А. Я. Гуревич. История историка. Юрий Зарецкий

М.: РОССПЭН, 2004. 288 с. Тираж 1500 экз. (Серия “Зерно вечности”)

Имя автора этой книги, покойного Арона Яковлевича Гуревича, сегодня известно, по-видимому, всем медиевистам. В современной России его работы, открывающие новые горизонты изучения западного Средневековья, хорошо знают также филологи, искусствоведы, психологи, социологи, философы. Без преувеличения можно сказать, что на этих работах выросло, по меньшей мере, два поколения российских гуманитариев. Впрочем, известность автора выходит далеко за пределы его отечества: книги Гуревича переведены на все европейские (и некоторые неевропейские) языки, его вклад в историческую науку отмечен многочисленными международными почетными званиями и наградами. Безусловно, воспоминания этого выдающегося ученого, свидетеля и участника историографического (и исторического) процесса на протяжении более 50 лет, не могут не привлечь особого интереса.

Содержание книги разнопланово. Автор, в целом придерживаясь хронологического принципа, но нередко отклоняясь от него и пускаясь в пространные отступления, рассказывает о медиевистике в Московском университете в середине 1940-х годов и о той атмосфере, в которой жила историческая наука в это время, а также в последующие десятилетия. Он рисует портреты своих учителей, Е. А. Косминского и А. И. Неусыхина, других известных советских историков, преимущественно старшего поколения — С. Д. Сказкина, Б. Ф. Поршнева, Р. Ю. Виппера, М. А. Барга, А. Н. Чистозвонова, А. И. Данилова, Н. А. Сидоровой, И. И. Минца, рассказывает о философе В. С. Библере, историке литературы М. И. Стеблине-Каменском. Примечательно, что, изображая галерею современников, автор уделяет своим оппонентам и недоброжелателям существенно больше внимания, чем соратникам и друзьям. По его собственным словам, в силу особенностей его профессиональной судьбы в воспоминаниях имеет место “некоторое смещение света и тени в пользу последней” (с. 276). Однако узкопрофессиональной жизнью “цеха историков” воспоминания ученого не ограничиваются. Гуревич постоянно подчеркивает, что его жизнь в науке неразрывно связана с социальной действительностью его времени, и живо воссоздает отдельные стороны этой действительности (см. разделы “Разгул государственного антисемитизма в последние годы Сталина”, “Юмор и анекдоты в разгар репрессий”, “Война и ее последствия”, “Историки и марксизм”, “Начало и замораживание „оттепели“”, “Общая атмосфера 70-х годов”, “Перестройка” и др.).

Автор не один раз подчеркивает, что “История историка” — это свидетельство не столько о нем самом, сколько о его времени, его науке, людях, которые ее творили и — он делает на этом особый акцент — переменах, которые в этой науке произошли на исходе XX века (с. 10, 146 и др.). Но если все же попытаться как-то определить жанр “Истории историка”, то это будет скорее “автобиография”, чем “мемуары”. Главные сюжеты этой истории — труды автора, его книги и их судьбы, новые исследовательские темы, изменения в его представлениях на историческую науку, преодоление разного рода преград, отстаивание правоты собственных профессиональных позиций. Помимо этих сюжетов он подробно останавливается на поворотах в своей профессиональной судьбе — на шестнадцатилетней “ссылке” в Тверь (так он называет свое преподавание в Калининском педагогическом институте); трудностях поступления на работу сначала в Институт философии, а затем в Институт истории АН СССР; обсуждении его книги “Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе” в Московском университете, превратившемся в осуждение; “открытии мира” в период перестройки и признании автора полноправным “гражданином” мировой res publica scholaram.

Фигура автора — безусловно, самое интересное в воспоминаниях историка. Невозможно не задаться вопросом: как в условиях советской действительности и доминирования ортодоксального марксизма в историографии мог возникнуть “феномен Гуревича”? В книге приводятся любопытные свидетельства “поворота”, “внутренней перестройки”, “реконструкции” своей профессиональной деятельности (от историка-аграрника к историку ментальностей и от марксистско-позитивистской к историко-антропологической методологии) и размышления о причинах этих перемен. Автор относит к важнейшим из этих причин воздействие исследовательского материала (вначале англосаксонских памятников, а затем раннесредневековых скандинавских, раскрывших историку новые горизонты понимания жизни людей раннего Средневековья — с. 64, 224) и изменения социально-политической жизни в стране после смерти Сталина, складывание атмосферы относительного свободомыслия (с. 70). Потребность поиска новых подходов к историческому исследованию, свободных от схем марксистской ортодоксии, приводит историка к теоретическим исканиям, и прежде всего к необходимости знакомства с западной философской и социологической мыслью. Он говорит в этой связи об освоении им в годы “оттепели” наследия Макса Вебера и трудностях выработки своего пути (с. 110), важной роли, которую сыграли в его профессиональном становлении работы филологов-скандинавистов, отмеченные большей свободой и широтой взглядов (с. 67), но особенно подробно — о влиянии на его собственную “реконструкцию” работ французских историков “Школы Анналов” (с. 224).

Способность воспринять новое, считает Гуревич, сыграла в его профессиональной судьбе огромную роль. “Я счастливчик, — говорит он, — потому что, когда мы здесь, как слепые котята, искали свои пути, своевременно прислушался к тому новому, что рождалось в трудах ведущих историков на Западе” (с. 117). И с сожалением добавляет, что для советских историков этот “революционный поворот в мировой историографии” (именно так оценивает автор вклад “Школы Анналов” в ее развитие) остался незамеченным (с. 112). Впрочем, автор отмечает, что открывшееся ему новое видение исторической науки не было слепым подражанием подходам его французских коллег: просто каким-то образом (в значительной мере, как он считает, интуитивно) ему удалось самостоятельно выйти на сходные позиции. И когда выходили новые книги Жака Ле Гоффа, он находил в них подтверждение собственным взглядам (с. 222).

В автобиографии историка последовательно проводится мысль о том, что открытие им своего пути в науке и его вклад в изучение европейского Средневековья стали возможными также в силу некоторых его личных качеств. Об этих качествах прямо или косвенно, но в любом случае достаточно определенно говорится в книге. Необыкновенная смелость в науке (революционные для советской историографии подходы и поражающие своей оригинальностью и новизной вопросы к источникам) и необычайная осторожность в повседневной жизни (тайные писания книг — о своей текущей работе он говорил только самым близким друзьям, опасения, что его телефон прослушивается во время бесед с зарубежными коллегами и др.), упрямство в реализации поставленных целей, развитая интуиция, позволившая почувствовать то, что он называет “болевым нервом” современной историографии. Но все же главные качества — это непреклонная воля и бескомпромиссность в науке. Без них, считает Гуревич, историку никогда не создать ничего значительного. “Ум никому не помешал, — отмечает он, — но главное для человека — его характер, и как раз на этом споткнулись очень многие”. И дальше: “Трусость, приспособленчество приходилось встречать часто. И те, кто выдержал испытание, скорее могли создать что-то полезное ценное, даже при средних способностях” (с. 147).

К какому, однако, результату привела эта перестройка? В чем состоит выработанное Гуревичем новое видение исторической науки и новых задач медиевиста? В книге дается ответ на этот вопрос в виде наметок научного credo автора, программы обновления исторического знания, к которой он пришел к началу 1970-х и которой с тех пор неуклонно следовал.

Сам он обозначает свой путь в науке, используя знаменитую метафору Люсьена Февра — “бои за историю” (les combats pour l’histoire) (с. 281). И читателю воспоминаний не раз дается понять, что выработка этого нового видения истории, и особенно его воплощение в книгах и статьях, происходило вовсе не в хрустальном замке “чистой науки”. Скорее, наоборот — в постоянной борьбе с окружающими социальными условиями, советской бюрократией, власть имущими недругами, консерватизмом мышления коллег. В теоретическом плане это была, прежде всего, борьба против позитивистского “наукообразия” истории и против идеологизированной истории ортодоксально-марксистского толка. О той истории, за которую борется Гуревич — “исторической антропологии”, — в книге говорится много и обстоятельно. Автор определяет ее как не утратившее своего значения в наши дни подлинно революционное и наиболее перспективное направление в историографии, инициированное его “отцами-основателями” Марком Блоком и Люсьеном Февром и продолженное во второй половине XX века их последователями — историками “Школы Анналов”.

Рассказ о “боях за историю” тесно переплетается в книге с тем, что можно обозначить как “бои за память”, ибо важнейшей ее задачей автор видит сохранение памяти о советском прошлом российской медиевистики. Он не раз подчеркивает важность этой своей задачи, говорит об острой необходимости рассказать, “как это было”, показать, чем и как она жила на протяжении полувека, какими были ее виднейшие представители не только в профессиональном, но и в человеческом плане. И в постскриптуме к книге призывает передать эту память новым поколениям историков своих сверстников, “сохранивших честную память о том, что нам повелось испытать” (с. 281)1.

Автор не раз делает оговорки, что его видение прошлого неизбежно неполно и в определенной мере субъективно (с. 10 и др.). Но одновременно с этим настойчиво убеждает читателя в “правильности” своего видения этого прошлого, правоте своих оценок происходивших в нем событий и людей, с которыми ему довелось встречаться. Гуревич не пытается избежать этих оценок, даже, наоборот, считает своим долгом их давать, причем порой достаточно суровые. Едва ли следует останавливаться на них — обсуждение профессиональных и нравственных качеств коллег автора не входят в задачи настоящей рецензии. Вместо этого попытаемся обозначить характерные общие черты послевоенной советской медиевистики, воссозданные в книге.

Гуревич особенно подробно останавливается тут на нескольких моментах. Он свидетельствует о доминировании в аграрной истории средневековой Европы марксистских схем, выход за которые был “чреват всякого рода невзгодами” (с. 39) и, соответственно, об узости, ограниченности взглядов историков этого времени. О господстве сциентистских подходов и статистических методов, уверенности в том, что “история является наукой в той степени, в какой она может овладеть числом и мерой, прибегнуть помощи точных наук и прежде всего математики” (с. 17). Много внимания уделяется автором социально-политическому контексту, в котором жила советская медиевистика. В особенности болезненной смене поколений и разрушению научных школ в послевоенные годы, результатом чего стало “катастрофическое падение научного уровня исторических исследований, резкое сужение проблематики, культивирование цинизма и безнравственности в среде ученых” (с. 42). Гуревич обозначает два пути, по его мнению, “в значительной степени определявших состояние советской исторической науки”. Первый — “уход” в узкую специализацию (“внутреннюю эмиграцию”), позволявший избегать обобщений, а потому и обвинений идеологического характера. Второй — самоцензура, поиск компромиссов, использование в работах намеков и иносказаний (с. 96).

“История историка” — это не только книга о “боях за историю” и “боях за память” Арона Гуревича, но и книга подведения жизненных итогов. Что же говорит об этих итогах автор? Какими они ему видятся? Очевидно, что неоднозначными. С одной стороны — всемирное признание научных заслуг и широчайшая известность его трудов и его видения истории, с другой (об этом многое прочитывается между строк) — неоцененность ученого “в своем отечестве”. Он никогда не преподавал на истфаке родного МГУ, не получил возможности создать свою “школу”, не был удостоен высоких российских академических званий и должностей. Эта тема неполной реализации своих возможностей в силу враждебных обстоятельств ясно прослеживается в книге. И все же в “Истории историка” ее автор — несмотря на многочисленные трудности и потери — предстает победителем: читатель видит, что ему удалось воплотить большую часть задуманной жизненной программы, внести значительный вклад в мировую медиевистику, открыть советскому читателю “Школу Анналов” и “историческую антропологию”, создать работы, ставшие известными всему миру.

Когда закрываешь прочитанную книгу воспоминаний, в сознании невольно вырисовывается образ автора, и тогда бывает трудно обойтись без каких-то аналогий, параллелей, ассоциаций. Пишущий эту рецензию не является исключением. В его сознании невольно возникла фигура Петра Абеляра, автора “Истории моих бедствий”. Такую странную аналогию можно, конечно, легко оспорить как сомнительную или даже вовсе надуманную. Но разве это не Абеляр, “неукрощенный единорог”, грозящий своим противникам, вдруг появляется в самом конце “Истории историка”? Я еще не сказал всю правду о прошлом, бросает он на последних страницах своему читателю, но обязательно скажу, если будет такая возможность: “я не исключаю того, что, если судьба дарует мне еще силы и время, я зафиксирую свою historia arcana и в ней кое-кому не поздоровится” (с. 281).

Может быть, эта аналогия все же не так уж и случайна и нелепа, как кажется на первый взгляд. В недавно вышедшей на русском языке книге, посвященной средневековому индивиду (в значительной мере основанной на автобиографических материалах, в том числе и “Истории моих бедствий” Абеляра), Гуревич делает примечательное признание: его работа со средневековыми текстами была тесно связана с его размышлениями о собственном жизненном пути: “…на каком-то этапе работы я, разбирая вопрос о личности на средневековом Западе, испытал потребность написать некий автобиографический этюд. Я стремился дать себе отчет о собственном пройденном пути историка, охватывающем не менее полустолетия… Я размышлял уже не о личности средневекового человека, столь же изменчивой, сколь и проблематичной, но о чем-то, казалось бы, непреложном — моем собственном Я. Сюжеты различные, но отнюдь не лишенные внутренней связи. Ибо я попытался на самом себе поставить опыт, которому до этого подвергал людей, живших многие столетия тому назад. Материал, возможности проникновения в него и его осмысления кажутся несопоставимыми, и вместе с тем такого рода перекличка не вовсе лишена смысла”2.

1 Необходимо добавить, что “бои за память” Гуревича начались гораздо раньше — см.: Гуревич А. Я. “Путь прямой как Невский проспект”, или Исповедь историка // Одиссей. 1992. М., 1994. Эти “бои” среди медиевистов особенно ожесточились после посмертной публикации мемуаров Евгении Владимировны Гутновой: Гутнова Е. В. Пережитое. M., 2001. См. особенно: Гуревич А. Я. Попытка критического прочтения мемуаров Е. В. Гутновой // Средние века. М., 2002. Вып. 63. С. 362—393; Мильская Л. Т. Заметки на полях // Средние века. Вып. 65. М., 2004. С. 214—228.

2 Гуревич А. Я. Индивид и социум на средневековом Западе. М., 2005. С. 372.

Сьюзан Джордж. Доклад Лугано. Ольга Федотова

О сохранении капитализма в XXI веке. Пер. с англ. Д. Жутаева. Екатеринбург: Ультра.Культура, 2005. 304 с. Тираж 3000 экз. (Серия KlassenKampf)

“Доклад Лугано” стал первой книгой Сьюзан Джордж, переведенной на русский язык. Возможность познакомиться с этой работой появилась у российского читателя спустя шесть лет после ее первого издания в 1999 году. С тех пор книга успела встать в ряд “культовых” европейских книг по проблемам глобализированного мира и была переведена на 16 языков. В России автора многочисленных книг и публикаций, посвященных экономике стран “третьего мира” и глобализации, знают благодаря ее политической деятельности: Сьюзан Джордж является вице-президентом ATTAC Франции (одной из ключевых организаций всемирного антиглобалистского движения, борющейся за введение международного налога на финансовые сделки) и принимает участие во Всемирном Социальном Форуме, организованном в противовес ежегодно проводимому неолиберальными силами Всемирному Экономическому Форуму. Весной 2005 года Джордж стала одним из инициаторов и лидеров движения “NON” во Франции, выступавшего против принятия евроконституции и в итоге добившегося своего: более 55% французов не поддержали проект конституции Европейского Союза.

Российская презентация книги в ноябре 2005 года проходила при непосредственном участии самого автора, которая прокомментировала не только свою политическую и научную деятельность, но и отметила принципиальную верность выводов “Доклада”, подтвержденную последними мировыми событиями.

Несмотря на то, что книги Сьюзан Джордж в основном посвящены проблемам глобализированной рыночной экономики в современном мире, сама она настаивает на том, что не имеет научных степеней в экономической науке, не является экономистом, и называет себя “political scientist” или “political economist”, что, по ее выражению, более всего соответствует месту, занимаемому ею в науке и политике.

Можно ли назвать “Доклад Лугано” системным экономическим исследованием? Безусловно, можно — объект исследования обязывает. Но этого мало. Книга эта — прежде всего документ, памятник эпохи глобализации — написана в жанре “factual fiction”, предполагающем некую литературную мистификацию. Откуда же берется момент мистификации? Сьюзан Джордж называет свою книгу “factual fiction” не из-за погони за популярным каламбуром или сенсацией, в этом обозначении есть вполне запланированный момент раскрытия логики действия “Доклада”: в современном мире могут найтись (нашлись?) заинтересованные в благополучии системы рыночной экономики “Стороны-Заказчики” и те, кому будет заказано критическое исследование положения и перспектив рыночной экономики “без прикрас” — “Рабочая Группа”. Книга Сьюзан Джордж написана в форме доклада Рабочей Группы (группы специалистов в разных научных областях, состоящей из людей, которых Сьюзан Джордж назвала “policy intellectuals”) для совершенно непрозрачной и недосягаемой группы Сторон-Заказчиков. Что же, кроме “беспристрастного подхода” и системного изложения фактического материала, могут предложить policy intellectuals своим заказчикам? Лишь стратегию дальнейшего бескризисного существования системы: это, конечно, не New World Order (хотя бы потому, что методы стары, как сама система), но все же до боли знакомая картина…

Разумеется, ни для Рабочей Группы, ни тем более для Сторон-Заказчиков вопрос о возможности альтернативы глобализированной рыночной экономике не ставится, цель и так ясна: предусмотрев все возможные сценарии поведения свободного рынка, исключить его альтернативы. Вопрос лишь в средствах достижения этой цели.

Сьюзан Джордж исходит из того, что экономическая система не охватывает природу как подсистему, а, напротив, включена в нее: невозможно полностью поставить природу на службу производству, не ожидая крупномасштабного кризиса как в экономической системе, так и в “неисчерпаемой” системе природы. Но заставить экономическую систему функционировать по намеченному плану, не ожидая кризиса, можно: стоит только преодолеть то, что нельзя полностью контролировать: рост населения стран “третьего мира” вместе с его растущими социальными запросами. Главное — избрать наиболее эффективные стратегии сокращения населения. Здесь речь не идет о геноциде в его “старых” и уже неприемлемых формах: XXI век должен привнести в историю не просто новые технологии урезания демографического роста, но систематическую и непрозрачную политику транснациональных корпораций, направленную на уничтожение населения в масштабах, адекватных увеличению его численности.

“Необходимость не знает законов” — вот что отныне должно стать девизом власти и деятельности ТНК, вот где путь к рациональному поведению системы и избавление от ига индивидуальных и краткосрочных выгод и интересов отдельных участников транснационального процесса, процесса глобализации.

Либеральная идеология имеет в себе зияющую брешь: нельзя полагаться на свободный саморегулирующийся рынок, на его “невидимую руку”: “„невидимая рука“ даст по морде тем, кто столь слепо ей доверился” (с. 54). Необходимо либо изменить систему, либо ждать ее неминуемого обвала, последующего за непредсказуемым поведением, “безумством” рынка.

У системы есть выбор, но она должна подчиниться необходимости. Вот вывод, к которому приходит Рабочая Группа в ходе своего детального исследования, и мы уж никак не можем усомниться в их пристрастности или попытке подтасовки фактов — ведь за критикой современного состояния рынка стоят интересы его долгосрочного существования. Более того, эмпирический материал, столь тщательно проанализированный членами Рабочей Группы, за прошедшие с момента появления английского издания книги долгие семь лет стал притчей во языцех и уже мало у кого может вызвать удивление — неолиберальные реформы ускоряют свой шаг…

Более того, пускаясь в длительные разъяснения механизмов функционирования рыночной экономики и политики ТНК, мы проявим в отношении возможных читателей “Доклада Лугано” недопустимую жестокость, лишив их удовольствия получить критическое исследование современной капиталистической системы из первых рук — из рук идеологов ее “устойчивого развития”.

Но критической оценки апологии “саморегулирующегося” рынка недостаточно: Сьюзан Джордж становится перед необходимостью поставить под вопрос и сами выводы, сделанные из очевидных и — как кажется — безальтернативных посылок “Доклада”.

Большая часть “Доклада” посвящена статистическим исследованиям демографических процессов в современном обществе, расколотом “свободным” рынком на две неравные части: “треть причастных, две трети непричастных”, “мир первый” и “мир третий”, “цивилизацию” и “варварство”, “Север” и “Юг”.

Рабочая Группа дает единственный возможный сценарий “сохранения капитализма в XXI веке”: “Нужно будет приложить усилия и к увеличению смертности, и к сокращению рождаемости, причем в пропорциях, которые будут меняться в зависимости от времени и обстоятельств” (с. 111). Иного для “саморегулирующегося свободного рынка” не дано: Рабочая Группа прекрасно знает своего “классового” врага в лицо — это страны “третьего мира”, в которых темпы роста численности населения обратно пропорциональны национальному богатству и прямо пропорциональны росту внешнего долга: “Характер распределения доходов является ключевым критерием для благосостояния системы в долгосрочной перспективе” (с. 22). “Вслед за либерализацией и дерегуляцией улучшают свое положение верхние 20%. И чем ближе они к вершине, тем больше они приобретают. Тот же самый закон с точностью до наоборот приложим к остающимся 80%: все они что-то теряют; тот, кто был изначально более бедным, пропорционально теряет больше всех” (с. 22—23). Причем стоимость ценных бумаг возрастает именно тогда, когда компания объявляет о крупном сокращении штатов.

В книге масса примеров функционирования логики экономической непричастности.