодный на печку ложись!..

— Давай бумагу на хлеб, — сдался старин.

Наутро, когда Салават пришёл в заводскую кузницу, он застал старика в споре с другим кузнецом, взявшим молот вместо него.

— Тебе горна раздувать в трёхкопеечной кузне, а ты к заводскому молоту лезешь! — кричал старик.

— А тебе указ на печи лежать — ты и лежи! Мы на казну работаем, а ты можешь вред принесть без присяги, — с серьёзной миной спорил со стариком молодой, кудрявый, голубоглазый кузнец.

— На печке скушно, бабай? — с усмешкой спросил Салават.

— Зубы не скаль, — воевода! — строго сказал старик. — Сабля — работа тонкая, — где ему справиться!

Но Салават на этот раз рассудил строго: старика, не желавшего присягать государю, в наказанье послали назад в заводской посёлок — «на печку».

Белобородов не вмешивался в «партикулярные» дела завода, возложив все целиком на Салавата.

Зато в другой области — в части военных дел — он завёл здесь свои порядки. Старый вояка не мог терпеть в людях, которым в любую минуту может прийти нужда вступить в битву, полного неумения владеть оружием, незнания военных дел. Объявив себя комендантом завода, он потребовал от заводских «казаков» прохождения военной муштры.

И с удивительной неустанностью, без ропота и с сознанием долга, после горячей дневной работы в цехе отправлялись люди на площадь, чтобы учиться владеть пикой и саблей, или ездили на соседнюю вершину Ильмовых гор, чтобы упражняться в наводке пушек и артиллерийской стрельбе.

* * *

После ухода Салавата Юлай вздохнул. Он стал обдумывать, что же такое случилось за эти несколько суматошных суток. Так было все хорошо. Он чувствовал такой радостный праздник в душе, торжество, расплату за все обиды. Для полного удовлетворения не хватало только разрушить завод и пожечь заводские деревни.

И вот пришёл Салават, и все повернулось. Сам он, Юлай, должен теперь караулить от недругов этот проклятый завод, думать о том, чтобы он работал, чтобы ему для работы хватало угля и железа… К тому же ещё Салават оставил его одного, совсем одного. Бухаирка не был, конечно, другом Юлая, но всё-таки это был союзник. С ним можно было поговорить, поспорить, а теперь он в подвале, половина людей его разбежалась с завода в горы, из тех, кто остался с Юлаем, ещё половина смотрят, как волки, слова добром не скажешь ни с кем…

«А сколько ещё Бухаирку в подвале держать, для чего держать? Судить его, что ли, будут?»

Юлай сам приподнял крышку подвала.

— Айда, Бухаир, подобру говорить с тобой будем. Что мы, враги? Давай я тебя развяжу, — сказал он.

— Давно уж пора, Юлай-агай, долго ты думал! — насмешливо отозвался Бухаир. — Ты всегда обо всём долго думаешь, старина, и во всём робеешь.

— Это как же сказать — чего я робею?

— Перед сыном робеешь, перед казацким царём оробел, перед царской бумагой… Как ты согласился меня посадить в подвал?! За что? Я тебя же спасал от беды и позора… Сеитбай отогнал твой табун — в степях не новое дело. Ты изловчишься — ты у него и коней и овец отобьёшь!.. А чему Салават научает? Чтобы голый, голодный сброд, пастухи, отнимали у бая добро, по рукам расхватали его табуны и стада?! Мальчишка глуп — на то он мальчишка, а ты из ума, что ли, выжил? Подумай сам: пастухи Сеитбая разбирают весь его скот по рукам, на радостях режут барашков, мясо варят, до самого Шайтан-Кудейского юрта слава идёт, как богато живут. Шайтан-Кудейская голытьба — к ним в гости: «Бай-бай-бай! Вот как надо жить! Айда и мы своего Юлая повесим на воротах, табуны его и стада по аулам разделим, по дворам разберём!..» Когда сотня кигинских разбойников-пастухов поскакала грабить стада Сеитбая, я послал своего человека к нему с письмом, чтобы он голякам приготовил встречу. А свои и твои табуны я велел загнать, чтобы их сам шайтан не сыскал. За это ты держишь меня в подвале?!

— Не держу ведь, пустил ведь наверх, верёвки ведь снял, — бормотал Юлай.

— Снимай с ног колоду. Или сына боишься?

— Чего, Бухаирка, болтаешь! Я сына боюсь!..

— Тогда снимай с ног колоду. Снимай колоду… Боишься — сожгу завод?

— Салават сказал — царь спросит за целость завода с моей головы, — робко заметил Юлай.

— А я не сожгу твой завод — пусть стоит. Я сожгу тот завод под самым носом у Салаватки — вот тот я сожгу!.. Отпирай колодки.

И Юлай достал ключ, отпер колодки и почти до утра просидел, беседуя с Бухаиром.

Перед самым утром Бухаир ушёл в горы, а в течение следующей ночи ещё не один десяток его воинов отбился от отряда Юлая и покинул завод.

Салават наехал к Юлаю лишь двое суток спустя после того, как Бухаир был на воле.

— Ты сделал измену, полковник Юлай! — воскликнул в сердцах Салават, узнав об освобождении Бухаира.

— Он брат твоей Амины, твой брат. И мне и тебе позорно держать его, как врага, на верёвке. Он башкирин… Что тебе в его смерти? Пусть он уйдёт и живёт где-нибудь один.

— Он называется ханом башкир и разбойничает, атай. Он грабит русские села…

— Если ты, Салават, примешь сам имя хана, что будет в сравнении с тобой Бухаирка?! Он приползёт к ногам твоим, как змея, как червяк, приползёт! У тебя ведь слава! Он называется ханом среди трёх сотен разбойников, — успокаивал Салавата Юлай, думая, что сын ревнует к ханскому сану. — Хочешь, — мы разошлём вестников по всем племенам, по долинам всех рек и горным проходам, — говорил увлечённый Юлай. — Подними знамя хана, и тысячи воинов, которых не могут найти ни царица, ни царь, явятся под твои знамёна!..

— Атай, я был малым малайкой, когда ты рассказывал про Кара-Сакала. Ты думал, что он герой, а говорил про игрушку в руках стариков. Он залил кровью страну, погубил людей, сам позорно бежал, сдался в плен, предал друзей, — кто ему скажет спасибо?.. Я не хочу быть Кара-Сакалом. Я сильнее его, потому что веду не только башкир: я веду русских и чувашей, мишарей, тептярей, черемисов, мордовцев, киргиз… Бухаирка хочет разрушить наш стан, разорвать народы, лишь бы назваться ханом. Я не Бухаирка, атай. Я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Я выведу из неволи родной народ. Ты отпустил ядовитую змею, полковник Юлай. Ты говоришь, что она приползёт к тебе, но она приползёт лишь затем, чтобы тебя ужалить. Если я увижу отпущенную тобою змею — я убью её, а сейчас разошлю по горам разъезды ловить злодея.

В ссоре разъехались Салават и Юлай. Салават возвратился обратно к своим войскам на завод.

С гор спустились люди, разбрасывавшие подмётные листы. Узнав, что завод занят повстанцами, они потребовали, чтобы их отвели к начальнику, и сказали Салавату, что государь находится в Белорецком заводе и льёт пушки. Белобородов послал на Белорецкий завод гонца с донесением, что пять тысяч войска ждут приказа государя. На Симском и Катавском заводах ждали ответа.

Прошло три дня. Стояли последние дни апреля, а земля уже густо покрылась зеленью. Говорили, что кочевники-башкиры уже вышли с зимовок. С Белорецкого завода ответа не было. Верно, гонца задержала ещё продолжавшаяся распутица. Но в это же время прибыли Кинзя и Акжягет, приведя с собой каждый по тысяче человек. Они рассказывали, что встреченные ими подполковники Аладин и Бахтияр тоже набрали по тысяче с лишним войска и двинулись к Бирску. Кинзя, привязанный к Салавату, любивший в нём с детства удаль, ловкость, пылкость и быстроту решений, которыми не обладал сам, любивший его смелый, задорный взгляд, стройность стана и твёрдую волю, сразу заметил, что друг его грустит. Он не выдержал долго: на третий вечер после приезда он стал выспрашивать Салавата. Салават уверял, что он ни о чём не тоскует. Тогда Кинзя стал перебирать в мыслях возможные причины его грусти.

Зависть? Но кому мог завидовать Салават? Он все мог взять, что захотел бы…

Любовь? Но любая женщина полюбила бы Салавата, как казалось Кинзе.

Деньги? Но разве не было их?

Слава? Кинзя даже засмеялся: ему неоднократно пришлось слышать песни и сказки, которые рассказывали и героем которых был Салават.

Покоя? Разве Салавату нужен покой? А может быть, так и есть, что избыток покоя заставил грустить Салавата?

Кинзя решил выспросить.

— Салават, ты хочешь скорее идти дальше, на Сатку или на Косотур?

— Погоди, Кинзя, ждём приказа, — спокойно сказал Салават. Голос его говорил за то, что не бездействие заставляло его грустить.

Кинзя ударил себя по лбу. Он вдруг понял, что причина самая простая, что его друг, как сотни других, тоскует по дому и по жене.

— Ты хочешь домой, Салават? — спросил Кинзя.

— Отстань, мешок, не лезь! — крикнул Салават, и тогда Кинзя понял, что был прав.

— Ты глуп, Салават-агай, глуп. Разве у тебя стельная корова вместо аргамака, что ты не обернёшься в один день?! Возьми ещё коня в поводу и поезжай.

— А что скажет Белобородов? — угрюмо буркнул Салават.

— Что скажет? Да ты не говори, куда едешь. А то воспользуйся поездкой и собери ещё людей, тогда никто не скажет плохого.

— Ладно, подумаю, — сказал Салават, умышленно зевая, но сердце его забилось сильнее.

Зная характер Салавата, чтобы не раздражать его, Кинзя не ответил ни слова и сделал вид, что заснул.

— Кинзя! — через несколько минут окликнул его Салават.

— Что? — откликнулся Кинзя.

— А эти, что с тобой приехали…

— Поручик Аллагуват?

— Да, и другой, что пришёл вчера с двумя сотнями.

— Айтуган?

— Ну да. Они что-то враждебны к русским… Айтуган ведь друг Бухаира.

— Не знаю.

— А ты последи, увидишь… Боюсь, что их подослал Бухаир. Сегодня они говорили между собой и вдруг замолчали, когда увидали меня, а вчера говорили с воинами и тоже умолкли при моём приближении.

— Ну так что? — удивлённо спросил Кинзя.

— Я боюсь уезжать. Кто их знает, что они сделают тут!

— Все разузнаю завтра, — успокоил его Кинзя.

* * *

Под дубом сидели Айтуган, кривой Аллагуват и юноша Абдрахман, который под Бердою спас Салавата от выстрела Творогова. Они разговаривали громко, будучи уверены, что кругом никого нет.

— Вот бы до русской мечети добраться. Я видал — у них идолы богато одеты: в золото, в серебро, в камни, — говорил Абдрахман.

— Погоди, Салават подальше уйдёт, — сказал Аллагуват, весело подмигивая ему.

— Салават продался урусам, — сказал Айтуган.

— Не продался, а дурак, баба. Одно слово — певец. Они испокон веков, блаженненькие, лишней капли крови боятся да про луну поют. Как дело дойдёт до того, чтобы гяуру кровь лишнюю выпустить, уши неверных обрезать, он станет монахом. «Как можно, мы должны с гяурами в мире жить, гяур тоже сабан таскал, табун растил. Гяур — подневольный человек!» — передразнил Аллагуват.

— А зачем он муллу Ульдана зарубил? Нет, я знаю — Пугач купил его, — возразил Айтуган. — Он Бухаира в подвал упрятал.

— Да нет, не купишь Салаватку — знаю я его, не продажный, а просто юродивый. Это ему блажь такая нашла, что не урус во всём виноват, а бай, — мулла, мол, тоже бай, и русский лавочник, и помещик, а который гяур бедно живёт — он друг башкирам, — сказал кривой.

— Это Салават говорит? — спросил насмешливо Айтуган. — А сам-то он разве не бай? Юлай помрёт — у него сколько будет добра!

— Он говорит, что который бай против царицы — не злой, а который против царя — опасный, потому что новый царь ему обещал, когда победит царицу, всем башкирам дать волю и военный набор сложить и подати снять, — досадливо объяснил Аллагуват.

— Ну да, жди! Нам царя тоже надо бы в топоры, — разгорячился молодой Абдрахман. — Бухаир говорит…

— Ну, ты, тсс!.. Петух… Тише!.. Для всего своё время. Ты так-то не распускай язык — не вожжи. Дай Салавату подальше уйти. Его, верно, пошлёт Пугач-падша на другие заводы — на Сатку, на Косотур. Горячий, как молодой кобель, убежит он отсюда подальше, а мы тем временем… — Аллагуват внезапно замолк.

— Ну, ну, я слушаю, в чём я помешал батырам?..

— Салам-алейкум, — приветствовали все Салавата, который возник перед ними.

— Алейкум-салам, батырлар. Что вы вскочили с места? Я не разбойник — никого не убью, и не хан — мне не надо таких почестей.

— Ну, ханом-то ты не прочь стать, — пробурчал себе под нос Айтуган.

— Что же ты громче не скажешь, батыр? Говори громче, я ведь и тихо слышу, на то — певец. У меня уши тройные; я, как луна в небе плещет, как трава растёт, и, то слышу. Может, и стану ханом. А ты кем хочешь быть?

Айтуган промолчал.

— Ты бы мог и издали подслушивать нас, если бы так слышал, — дерзко сказал Аллагуват.

— Я не подслушиваю никого, — возразил Салават, — для этого у деревьев есть уши! Я не слыхал вашего разговора, а когда прикажу — мне и дуб расскажет. — Салават поднял глаза к ветвям дуба. — Кинзя, расскажи, что они говорили.

Наверху хрустнул сучок и упал среди говоривших, Кинзя повис на суку и, качнувшись, тяжело спрыгнул на землю.

— Якши-ма, батырлар! — весело крикнул он. — Когда пойдёте резать урусам уши, возьмите меня с собой, а от русских идолов, когда разграбите их мечети, подарите мне только золотые хвостики и рога, больше мне не надо, я не жадный!

Салават строго поглядел на говоривших. Кривой и молодой опустили глаза. Айтуган вызывающе посмотрел на Салавата и усмехнулся. Салават покраснел. Жилы вздулись на его лбу.

Пойманные заговорщики оказались вооружены пистолетами. Кинзя скрылся за деревьями. Айтуган выстрелил, но Салават вовремя отшатнулся в сторону.

— Стреляйте! — крикнул Айтуган своим собеседникам.

Салават, не отрываясь, в упор, смотрел на обоих. Оба опустили пистолеты.

— Подай сюда пистолет, малайка, — сказал Салават Абдрахману.

Тот встал и покорно отдал оружие. Бесстрашие Салавата его покорило.

— И ты, — приказал Салават кривому.

— Не дам, — возразил Аллагуват, но в то же время встал и, как бы против воли, протянул пистолет.

— Теперь ты мой, Айтуган-агай, — торжествующе сказал Салават.

Айтуган засмеялся.

— Верно, недаром говорят, что в твоих взглядах дьявол. Я думал, что ему покоряются только бабы. — Айтуган бросил свой пистолет.

— Ему покоряются все, — сказал Салават, — покоряются и пули и ослы, которые не слушают вождя.

— Требуй покорности, когда казацкий царь поставит тебя над нами ханом, — опять со смехом возразил Айтуган, — а сейчас хоть я и в твоей власти, ты можешь меня убить, благо я не урус, но подчиниться меня ты не заставишь. Я уведу свой отряд к Бухаиру.

— Ты верблюд! — гневно сказал Салават. — Я не убиваю тех, кто может быть полезным народу. И куда бы я ни ушёл в погоне за войском царицы, ты не посмеешь грабить церкви и нападать на деревни наших кунаков, русских. Вешай заводчиков, бери заводы, убивай управляющих, а если против нас поднимешь рабочих и хлебопашцев, я тебя убью, Айтуган, своею рукой. Или хуже — на твоём лбу я вырежу: «Предатель Башкурдистана», и так я пущу тебя жить. Где твои воины? Убирайся сейчас же. Созови их на шишку — я буду сам говорить с ними. Ты, мальчишка, иди тоже, а ты, — Салават погрозил Аллагувату, — я тебя знаю. Ты недаром бывал у Рустамбая. Если ещё раз я услышу, что ты сеешь раздоры… — Салават мгновение помолчал. — Ну, пошли, живо!

Все трое молча пошли прочь. Салават сел под дубом. Через минуту послышался треск сучьев, топот коней.

— Вот здесь! — крикнул Кинзя, подъезжая к Салавату.

— Здравствуй, спаситель, — сказал Салават. — Веди назад своих воинов и в награду за скорую помощь можешь взять любой из этих пистолетов, — он указал на два пистолета, которые ни кривой, ни младший из собеседников Айтугана так и не посмели попросить назад.

Кинзя сконфуженно пробормотал:

— Со мной не было оружия, Салават-агай.

— Со мной тоже не было, — сказал Салават. — Зато теперь слишком уж много; возьми один себе и вперёд без оружия не ходи — теперь они знают, что ты за меня… Ничего не случилось, — обратился он к всадникам, подъехавшим за Кинзей. — Ждать меня у кошей. Пусть никто из вас не отъезжает никуда.

Всадники повернули в лес.

— Как ты забрался на дуб? — спросил Салават Кинзю.

— Я увидал, куда они идут, побежал вперёд и подумал: «Под этим дубом удобней всего сидеть». И залез. А когда они подошли, они так и сели здесь, как я ждал… А ты как узнал, что я здесь?

— Чудак! Только слепой примет красные штаны на дереве за цветок или бабочку, а когда я увидел красные штаны, то решил, что такого толстого зада не может быть больше ни у кого.

— Я сошью себе зелёные штаны, как твои, — сказал сконфуженно Кинзя.

— Я бы подарил тебе свои, — ответил Салават, — только не полезут тебе, Кинзя. Ну, да не плачь, найдём что-нибудь. А пока пойдём — Айтуган и Аллагуват собрали своих воинов на шишке. Я буду говорить с ними.

Салават говорил с собравшимися на шишке воинами Айтугана и Аллагувата.

— Кто сеет рознь и раздоры — предатель… Тот, говорю я, предатель. Урус-бедняк — наш друг. Если грабить его дом, он будет против нас, а теперь он с нами, потому мы сильнее. Каждый, кто грабит бедняка-уруса, нашего кунака, тот сеет рознь. Он — предатель и достоин казни. Кто нападает на русскую церковь, тот сеет рознь и тоже достоин казни.

Так говорил Салават, и воины молча слушали. Три тысячи воинов слушали его. Кончив говорить, Салават не успокоился. Он все рассказал Белобородову.

— Что же с ним делать, как ты смекаешь? — спросил Белобородов.

— Думал-гадал…

— Что же думал?

— Айтугана послать в Кигинский юрт, велю подымать тептярей и стоять там со всем войском. Там нет русских.

— Ладно, а что сделать с Аллагуватом?

— Аллагувата послать свезти государю деньги, а с ним человек двести. Остальные тут будут.

— А молодого? — спросил Белобородов уже облегчённо.

— Молодого возьму себе в сотники. Ему ладно будет, что стал сотником, тихий будет: мои казаки меня слушают.

Белобородов рассмеялся весёлым кашляющим смехом.

— Ох, и хитёр, Салават! Был бы ты русаком — тебе бы цены не было.

— Ничего, мне не надо быть русским, — возразил обидчиво Салават. — Как-нибудь уж башкирцем, ладно!

* * *

Шёл май, но уже наступило лето. Густая трава подымалась по берегу глубокого Сюма, и табуны бродили вокруг лагеря. Вместо того чтобы ютиться в тесных избах заводчан, стесняя хозяев и самих себя, башкиры теперь вышли за посёлок и жили, расставив кочевые коши. Эти вооружённые кочевья не были похожи на обычные мирные кочёвки башкир. Слишком часто и близко один от другого стояли коши, слишком много стояло их в одном месте, не было женщин и детей. Целую ночь возле кочевок разъезжали сторожевые отряды, останавливая каждого проезжего: около половины коней не отпускалось от лагеря и держалось всегда под седлом.

В таком лагере жил Салават.

В первый же день пребывания на заводе Белобородов сказал Салавату, что защищаться от войск в самом заводе, лежащем меж гор, нельзя, и посоветовал подготовить позиции на соседних горах, а всюду в окрестностях разместить дозоры.

С этого дня, выезжая в окрестные горы, Салават стал смотреть на природу не так, как смотрел всю жизнь: он учился теперь ценить не только её красоту. Он научился рассматривать гребень горы как крепость, речку — как ров перед крепостной стеной, лес — как удобное место военной засады, а долину — как поле для конной атаки…

В мыслях он строил планы будущих битв на этих местах, словно всю жизнь ему предстояло тут жить и сражаться.

Иногда, восхищённый сам одержанной в мечтаниях победой над вражеским войском, он хотел поделиться с кем-нибудь хитрой выдумкой. Тогда он брал с собой юношу Абдрахмана, который после отъезда Аллагувата и Айтугана остался при нём. Этот красивый горячий мальчик ему был приятен. С ним Салават забывал, что он уже государев полковник, и чувствовал только свои двадцать удалых лет. Они затевали в пути скачки, спорили в смелом прыжке со скалы на скалу, стреляли из луков в ястребов и ворон…

Но каждый раз посреди забав Салават брал себя в руки. Остановившись в какой-нибудь впадине между утёсов, скрытой деревьями и кустами, Салават глубокомысленно замечал, приняв вид полководца:

— Здесь надо будет поставить кош. Отсюда видна долина Сюма. Смотри, если пойдут войска, дозорные сразу увидят в сообщат на завод.

И всем озабоченным видом своим Салават показывал новому другу, что, несмотря на ребячество, он уже не мальчик, а муж. В другой раз глядел он с горы на дорогу.

— Если бы мне вести войско против завода, я бы повёл его через ту лощину, — указывал он. — Возьми двадцать пять человек с топорами и прикажи там срубить сто деревьев. Свалите их поперёк ущелья, чтобы никому не проехать.

Абдрахман был всегда во всём скор, и Салават в ближайшие дни встречал одинокие коши, разбросанные в потаённых местах, видел заваленные стволами, прежде удобные, проезды. И с каждым днём все больше верил в свою неприступную крепость и в собственный гений великого военачальника.

Салавату нравилось, когда в наивном жарком восторге Абдрахман открыл перед ним восхищение его мудростью. Опасаясь уменьшить его уважение, Салават ничего не сказал Абдрахману о том, что сам он подчиняется указаниям Белобородова.

Когда же Абдрахман, увлечённый примером Салавата, по своему почину предложил запрудить речку в узком ущелье, Салават покровительственно подумал о нём: «Вот и приручён птенец!..» Он был рад, что у него появился такой товарищ и друг, с которым он мог быть сам как мальчишка, не роняя себя в его глазах.

Тяжёлый, неповоротливый и слишком серьёзный Кинзя, несмотря на свою привязанность, не мог быть ему так близок, как этот, который глядел на него удивлённым и очарованным взглядом горящих живых глаз и был готов исполнить любое его желание, прежде чем слово слетит с уст…

Салават полюбил Абдрахмана, как младшего брата, хотя и хитрил с ним…

Несмотря на свою юность, Салават уже понимал, что ничто другое не может связать так, как свяжет доверие. И не желание взять в плен и подчинить, а искреннее влечение и стремление к дружбе заставляли его дарить Абдрахмана своим доверием день ото дня все больше… Салават рос возле Хлопуши. Все те, с кем бывал он близок, были старше его самого. Не успев быть юным, он стал взрослым, не зная друзей из сверстников, он вошёл в крут зрелых мужей. Чувство дружбы к мальчику Абдрахману было лишь данью минувшим без времени отроческим годам Салавата.

Но прошло только несколько дней — и «приручённый птенец» проявил себя снова диким.

В заводской деревеньке пропала рыжая с белым пятном телка. Случилось так, что, внезапно нагрянув на один из передовых башкирских постов, Белобородов застал всех пятерых караульных спящими возле остатков пиршества. Рыжая с белым пятном шкура сушилась, беспечно растянутая на солнышке… Белобородов забрал у спящих оружие, захватил лошадей, снял даже самый кош. Никто из них не проснулся. Тогда, связав их самих, старый вояка привёз их Салавату вместе со шкурой телки… Салават был смущён. Он гордился своими дозорами и считал, что лентяи, разини и воры осрамили лично его. Особенно вспыхнул он стыдом, когда узнал, что на месте арестованных Белобородов оставил в горном дозоре своих казаков, набранных из заводских людей.