ИЛИ КАК НАЙТИ РИФМУ

 

К ШАМПАНСКОМУ

 
      У шампанского - репутация аперитива. Его пьют, как правило, перед едой. А даже если иногда опрокидывают бокал-другой во время еды, то все равно это получается как-то помимо еды. Потому что повод пить шампанское посреди обеда - это чаще всего тост, а не веллингтонский ростбиф1.
      Меж тем никакое другое вино не может соперничать с шампанским в гастрономической универсальности.
      Я не буду вдаваться в тонкости винного знания, которое называется энологией. Как и во всякой убедительной лженауке, в ней можно найти массу оправданий даже для использования ша-то-лафита в качестве шампуня. Не говоря уж о шампанском, которое на языке старомосковских алкоголиков так и называется: «шампунь».
      Я не против научной базы в принципе. Это, конечно, хорошая подпорка всякого, особенно нетрезвого и оттого тем более субъективного мнения.
      1 Веллингтонский ростбиф - способ приготовления говядины, придуманный на кухне британских герцогов Веллингтонов. Говяжье филе запекается в тесте вместе с гусиной печенью, грибами, луком и пряными травами. Вкус вообще штука отталкивающе субъективная.
      И если одним милей арбуз, а другим - свиной хрящик, это не повод для воспитательного джихада.
      Всем нравится разное. Это единственный научный факт, под которым я готов подписаться. Все остальное - частный случай.
      Частных случаев с шампанским в моей жизни было несколько тысяч. Я говорю об этом без хвастовства, с чувством математического изумления. Точно так же изумляется любой человек, в первый раз узнав, что ровно треть своей биографии он тратит на сон.
      Если бы существовали законы шампанского, то первый из них звучал бы так: «Шампанского надо пить много».
      Я сам всегда думал в этом направлении, но никогда не мог так точно сформулировать. Понадобился редактор винного журнала «Магнум» Игорь Сердюк, чтобы однажды мои глаза открылись на столь очевидное правило.
      Мы с Сердюком как-то попали на большой праздник молодого божоле. Я не помню, какой это был год, но не суть.
      А суть была в том, что с какого-то перепугу устроители праздника вместе с молодым божоле вытащили из погребов два ящика Moet и Bollinger1. 1 Moet и Bollinger - компании, производящие шампанское.
      Прежде чем начать дегустировать божоле, мы, как подлинные аристократы духа, разумеется, пригубили по бокалу и того и другого.
      Пригубив шампанского, я уже было потянулся за бутылочкой божоле, чтобы узнать, чем - земляникой или черной смородиной - пахнет это пунцовое вино1, когда Сердюк остановил мое рефлекторное движение.
      «Божоле подождет, - сказал он. - Мы еще не закончили дело с шампанским. Его надо пить много. Иначе лучше вообще не начинать».
      В общем, мы выпили все шампанское на этой вечеринке. В какой-то момент оно кончилось, и мы уже с досадой собирались перейти на божоле, как вдруг Сердюк заметил бутылку «Боллин-жера», запаянную в декоративную глыбу льда.
      «Это красиво, но глупо», - сказал Сердюк бармену, и тот выдал ему нож, с помощью которого в фильме «Основной инстинкт» решали проблемы развития сюжета.
      Шампанское, извлеченное из ледяного плена, было обжигающе холодным, как замороженный воздух.
      Мы пили его маленькими, воровскими глотками, закусывая гигантской американской черникой. Черничный сок окрашивал вино в бока 1 Фокус молодого божоле в том, что каждый год это вино имеет новый, всегда неожиданный фруктовый аромат. Предвкушение этого аромата - основная интрига праздника этого молодого вина, который ежегодно проводится в ноябре в городе Лион, а с некоторых пор и во всех импортирующих божоле странах мира. ле черно-пунцовыми струйками, как будто невидимая каракатица пыталась спасти свою жизнь.
      Божоле в тот вечер мы, кажется, так и не попробовали. Из неприятных последствий была разве что изжога.
      Я пожаловался на этот неприятный оборот общения с шампанским одному винному откупщику.
      «Согласитесь, - сказал я ему, - что шампанского надо пить много». Он согласился.
      «А как же его пить много, если потом возникает изжога? Не видите ли вы в этом безнравственного противоречия?»
      «Изжога возникает не у тех, у кого проблема с желудком, а у тех, у кого проблема с мозгами, - сказал винный откупщик. - Если ты решил выпить много шампанского, что правильно, не забудь время от времени закусывать черным хлебом. Тогда изжоги не будет».
      В Новый год, который шел за праздником молодого божоле, я подговорил своего университетского приятеля пить только шампанское. Два ящика. По ящику на каждого. Чтобы потом не бегать. Ну и черный ржаной хлеб.
      Мы решили начать день 31 декабря как настоящие аристократы, а закончить - как полнейшие дегенераты.
      К полуночи мы были пьяны в хлам и пропустили все: и бой курантов, и поздравительный клекот президента, и, видимо, даже песни о главном. Но разве нужно об этом жалеть? Если бы люди были мудрее, они гордились бы не тем, чего достигли, а тем, от чего отказались. Любой из нас мог бы стать кем угодно, например Адольфом Гитлером. Но большинство, к счастью, буквально-таки чудом умеет избегать подобной участи. И в этом, как мне кажется, и есть главное достижение нашей цивилизации.
      Утром 1 января мне стало известно еще одно достижение нашей цивилизации. Благодаря черному хлебу промышленное количество шампанского не повлекло за собой желудочных колик.
      Я чувствовал себя, конечно, неважно, но колик не было. И это было приятно. Точно так же, наверное, чувствует себя человек, пытавшийся побить мировой рекорд скорости и влетевший на повороте в столб. И вот он лежит, погребенный под обломками того, что раньше было его чемпионским автомобилем, лежит, не в силах пошевелить ни одним раздробленным членом. И тут к нему подбегает ассистент, а в руке у ассистента спидометр, на котором застыли цифры рекорда. «Победа!» - кричит ассистент. «Победа», - беззвучно шевелит сухими губами полумертвый рекордсмен.
      Наутро я понял, как важна может быть закуска. И я понял, чего до сих пор не было в моих отношениях с шампанским. В них были Новый год, безумие и свинство, но в них совершенно отсутствовала закуска. А между тем даже вот Николай Второй, когда после Нового года осоловевший от ливадийского игристого писатель Куприн прислал ему телеграмму с требованием немедленно отречься от престола, ответил Куприну одним словом: закусывайте.
      И я стал закусывать. И обнаружил, что нет ничего лучше, чем ломкий и дерганый винтаж-ный брют - к гусиной печенке. Что если подать к вальяжному «Крюгу»1 белую рыбу со шпинатом, по всему телу разливаются блаженные колики, а если к розовой «Вдове Клико»2 аккомпанементом приставить жареную телятину, то у белого шампанского откуда ни возьмись появляется пышнотелая округлость, как у какого-нибудь «Шато Марго».
      Шампанское выдерживает общество любых фруктов, практически любых сыров, и даже компания окровавленного бифштекса не будет для него мезальянсом.
      Искристость, пузырчатость способна нивелировать даже остроту. Но тут я нечаянно зашел уже на территорию энологии. Поэтому, ловя себя на слове, не буду доставать из рукава научных доказательств.
      1 Crug - марка шампанского, маркетинг которой построен на том, что «Крюг» - это синоним роскоши.
      2 Veuve Cliqot - «Вдова Клико» - самая известная в России марка шам панского. Воспета Пушкиным. Русская слава этого вина случилась, впрочем, несколько раньше. Сразу после победы в войне с Наполеоном. Русские офице ры в Париже, по легенде, пили исключительно «Вдову».
      Скажу просто: «Шампанское все переборет. И со всем найдет общий язык».
      31 декабря 2003 года я женился. И в день свадьбы мы с женой пили звонкий «Боллинжер Эр Ди» 1990 года1, заедая его жирными нормандскими устрицами. И мы не слышали ни боя курантов, ни поздравительного бормотания президента, ни старых, ни новых песен. И новоарбатский галоген Нового года куда-то исчез в пузырчатом соломенном свете новой жизни, сбрызнутом устричным соком, искрами шампанского и, страшно сказать, любви.
      1 Bollinger R.D. - разновидность шампанского, выпускаемого под маркой Bollinger. Любимый напиток Джеймса Бонда. В сериале он появляется 57 раз. Bollinger R.D. урожая 1990 года признан Ассоциацией винных экспертов лучшим шампанским столетия.

ИЛИ КАК ПРЕВРАТИТЬ

 

СОЛОМУ В ДАРДЖИЛИНГ1

 
      Моя бабушка жалела, что секрет веджвудско-го фарфора2 не утрачен.
      У нее в буфете был веджвудский кремовый чайник, шесть субтильных чашек такого же колера и белая молочница.
      Этот маленький чайный арсенал был предметом постоянной бабушкиной гордости и ареной зависти ее подруг. Чайник и чашки жили в семье лет шестьдесят. Молочник был немногим моложе. Бабушку страшно радовало, что, несмотря на две эвакуации, три замужества, войну и бомбежку, в доме выжили сразу две вещи такого возраста - она сама и веджвудский сервиз.
      Бабушка говорила об этом фарфоре как о близком родственнике. Сама мысль, что где-то у кого-то еще может быть этого самого «Веджвуда» на сто восемьдесят три персоны, была для нее оскорбительной. Это было все равно что всерьез поверить в утверждение «русский с китайцем - братья навек». У бабушки не было в роду китайцев. 1 Дарджилинг - сорт чая. Основа английского завтрака.
      2 Wedgwood - старейшая британская компания по производству фарфо ра. Синоним английского образа жизни. Основана негоциантом Джозайей Вед жвудом в XVIII веке.
      Для нее этот сервиз был бытовым Граалем, доказательством реальности собственного существования и какой-то большой и главной правды, которую, если записать на бумаге, следовало бы выводить такими же породистыми литерами, как слово Wedgwood на чашкином дне.
      Каждый вечер, часов в восемь, эти сокровища с величайшими предосторожностями извлекались из буфета. Бабушка с провизорской точностью отмеривала две ложки черного чая «со слоном», ошпаривала заварку крутым кипятком, потом наполняла чайник почти доверху, отчего у него начинала слегка подпрыгивать крышка, - и разливала по чашкам.
      Обычный черный чай в тонкостенном, почти невесомом веджвудском фарфоре чудесным образом приобретал благородный золотой блеск и тот аромат, ради которого люди бросают курить, чтобы тоньше чувствовать самые интимные чайные нотки.
      Это было почти колдовство. Наверное, то же самое чувствуют верные католики в Неаполе, когда подозрительные бурые комочки в хрустальном фиале два раза в год превращаются в живую алую кровь святого Януария.
      Вряд ли Джозайя Веджвуд, 250 лет назад придумавший этот фарфор, мог предположить, что сделанные под его маркой чайник и чашки станут предметом локального чайного культа. Будучи настоящим сыном своего века, он если во что и верил, то только в химию. Но эта вера помогла ему изобрести способ получения из стаф-фордширской глины самого прочного фарфора в истории человечества. Настолько прочного, что четыре кофейные чашки способны выдержать вес Rolls Royce1.
      Веджвуд вместе со своим приятелем Вилдо-ном - одним из лучших керамистов того времени - делал вазы и чайные сервизы в подражание античным образцам. Классические формы и высокие технологии - именно это, по мнению восемнадцатого века, человек был способен противопоставить всеразрушающему молоху вечности.
      По совету своего приятеля Веджвуд одним из первых в Англии применил в производстве паровую машину, основу капиталистического строительства.
      Он был страшно прогрессивен и умудрился сделать прогресс генетическим свойством своей семьи. Один его потомок придумал химические основы фотографии. Другой родственник - по имени Дарвин - написал теорию эволюции.
      Мою бабушку, впрочем, едва ли сильно заинтересовала веджвудская вера в химию и прогресс. Точно так же никакого нормального католика ни на минуту не займут выкладки о молекулярном анализе Туринской плащаницы.
      1 Rolls Royce - автомобильная фирма, еще один синоним английского образа жизни. Веджвуды используют «Роллс-Ройс» в рекламных целях, устанавливая тяжелую представительскую машину на постамент из фарфоровых чашек. Чашки выдерживают этот грандиозный вес.
      Я, конечно, понимаю, что мое детское ощущение было, в общем, несколько, что ли, экзальтированным. Что «чай со слоном» - не более чем мусор, который Индия поставляла в нашу страну в обмен на заверения в искренней дружбе и реактивные истребители. А «Веджвуд» едва ли способен превращать воду в вино и солому в дарджилинг. В конце концов, сам Джо-зайя говорил, что главная его задача - сделать так, чтобы чай из чайника попадал в чашку, а не разбрызгивался по скатерти.
      Но мне не хочется расставаться с сентиментальной иллюзией. В конце концов, счастье ведь - это не что иное, как совокупность иллюзий, а не строгих научных фактов.!,#

ИЛИ КАК ГАСТРОНОМИЯ МОЖЕТ

 

ЛАДИТЬ С БУХГАЛТЕРИЕЙ

 
      В историю французской кухни нельзя въехать, не сказав за свою жизнь хотя бы одного запоминающегося афоризма.
      То есть можно спалить жизнь на огне газовой плиты, изобрести выдающийся рецепт крем-супа из трюфелей, основать кулинарную школу, но на сокровенные скрижали все одно пускают только тех, кто сподобился разразиться изящным парадоксом, кто навел поэтическую тень на гастрономический плетень.
      Алену Дюкассу принадлежит почти маоистское бон-мо: «Лучше тюрбо без искусства, чем искусство без тюрбо». Человек, заработавший миллионы на высокой французской кухне. Человек, родившийся в стране, где гастрономия возведена в ранг высшего из искусств и считается не девятой, а первой музой, этим высказыванием, можно сказать, наплевал своей родине в душу.
      Одни говорят, что он имел на это полное право. Другие, что ляпнувший такое - сволочь и ренегат.
      Дюкасс войдет в анналы мировой гастрономии как первый повар, заменивший философию маркетингом, гармонию - алгеброй, а из всех поэтических приемов взявший на вооружение только иронично-демонический взгляд из-под круглых очков.
      Сегодня он - самый влиятельный человек в международной гастроиндустрии, под его началом десятки ресторанов, он получил девять звезд Michelin одновременно, что не удавалось до него никому.
      Дюкасс - первый шеф-повар, превративший свое имя в торговую марку вроде Gucci, которая продается как Gucci, хотя ее на самом деле делает какой-нибудь Том Форд. Но, разумеется, прежде чем стать человеком-брендом, Дюкассу - просто человеку пришлось придумать нечто из ряда вон выдающееся.
      С 16 лет он подвизался в ресторанчике великого Мишеля Герара в городке Эжени-ле-Бан на юге Аквитании, потом его заметил приятель Герара - великий Роже Верже и позвал в свой ресторан Moulin de Mougins. Потом Дюкасс работал у не менее великого Алена Шапеля в Ми-оннэ. Собственно, эти два человека - Герар и Верже - сделали Дюкасса Дюкассом. Особенно потрудился Верже, который открыл Дюкассу глаза на провансальскую кухню и объяснил, что провансальский - не значит провинциальный и что важные вещи в кулинарии происходят не только в центре, но и на периферии. Причем на периферии многие вещи заметней. Особенно если эта периферия - Лазурный Берег Франции. Особенно если периферийный ресторан называется Moulin de Mougins.
      Для мирового гастрономизма эта вывеска значит примерно столько же, сколько МХАТ времен Станиславского для развития театральной теории и практики.
      Роже Верже был одним из первых, кто сумел превратить деревенскую, крестьянскую, в общем-то, кухню в аристократический аттракцион. С провансальской кухней он проделал фокус примерно такой же, какой импрессионисты проделали с провансальским пейзажем. Он продал его всему миру как образец колористического и вкусового совершенства. Баранина на ребрышках с нотками можжевельника, печеный помидор, дорада и сибасс на гриле - элементарные и очевидные сегодня вещи. Но продал их миру именно Роже Верже. Продал за немалые, в сущности, деньги. Он основал кулинарную школу, которой сегодня принадлежит власть в международном гастрономическом пространстве.
      В 81-м с подачи Верже Дюкасс соглашается взять под свое крыло ресторан La Terrassa в Жу-ан-ле-Пен, и через три года получает свой первый приз - сразу две звезды Michelin. Успех этой истории был в стечении трех обстоятельств: моде на региональную кухню, сосредоточении знаменитостей в Жуан-ле-Пен и демонической улыбке, с которой молодой шеф изящно, в лучших парижских традициях сервировал простую провансальскую еду.
      Для своего времени это стало открытием. Парижские аристократы жаждали стать ближе к земле, но, разумеется, жаждали сделать это в куртуазной форме, и Дюкасс позволил им это. Он превратил лапидарную ром-бабу в предмет великосветского восхищения. Ром-баба была и до Дюкасса, но он первый умудрился ее нужным образом упаковать.
      Добившись успеха, Дюкасс быстро приобрел репутацию самого энергичного и фартового повара на французском юге. Кулинарная индустрия тогда переживала период упадка, экономический кризис и прочие дела, и молодой человек, готовый ввязаться в любую авантюру, естественно, сразу оказался на виду. В 87-м ему предлагают взять бесхозный ресторан «Луи Пятнадцатый» в монегасском Hotel de Paris. От этого места многие отказались, но Дюкасса плохая репутация ресторана не остановила.
      Через тридцать три месяца работы, устроив для своих подчиненных самый настоящий фашизм с кровавыми мозолями, создав меню, в котором классические провансальские сюжеты были упакованы в блестящие сценарии, как в Harrods в красивые пакеты заворачивают обычные хлопковые носки, в канун своего 33-летия он получил заветные три звезды Michelin.
      Три звезды - мечта любого шефа. Не только потому, что имя твое тем самым временно вписывается в пантеон бессмертных. Немаловажно также и то, что каждая звездочка Michelin увеличивает кассу ресторана на два миллиона. А трехзвездочные рестораны, как показывает практика, собирают уже не шесть, а от десяти до пятнадцати лишних миллионов у.е.
      Став звездой национального масштаба, Дюкасс переезжает в Париж, оставляя при этом за собой пост шефа в «Луи Пятнадцатом». В Париже он открывает ресторан Alain Ducass - и тот уже через восемь месяцев получает три звезды.
      После этого в ресторанном бизнесе начинается форменная истерика. Все хотят инвестировать только в Дюкасса. Японцы, американцы, арабы - все несут ему чемоданы денег и просят открыть им рестораны.
      И Дюкасс не стал ломаться и корчить из себя провинциальную девственницу. Он сразу и на все соглашается. Из ресторанов и гостиниц, в управлении которых тем или иным образом участвует Дюкасс, можно составить город. Нью-Йорк, Париж, Монте-Карло, гостиницы, отели, просто хорошие помещения стоят в очереди, ожидая, когда наконец Дюкасс обратит на них благосклонный взор.
      Разумеется, первым номером в списке потенциальных интернациональных завоеваний Дюкасса стала Америка. Какой европеец не мечтает покорить Новый Свет. Какой француз не хочет поставить на место издателей американских гастрономических журналов, толкующих о конце французской кухни и наступлении эпохи космополитизма.
      В начале нового миллениума Дюкасс открыл в Нью-Йорке патетический ресторан в махине бизнес-центра Эссекс-Хаус. Пропагандистская машина заработала вовсю, и скоро большинство влиятельных изданий объявили о наступлении нового зона в гастрономической жизни столицы мира. В чем, собственно, принципиальная новизна - никто не объяснял, но все восторгались рестораном, работающим отлаженно, как двигатель немецкой машины. Через некоторое время в американо-французских отношениях наступило охлаждение. Война в Ираке, резкие высказывания президента Ширака едва не поставили под угрозу существование даже жареной картошки френч-фрайз. Патриотические газеты призывали американцев бойкотировать французские продукты и рестораны. И действительно - многие из них несли серьезные убытки.
      Но не Дюкасс. Не то чтобы он прямо высказался в поддержку курса президента Буша, нет, но он, с настоящей французской куртуазностью, сумел так представить дело, что его ресторана бойкот практически не коснулся. Дюкасс говорил о космополитизме, о торжестве наднациональных ценностей. Именно в это время он стал активно вводить в свои меню элементы восточной кухни.
      Все эти шаги тщательно конспектировали журналисты и несли на страницы своих журналов и газет. Дюкасс сумел преодолеть свое французское происхождение и стал своего рода иконой мультикультурализма.
      Он объявил об изобретении новой концепции под названием Spoon. Это должна была быть сеть ресторанов-барометров без национальных черт, меню которых должно было мгновенно реагировать на любые изменения кулинарной моды, неважно, откуда они исходили.
      Spoon принес Дюкассу еще несколько десятков миллионов. Рестораны под этой маркой есть уже во многих мировых столицах - даже в тропическом раю Маврикия.
      Это было совсем не похоже на то, что Дюкасс делал до сих пор. Но это и было его маркетинговой находкой. Он первым понял, что, если есть бренд «Ален Дюкасс», совершенно не обязательно продавать под ним только провансальские бараньи ребрышки. Люди реагируют на имя. И уже неважно, что под этим именем продается.
      Дюкасс стал множить концепции. После Spoon появился Bar amp; Beuf, потом сеть гастрономических гостиниц имени Алена Дюкасса и так далее.
      При этом Дюкасс не бросал ни одно из уже существующих своих предприятий. И в Монте-Карло, и в Париже, и в Нью-Йорке он по-прежнему получал зарплату как главный шеф, хотя реально кухнями в этих местах управляли совсем другие люди. Но Дюкасс сумел превратить себя в бога. Ему уже не обязательно было лично присутствовать во всех этих местах. Все и так шло по его желанию. И, если надо, он мог в одночасье метнуться с одного континента на другой и жестко разобраться с проблемой.
      Вершиной карьеры Дюкасса стал 2004-й. Осенью Американское гастрономическое сообщество ждало первого выхода гида Michelin по Нью-Йорку. Все предполагали, что усилия Дюкасса в Эссекс-Хаузе будут достойно оценены, но никто не думал, что вот так - сразу - оценка будет максимальной. Три звезды - и Дюкасс стал первым поваром в мире, управляющим одновременно тремя трехзвездочными мишленов-скими ресторанами.
      Это был триумф настолько полный, что он, кажется, мало кого обрадовал. Так было в начале века в «Формуле-1», когда Шумахер своими победами едва не угробил этот спорт.
      «Дюкасс убил романтику в нашем деле, - сетуют его французские коллеги. - Он заменил искусство менеджментом. До Дюкасса люди знали, что вот к этой куропатке на их столе приложил руку сам маэстро, и от этого возникало ощущение причастности к волшебству. А Дюкасс? Он не волшебник, а фокусник. Сами подумайте, как можно быть шефом в двух ресторанах одновременно - а Дюкасс умудряется курировать сразу дюжину мест. И даже успевает получить и здесь и там по три мишленовских звезды. Это ужасно». Сторонники Дюкасса говорят, что его недоброжелателями движет обычная зависть, что они;ia коснели в провинциальном французском мышлении (не путать с гидом «Мишлен») и им не хватает планетарного масштаба.
      Дюкассу же наплевать и на возражения оппонентов, и на доводы поклонников. Ему вообще все это по барабану. На вопрос, что самое важное в ресторане, Дюкасс, вместо того чтобы сказать, как положено, как ответил бы любой французский патриот, «конечно же, кухня», многозначительно вещает: «Ресторан - это сложный микс из месторасположения, дизайна, людей, которые в ресторане работают, и людей, которые в ресторан ходят». Впрочем, людей, которые ходят в рестораны Дюкасса, все это мало занимает. Они идут на магическое имя, которое даже оловянную ложку может превратить в золото.

      Совершенство бывает возмутительным. И наоборот - возмутительное может быть совершенным. Однажды я пришел на день рождения своего приятеля с подарком. Машинкой для приготовлений пасты.
      Она выглядела внушительно и строго, как табельное оружие. Хромированные части ее тела блестели в желтом электрическом свете. Ножи бесшумно коловращались, все куда-то двигалось, щелкало и имело торжественный вид.
      Мой приятель повертел в руках насадки и сказал: «Выглядит эффектно. Но что с ней делать?»
      «Все, - отвечал я с ужимками бродячего коммивояжера. - И нет ничего проще».
      «Тогда действуй», - сказал мой приятель таким тоном, что отказаться я бы не смог, даже если бы имел в кармане справку о срочной госпитализации. И я начал действовать.
      Самое неприятное заключалось в том, что машинка не имела инструкции. То есть инструкция прилагалась, но толку от нее было чуть, поскольку все в ней было по-итальянски. «Ничего, - сказал я себе, - нет ничего проще пасты. Половина человечества не варила бы домашнюю лапшу, если бы это было хотя бы иполовину сложнее, чем прикурить сигарету. 11адо только действовать логически. В самой примитивной логике».
      Примитивная логика подсказывала, что для изготовления пасты необходимо тесто.
      Существовал шанс, что у моего приятеля не окажется муки, но она была. Я насыпал аккуратную горку на большую деревянную доску. Для пущей живописности я сделал еще кратер на чершине. Теперь горка пшеничной муки была похожа на Этну.
      Тут я вспомнил, что лапша бывает яичная, и выпустил три яйца в кратер. Белок пополз по склону, как крошечный селевой поток.
      На всякий случай я добавил еще несколько капель оливкового масла, посчитав, что маслом ничего не испортишь.
      Минут десять я вдохновенно замешивал тесто обеими руками, после чего с некоторым даже удивлением обнаружил у себя в руках упругий ком. Не слишком тонко промешанный, с отслоениями, напоминающими слоновью кожу, но все-таки практически натурально походящий на тесто.
      Я еще минут пять поупражнялся в избиении пшеничного кома ребрами ладони и в конце концов добился того, что он стал упруг и однороден по структуре, как циклопическая жевательная резинка.
      Примитивная логика подсказывала, что вот тут, на этом самом месте, должно прийти время машинки.
      Оказалось, что она довольно просто крепится к столу. Как тиски к верстаку. Я тысячу раз проделывал подобное на школьной трудотерапии.
      Проблема была в выборе единственно верной насадки. Но я решил ее при помощи все той же примитивной логики, решив для первого раза обойтись вообще без насадки.
      Отрезав от своего кома небольшой кусок, я засунул его в пасть машинки и стал вращать ручку.
      Я едва сдержал восторженный крик. К моему изумлению, с другой стороны пасти из машинки начала выползать длинная и тонкая простыня. Довольно ровная, лишь слегка обросшая элегантной бахромой.
      Провернув все тесто через жерло, я оказался обладателем дюжины метровых пшеничных полотнищ, которые я тут же, на кухне, по очереди развесил по бельевым веревкам. Тогда я еще не знал, что поступаю правильно. Что пасту, прежде чем варить, надо слегка подсушить. Я делал это инстинктивно, в соответствии с требованиями здравого смысла. Мне надо было куда-то деть готовые полотенца, чтобы прокручивать следующие. И я выбрал единственный доступный мне способ - бельевую веревку. На этом, правда, здравый смысл кончился. Чтобы двигаться дальше, надо было все-таки установить одну из насадок. Но я так боялся испортить плоды своих трудов, что решил не рисковать и нарезал пшеничные полотенца на широкую лапшу при помощи обычного ножа.
      Лапша вышла не очень ровная. Но я оправдывал себя тем, что у народов валики для прокатки теста еще могли быть, а такие блестящие насадки - уже вряд ли. И должны же они были как-то выходить из этой ситуации. Дальнейшее было уже совсем просто.
      Я вскипятил воды, слегка посолил ее и сварил лапшу, практически ежесекундно ее пробуя. На магазинных пачках обычно пишут: готовить семь-восемь минут. Здесь же у меня не было таких рекомендаций. Поэтому, чтобы не испортить всю драму переваренным финалом, я постоянно вытаскивал из кастрюли хвост лапши и отщипывал от него кусочек.
      Наконец мне показалось, что лапша готова. Я откинул ее на дуршлаг. На сковороде обжарил горсть белых грибов с чесноком и сливками и швахнул туда лапшу.
      За двадцать секунд она пропиталась грибным соусом, и, боясь, что с ней каждую секунду может случиться какая-то незадача, я снял ее с огня. И попробовал.
      Как обычно говорят в таких случаях: ничего вкуснее до того в своей жизни я не ел.
      Я допускаю, что тут, конечно, мог действовать какой-то кулинарный стокгольмский синдром, какая-то психическая разрядка, после того как дело, грозящее гибелью, не разрешилось даже комариным укусом. Но все же - это было вкусно.
      Лапша была той тонкой, исчезающей консистенции, которой никогда не добиться от сухой фабричной бакалеи. Она не дополняла соус, нет. Она как-то, что ли, обнимала его за талию, другого слова не могу подобрать. Это было как танго. Медленное и спокойно-страстное. Без выкрутасов. Танец ради себя самого. Наверное, так танцуют на кухне чемпионы танго, когда их никто не видит.
      С тех пор я только однажды ел что-то лучшее, чем та лапша. Весенним вечером в пустом ресторанчике Портофино. Хотя нет, та лапша была не лучше. Мне показалось. Это все были блики на воде, скрип корабельного такелажа и уличная пыль, пахнущая медом и базиликом.

ИЛИ КАК С УМОМ ПОТЕРЯТЬ МИЛЛИОНЫ НА ЯИЧНОМ СОУСЕ

 
      В начале XXI века парижские гастрокритики дружно признали лучшим французским рестораном в мире таверну The French Laundry. В этом не было бы большой сенсации, если бы таверна с такой вывеской была прописана на Елисей-ских Полях, в Лилле или на Кап-Ферра. Однако она окопалась в Калифорнии, а ее шеф-повар и владелец - стопроцентный американец Томас Келлер - не заканчивал школу Cordon Bleu1, не учился у Бокюза и Дюкасса. Собственно, он вообще нигде и никогда не учился серьезной стряпне и не имеет даже диплома курсов приготовления гамбургеров.
      Все, что он умеет в гастрономии, Келлер придумал своей собственной ушастой головой. «Это какое-то непостижимое волшебство», - пишет о нем международная пресса. «Это просто настырность и наглость», - говорит он о себе сам.