Иван Семенович был человеком особенным. Все в нем вызывало чувство уважения, симпатии. В предвоенное время он не только учил пас, по и нередко проводил с нами досуг. Особенно запомнились игры в городки "с подсветом". В темноте, когда фигуры различались уже плохо, кто-то из "нейтральных" освещал площадку электрическим фонариком.
      И.С. Полбин был, как я уже говорил, неутомимым учителем летного дела. Во время полетов полка он частенько находился у посадочных знаков и внимательно наблюдал за приземлением самолетов. Заметив отклонения от нормативов, он детально разбирал их причины, а с отстающими проводил специальные занятия. Вот почему у нас не было слабых летчиков. Для становления их командир не жалел ни сил, ни труда, ни времени...
      И вот его не стало. Кто теперь поведет нас в бой? Кому доверят судьбу полбинского полка?
      Пока мы находились под впечатлением невеселых событий, пришел приказ о перелете эскадрильи на аэродром, расположенный неподалеку от линии фронта. Там базировались наши истребители, в основном И-16. Машина эта уже устарела и, конечно, уступала вражеским истребителям. Но летчики любили своих "ишачков", выжимали из них даже то, на что, вероятно, не рассчитывал даже сам конструктор этих когда-то лучших в мире истребителей - Н. Поликарпов.
      Наша задача в общих чертах была следующей. Эскадрилья перелетает на ближайший к фронту оперативный аэродром и ведет боевые действия при ограниченном количестве обслуживающего технического состава из расчета один техник на два самолета и один механик-оружейник на звено. Следовательно, основную долю подготовки самолетов к вылетам должны были взять на себя летные экипажи.
      Рано утром эскадрилья поднялась в воздух. Я возглавил первое звено. Полет проходил спокойно, словно в мирные дни. Давненько так не было, когда ничто тебе не угрожает, когда не ждешь с минуты на минуту атак истребителей или зенитного огня. В безмятежном настроении подлетаем к аэродрому и тут только замечаем, что над ним идет отчаянный воздушный бой. "Мессерам" было явно не до нас, поэтому эскадрилья благополучно приземлилась. Заруливая машину к лесу, увидел, как задымил и, разваливаясь в воздухе, устремился к земле вражеский самолет. У других фашистов не выдержали нервы, и они дружно бросились наутек. Вот вам и "ишачок"!
      После посадки быстро замаскировали самолеты и приступили к подвеске бомб. А уже час спустя эскадрилья вылетела для нанесения удара по скоплению войск противника юго-западнее Великих Лук. Вел нас в бой Виктор Ушаков.
      Прикрытия истребителями не было" поэтому для скрытности выхода на цель летели на малой высоте и над малонаселенной местностью. Стояла жаркая безоблачная погода. Под нами проносились то изрытая взрывами земля, то горящие села. Похоже было на то, что четко выраженная линия фронта здесь вообще отсутствовала.
      Незадолго до вылета истребители сообщили, что наша 22-я общевойсковая армия ведет сейчас бои в окружении. Потому и распалась линия фронта на отдельные очаги. Вскоре мы это на себе почувствовали. То и дело наши низко летящие самолеты фашисты осыпали градом огня из всех видов оружия. Хорошо, что наш ведущий каким-то шестым чувством угадывал границы "горячих" участков и, маневрируя, вел группу по замысловатой кривой. Благодаря ему мы без потерь прорвались к цели, точно отбомбились и благополучно вернулись на свою базу.
      На очередной вылет нам вместо бомб подвезли снаряды, мешки с сухарями и хлебом для сбрасывания своим окруженным войскам. Не сразу приспособились мы к укладке такого "нестандартного боекомплекта" в бомболюки. Сухари в безобразных, с точки зрения аэродинамики, мешках подвешивали на наружные бомбодержатели. Самолеты сразу теряли свой строгий боевой вид и наталкивали на мысль о недостаточной организованности. Страдала и столь тщательно соблюдаемая в обычных условиях центровка, тем более что каждый старался нагрузить как можно больше. Мы, например, в своем экипаже придумали такой вариант загрузки: под крылья подвешивали по мешку снарядов и по два мешка сухарей, а бомболюки просто закрывали и через узкий лаз "по заглушку" набивали бомбоотсек буханками хлеба. Самолет с трудом отрывался от земли на самой границе аэродрома и нехотя, на критической скорости перетягивал через лес. После нескольких таких вылетов все мы смертельно устали, но продолжали упорно сбрасывать боеприпасы и продукты своим наземным войскам, попавшим в беду. Сейчас им позарез нужны были и хлеб и снаряды.
      Только закончили полет - и снова за работу. Игорь Копейкин загружает бомболюки хлебом, Николай Аргунов проверяет замки подкрыльных бомбодержателей, а Кузьмин - новый техник самолета, - сняв капоты, наскоро осматривает моторы. Я заворачиваю снаряды в мешковину, туго перевязываю их шпагатом, придаю упаковке максимально обтекаемую форму. Жара, духота. Работаем в одних трусах, время от времени обливаемся холодной водой.
      Наконец все упаковано, подвешено, загружено. Только сейчас замечаю, что от леса на аэродром уже падают длинные тени, солнце клонится к горизонту. Быстро натягиваю комбинезон и бегу докладывать Ушакову, что экипаж и самолет к пятому по счету вылету готовы. Комэск не скрывает восхищения нашей расторопностью. Когда о готовности доложили все экипажи, Ушаков уточнил боевой порядок. Мне приказано лететь правым ведомым в его звене и быть готовым при необходимости возглавить группу. Слева в ведущем звене должен идти комиссар полка. Левое звено в строю "клин" поведет старший лейтенант Павлюк, правое - старший лейтенант Гаврик. Ждать никого не будем, кто не успеет к вылету, останется на земле.
      Едва добежал до своего самолета, как командир уже запустил моторы.
      - Запуск! - подаю команду Кузьмину, а сам быстро надеваю парашют. Выруливаю машину на полосу и без остановки взлетаю. Впереди, примерно в километре, смутно вижу самолет Ушакова. Что-то уж очень неважная видимость! Ах, да - ведь сейчас сумерки! Значит, полет будет ночным. Плохо! На моем самолете нет посадочной фары, даже не подвешены подкрыльные пирофакелы, на случай посадки без прожекторов. А то, что я уже три месяца не летал ночью, мне и в голову не пришло. Но как же без подсветки садиться на неподготовленный к ночным полетам аэродром? Впрочем, теперь уже все равно на землю быстро опускается ночь. Догоняю командира, ориентируюсь главным образом по языкам выхлопов из патрубков двигателей его самолета. Стоило занять свое место в строю, как сразу стало легче: такой командир, как Ушаков, знает, что делает. С ним не пропадешь!
      Едва настроился на бодрый лад, как слышу вдруг плаксивый такой голос Аргунова. Будто говорит не боевой штурман, а черт знает кто. Смысл его слов и того хуже:
      - Товарищ командир! Я ночью никогда не летал. Поэтому карту откладываю в сторону и ориентироваться не буду.
      Я онемел от неожиданности. Хочу ответить, а нужных слов подобрать не могу. Как же так? Заместитель командира группы не будет знать, где он летит! Значит, в нужный момент он (то есть я) не сможет заменить ведущего и, больше того, не найдет своего аэродрома. Но ведь он не один в воздухе, за ним пойдут другие экипажи. Что их ждет, если ведущий слеп? Последствия представить нетрудно, даже при самом бедном воображении.
      С трудом подавляю в себе эмоции, обдумываю создавшуюся ситуацию. В конце концов штурман действительно не виноват в том, что не летал ночью. И разве я как командир не должен был подумать об этом раньше? Однако раз уж так получилось, надо что-то предпринимать. Что же именно? Вернуться домой, пока сумерки не слишком густые? Но это значит - не доставить войскам драгоценный груз, поставить их в еще более тяжелое положение. И вообще немыслимо возвратиться на исправном самолете, не выполнив боевого задания. Этому даже трудно подобрать название. Пожалуй, единственный выход - самому вести ориентировку. Так и решаю.
      Немного отхожу в сторону, беру в правую руку карту и держу ее вместе со штурвалом. Ориентироваться в наступившей темноте, сохраняя одновременно место встрою, очень трудно. Главная надежда все же на командира и его опытного штурмана Ивана Сомова - эти с пути не собьются. Да и ничего с ними не случится, чего это вздумалось мне представить себя в роли ведущего? Ночью вражеские истребители отдыхают, а зенитчики стреляют больше для успокоения совести.
      Как раз в этот момент в стороне засверкали разрывы зенитных снарядов. Самолет слегка тряхнуло. Шальной снаряд. Бывает. Сейчас проскочим зону огня и снова станет тихо... Вдруг какая-то неведомая сила выбросила меня вперед. Убираю наполовину газ и в это время вижу, как машина комиссара полка А. Д. Барышева с большим креном и со снижением отворачивает влево, а моя - теряет скорость. Самолет Ушакова снова выходит вперед. Похоже, что мы уже на боевом курсе, но Аргунов после того злосчастного монолога все еще молчит, словно в рот воды набрал. Сомов открывает бомболюки, сбрасывает груз. Чувствую, как освобождается от мешков и наш самолет. Ага, значит, Аргунов все же взял себя в руки, вспомнил, что отправился не на прогулку. Спасибо, как говорится, и на этом.
      Пилотировать облегченный самолет намного проще, но в сгустившейся темноте карту пришлось отложить, все равно на ней не видно надписей. Осматриваюсь по сторонам: ведомых звеньев в строю нет, видно, действуют самостоятельно. Теперь, когда задание выполнено, начинаю разбираться в обстановке, проверяю показания приборов. Скорость мала. Неужели опять не закрыты створки бомболюков? Нет, с люками порядок! Присматриваюсь к ведущему и вижу, что идет он с правым креном. Значит, самолет Ушакова поврежден, потерял скорость, а вместе с ним и я, его ведомый. Так и есть: сектора газа у меня наполовину убраны, скорость едва 160 километров в час. Это небезопасно, тем более в строю, да еще ночью. Надо бы возвращаться поодиночке, но где он, свой аэродром? И где мы сами сейчас? Нет, теперь мы связаны с самолетом Ушакова одной ниточкой - ведь у нас практически на двоих лишь один штурман, знающий обратный маршрут полета.
      Но недаром народная мудрость гласит, что где тонко, там и рвется. После бомбометания миновало уже полчаса, по расчету времени пора нам садиться на своем аэродроме, а его как не бывало. Ведущий то и дело меняет курс, хотя сейчас это маневрирование не вызывается боевой необходимостью. Что-то похоже на потерю ориентировки. Делаем еще один вираж, а внизу - ни огонька. Теперь почти не остается сомнений в том, что Сомов заблудился. В таких случаях положено ведомому выходить вперед и лидировать группу в пункт посадки. Наверное, Ушаков ломает сейчас голову, почему мы не выполняем этого общеизвестного требования? На всякий случай запрашиваю Аргунова о месте самолета, но его молчание гасит последние искорки надежды. Дальнейшее начинает вырисовываться в довольно мрачных тонах.
      Продолжаем беспорядочно и, главное, бесцельно виражировать то влево, то вправо над беспроглядно черной землей. Все тело сковывает усталость - ведь сегодня это пятый вылет! Мы уже три часа в воздухе вместо расчетных полутора. Похоже, что будем так крутиться, пока не кончится в баках бензин.
      В это время из-за горизонта появился краешек желтоватого диска. Сначала я не обратил на это внимания. Но вот луна, постепенно белея, оторвалась от горизонта и под нами, словно на негативе, "проявилась" земля, матовым серебром засветились водоемы. С высоты 1000 метров я увидел несколько продолговатых озер, вытянувшихся, словно по команде, с севера на юг. Ориентир подходящий! Прошу Аргунова развернуть карту, зажечь, вопреки правилам маскировки, подсветку кабины и доложить, в каком районе есть похожие озера. Проходит минута, полторы... Что-то долго копается штурман в своих картах. Наконец слышу доклад: такие водоемы нигде не обозначены. Не может этого быть! Впрочем, чего только не бывает, особенно в нашем положении. Приходится бросать этот многообещавший ориентир и искать чего-нибудь получше.
      А время идет. Мы в воздухе уже более четырех часов. Горючего остается на 30-40 минут. Пора принимать какое-то решение: прыгать или сажать самолет? Решаю так: когда ситуация станет критической, прикажу штурману и стрелку покинуть машину, а сам постараюсь посадить ее на какое-нибудь поле. Пусть сяду на "живот", но все-таки спасу драгоценный боевой самолет. Лучше, конечно, если первым приземлится Виктор Ушаков - на его СБ есть фара. В случае удачи он разжег бы пару костров в створе посадочной полосы. Жаль все-таки, что нельзя поговорить с ведущим, посоветоваться, как и что делать дальше.
      И тут, как это бывает в сказках со счастливым концом, километрах в десяти от нас прямо по курсу полыхнул луч зенитного прожектора. Поколебался из стороны в сторону и неподвижно уставился в зенит, словно колонна, подпирающая небесный свод. Ушаков качнул крыльями, помигал навигационными огнями - дескать, садись - и пропустил мою машину вперед. Быстро прикидываю высоту полета, расстояние до прожектора, рядом с которым, без сомнения, должен быть аэродром, и начинаю снижение. Нет, мы не ошиблись: с высоты 40-50 метров различаю тусклую цепочку фонарей "летучая мышь", обозначающих место приземления. Доворачиваю самолет вдоль огней, и внезапно сознание мое обжигает мысль: а что, если этот аэродром вражеский? Ведь мы только в начале обратного маршрута выдерживали курс на свою территорию, а затем беспорядочно рыскали из стороны в сторону и полностью потеряли ориентировку.
      Рука машинально потянулась к секторам газа, чтобы добавить обороты моторам и уйти подальше от опасного места. Но короткий взгляд на бензочасы убедил меня, что полет неотвратимо близится к финалу - стрелка прибора стояла почти на нуле, горючего оставались считанные литры. Выбора нет остался только риск. Ну, а уж если рисковать, то до конца!
      Убираю шасси, даю газ и ухожу на второй круг над самым прожектором, положившим свой слепящий луч вдоль посадочной полосы. Высоту не набираю, держу машину в нескольких метрах от земли, ищу хоть малейший признак, определяющий наличие аэродрома. И в ту секунду, когда луч посадочного прожектора, тревожно мигнув, погас, а до границы летного поля осталось совсем немного, какая-то проходившая по аэродрому автомашина на секунду высветила фарой приткнувшийся к опушке леса СБ. Наши! Энергично кручу штурвал влево, двумя глубокими разворотами над самой землей захожу в створ посадочной полосы, выпускаю шасси, щитки... И вот уже машина плавно катится по земле. Открываю колпак, и в кабину врываются пряный аромат разнотравья, прохлада августовской ночи. Чуть ли не вплотную за мной, тоже с бреющего, сажает самолет Виктор Ушаков. Еще на пробеге, на полосе, умолкают двигатели его машины - бензин выработан до последней капли. А я рулю на стоянку, которую указывает мне мигающий свет электрического фонарика. Заруливаю на отведенное место, разворачиваю самолет, и тут же, чихнув раз-другой, глохнут двигатели. Значит, у моего СБ баки пусты. Смотрю на часы: общее время пребывания в воздухе 5 часов 10 минут. Теперь остается только выяснить, в каком районе и на какой аэродром мы приземлились, быстро заправить самолет и с рассветом перелететь к месту базирования своей эскадрильи.
      А встречавший меня техник уже подложил под колеса колодки и идет ко мне. В темноте все люди одинаковы, однако мне почудилось что-то знакомое. И, когда он забрался на крыло, я не поверил своим глазам: это был Кузьмин! Значит, приземлились мы все же на своем аэродроме. Чего только не бывает в жизни!
      Жду привычных вопросов о выполнении боевой задачи, работе матчасти. А Кузьмин на самого себя не похож: весь светится радостью (с чего бы это?), кричит: "Командир вернулся!" Ничего не пойму, ну вернулся я, так зачем же об этом мне-то сообщать, да еще в таком возбужденном тоне? Моторы ведь не работают, можно говорить даже шепотом.
      - В чем дело? - тоже кричу технику, заражаясь его возбуждением. - Что у вас тут произошло?
      - Да командир, говорю, вернулся - майор Полбин Иван Семенович!
      Вот это новость! Куда девались оковы усталости? Пулей выскакиваю из кабины и бегу в штабную землянку. Слышу, как вдогонку Кузьмин кричит, что командир ждет моего доклада. Это уже лишнее, затем и бегу. А может, и не затем, а просто, чтобы убедиться лично, не напутал ли чего-нибудь мой техник.
      Дверь в землянку открыта настежь, но все равно в ней душно и дымно. За грубым дощатым столом, склонившись над полетной картой, сидит майор Полбин. Такой, как всегда, только лицо немного осунулось и в глазах затаилась тревога. Увидев меня, Иван Семенович встал, пожал руку и сразу спросил, где остальные экипажи эскадрильи?
      К ответу на такой вопрос я, естественно, не был готов. Коротко доложил о том, как протекал полет от взлета до посадки.
      - Может быть, другие экипажи знают об этом лучше, - закончил я свой явно неубедительный доклад. По лицу командира пробежала тень.
      - Дело в том, - сказал он, - что, кроме вас с Ушаковым, никто на базу не вернулся. Да и вас мы, откровенно говоря, уже не ждали - без бензина летают только птицы, а у вас, по расчетам, его уже не было.
      Вошел Ушаков. Командир так же внимательно выслушал и его, хотя доклад Виктора был как две капли воды похож на мой. Потом наступила пауза. Полбин сидел в глубокой задумчивости, нервно постукивая пальцами по крышке стола. Он рассеянно взглянул на принесенную ему офицером штаба какую-то бумагу, и вдруг лицо его осветилось знакомой улыбкой:
      - Сели! - воскликнул он. - Все остальные экипажи благополучно приземлились на запасных аэродромах. Ну а теперь, - обратился он к нам, идите отдыхать, и поскорее, чтобы завтра в воздухе не задремали. Вижу, что хотите узнать, каким образом я воскрес и снова оказался здесь, но об этом в другой раз. Чтобы не мучились бессонницей, скажу, что из района Пустошки, где меня сбили, добрался сюда с комфортом, на моторной дрезине. А теперь спать!
      Так закончился для меня и экипажа наш первый ночной боевой вылет, давший повод для серьезных раздумий и выводов. Вопреки напутствию командира полка, заснул я только под утро и тут же был разбужен дежурным, передавшим приказание прибыть на КП. Здесь экипажу была поставлена задача на разведку районов базирования авиации противника. Полет должен быть выполнен на полный радиус с последующей посадкой на полевом аэродроме Ериш, под Ржевом.
      Безоблачное небо над головой не предвещало ничего хорошего: на дальнем пути в глубокий тыл противника одинокий самолет будет весьма соблазнительной целью для каждого встречного немецкого истребителя. Но в данный момент исправным был лишь мой СБ, а поставленную задачу требовалось решить во что бы то ни стало.
      Было в этом вылете и что-то радостное для меня: маршрут пересекал хорошо знакомые с детства места. В частности, предстояло сфотографировать Идрицкий аэродром, на котором я мальчишкой увидел первый раз в жизни "настоящий" самолет.
      Виктор Ушаков с досадой взглянул на свой обставленный стремянками бомбардировщик, вокруг которого сновали авиационные механики, посоветовал весь полет выполнить на предельно малой высоте, обходя населенные пункты, а фотографировать с горки, после чего сразу же снова прижиматься к земле. Действительно, только правильно выбранные маршрут и профиль обеспечивали какую-то надежду на успешный дневной полет одиночного самолета в глубокий тыл врага.
      Вопреки принятым разведчиками правилам, я все же приказал оружейникам подвесить бомбы на всякий случай и по готовности взлетел. Исходный пункт маршрута - Хижицкие озера. От них веду машину в десяти километрах южнее железнодорожного перегона Великие Луки - Себеж. Между Себежем и Идрицей выполняю разворот на новый курс и с каким-то непередаваемым волнением осматриваю пролетаемую местность. Здесь мною исхожены все тропы, знакома каждая лесная дорожка. Но сейчас сверху ничего не могу узнать, все выглядит иначе. Да и время оставило свой след: другие ребятишки протоптали новые тропы, по этой земле с боями прошли целые армии, где-то на ней сейчас пролегают тайные партизанские пути.
      Очень хочется взглянуть на станцию и поселок, по это не входит в мое задание, да и рисковать я не имею права ни экипажем, ни теми еще не добытыми разведывательными данными, которых ждет командование. Поэтому вновь разворачиваюсь и выхожу на Люлинское озеро. С опушки прибрежного леса по самолету ударили малокалиберные зенитные орудия, прикрывавшие железную дорогу. Прав был Ушаков, когда советовал держаться подальше от станций и городов. Даже такой "мирный объект", как склад сена, оказался нашпигованным вражескими автомашинами. К встрече с нами здесь явно не были готовы, лишь несколько коротких автоматных очередей сопроводило наш самолет.
      Вот и аэродром. Круто набираю высоту и веду машину прямо через центр летного поля. "Улов" неважный: на дальней стоянке только три вражеских самолета, да и те, кажется, неисправные. Все же проходим над ними и включаем аэрофотоаппарат - ведь командованию нужны объективные данные. Штурман сразу же дает новый курс - на Витебск, где расположен наш очередной объект разведки, но я приказываю приготовиться к бомбометанию и разворачиваюсь к сенному складу.
      Враг уже опомнился. С небольшой высоты вижу, как навстречу нам брызжут сотни автоматных и пулеметных очередей. Некоторые бьют трассирующими пулями.
      Бомболюки открыты. Фашисты бросаются врассыпную, но поздно - бомбы пошли серией. Делаю нечто вроде боевого разворота и наблюдаю, как горят грузовики, как мечутся в дыму и пламени ошалевшие от страха захватчики. Жаль, что больше нечем их угостить, да и времени нет - надо выполнять основное задание! Аргунов дает уточненный курс, и мы продолжаем полет в тылу врага.
      Когда вернулись на свой аэродром, здесь уже собрались все экипажи, которые участвовали в ночном вылете. Быстро сдаем отснятую пленку, маскируем самолет и торопимся к командному пункту, где приказано собраться личному составу. Начальник штаба полка капитан Фомин зачитал приказ командующего фронтом, в котором отмечалось, что противник измотан, не способен уже вести наступательные операции или оказывать серьезное сопротивление. Поэтому войскам фронта приказано перейти в решительное наступление.
      Наконец-то! Радостную весть встречаем громким "ура". Вот он долгожданный праздник на нашей улице. Теперь и задачи у нас будут иными: не сдерживать волны вражеских полчищ, а помогать продвижению наших сухопутных войск, громить опорные пункты противника, его резервы, расчищать путь пехоте. Никого в те радостные минуты не смутил слишком резкий поворот событий - реальных и ожидаемых. Ведь .мы этого ждали со дня на день, неудачи расценивали как недоступные нашему пониманию, может быть, тонкие оперативные ходы высокого командования, которое расчетливо готовит неожиданный и всесокрушающий удар по врагу. Я лично уже мысленно рисовал захватывающую дух картину: на рассвете вместе с нами в небо поднимаются многие сотни незаметно сосредоточенных на полевых аэродромах новейших советских боевых самолетов. На позиции врага обрушивается лавина бомб, снарядов, пуль. И вот уже в прорыв введены наши танковые и стрелковые части. Над полем боя проносятся краснозвездные бомбардировщики, штурмовики, истребители. Враг в панике бежит, теряя боевую технику, неся неисчислимые потери.
      С таким настроением экипажи готовились к вылету, особенно тщательно проверяли исправность моторов, системы управления, приборное и прицельное оборудование. Со стоянок ушли затемно радостно-возбужденные и спали беспокойно - не прозевать бы сигнал подъема, не опоздать бы к вылету...
      Взлетели девяткой едва забрезжил рассвет. Вел группу командир полка майор Полбин. И от этого казалось, что ничего до сих пор не произошло, что только сейчас все начинается, и именно так, как должно быть. Вот и задание подходящее: нанести удар по позициям противника в интересах наступления наших войск. Видимо, мы шли первыми, так как у линии фронта нас атаковали не связанные боем вражеские истребители. Но девятка - это не одиночный самолет, да и опыт отражения атак истребителей мы уже имели. ШКАС хотя и не пушка, но скорострельность у него 1800 выстрелов в минуту. Враг хорошо знал об этом и не лез под огонь сразу нескольких пулеметов.
      Остальное было до обидного похожим на предыдущие "рядовые" вылеты: прорвались сквозь заслон истребителей и зенитного огня, высыпали бомбы точно по цели и без потерь вернулись домой. А ведь, наверное, именно такой итог полета нужно считать классическим, когда, несмотря на вражеское противодействие, задача выполнена до конца, а в самолетах нет ни одной пробоины.
      К обеду кучевка уплотнилась, на горизонте появились густые облака. Обычно в таких случаях говорят: погода испортилась. Мы же смотрели на это другими глазами: без прикрытия истребителей куда безопаснее чувствуешь себя, если неподалеку спасительная облачность, в которую можно пырнуть, когда атаки стервятников слишком назойливы. При уходе самолетов в облака прекращали стрельбу и вражеские зенитчики. Так что мы до конца использовали желанное ненастье, и к вечеру наиболее подготовленные экипажи сделали по шесть боевых вылетов. А когда нам объявили о том, что стрелковый корпус, наступление которого обеспечивал наш полк, продвинулся на 10-15 километров, каждый чувствовал, что в этом успехе есть и его вклад.
      Приподнятое настроение летного состава оказалось как нельзя кстати. Заслуженный, в общем-то, отдых пришлось отложить, как у нас шутили, "на послевоенное время". Сразу после ужина последовал приказ: одиночными экипажами в течение всей ночи наносить по врагу так называемые "беспокоящие удары", не давая ему возможности отдыхать и перегруппировывать силы. По расчетам, на экипаж приходилось 2-3 вылета. Нам достались все три - в начале, в середине и в конце ночи. И хотя у меня самого от усталости слипались глаза, я больше волновался о состоянии штурмана Аргунова, сделал ли он для себя выводы из результатов первого ночного полета, готов ли к решению поставленной задачи? Николай заверил, что готов, что многое понял и теперь может летать даже с завязанными глазами.
      Первые два вылета прошли без помех. Каждого из нас вдохновляла мысль, что изнуряющие удары авиации по противнику позволят нашим войскам утром отбросить врага еще дальше. Однако произошло непредвиденное. Уточняя мне цель перед третьим вылетом, представитель штаба обвел красным карандашом район, занимаемый нашим стрелковым корпусом.
      - Вы ошиблись, - заметил я. - Это исходный район наступления, там корпус был вчера, а сейчас он продвинулся далеко на запад.
      Но начальник штаба полка капитан Василий Николаевич Фомин, до этого молча слушавший нашу беседу, подтвердил, что, встретив очень сильное сопротивление гитлеровцев, корпус отступил на "заранее подготовленные рубежи". Что это означало, каждому из нас уже хорошо было известно.
      Вот теперь-то я почувствовал такую усталость, что, казалось, пальцем шевельнуть больше не могу. Да и "беспокоящие" удары, вероятно, потеряли всякий смысл. Надо отдохнуть и потом начинать все сначала. Но отмены вылета не последовало, и мы - снова в воздухе. Задание выполнено. На обратном маршруте полета, чтобы не заснуть, до крови кусаю губы, пою все, что в голову придет, время от времени мотаю головой. Только бы не задремать, не выпустить из рук штурвал! А приборная доска плывет перед глазами, туманом обволакивает горизонт, над которым уже встает багровая полоса рассвета. Осталось совсем немного до посадки, теперь, наверное, дотяну... Но нет, сознание постепенно растворяется, уступая место животворному сну.
      Сильный удар по голове не сразу выводит меня из оцепенения. Неужели уже подъем, когда так хочется спать? И почему удар? С трудом открываю глаза и не сразу понимаю, где нахожусь, что происходит? Мелькают, кружатся какие-то мутные пятна, полосы, пронзительно звенит какая-то струна... И вдруг сразу все стало на места: самолет, опустив нос, круто снижается в левой спирали. Я вишу на привязных ремнях, упершись головой в переплет колпака кабины. А может быть, это и есть настоящий сон, такое, помнится, уже приходилось видеть курсантом после первых полетов. Но я уже понимаю, что это не сон, а явь: за бортом гудит ураганный ветер, стрелка высотомера быстро крутится влево, разматывая клубок высоты. Хватаю штурвал, с трудом дотягиваюсь ногами до педалей, убираю газ. Разогнавшаяся до предельной скорости машина плохо слушается рулей, сопротивляется. А земля все ближе... Интересно, что думают обо всем этом члены экипажа? Впрочем, это сейчас не столь уж важно - они тоже устали и могут дремать. Самолет наконец прекратил вращение, идет по прямой с набором высоты, постепенно уменьшая скорость. Как можно спокойнее запрашиваю:
      - Штурман! Курс и удаление до аэродрома?
      А минут через десять вылезаю из кабины, с наслаждением валюсь на траву прямо под крылом самолета и словно проваливаюсь в черную бездну.
      КОНЕЦ "ПАНТЕРЫ"
      Как-то в конце июля 1941 г. после очередного боевого вылета майор Полбин на своем открытом "козлике" объезжал рассредоточенные стоянки самолетов. У некоторых из них машина останавливалась, командир выходил на несколько минут, разговаривал с летчиками, техниками, потом ехал дальше. Когда он оказался у моего самолета, я доложил о ходе подготовки экипажа и материальной части к полету. Полбин, как всегда, пожал руку, присел на освобожденную из-под бомб тару и жестом предложил мне устраиваться рядом. Настроение у командира было заметно приподнятое, и я знал почему: за последнее время полк, ведя интенсивную боевую работу, все задания выполнял исключительно четко, наносил меткие удары по врагу и в то же время не имел потерь. Во фронтовой печати продолжали появляться статьи с крупными заголовками: "Бить врага так, как бьют его полбинцы!" Это было признанием высокой боевой выучки личного состава части, чему командир полка отдал так много сил и чем он дорожил больше всего на свете.
      Расспросив о подробностях подготовки экипажа, о настроении, о вестях от родных и близких, Иван Семенович задал мне неожиданный вопрос: видел ли я когда-нибудь пантеру? Я тут же ответил, что видел в зоологическом саду, хотя, может быть, то были ягуар или пума - сейчас трудно проверить.
      - Да, хищный зверек, - сказал командир. - Только та, о которой идет речь, куда крупнее и опаснее.
      Я слушал молча, не совсем понимая, к чему клонит майор. Командир не стал испытывать мое терпение и разъяснил, что "пантера" - это позывной широковещательной радиостанции немецких оккупантов, расположенной где-то в районе населенного пункта Холм. Она ведет провокационные передачи на русском языке, пичкает советское население на временно оккупированной гитлеровцами территории геббельсовской пропагандистской стряпней. На днях, например, объявила, что немцами захвачены Москва и Ленинград.