Ежедневно полагалась прогулка — 20 минут, и для этого у главного входа во Внутреннюю тюрьму — со двора — было построено несколько прогулочных двориков Главный ступенчатый (ступенек — пять) вход и, разумеется, выход был как раз напротив двери моей 4-й центральной камеры. Сначала открывалась форточка-кормушка, и надзиратель говорил:
— На прогулку приготовиться! Затем, через несколько минут, гремел замок, отворялась железная дверь:
— Выходи на прогулку!
Когда выходил я по ступеням на свет божий, передо мною открывался коридор — более широкий, чем в тюрьме. А главное — над ним было небо. Справа и слева — как камеры в тюрьме, но с небесным потолком — прогулочные дворики. Стены были высокие, кирпичные, гладко сцементированные и тщательно выбеленные. Написать что-нибудь — сразу будет заметно. Пол цементный, плотный. Размер дворика невелик — примерно 10 на 10 метров. Два надзирателя с автоматами прохаживались вверху над двориками по специальным дорожкам на стенках. Все были у них на виду. После увода заключенных в камеру прогулочные дворики тщательно осматривали — на предмет надписей, записок и т. п. Даже папиросные окурки тщательно разворачивали. Перебросить что-либо в соседний дворик было невозможно: и высоко, и еще сетки над стенами. Да и надзиратель смотрит.
В общем, это была обычная строгая следственная тюрьма. Любые контакты с волей или подельниками абсолютно исключались. Никаких писем или записок, не говоря уже о свиданиях. Библиотеки в тюрьме не было, опасались пользования шифром при передаче книг из одной камеры в другую — в тексте могли быть над или под буквами едва заметные отметки ногтем, булавкой. Газет тоже не давали и не передавали, ибо в газетах, кроме помеченных букв, могли быть и условленные заранее печатные материалы: объявления и т. п. Когда стали разрешать передачи, то они тщательным образом просматривались: ломались все хлебобулочные изделия, котлеты, колбаса разрезалась и т. п. Просматривались все папиросы в пачках. Лишь однажды мне удалось установить контакт с родителями. Они передавали мне папиросы, но не приносили спичек. Надзиратели прикурить давали редко и неохотно. Тогда я на дне алюминиевой кружки (вероятно, от масла) нацарапал булавкой только одно слово: «спички». Мать, моя кружку, заметила эту надпись. Кружка эта до сих пор у меня. Иногда удавалось получать или передавать скудную информацию с помощью окурков от папирос. Из папиросной обертки мундштука вынималась плотная опорная бумажка, на этом развернутом квадратике писались грифелем или прокалывались булавкой слова. Затем бумажка вновь сворачивалась и вставлялась в тонкую оболочку. Мундштук сплющивали и загрязняли (чтоб на вид был затоптанным) и оставляли в прогулочном дворике или в бане.
Все тюремные азбуки перестукивания основаны обычно (кроме азбуки Морзе, которую никто из нас не знал) на порядке расположения букв алфавита. В русском алфавите 33 буквы. Составляются нехитрые таблицы букв 6 на 6. Иногда (с исключением букв Ё и Й) — 6Х5 или 5Х6. Но такие «координатные таблицы» никак не годились для строгой следственной тюрьмы. Ибо таблицу надо было иметь перед глазами. В пересыльных тюрьмах такие таблицы чертятся прямо на стене. Но во Внутренней тюрьме это было невозможно. И приходилось высчитывать порядковый номер буквы.
Для обозначения, например, буквы "а" требовался лишь один удар — тук. Но чтобы выбить дальние буквы алфавита, приходилось долго и монотонно стучать. Например, букву "ч" — 25 ударов, "с" — 19 ударов и т. д. В этих условиях очень осложняли перестукивание нетвердое знание номеров букв и чрезвычайная замедленность «разговора». Обычно слушал и повторял про себя: а, б, в, г, д… На какой букве остановишься — ее и означает стук. Я предложил Н. Стародубцеву, с которым первым связался, «реформу» этой тягучей азбуки. С выбросом буквы "Ё" и отнесением буквы "И" на место перед "Э", буква "К" становится десятой по счету, "Ф" — двадцатой, "И" — тридцатой. Эти опорные буквы я предложил выбивать быстрыми двойными стуками: "К" — тук-тук, "Ф" — тук-тук, тук-тук, "И" — тук-тук, тук-тук, тук-тук. Быстрое, почти слитное тук-тук и еще один одиночный удар обозначали, таким образом, букву "Л". Вот как, например, звучало по этой системе слово КПМ (обозначаю удары точками)
… пауза……пауза…
Эту азбуку быстро усвоили почти все члены КПМ. Появились сокращения: "Н" — не понял, «ДА» — дальше, т е. слово понятно, стучи следующее. И так далее. Мало того, появилась необходимость в пароле, чтобы быть уверенным, что стучит свой, а не надзиратель. Случалось такое: выведут соседнюю камеру на прогулку, а надзиратель пытается тем временем «установить со мною связь», т е. стучит — вызывает беспорядочно: тук-тук-тук-тук. И ждет моего ответа. А я молчу. Потому что, по уговору, после вызова на связь нужно простучать пароль — условленные буквы: «АГА», например. Пароль этот мы часто меняли.
А знаком онасности был у нас «скрежет» — звук, получавшийся от царапанья ложкой или булавкой по стене. (Булавки прятали в щели тумбочек, в матрацы, иногда в подошвы обуви и т. п.).
С Колькой Стародубцевым у меня была отличная связь Я с идет в 5 и камере, он — в 4-и, Рудницкий — в 3-й, Радкевич — во 2-й. Это левые камеры, они были расположены в левой части коридора, если заходить в тюрьму со двора. С Колькой мы так наловчились беседовать, что он — не слыша моего голоса, а лишь по стуку — выучил мое стихотворение «Сердце друга», которое я в 5-й камере сочинил. И перестучал это стихотворение Рудницкому.
Очень трогательно было, когда при встрече после реабилитации Коля без запинки прочел наизусть это стихотворение и другие мои стихи, также переданные ему перестукиванием.
Вот оно, это стихотворение. Не сильное, но документ того времени, тех дней.
СЕРДЦЕ ДРУГА
Николаю Стародубцеву
Душу зловещая тишь проела -
Глухая стена не проводит звук.
Но вдруг, тишину нарушая смело,
Раздается тук-тук, тук-тук…
Не сон ли? Быть может, почудилось это?
Нет, твердая чья то рука
Стучит, и удары за стенкой где-то
Сливаются в букву… К.
Точка за точкой следуют снова.
Я слушаю (в камере воздух нем!),
И буква за буквой сливаются в слово -
Тук— тук, тук-тук… -…К…П…М!
Ты рядом за стенкой, мой верный друг,
Ложкой в сырые стучишь кирпичи!
Неправда! Это не просто стук!
Это сердце твое стучит!
И в бешеном страхе дрожат палачи -
Ужасен для них этот стук.
Они его душат: молчи! Молчи!
Но сердце упрямо стучит и стучит:
Тук— тук, тук-тук, тук-тук!
Январь 1950 года.
ВТ УМГБ ВО, 5-я камера
Да… Следствие, следствие! Как тяжело о нем писать.
Но писать надо, а то, как сказал кто-то из моих друзей (кажется, Фазиль или Камил), Хлыстов напишет. Да, я обязан обо всем рассказать людям, пока еще есть силы.
Возвращаюсь к начальному периоду следствия. В конце сентября — начале октября 1949 года дела с КПМ у следственного отдела УМГБ ВО обстояли весьма странно. Да, нелегальная организация КПМ (Коммунистическая партия молодежи) была раскрыта. Были арестованы ее руководители, члены Бюро КПМ: Б. Батуев, А. Жигулин-Раевский, Ю. Киселев, а также другие ее члены, выявленные провокаторами или открытые слежкой: В. Рудницкий, М. Вихарева, А. Чижов, Л. Сычов. В результате нажима на областную прокуратуру 22 сентября 1949 года была получена санкция на арест этих «преступников». В ходе допросов арестованных удалось установить одно лишь нарушение закона, состоящее в том, что Коммунистическая партия молодежи существовала нелегально. Но задачи ее — помогать ВКП (б) и ВЛКСМ, изучать труды классиков марксизма. Гимн КПМ — «Интернационал», конечная цель — построение коммунизма во всем мире. Так что и судить арестованных вроде бы было не за что. А «дело» надо было создать, и решено было: одновременно — нажать на арестованных и — искать членов КПМ, оставшихся на воле.
Капитан МГБ в отставке И. Ф. Чижов частенько наведывался к своим бывшим коллегам. Ему хотелось снасти сына. Он просил свидания с ним, а ему не разрешали. Сначала. Потом, когда у следственного отдела возникли трудности, разрешили Это произошло приблизительно 28 сентября.
В присутствии полковника Прижбытко и других офицеров отдела Чижов-старший уговаривал Чижова-младшего стать предателем своих друзей:
— Сыночек, милый! Расскажи все, что знаешь! Даже если тебя не спрашивают о чем-то, а ты об этом знаешь, говори! Говори все, и тебя освободят!
— Меня отпустят. А других?
— Кого-то тоже отпустят. Лишь некоторые могут получить небольшие, почти символические сроки.
— Хорошо! Пишите! Я знаю очень много. Почти все!
— А кто знает все?
— Бюро КПМ: Батуев, Жигулин, Киселев. Странным казалось нам долгое время именно то, что И. Ф. Чижов, сам работник МГБ, уговорил сына говорить все, что знает и что прикажет, то есть сам подталкивал его к признанию вины, а этим — и к жестокому наказанию. Потом мы поняли. Ведь отец Аркадия никогда не был следователем и плохо разбирался в следственной практике. Он много лет был на оперативной работе. И он, в сущности, был кретином. Иначе все же сообразил бы, что не стоит в подобной ситуации уговаривать своего сына говорить все, что было и чего не было.
И поселили Аркадия Чижова в теплую солнечную камеру с паркетным полом, с окном, выходящим во двор Управления, и поэтому не имевшую у окна кирпичного колодца. Дали ему бумагу, перо и сказали:
— Садись и пиши!
И полетело, понеслось! Аркадий назвал всех своих вооргов (групоргов). В Сталинском (теперь Левобережном) районе было у нас две группы по 6-8 человек. Это были группы Ивана Широкожухова и Ивана Подмолодина.
Я однажды видел. И Подмолодина, встретили мы его с Чижовым на улице Карла Маркса. Иван занимался в аэроклубе и шел туда в летной ферме. Был он красив, высок и статен, и глаза его были синими, тревожно-веселыми. Это было числа девятого сентября. Мы познакомились:
— Иван.
— Алексей.
Он улыбнулся, потому что предполагал, что я не Алексей, а может, скорее всего, улыбнулся просто так.
Таким он и остался навсегда в моей памяти — с веселыми, добрыми и тревожными глазами. С летным шлемом в руке (он летал на ПО-2). Погода стояла прозрачная.
Когда мы расстались с Подмолодиным, Аркаша сказал:
— Это один из двух моих групоргов в Сталинском районе…
— Подмолодин?
— Ты его знаешь?
— Нет, по шлему догадался.
От жестоких избиений, многократных «пятых углов» во Внутренней тюрьме Иван Подмолодин сошел с ума. Но из него так и не выбили ни одной фамилии. Его смертельно искалечили, по существу — убили.
Иван Широкожухов тоже не назвал никого из своей группы, хотя его тоже крепко били.
Группы левобережные, как и группы Николая Стародубцева (он тоже никого не назвал), были выловлены оперативниками по кругу общений. Однако не полностью. Из пяти этих групп на воле осталось не менее десяти членов КПМ.
Итак, Аркаша начал класть, класть все и вся. Если после ареста нам совали под нос клеветническое и подлое письмо Игоря Злотника, то теперь заработал другой материал: нас давили показаниями А. Чижова.
Следствие вообще велось подло — об избиениях до полусмерти, ледяных карцерах, лишении сна я уже писал. Подло велись и записи в протоколах допросов. Полагалось записывать слово в слово — как отвечает обвиняемый. Но следователи неизменно придавали нашим ответам совсем иную окраску. Например, если я говорил:
«Коммунистическая партия молодежи», — следователь записывал: «Антисоветская организация КПМ». Если я говорил: «Собрание», следователь писал: «Сборище». Если я говорил «Был принят в ряды КПМ», следователь писал: «Был завербован в антисоветскую организацию КПМ». Ничто позитивное в протоколы не записывалось. Сочетание букв КПМ в окончательном тексте протоколов было расшифровано лишь один раз и вот в каком контексте: «Антисоветская террористическая молодежная организация, преступно именовавшая себя КПМ (коммунистическая партия молодежи)». Все, что мы говорили о коммунистической направленности организации: изучение работ Маркса, Ленина, гимн «Интернационал», конечная цель — построение коммунизма во всем мире, — все это было изгнано из ранних протоколов Просто они были заново переписаны следователями в новой, нужной им редакции Начальные графы протоколов: «Допрос начат… допрос окончен…» — почти всегда оставались незаполненными. Это давало следователям возможность по своему усмотрению манипулировать этими важными данными. Я заметил эту хитрость слишком поздно. Да если они и признавали в наших исканиях идейную основу, то только в виде троцкизма или двурушничества. Я позволю себе процитировать окончание моего стихотворения «Третье письмо из тюрьмы», обращенное к Ольге Яблоковой.
Пропала жизнь! Коль мог, пустил бы пулю.
Мой путь во мраке страшен и тернист,
Прощайте, милая. А. В. Жигулин,
«Фракционер, двурушник и троцкист»
Ночь на 11.50
ВТ УМГБ ВО
К 6— я левая
Ольга Андреевна Яблокова. Она до сих пор осталась несколько загадочным лицом в деле КПМ. Как попала она в конце июля 1949 года в наш круг?
От крайней бедности семья Киселевых обычно сдавала угол с конца июля и на весь август кому-либо из абитуриентов, приезжавших на вступительные экзамены в воронежские вузы. И примерно 20 июля 1949 года пришла к Киселевым и обратилась к его матери — тете Марусе — девушка.
— Не сдадите ли угол для поступающей в университет?
Вот так Ольга Яблокова и поселилась в крохотной, по существу, однокомнатной квартирке Киселевых Юрка в таких случаях, да и Степан Михайлович, если не был на дежурстве, уходили спать в сарай — там было просторно и тепло август, ночи теплые.
Ольга Яблокова была белокурая, с глубокими голубыми глазами и светлым лицом, статная, стройная девушка, на вид лет двадцати пяти. Но говорила, что ей — восемнадцать. И не было ей никакого дела до того, что кому-то она кажется старше. Она приехала поступать на филологическое отделение ВГУ. Занималась, готовилась к экзаменам. Мы с Киселевым сразу влюбились в нее. И гуляли по тихой Студенческой улице поздними вечерами. В это время в Греции шла жестокая война между патриотическими военными формированиями ЭЛАС, с одной стороны, и правительственными, а также английскими и американскими войсками — с другой. Силы были неравные, и мы мечтали через Румынию и Болгарию пробиться на помощь патриотам. Да… Пожалуй, и впрямь лучше было бы нам оказаться в Греции, чем в ВТ УМГБ ВО!.
Мечты, мечты!… Ольга зубрила или делала вид, что зубрит, но, так или иначе, в поле ее зрения за сорок дней попали многие приходившие к Юрке связные. Ни имен, ни фамилий их Ольга не могла узнать — имена и фамилии, которые они называли, были вымышленные. Но запомнить лица она могла, могла опознать по фотографиям тех, кто приходил. К слову сказать, однажды случилась со мной оплошность — выпал из-под полы пиджака наган и грохнулся на деревянный пол. Не было у нас специальных портупей для ношения оружия под пиджаком. Случилось это при Ольге, она сделала вид, что не заметила.
Сведения от Ольги, видимо, поступили в Управление МГБ: как раз об этом самом нагане меня и спрашивали. Я, естественно, сказал, что он был негодный и я его выбросил в уборную.
Была ли Ольга преднамеренно, специально подселена в квартиру Ю. Киселева для наблюдения? Не исключено. После нашего возвращения, после публикаций в Воронеже моих стихов один из работавших в районе молодых литераторов, поэт, сказал, что у них в школе преподает русский язык и литературу Ольга Андреевна Яблокова, которая мучается совестью и многим говорила, что очень виновата в трагической судьбе Жигулина и других невиновных людей; сама она одинока, несчастна и часто плачет.
Жива ли она? Где она сейчас? Я хочу сказать вам. Ольга, что я вас прощаю за то, что касается лично меня. За других прощать не уполномочен. Почему прощаю? За раскаяние, за слезы. Но это только за себя, а не за всю КПМ и дальнейшую вашу деятельность. Ибо какая у вас была другая работа в ВГУ и в последующем, — я не знаю.
Пока А. Чижов не начал нас изобличать, нас не только мучили, но еще и уговаривали. Например, так:
— Вы стремились к захвату власти в стране!
— Ни в коем случае!
— Ну вот, подумай, ведь вы все поступили в вузы, ее временем окончили бы их, многие из вас вступили бы в ВКП (б), многие избрали бы своим поприщем партийную работа, или (из окончивших высшие военные учебные заведения) военную карьеру, или иную государственную важную службу Секретарь райкома ВКП (б), директор крупного завода, командир полка и так далее — это ведь тоже власть! Значит, вы стремились к ней.
— Что ж, по вашей логике, получается так. Результатом такого «убеждения» и многодневной насильственной бессонницы (спать не давали неделями!) и появлялся в протоколе мой ответ в такой вот редакции следователя:
— Да, я признаю, что КПМ стремилась к захвату государственной власти в стране.
Я протестовал против подобных редакций моих ответов, но майор Белков (или Харьковский) ласково спрашивал:
— Хочешь еще один «пятый угол»?
И я подписывал. Ведь не умирать же здесь, в тюрьме!
Из лагеря можно попытаться бежать. Такая светлая надежда впереди!
Но когда в полную меру «заработал» Аркадий Чижов, нас перестали уговаривать. Суд нам протоколы допросов Чижова (а его почерк и подпись я хорошо знал), на нас бешено орали:
— Вы готовили вооруженное восстание против Советской власти, готовили террористические акты, занимались антисоветской агитацией! Расскажите обо всем этом подpoбнo. Где находится, где спрятано ваше оружие?
Слава богу, все члены КПМ надежно спрятали или выбросили оружие! А вот Борис — какая оплошность! — не спрятал и не выбросил свое, вернее — наше общее оружие. В его комнате в ящике письменного стола хранилось шесть-семь разных пистолетов и револьверов. Лена, старшая сестра Бориса, знала об этом оружии — Борис часто стрелял в комнате и во дворе. Узнав, что Борис арестован, она обыскала комнату брата и сложила все это оружие, обоймы, даже стреляные гильзы в большую женскую сумку. Наблюдение за домом после ареста Бориса было временно снято. У ворот дежурил еще Степан Михайлович Киселев. И поздним сентябрьским вечером (числа 20-22) Лена вышла с этой сумкой погулять. Она рассказывала мне после нашего возвращения:
Я очень боялась, что какой-нибудь из пистолетов выстрелит. Там был один большой и тяжелый, я его никак не могла просунуть через решетку.
Она еще днем облюбовала местечко — крупнорешетчатый люк для стока воды на углу улиц Студенческой и Университетской. К нему она и пошла и с большой опаской (вдруг выстрелит!) выбросила туда все оружие, высыпала патроны и гильзы. Лена, в сущности, снасла нас от статьи 58 — 2 УК РСФСР. Ибо орали следователи:
«Вооруженное восстание!» Но если готовилось восстание, да еще вооруженное, где же оружие? Пистолет «вальтер» принадлежал В. П. Батуеву. А обгорелый ствол малокалиберной винтовки, найденный в сарае у кого-то из группы Подмолодина или Широкожухова, никак на оружие для восстания потянуть не мог. Он был детально изучен, и в протоколе технической экспертизы было с печалью написано, что экспериментального выстрела из ствола винтовки ТОЗ-8 № такой-то произвести не удалось.
Да, не удалось пришить нам вооруженное восстание, но зато пришили нам террор — 8-й пункт 58-й статьи. И вот как это случилось.
Рядом с моим четырехэтажным домом, построенным еще в 30-х годах, стоял на Студенческой улице дом 34, грязно-кирпичный, в готическом стиле коридорной сие темы. Там жил Юра Киселев. До 1943 года Юра вместе со своей семьей жил в селе Хвощеватка, село дальнее, глухое черноземье. До сих пор там говорят еще «идеть», «чаво» и т. д. Рязанско-воронежский говор. И вот Юркиному отцу-милиционеру предложили службу в городе, дали комнату на Студенческой. И стали мы с Юркой соседями, а потом и друзьями. Юра Киселев — единственный из оставшихся в живых моих самых близких друзей, последний настоящий друг по КПМ. Я посвятил ему в 1973 году стихотворение «Дорога»:
Все меньше друзей
Остается на свете.
Все дальше огни,
Что когда-то зажег…
Юрка — высокий, стройный, сильный, но очень добрый, отзывчивый; светло-голубоглазый, красивый лицом и душою человек. В то, послевоенное время он всегда, как и я в военные и послевоенные годы, — осенью, зимой и весной ходил в армейской шинели с широким ремнем. Только его шинель была серой, а моя — зеленой, тонкого сукна и застегивающейся на левый бок — девичьей шинелью — такую купили на толкучке. Вся Россия ходила тогда в военных шинелях…
Приехавший из деревни, Юра заметно отставал от нас по образованности, по начитанности, но за какие-нибудь три-четыре года сделал гигантский скачок. Читал он фантастически много. Заметно повлиял на развитие его личности Борис.
Юра и сейчас может сказать «гром гремить». Но если я умру, а он будет жив, он первый приедет на мои похороны. И березу у моей могилы посадит именно Юрий Киселев. Он всегда был предельно честен и справедлив и в самом серьезном деле, и в самых мелких мелочах жизни.
1949 года. День рождения Юры — 8 августа (20 лет ему), день рождения моего брата Славы — 6 августа (18 лет ему). А идет день 7 августа, и мы празднуем сразу два дня рождения. Родители и сестренка Юрки в Хвощеватке; студентка, точнее, пока еще абитуриентка, Ольга где-то гуляет.
Нас всего четверо: два именинника, я и Борис. Мы пребываем еще в том возрасте, о котором точно сказал А. Твардовский:
Ты водку пьешь еще для славы,
Не потому, что хороша.
И водка на столе. И огурчики с капустой — из Хвощеватки. И выпили мы уже как следует. И весело нам. А напротив меня — прикрепленный кнопками к стене портрет Сталина в маршальском мундире. И весело, и хорошо у меня на душе, и солнышко за прозрачными занавесками светит. Но Сталин моему хорошему настроению мешает. Все хрупают огурчики, а я вдруг спросил:
— Юра! Зачем ты этого людоеда на стене держишь?
Затем я вынул из кармана наган и… бах, бах по генералиссимусу…
Ребята всполошились. Но, однако, не беда. Выглянули во двор — никого. Отворили окошки, чтобы пороховой дымок вышел. Портрет сняли и сожгли в печке, пули легко извлекли из кирпича, ибо стрелял я в стену под углом примерно 40 градусов. Дом старинный, все стены — кирпичные, толстые. В маленькой прихожей (она же кухня с печью) нашли и чугунок с разведенной глиняной подмазкой, и щетку для побелки, и мел. За пятнадцать минут стена стала как новая. А Славка принес совершенно такой же портрет Сталина. Мы его купили, но еще не успели повесить. (Кстати, за подобные фразы люди нередко попадали в те времена в тюрьму. Например, «Все портреты повешены, осталось только Сталина повесить». Донос — десять лет!) В конце работы по реставрации стены, которой руководил, конечно, Кисель, он сказал:
— Я думаю, говорить нечего. Нас здесь всего четверо. Все ясно без слов. Пули и гильзы, прошу прощения, — в сортире за сараем — опустились уже глубоко. Портрет через печную трубу улетел в маленький город Гори. У Жигулина, то есть у товарища Раевского, наган отобрать! И лишить следующей рюмки.
Я стал возражать:
— Со всем согласен, кроме последнего. Это не было хулиганством. Это была техническая проба. Наган мне дал Хариус для ремонта самовзводного механизма. Я его починил. И проверил. Механизм работает отлично, — и отдал наган Борису.
Борис сказал:
— Очень жаль, что это был всего лишь портрет. Наутро, несмотря на то, что шли вступительные экзамены в институт и нужно было заниматься, я рано вышел из дому и встретил на улице Комиссаржевской Володю Радкевича, моего близкого друга. Мы три года учились в одном классе, вместе состояли в КПМ. Вовка Радкевич был младше всех нас. Ему было 16 лет, когда он окончил школу. Сохранилась фотография: я и Володя летом 1949 года возле нашей школы. У меня уже пробивались усики, а он был совершенно ребенком. Юное, прекрасное, почти детское лицо. Сейчас смотрю и думаю: да мог ли быть преступником этот мальчик (а ведь через месяц возьмут и его!), этот птенчик, этот воробышек? Боже мой, что творилось на свете!
Володька Радкевич был самым юным и самым маленьким в классе, но прозвище у него было, просто чудовищное. Даже произносить сейчас противно: «Харя». Жуть! Потом, впрочем, уже в 10-м классе, это прозвище мы смягчали: Харюня, Хариус, Харькони… Это о нем написал я юмористические шуточные поэмы «Бессмертная баллада о необыкновенных приключениях моего друга-бандита Владимира Радкевича» и «Необыкновенные приключения моего друга-бандита Владимира Радкевича за Полярным кругом» («Во льдах»). Страшно даже думать об этом, но тогда, весною 47 года, в шуточной поэме я предсказал ему все: и тюрьму, и лагеря, и стальные браслеты, и даже самоубийство…
В классе эти поэмы имели потрясающий успех Подросток — да какой там подросток — мальчик с почти ангельской душой и лицом! — был написан жестоким бандитом-авантюристом. «Бессмертная баллада…» объемом в две общие ученические тетради с блестящими рисунками главного героя (Володька прекрасно рисовал) обошла всю школу.
Володька Радкевич — судьба особая. Родился и воспитывался в интеллигентнейшей семье: мама — Ольга Александровна Стиро — заведовала литературным отделом Воронежского драматического театра. Очень талантливая и очень красивая женщина. А ее мама — Володина бабушка — худенькая и неслышная, словно тень, тихо вышедшая из Ветхого завета. Володька все время воровал у нее тонкие-тонкие папиросы: «Ракета». Теперь таких не делают. Они были очень дешевы, и о них сложилось такое фольклорное произведение:
Если денег нету -
Закурю «Ракету»
Сразу видно — бедный человек.
Или еще:
Закурим «Мечту Циолковского»!
Володин отчим — Николай Ипполитович Данилов — был художником из того же театра Ютились они в двух крохотных комнатках прямо в здании театра. С отцом Володи. И Радьевичем, тоже художником или артистом, я познакомился в туберкулезном санатории «Хреновое» в 1958 году. Но Володька не знал его ни в раннем, ни в позднем детстве. Ему было достаточно отчима, которого он всю жизнь называл Никой. Потом (в больших уже квартирах) была в их семье домработница Ульяна. И кот Умка, с которым Володька любил играть, надевая боксерские перчатки.
Володя Радкевич вступил в КПМ осенью 1948 года, но на другой же день потерял партийный билет. Его сразу же исключили. Об этом А. Чижов знал. Но Чижов не знал, что вскоре Бюро (Борис, Кисель и я) тайно восстановило Радкевича-Стиро в КПМ, и он стал работать в нашей маленькой службе безопасности — особом отделе, которым заведовали, последовательно сменяя друг друга, Ю. Киселев, я и В. Рудницкий. Володька работал и связным, и следил за Злотником, Хлыстовым, Загораевым, выполнял и всякие иные задания.
В предарестные дни следил В. Радкевич и за Чижовым — не ходил ли тот в «большую фанзу». Не ходил и даже и не предполагал, что за ним присматривает Хариус, пробывший, как был уверен Чижов, в КПМ всего лишь полтора дня. Кстати, этим лишь и объясняется, почему Володька получил смехотворно малый по тем временам срок — всего три года.
Не огорчайся, читатель, что увожу твое внимание в разные стороны и времена, когда идет изнурительное следствие. Оно было тягучим и долгим. Я рассказываю тебе о своих друзьях в перерывах между допросами и пятыми углами.
Возвратимся к утру 8 августа 1949 года, на улицу Комиссаржевской, в теплое утро. Радкевич радостно воскликнул:
— Привет, Толич! Ну как? Починил мой наган?
— Привет и салют! Починил, и в самом лучшем виде.
— А опробовал?
— Да, опробовал. Два выстрела сделал.
— Где? На крыше?
— Гм… Да, на крыше. Там собачка, передвигающая барабан, немного источилась, укоротилась. Старый ведь наган. Но я собачку чуть-чуть легкой ковкой вытянул. На наш век хватит.
— Ну, давай. Он с тобой?
— Нет, у Фири получишь.
А на крыше моего четырехэтажного дома был у нас почти настоящий полигон. С фасада, справа и слева над крышей возвышались стены, и получились уютные и просторные чаши, совершенно не просматриваемые ни снизу, ни из соседних домов — ниоткуда. (Даже с крыш соседних четырехэтажных зданий: они были вдалеке). Выстрелы были слышны совершенно одинаково в большой округе и исходили как бы прямо с неба.
Очень жаль, конечно, но я все-таки рассказал Хариусу, как и где я опробовал наган. Но — предупредил я — никогда и никому! Он поклялся.
Володю Радкевича арестовали недели на две-три позже нас: припомнил Аркаша Володькин казусный случай не сразу. Володьку взяли и посадили в одиночку. Был он, в сущности, бесперспективен для следствия, и о нем забыли. И сидел он, бедняга, один недели две. Курева у него не было, а курить очень хотелось, хотелось так сильно, что, как говорили тогда в лагерях и тюрьмах, аж уши опухли. И тоска одному сидеть то.
Но как— то вдруг в неурочный час открылась железная дверь и в камеру впустили еще одного человека (кроватей было две).
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Володька несказанно обрадовался новому жильцу., Хотя был октябрь, пришедший был в зимней желтой меховой шапке. Уже в лагерях Володя узнал, что это — японские, военные зимние шапки — все, что осталось от Квантунской армии.
— Ты за что же, сынок, сидишь? Сколько тебе дали?
— Мне еще ничего не дали и не дадут. А вас-то за что?
— Меня, сынок, без всякой вины осудили — за плен. Да и был то в плену я полтора месяца. Бежал и воевал потом, до Берлина дошел. Но осудили меня как изменника Родины — на 25 лет!
— Не может быть!
— Да, сынок, не может быть, а вот случается. Да вот она у меня копия приговора… Хочешь — прочти…
Иван Евсеевич Ляговский оказался добрым и сердечным человеком. Он предложил Володе сигарету, а потом добавил:
— Да ты бери ее всю, пачку-то, и спички возьми. А то вдруг меня сейчас на этап выдернут, и останешься ты без курева. Бери, бери, не стесняйся. Мне старуха моя всего принесла.
Живут вдвоем два, три, четыре дня. Попривыкли, прониклись доверием. Володя рассказал Ивану Евсеевичу о КПМ, о том, что изучали классиков марксизма.