ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Салават закипел…

Ему казалось, что он должен поспеть всюду сам, что без него что-то забудут или не смогут сделать. Прискакав в башкирский табор вместе с Кинзей, он отправил разъезды за Сюм и в горы Аджигардак, приказав каждый час высылать по одному гонцу обратно в завод. Ему нравилась лихорадка, которой он заражал других. Он старался говорить коротко и отрывисто, решительно, быстро двигаться, как — он читал в старинной турецкой книге — двигался и говорил «Железный хромец»[25].

Больше всего ему нравилось назначать начальников и подчинять одного человека другому, в этом особенно ощущалась им сила власти.

Он любовался, как, быстро вскочив по коням, исчезли в вечернем тумане разъезды; стройность движения их, быстрота исполнения приказа вселяли в него радость.

— Кинзя, ложись спать, — сказал Салават, прыгнув в седло. — Аксак-Темир говорил, что перед боем главное — крепкий сон.

Кинзя приложил руку к сердцу и с почтительным комизмом поклонился.

— Прости, туря, у меня ещё есть летучий баран. Батыр Искандер сказал, что лучше всего перед боем поесть летучего барашка.

— Летучий баран? — Салават припомнил детскую охоту за орлами и весело засмеялся.

— Закусим? — спросил, подмигнув, Кинзя.

— Мне надо в завод, — возразил Салават. — Как там без меня.

— Ну, постой, я дам тебе только ляжку.

Кинзя разбросал костёр и копнул золу вместе с землёй. Жирный душистый пар вырвался из земли. Кинзя возился с ножом, кряхтел и сопел, обжигаясь, и наконец протянул сидевшему в седле Салавату дымящийся окорочек.

— Теперь поезжай хоть за гору Нарс, — шутливо сказал он.

— А всё остальное сожрёшь один? — шутя спросил Салават, уже набив рот жирным и нежным горячим мясом.

— Накормлю твоего Абдрахмана, — тихо ответил Кинзя. — Ходит унылый… Пора бы его простить. Молод… Да он и прав: из-за паршивой телки позорить людей плетьми! Я сам как-то раз упёр у соседа овечку.

— Не на войне, — сказал Салават.

— А на войне то и вовсе! — возразил Кинзя. — Накормлю молодца барашком, скажу, что велел ты…

— Хош! — крикнул ему Салават и, подхлестнув коня, поскакал к заводу. Он не хотел говорить про Абдрахмана, с которым не разговаривал уже несколько дней, желая его наказать за самовольство. Он видел уныние и одиночество юноши и хотел сломить его упорство, заставить его раскаяться и подойти первым для примирения.

Табор утих. Догорали и тлели костры. Мягкий запах дымка стелился в вечерней прохладе, напоминая мирную жизнь на кочевках. Майские жуки то и дело пронзали внезапным гудением тёплые сумерки… Салават на скаку рвал крепкими зубами горячее мясо и радовался жизни и ощущению бодрости…

Впереди оставалась одна неполная ночь.

Салават поскакал осмотреть пушки, напомнил, чтобы за два часа до похода накормили крутозадых тяжёлых артиллерийских коней овсом; он потрепал их по крупам и осмотрел их ноги: им предстоял трудный путь с пушками и ядрами по горам.

Проверив ещё запасы пороха в картечи, однажды уже проверенные, Салават назначил охрану обоза и поскакал в завод. Ему хотелось ещё какого-то дела.

Здесь, несмотря на ночную пору, кипела работа. Волнение, всегда приходящее в сердце бойца перед первой битвой, лишило заводских людей сна, наполнило их энергией.

Работа при красном отблеске горнов и свете факелов, в ночную пору, придавала заводу сумрачный и торжественный вид. Люди тоже были напряжены и суровы, но возбуждённый, сияющий вид Салавата вызывал повсюду в ответ радостные улыбки. Многие из рабочих, оставив свои дела, весело перекинулись с ним приветствием.

Салават увидел у дверей кудрявого кузнеца. С ним рядом стояла женщина. Молодая жена хотела увидеть ещё раз своего друга, прежде чем он, сменив молот на саблю, пойдёт в бой. Придя на завод из посёлка, она притащила с собой ребёнка. Большеглазый, оглушённый и оробевший в грохоте кузни, ребёнок держался за юбку матери…

— Твой малайка? — кивнув кузнецу, спросил Салават.

— Дочка, — поправил кузнец.

— Спать пора, — наклонившись к девочке, сказал Салават.

Она кокетливо скрылась за мать.

— Матур кыз, — сказал Салават. — Красивый девщонка будет… глаза… точный мамка…

Женщина вдруг смутилась.

— Пошли мы, Андрюша, — сказала она.

Муж торопливо обнял её. Она закрестила его, и Салават отвернулся.

Несмотря на жару, стоявшую в кузнице, за эти полночи было сделано много оружия.

Подумав о том, какому отряду нужнее всего вооружение, Салават спохватился, что упустил ещё одно дело: в последние дни к отряду присоединилась молодёжь, вышедшая на кочевья из аулов Дуванского юрта. Это были зелёные юноши, плохо вооружённые, но горевшие смелостью и жаждой сражений. Их было около сотни. Как раз им-то и было оружие нужнее всех…

Салават припомнил также и то, что у них ещё нет начальника. Ему пришла счастливая мысль — поручить начальство над ними такому же, как они, молодому и смелому Абдрахману.

Обходя завод, осматривая оружие, пробуя пальцем лезвия сабель, кинжалов и топоров, Салават увидал блестящие латы под молотком одного кузнеца. Ему оставалось ещё десяток ударов, чтобы закончить работу.

— Кому? — спросил Салават.

— Кому надо, сударь, — ответил тот. — Хочешь — вам поднесу.

Салават взглянул на железный нагрудник.

— Узко будет вам! — с сожалением заметил кузнец, в свою очередь смеривший взглядом грудь Салавата.

— Мне не надо. Сотнику надо подарок давать, — сказал Салават.

Кузнец ловко доделывал панцирь.

За грохотом молотов, визгом свёрл и яростным скрежетом подпилков не было слышно человеческих голосов, и даже ближайшему собеседнику приходилось кричать на ухо.

Увлёкшись работой кузнеца и стоя спиной ко всей кузнице, Салават не видел, как в цех ввалилась толпа народу, и не слыхал беспорядочных и взволнованных выкриков за спиной. Только тогда, когда смолк железный грохот вокруг и кузнец, делавший латы, бросив свой молоток, в удивлении уставился на середину кузницы, Салават оглянулся.

Толпа заполнила кузню. Впереди два старика, отставленных за отказ от присяги, несли на руках мёртвое тело и опустили его на землю среди наковален. Салават кинулся первым вперёд, ожидая увидеть убитым одного из разведчиков. Но убитой оказалась молодая женщина, только что, час назад, приходившая с дочкой к мужу в завод. Кровь запеклась у неё на лице и платье.

Кузнецы окружили её молчаливым, тесным и мрачным кругом.

— Маша! — беспомощно, тихо сказал одинокий голос, и Салават узнал молодого кудрявого парня. Он стоял, не прикасаясь к трупу.

— Кто? — с усилием спросил молодой кузнец.

— Башкирцы, — громко ответил старик при общем молчании.

— Русских в сражению отослали, а сами народ убивать, — подтвердил второй.

— Какие башкирцы? — громко спросил Салават.

— Твои, проклятый, твои! — крикнула женщина в задних рядах. — Деревню хотели поджечь, добра пограбили, бабу убили!..

— Мы вам сабли да пики готовь, мы за вас воевать, а вы и на нас же! — подхватила другая женщина, наступая на Салавата.

— Иван Наумыч ушёл — вы и русский народ губить!

— Сдадимся все Михельсону!

— Мы не враги государыне!

— Бить вас самих! — кричали со всех сторон заводчане, наступая на Салавата. Отдельных голосов уже не было слышно, всё слилось в дикий рёв.

Заполнив кузницу, толпа, как перелившаяся через край, теснилась и за её дверьми. Салават растерялся.

— Какие башкирцы, какие? — ещё раз громко, в отчаянии, повторил он.

Но его никто не слыхал и не слушал… Словно звериный вой раздавался кругом… И вдруг сквозь расступившуюся толпу литейщик — начальник обоза, широкоплечий рыжий силач — втащил за шиворот молодого башкирина и швырнул его на землю, в ноги толпе.

— Вот он! — громко воскликнул литейщик.

Пленник вскочил на ноги. Это был Абдрахман… Он стоял, дерзко глядя на всю толпу. Глаза бесстрашно и злобно горели. Будь в руках у него оружие, он бросился бы на всех сразу.

— Абдрахман?! — в смятении произнёс Салават. И через силу он громко и внятно спросил: — С кем был?

— С ханом, — твёрдо сказал Абдрахман, смело взглянув в лицо Салавата.

— Изменник!.. — шагнув вперёд, сказал Салават, и голос его пресёкся от гнева.

— Я не изменник хану, — ответил юноша. — Он послан богом, чтобы избавить башкир от русских… Я первый его наиб. — Абдрахман заключил дерзко: — Хан не станет кнутом бить башкир для забавы русских…

— Ты убил женщину? — перебил его Салават.

— Я, — так же смело и прямо признался Абдрахман.

Толпа заводчан замолкла, следя за допросом, в котором не понимала ни слова.

Салават молча выдернул из-за пояса пистолет.

— Тохта! Тор, тор, Салават![26] — вдруг закричал старик, протолкавшийся сквозь толпу. Это был лесной кузнец, отец Абдрахмана. Он хотел закрыть сына своим телом.

— Я спас тебе жизнь, — торопливо сказал Абдрахман, и голос его сорвался, но глаза глядели все так же без страха в лицо Салавата.

Старик не успел заслонить собой Абдрахмана от пули.

— Абдрахман'м! — отчаянно закричал старик и упал на труп сына.

Чтобы скрыть лицо от людей, Салават отвернулся и отошёл к одному из пылающих горнов.

Молча стояла над трупами заводская толпа. В тишине слышался только старческий крик отца Абдрахмана.

— Сын мой, сын! Абдрахман! — кричал он со старческим хрипом. — Бей, бей и меня, ты, грязный отступник! — Он разодрал одежду и обнажил тёмную грудь. — Режь ножом, бей, стреляй! — кричал он. Лёжа в ногах убитого сына, он поднял вверх руку. — Будь проклят! — воскликнул он. — Будь ты хромым и слепым! Пусть сын твой будет горбатым и глухонемым!

Салават не слыхал ничего. Он не слышал ни плача осиротелой девочки, ни проклятий старика, ни самой тишины за своей спиной…

Он сам не боялся смерти и потому всегда убивал спокойно. Он никогда не задумывался над убитым. Солдат, офицер, дворянский холоп, защищавший жизнь и жилище своего господина, — много их погибло от выстрелов и ударов юного батыра, и Салават, убивая, не вспоминал их лиц.

Но смерть Абдрахмана была необычна. Смерть от руки того, кому сам он спас жизнь. Казнь за чужую вину… Как мог этот мальчик принять на веру новую проповедь единения с русским народом? Привыкший с рождения ненавидеть русских, окружённый людьми, источавшими ненависть в каждом слове и взгляде, как мог он стать вдруг иным, чем Бухаир, Айтуган и Аллагуват? Сам Салават три года бродил по земле, скитался и жил среди русских, прежде чем стал вполне верить в дружбу Хлопуши и принял его правду. Салават стоял у жаркого горна, но тело его обдавал холод. Кругом шла война! Юноше трудно быть дома, когда старшие взялись за оружие. Он не выбирал — народ привёл его под власть Пугачёва, призвавшего их словами, сказанными Салаватом безвестному купцу. Эти слова башкирского воина и певца дошли до башкирских сердец, и народ им поверил… Бухаир подчинил и сломил Абдрахмана хитростью. Оставив с собой мальчишку, Салават думал его подчинить лаской и дружбой. Но дикая непокорность и вольнолюбие не могли примирить горячего юношу с воинскими порядками, царящими в стане пугачевцев. Чувство племенной чести и гордое, пылкое самолюбие не могли допустить позорного унижения сородичей. Он взбунтовался. Куда ему было идти? Пятеро воинов, освобождённых им от наказания, убежали в шайку поборников исламизма с игрушечным ханом, царившим над ними. Следом за ними бежал через несколько дней и сам Абдрахман…

«Он мог бы быть преданным, верным другом, любимым братом, этот горный орлёнок, этот красивый мальчик со смелым взглядом и вздёрнутой головой», — думал о нём Салават.

В ушах его глухо ухала кровь, словно мгновения, летя, взмахивали лёгкими крыльями.

«Время уходит!» — мелькнуло в уме Салавата. — Ещё немного — и враг перегонит нас, и страшная смерть Абдрахмана станет тогда бесплодной…»

Салават повернулся от горна внезапно, шагнул к наковальне, поднял кувалду и тяжело, со всего размаху, ударил. Звон всколыхнул толпу. Взгляды всех устремились к Салавату.

Тяжёлый, упругий рывок от удара стали о сталь встряхнул все тело Салавата и сразу собрал словно в узел все нужные мысли.

Салават вдохнул полной грудью воздух, и голос его прозвучал гулко и внятно.

— Русский народ! — негромко, но твёрдо сказал он, обращаясь ко всем. — У нас один царь, одна воля, одна кровь… Час время терять нельзя. Чёрная птица летит на наше гнездо.

Салават опустил голову, словно ища слов, и вдруг громко, беспрекословно добавил:

— Айда все, на коней садиться!

Заводские рабочие поняли, что было в душе Салавата. Быстро пошли во двор. Салават взглянул на ненужные новые латы, в которые думал одеть Абдрахмана, и вышел вслед за толпой.

Во дворе его встретил гонец из дозора. Он сообщил, что у реки Уйтеляк Михельсон остановился ночлегом.

Предрассветный холод, фырканье лошадей, неясные очертания вооружённой толпы, сдержанный разноголосый говор, скупые движения — все отвлекло Салавата от Абдрахмана. Он стал опять начальником войска и понял, что Абдрахман должен был умереть для восстановления единства башкир и русских.

Перед лицом опасности вспышка вражды рассеялась. Смерть Абдрахмана словно бы искупила его вину и вновь привлекла доверие русских к башкирам.

Они вышли с завода без криков, без шума и направились к башкирскому табору. Они сознавали, что надо спешить, и двигались быстро.

Уверенность возвратилась к Салавату, когда он увидел Кинзю во главе готового к бою войска. Башкиры сидели уже в сёдлах. Коши их были сложены. Стада и обозы с поклажей готовились тронуться за реку Сюм.

Кинзя подал знак башкирам, и весь огромный отряд широкой живой рекой потёк вперёд.

Военные учения Белобородова не прошли даром: все войско двигалось стройно, уверенно и спокойно. Позади на сильных, сытых заводских конях везли пушки. Салават любовался отрядом. Припустив коня, он обогнал весь отряд и, став во главе его, ловким движением выдернул саблю из ножен. Он снова верил в свою удачу и хотел передать эту веру своим воинам.

Высланные вперёд разъезды то и дело присылали людей с вестями о том, что дорога свободна.

И вдруг брат Салавата Сулейман, ехавший рядом с Кинзей, заметил впереди группу всадников, поспешно скакавших навстречу. Это был дозорный отряд, которому удалось захватить разъезд Михельсона. Их вести были нежданны и ошеломляющи: оказалось, что хитрый «Иван Иваныч» провёл пугачевцев: уверенный в том, что за ним следят, он сделал вид, что остановился на ночлег, велел разжигать костры и варить пищу, а через час, как только стемнело, покинув стоянку, он бешеным маршем бросил отряд вперёд. За ночь прошёл он целый дневной переход и поднимался теперь по склонам Аджигардака.

Пленные рассказали, что у него в отряде меньше тысячи гусар и всего только три пушки. И хотя отряд его по числу ничтожен в сравнении с пугачевцами, всё же идти напролом было бы не умно.

Салават остановил свой отряд. Приходилось все перестраивать наново. Оставив мысль о занятии Аджигардака, надо было спешить на перевалы ближайших Ильмовых гор, господствовавших над переправами через реку. Наполненная бурным потоком холодной мути, река могла стать хорошей защитой.

Со своим новым планом послал Салават гонца к Белобородову на реку Ук, призывая спешить на помощь и ударить во фланг Михельсону.

Кони, задыхаясь, храпели, когда поспешно тащили по горным тропам пушки и груз ядер. И вот наконец взгромоздились на перевал. Теперь пригодилась белобородовская военная муштра: именно здесь, с перевала, упражнялись в пальбе из пушек. Из-за дождливой, туманной мути сейчас не было видно ничего впереди, но пушки поставили так, как ставил их Белобородов, когда учились стрелять: это были как раз места, наиболее удобные для прохода войск.

«Хитрый, — подумал о Белобородове Салават, — знал, для чего здесь учит палить из пушек».

Небо было густо облеплено тучами. Рассвет наступал медленней, чем всегда.

Разведчики сообщили, что Михельсон не ждёт и, перевалив Аджигардак, ломится дальше вперёд.

Однако за серой сырой мглой ничего ещё увидеть было нельзя.

— Пятеро охотников в разъезд! — громко вызвал Салават.

Никто не ответил.

— Сотников сюда! — позвал Салават. — Каждый выделит по одному человеку в опасное дело, — приказал он.

Кинзя подъехал к нему.

— Я поеду, — сказал он. — Куда надо?

Салават обрадованно взглянул на него.

— Ты лучший друг, Кинзя… Храбрый воин… Ты настоящий башкирин!

Кинзя просиял от радости, что заслужил похвалу друга.

— Что делать? — спросил он, радостно смущённый.

— За туманом мы не увидим солдат, — объяснил Салават, — но пушки уже наведены на переправу, им негде больше идти. Ни правее, ни левее они не пойдут. Поезжай вниз, скачи к переправе. Спрячься и жди. Когда с тобой поравняются солдаты — стреляй, — это будет знак. Если тебя не убьют солдаты и минует наша картечь, скачи вперёд них и не стреляй до самого осокоря, что над белым камнем. Стреляй, когда туда подойдут солдаты, — туда тоже наведены наши пушки… или не стреляй, а кричи громче.

Сотники привели десятерых башкир. Салават объяснил им, что они должны делать: они должны были остаться у белого камня и ждать, пока подойдут солдаты. Если Кинзя останется жив — по его знаку, а если нет — просто, поравнявшись с солдатами, поднять визг и крик, что послужит сигналом стрелять по этому месту картечью.

— Значит, помирать едем? — спросил один из отъезжающих.

— А ты думал, что на войне веселье?! — насмешливо и холодно спросил Салават.

— Хош, — сказал Кинзя, трогая повод.

— Хош, — ответил Салават и вдруг только теперь понял, что лучшего и преданнейшего друга послал он на верную смерть. Понял, что не минует и часа, прежде чем он, Салават, отдаст приказ бить картечью в то самое место, откуда грянет выстрел Кинзи.

Топот отъезжающих коней затих. Гора замерла.

— Канониры справа, готовься! — скомандовал Салават.

— Готово, — ответили в один голос канониры, и лёгкий ветерок защекотал нос дымом их фитилей.

Медлительный и до того рассвет ещё замедлялся. Стояла долгая, нудная тишина, и вдруг одинокий выстрел снизу колыхнул горы гулом.

— Пали! — крикнул тогда Салават.

И тотчас грянули четыре пушечных выстрела, в страшном вихре звука унося визжащий свинец картечи.

— Заряжай! — крикнул Салават и спокойно прибавил: — Канониры слева, готовься!

— Готово! — ответили канониры.

Снизу, из долины, доносился нестройный гвалт и выстрелы. Салавату представился убитый своей же картечью Кинзя, и, кажется, в первый раз в жизни Салават почувствовал себя перед ним виноватым.

Ещё звучали отдельные выстрелы пушек, когда из тумана послышался близкий воинственный визг и стрельба башкир. Салавату представился снова Кинзя, вместе с десятком всадников мчавшийся впереди михельсоновского отряда.

— Зажигай! — выкрикнул Салават, одновременно думая о том, что первый под свирепый визг картечи попадёт именно Кинзя.

Грохнули и отдались перекатами по горам новые удары пушек, и когда в ушах чуть затих гул, снизу услышали все стрельбу и крики. Не одному Салавату, а всем, кто был на горе, стало понятно, что происходит внизу.

Вот мчится отряд храбрецов, едва поспевая в гору, а сзади освирепевшие, понявшие хитрость солдаты Михельсона преследуют выстрелами эту горстку башкир. Крики и выстрелы слышатся ближе и ближе…

— На коней! — грянул Салават, выхватив саблю, в другой руке держа пистолет, и ринулся с горы навстречу врагу. Едва поспевая за ним, помчались башкиры.

Впереди, навстречу Салавату, мелькнули люди в рысьих шапках.

Толстый Кинзя на коне вынырнул из тумана, и в то же время мимо просвистели первые солдатские пули.

— Жив? — радостно крикнул Салават Кинзе. — Айда вперёд!

И Кинзя повернул за другом, выхватив из-за седла тяжеловесный и страшный сукмар.

Ещё через мгновение Кинзя, Салават и мчавшиеся впереди других башкиры уже смешались с передовым отрядом гусар. Туман был густ. Тёмные крупы лошадей да головы всадников внезапно выныривали из тумана перед глазами противников. Пороховой дым не расходился в сыром воздухе, а ещё больше сгущал серую туманную завесу. Выстрелы и крики гремела в тумане. Стоял сплошной гул, кричали раненые лошади, стонали люди. Казалось, что десятки солдат обрушивались на каждого повстанца.

Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства, в первый раз подумал о человеке, а не о деле. Потеряв только что одного друга, он пожалел потерять второго, слишком поторопился навстречу Кинзе и увлёк за собой башкир, широким тонким полукольцом сорвавшихся с перевала горы. Салават не учёл того, что в туманной долине, на большом расстоянии друг от друга, растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о тумане, но не о том, что в тумане легче нападать, — он вовремя подумал, что против невидимого врага надо защищаться плотной колонной. Солдаты его сомкнутыми, тесными рядами держались, сначала только отбиваясь от налетавших, как саранча, башкир, потом разорвали их, разделили на две части и наконец стали теснить разрозненных и растерявшихся перед дружным натиском воинов.

Михельсон подумал и о том, чтобы оставить запасную часть, а его помощник разделил эту часть надвое, и вот в тыл обоих рассеянных и усталых отрядов ударила свежая михельсоновская кавалерия.

Башкиры побежали назад через гору. Страшен и тяжёл был обратный подъём на гору. Хитрый враг отстал, как бы отказавшись от преследования, но когда беглецы поднялись на середину горы, в тыл им ударила картечь, а за визгом картечи грянуло «ура», и с новыми силами ринулись преследователи на бегущих.

Белобородов опоздал на помощь…

Мимо Сюмского завода, путь к которому перерезали гусары Михельсона, ринулись убегавшие повстанцы. Многие погибли, переправляясь через глубокий Сюм к Шалыванской шишке.

Только ночь отдыхал Михельсон в заводе. Большинство заводчан ушло с Салаватом. Но Михельсон всё-таки торжествовал: те, кто остался, пришли к нему с повинной и объявили, что они обманом были увлечены в бунт.

Салават бежал в деревню Юран.

В этих схватках с неугомонным, стремительным Михельсоном кипела, как в котле, вся округа горных заводов. Юлай, боясь остаться отрезанным ото всех, тоже соединился с главными силами башкир и волей-неволей попал под начало к сыну.

В один из коротких часов отдыха между боевыми схватками Салават остался наедине с Юлаем.

— Ты слыхал, что вышло на Сюмском заводе? — спросил Салават.

— Про Абдрахмана? Слыхал ведь, конечно… Погорячился ты, сын. Абдрахман ведь малайка, что понимал?

— Его Бухаир направил, — сказал Салават.

— Ай-бай-бай! Может, врака какая! Мало ли что наболтают люди! — качнул головою Юлай.

— Сам Абдрахман признался. Не Абдрахман виноват, — Бухаирка и ты, отец, — вот виновники. Оба остались живы…

— А я-то тут, значит, при чём? Ведь я-то, сказать, Абдрахманку не видел уж знаешь сколько!

— Ты отпустил Бухаира, атай! — жёстко заговорил Салават. — Ты наделал измену. Бухаирка сеет раздоры между башкир и русских. Русские были с нами. Всюду в заводах и в крепостях принимали башкир подобру. Бухаирка поднимет против нас русских. Вчера Михельсон собрал на заводах сто русских людей против нас. Он говорит, что за помощь против башкир царица простит им участие в мятеже.