Черные камни

Меня взяли на квартире Аркадия Чижова. Мы вместе пришли к нему из ВГУ. Была великолепная погода, едва уловимое дыхание осени. Зашли ненадолго — за каким-то журналом. Звонок в дверь. Аркаша пошел открывать, но почему-то не возвратился. Потом — испуганное и возмущенное лицо Ивана Федоровича и незнакомые люди. Два наведенных на меня пистолета:

— Ни с места! Не шевелиться! Будем стрелять! Быстро, проворно ощупали всего (нет ли оружия) — все, как у майора Пронина! Но мой «вальтер», хорошо смазанный и завернутый в тряпку, с запасной обоймой мирно покоился под досками и сухим песком на чердаке дома № 32 по Студенческой улице…

Отец Аркадия продолжал возмущаться:

— Товарищи! Объясните, в чем дело' Это какое-то недоразумение! Я сам капитан МГБ…

— Батя! Не мешай! — строго сказал один из молодых людей.

Вышли из подъезда. Все спокойно, тихо. На улице пусто. Со стороны поглядеть: идут куда-то три товарища — двое постарше, один помоложе.

Да… Ходили они за нами, видно, уже давно: двое за Аркадием, двое за мной. У ВГУ, где мы с Аркашей встретились, встретились и они — моя пара и Аркашкина пара. Пошли за нами обоими уже вчетвером. А когда наступило время — 15 00, позвонили

Идти было близко — всего метров двести: жилой дом работников МГБ был рядом с внушительным зданием Управления.

Ах, Чижов, Чижов! Как много горя ты нам принес! Когда я прочитал начало чижовского тома показаний, то, вернувшись в карцер (я сидел там за перестукивание), я крупно нацарапал на белой стене булавкой:

Не видел свет презренней б…ди,

Чем наш «герой»

Чижов Аркадий!

И еще:

Смерть предателю!

Да здравствует КПМ!

Борьба и победа!

Все эти мои надписи были заботливо сфотографированы и приобщены к делу.

Нас били, лишали передач, лишали сна (это была самая страшная пытка). Допрашивали днем и ночью.

Придешь в камеру утром, едва уснешь — голос надзирателя:

— Подъем! Поднимайтесь!…

Спать днем — ни лежа в кровати, ни сидя на табурете — не разрешалось. Через каждые две-три минуты открывали волчок (зрачок) на железной двери, и надзиратель орал, открыв форточку:

— Не спать!…

И так много суток подряд.

Чижов же, по словам его сокамерников, да и по собственным его словам, жил во Внутренней тюрьме роскошно. Спал и лежал на кровати, когда хотел. Имел свидания с отцом и матерью. (Мать его, Лидия Николаевна, тихая русская женщина, умерла, не дождавшись сына.) Принимались любые продуктовые передачи, даже вино к праздникам.

Нас били и мучили, а Чижов, лежа на кровати и куря сигарету, вспоминал все, что сам знал и что ему велели припомнить. Все мельчайшие детали наших отрицательных суждений о Сталине Аркаша припомнил. Вспомнил и «антисоветские» разговоры людей, не бывших членами КПМ. Так он вспомнил, что, возвращаясь в 1949 году из Москвы (он ездил поступать в МГУ, но не прошел по конкурсу), он случайно услыхал, как какой-то инженер важного воронежского завода хвалил американские станки. Ни фамилии его, ни имени Аркаша, естественно, не знал, но он запомнил день, когда возвращался из Москвы. Инженера долго искали на воронежских заводах по дате возвращения из командировки. Предъявляли фотографии Чижову, по одной из них Аркадий опознал этого человека. Тот получил десять лет за восхваление западной техники.

Забегая вперед, скажу, что когда умерла мать А. Чижова Лидия Николаевна (или еще раньше), жить к Чижовым перебралась невеста Аркадия Галя Зайцева. Когда же, вскоре после возвращения Аркадия, умер И. Ф. Чижов, в трехкомнатную квартиру Чижовых подселили работника Воронежского УКГБ Ивана Степановича. Три комнаты на двоих по тем временам было много. И вот тогда, в 55-м году, Чижов как-то сказал мне, Борису и Юрию Киселеву:

— Я случайно попал в архив к нашему делу.

— Ну и что?

— Многие страницы с моими показаниями, теми, которые были из меня выбиты, они, сволочи, вырвали. Видимо, перед переследствием. Видно, боялись.

Это сообщение Чижова, конечно, и удивило, и покоробило нас. Не могли наши мучители ничего вырвать в архиве, ибо были смещены или, во всяком случае, отстранены от дел в день ареста Л. П. Берии. Не сам ли Аркадий и вырвал листы? Это сразу напрашивалось на ум.

Покоробили нас слова о том, что показания были будто бы «выбиты» из Чижова. Никто из него ничего не выбивал. Это он уже начал вырабатывать легенду в оправдание своего «раскола». Однако в то время нам было не до выяснения отношений и личных споров. Мы были тогда — после переследствия 1953-1954 годов — всего лишь амнистированы. Впереди была долгая и трудная борьба за реабилитацию. И мы были, как говорится, в одной упряжке, ибо слова «обожествление Сталина», или, как писали в протоколах следователи, «клеветнические измышления в адрес Вождя», были еще в ту пору преступлением.

Поэтому мы лишь промолчали, презирая в душе предателя, ибо его лживая версия о том, что из него «выбили» признания, была важнее для общего дела, чем если б он признал искренность своих показаний. Эта вынужденная молчаливая уступка предателю почти забылась после реабилитации.

Но где— то в середине шестидесятых годов Борис рассказал мне, Киселю, Рудницкому, еще кому-то из друзей следующее. В связи с заявлениями наших мучителей Литкенса, Прижбытко, Белкова, Харьковского и других о восстановлении их в партии (их, естественно, не восстановили) в Воронежском обкоме КПСС перелистывали наше дело и обратили внимание на то, что из тома показаний А. Чижова около половины листов вырвано. Кто и когда изъял эти листы? Как проникли в архив, строго секретный?

И вот случайная встреча с Аркадием в Крыму в начале семидесятых годов. Вспоминали прошлое.

— Слушай, Аркаша, а наше следственное дело хранится где — в Москве или Воронеже?

— В Воронеже. И первое дело, и дело о переследствии. Все аккуратно сохраняется.

— А возможен ли доступ к нему?

— Не знаю. Наверное, нет. Но я в пятьдесят пятом году наше дело видел. Все сохранилось: фотографии, протоколы…

— А как тебе это удалось?

— Мой сосед по квартире Иван Степанович — ты ж его помнишь, он жил в нашей квартире, в третьей комнате, пока его не отселили от нас, — работал тогда в комиссии по пересмотру старых дел, еще тридцать седьмого года и так далее. Интересно было посмотреть эти старые дела. Иван Степанович по-соседски мне это и устроил. Я смотрел, читал и наше дело… Показания нашел… Борька первым начал было раскалываться, потом пошел на попятную…

— Но позволь… На последнем совещании так и было договорено, что и я, и Борис, и Юрка Киселев — все мы скажем сразу, что КПМ была, и что было в ней всего четыре человека да группа Хлыстова. И больше ни слова. Он так и поступил. И я, и Кисель.

— Не знаю… не помню… Там были еще показания Володьки Радкевича о том, как ты в портрет Сталина из нагана…

— Скажи, а можно было изъять, вырвать часть листов?

Здесь Чижов вздрогнул и потемнел лицом. Поспешно, испуганно заговорил:

— Нет! Куда там! Такой надзор!…

Но — увы! — я все прекрасно понял.

Человек неглупый и образованный, Чижов боялся Истории, он понимал: ведь потомки прочтут, на папках было написано: «Хранить вечно». Я уверен, он сам тогда изъял и уничтожил свои самые пакостные показания. Но он просчитался: опытный исследователь-историк все равно эти следы найдет, восстановит по показаниям других членов КПМ, по протоколам очных ставок в других томах дела.

А теперь предоставим слово Борису Батуеву. Вот как описывает свою первую очную ставку с А. Чижовым в своем дневнике. (Борис, всю жизнь готовясь написать документальную книгу о КПМ, делал предварительные наброски, где писал порою о себе в третьем лице.)

"В дверь кабинета постучали.

— Войдите!

Сопровождаемый надзирателем, грузным и глупым старшиной Пилявским в комнату входит Чижов. Он стал еще бледнее, и до этого острый большой нос, еще больше заострился, а лысая голова делала его похожим на сову.

«Расскажите, Чижов, где и когда Батуев говорил то, о чем вы показывали следствию?»

Чижов испуганно вздрогнул, потом, пересилив себя, улыбнулся какой-то скверной, подлой улыбкой и хихикнул:

«Ну что там, ты ведь помнишь, Борис, говорил мне о бюрократизме в партийных органах и что колхозники задавлены налогами, и что ты слушал с Киселевым „Голос Америки“?»

Глаза Бориса блестели гневом и, как бы желая остановить потекший вдруг поток лжи, он махнул в сторону Чижова несколько раз рукой.

«Последнее — неправда. Врешь ты, Чижов, что я тебе рассказывал содержание этой передачи».

«Прекратить разговоры», — оборвал следователь. — И — увести Чижова. Ну, — начал он, — теперь ты признаешь?!"

«Нет, последнее не признаю…»

А вот еще более интересный документ, следующий в тетради Б. Батуева непосредственно после приведенного выше описания очной ставки с А Чижовым. Он называется «Судьба предателя». Эпиграфы помещены выше заголовка. Цитирую:

"Как у Л. Толстого к Анне Карениной. «Мне отмщенье, и аз воздам»

А может быть и не так?!

СУДЬБА ПРЕДАТЕЛЯ

Рос сентиментальным, глуповато-восторженным. Природа должна была дать ему то, чего не хватало его предкам, — лирики сентимент 1. Отец его делал революцию сначала сознательно, затем оброс мхом непротивления и хуже — перестал сознавать то, что делал. Сменял клинок честного воина на пистолет карателя…

Так в оригинале.

Сын рос в среде раздвоенности и двуличия. Это сделало из него революционера фразы и предателя по натуре. Это не могло пройти бесследно. Судьба. Случайно А. стал на путь революционера, но не по убеждению, а в силу сложившихся обстоятельств и скорее в силу дружественных связей. Роковой 49-й. Удар для его отца, это кровь за кровь. Символично. Сын попал в категорию людей, которых его отец арестовывал. У отца в душе раздвоенность, смятение. Он знал, чем это грозит единственному сыну. И, не смея оторваться от этой среды, он откидывал то новое, что ему открылось, сбивал и сына с правильного пути — сделав его в конце концов предателем.

Сына одолели страх, раздвоенность и привязанность к той среде, в которой он вырос, — он понял, что здесь спасение, хотя бы частичное — предательство своих товарищей. И он встал на путь циничного и подлого предательства, выдавая его за чистосердечность и раскаяние. Случай на очной ставке — шедевр, недосягаемый по наглости и чудовищности. Сыну простили его товарищи и даровали жизнь 1, но для себя он не обрел спокойствия — ни раскаянием полным письмом, ни попыткой представить отца своего человеком, вставшим на путь сопротивления темным силам МГБ.

АРЕСТ БОРИСА БАТУЕВА

Эта глава написана со слов Бориса Батуева. Рассказывал Борис о подробностях своего ареста нечасто и только абсолютно близким друзьям: Ю. Киселеву, мне, В. Рудницкому, В. Радкевичу, Н. Стародубцеву.

Сначала несколько слов о месте действия, знакомом и дорогом для меня с раннего детства.

Коренные воронежцы, родившиеся не позже середины 30-х годов, или люди, поселившиеся в Воронеже до войны, отлично должны помнить примечательную в то время Манежную площадь, расположенную примерно посередине Петровского спуска — от Петровского сквера к старому (постройки около 1900 года), но уже железобетонному мосту. Площадь была почти плоской, с легким покатом к реке там, где и по сей день существует Собачий сквер. Этот сквер был большим и густо-зеленым, окруженным оградою из вертикально прикованных к поперечинам железных труб зеленого цвета. Главной примечательностью Манежной площади, мощенной теплым круглым булыжником, был и остался манеж, точнее, арсенал петровского времени.

На Манежной площади было несколько ларьков и магазинчиков, керосиновая лавка Знаменита Манежная площадь в военное время была тем, что в нее попала одна из немногих сброшенных немцами на город трехтонных фугасных бомб. Летчик метил, видимо, в ярко заметную красную крышу арсенала, но промахнулся — попал в керосиновый ларек. Ветхое строение вместе с пустой керосиновой бочкой испарилось, и на его месте образовалась воронка диаметром метров в десять и глубиной до пяти метров. К сорок девятому году воронку засыпали и опять замостили булыжником. Вокруг Манежной были руины, хрупкие кирпичные коробки. Но на площади построили несколько ларьков, в том числе и пивной.

17 сентября, в теплый, почти жаркий день, Борис Батуев возвращался от Славки Рудницкого, который жил на улице Сакко и Ванцетти, сбегавшей от площади параллельно реке на север, к Девичьему монастырю. Ему, естественно, захотелось выпить пива. Он стал в очередь. Вокруг толпились люди с пивными кружками в руках. Когда очередь уже совсем подошла, Бориса окликнул молодой незнакомый, но весьма уверенный мужской голос:

— Товарищ Батуев! Можно вас на минуточку? Борис не обернулся, а лишь тихонько опустил правую руку в карман широкого пиджака. Карман был углублен и обшит изнутри кожей. Борис снял с предохранителя свой «вальтер» (один патрон был уже в стволе, в патроннике, восемь — в обойме, запасная обойма и патроны россыпью — в левом кармане) Незнакомец протиснулся к Борису сквозь толпу и жестко похлопал его по плечу:

— На одну минуточку, Боря! Я из университета. Борис левой рукой взял кружку пива Машинально посмотрел на часы Было ровно 3 часа. Сдачу брать не стал и обернулся:

— Слушаю вас.

— Нам надо отойти на пару минут. Тут шумно. Давайте отойдем.

— Никуда не отходить! — раздался голос продавщицы. — Собирай тогда за вами кружки. Пейте здесь! Кружки, кружки пустые скорее давайте!

Борис, сдувая пену, рассмотрел человека, которому он зачем-то понадобился. Это был рыжеватый среднего роста тихарь в пиджаке, лет двадцати пяти, с беспокойными глазами.

— А в чем дело-то?

Борис сдувал пену и искал глазами второго. Второй стоял вне толпы, метрах в десяти-двенадцати.

— Я из ВГУ, насчет спартакиады. Вы ведь участвуете?

— В твоей «спартакиаде» я не участвую.

— Все равно нам надо поговорить. И тихарь вынул из нагрудного кармана красную книжечку с золотой крупной надписью: «МГБ СССР».

— Знаешь что, голубчик,…положил я на твое удостоверение!

— То есть как?!

— Обыкновенно, — сказал Борис, ставя пустую кружку на прилавок. — Обыкновенно — сверху! Раскрой удостоверение! — Тихарь раскрыл. — Печать неясная, поддельная. Знаю я вас, бандитов.

Народ, пьющий пиво, почуяв недобрый шухер, начал отходить в стороны. Продавщица притихла. Борис постарался стать так, чтобы собеседник находился между ним и вторым оперативником. Собеседник увещевал (народ отошел, можно было говорить яснее).

— Вы нужны мне на несколько минут. Просто пройдем в Управление. Вас расспросят в качестве свидетеля и отпустят. Даю слово.

— Честное комсомольское?

— Честное комсомольское, — обрадовался рыжий.

— Не верю! Честное сталинское?

— Честное сталинское!

— Все равно — пошел-ка ты на…!

Тогда рыжий сделал быстрое движение правой рукой за левый борт пиджака. Но он еще не успел вытащить пистолет, как на него глянул черным девятимиллиметровым зрачком Борькин «вальтер».

— Пока ты достанешь и снимешь с предохранителя свой «тэтэшник», я вшибу в тебя четыре пули! Впрочем, и двух хватит. Понял?

— Понял…

— Ты знаешь, кто я?

— Сын Виктора Павловича Батуева.

— То-то же! Ладно, я пойду с тобой. Только спокойно, без резких движений вытащи пистолет. Тихо-тихо.

В дрожащих пальцах рыжего действительно оказался пистолет «ТТ».

— Так. Теперь тихо разожми пальцы. Пусть он упадет на землю

Пистолет брякнул на мостовую.

— Второй пистолет, нож?

— Второго нет.

— Ладно! Отверни, раскрой, подними полы пиджака. Похлопай себя по карманам. И по задним тоже. Повернись. Так. Верю. Повернись обратно. Сделай два шага по направлению моего пистолета. Молодец. Ты один?

— Один.

— А чего же это второй тихарь пушку вытаскивает? Нехорошо. Сказано в Писании: "Не усугубляй вину свою ложью " Как тебя звать то?

— Василий

— Ты старший?

— Да.

— Вас двое?

— Двое.

— Прикажи второму выбросить пистолет и все сделать, как ты сделал.

— Слушай, Сережа. Я тут с товарищем договорился. Он пройдет с нами в Управление Но вот принял он нас за бандитов. Не верит, боится.

— Это ты боишься, Вася, а не я, и поэтому заткнись. Выполняй, Сережа, приказания старшего. Но смотри у меня! Я из этой штуки ежедневно тренируюсь по летающим арбузам. Пожалей свою голову.

Сережа проделал все, как велели. У него оказался наган и портсигар.

Бывшая пивная очередь с пустыми кружками и разинутыми ртами наблюдала издалека за происходящим. Подходили и другие зеваки. Прогрохотал вниз, к Чернавскому, трамвай. Из него вышел сержант-милиционер с пустой кобурой.

— Что здесь происходит? — вознегодовал он.

— Следственный эксперимент. — Вася показал удостоверение. — Не вмешивайтесь!

Сержант, испуганно озираясь, засеменил вниз к улице Лассаля.

— Закурить можно? — робко спросил Сережа, обращаясь не то к Васе, не то к Борису.

— Пока нельзя, — сказал Борис. — Давай-ка, Серега, иди по Малой Манежной налево. А ты, Вася, за ним. Но не шали. Пушку его обойди кругом, не подходи к ней близко.

Сережа пошел, оставив на мостовой свою пушку, но пошел в сторону улицы Цюрупы.

— Стой! Стреляю! — гаркнул Борис. — Я же сказал — по Малой Манежной! Ты что, улиц не знаешь?

— Он из Курска, — ответил за него Вася. — Не знает.

И они пошли по Малой Манежной и по другим тихим пустынным улицам на улицу Володарского, к зданию Воронежского областного Управления МГБ.

В левый карман пиджака Борис засунул Васин «тэтэшник», в левый карман брюк — Сережин наган. Свой «вальтер» Борис держал наготове в правой руке, опущенной в карман.

Тихари шли метрах в шести впереди Бориса, на расстоянии метра в два друг от друга.

— Ни с кем в разговоры и ни в какие контакты не вступать! Не бежать! Идем вместе, как друзья. И главное — будьте спокойны. Оружие я вам верну, как только придем. Можно курить.

Закурили все трое. Улицы были пусты. От нагретых солнцем камней мостовой и кирпичных развалин, от густой лебеды и полыни веяло горечью и теплом.

Подошли к Управлению, к гранитным колоннам и ступеням. У колонн прогуливался офицер внешней охрани. Кобура его была не пустая. Тихари оживились. Боря их одернул:

— Спокойно, друзья! Мы уже дома! Не волнуйтесь.

Оперативники предъявили дежурному свои удостоверения.

— А вы, товарищ?

— Я Борис Батуев. Эти люди задержали меня. К сожалению, я принял их за бандитов и вынужден был их разоружить. Очень неясной показалась мне печать на удостоверении товарища Василия. Сейчас я войду в вестибюль и возвращу им их оружие и отдам свое, хотя разрешение на пистолет у меня имеется.

В вестибюле сидел старший лейтенант. Борис рассказал ему то же самое. Окончание Борькиного рассказа слышал быстро сбегавший по лестнице белоглазый майор. В присутствии трех офицеров МГБ и двух смущенных тихарей Боря выложил на столик дежурного два пистолета, наган, обойму, патроны. Скромно достал из кармана свой студенческий билет Майор озверел:

— Где вы чесались… вашу мать! Уже пятый час! А он должен был быть здесь максимум в 15 30!

— Задержанный оказал вооруженное сопротивление.

— Много убитых и раненых?

— Нет никого. Ни раненых, ни убитых.

— Много выстрелов было сделано?

— Ни одного, товарищ майор.

— Долбошлёпы! С пацаном не сладили!

Последнее белоглазый майор произнес громко, но уже повернувшись к лестнице, как бы про себя.

— Это не пацан, товарищ майор. Это Борис Батуев.

— Я его узнал: на отца похож, — буркнул майор. — Разбирайте свою артиллерию и живо к полковнику. Дежурный последит за задержанным. Садитесь, товарищ Батуев Можно курить.

Минут через пятнадцать за Борисом пришел старший сержант.

— Пойдемте со мной, товарищ Батуев. Да, по лестнице. На второй этаж.

И нажал на стене кнопку. Где-то далеко зазвонил звонок.

— Идите впереди меня.

Поднялись на второй этаж по широкой мраморной лестнице, огибающей зарешеченную шахту лифта.

— Направо, пожалуйста.

Звук шагов заглушала мягкая красная ковровая дорожка. Остановились у двери с номером из литых алюминиевых цифр: 226. Сержант постучал. Послышалось:

— Да Кто?

Сержант приоткрыл дверь и тихо сказал:

— Батуев.

— Пригласите товарища Батуева!

Комната была довольно обычная. Впрочем, не совсем. Снаружи, за стеклами, была клетчатая — квадратиками — решетка. В углу справа — несгораемый сейф коричневого цвета с оборванной пластилиновой печатью.

Большой письменный стол. За столом сидел полковник с золотыми погонами, на которых хорошо были видны эмблемы танковых войск. Стоявший у телефона уже знакомый белоглазый майор, судя по погонам, был артиллеристом.

Полковник радушно поднялся навстречу Борису и сказал почти отечески:

— Ах, Боря, Боря! Такого, прямо скажу, хулиганства! мы от вас не ожидали. А ведь вы комсомолец. И отца подводите. Пистолет-то, наверное, отцовский?…

! Поведение Бориса Батуева при аресте не было ни мальчишеством, ни безрассудным лихачеством. Его отец В. П. Батуев неоднократно выступал в защита незаконно репрессированных коммунистов и нажил в тогдашнем Управлении МГБ по Воронежской области злейших личных врагов. Борису это было известно, и он не исключал, что при аресте его могут застрелить.

— Я думал, что на меня напали бандиты…

— Ладно, ладно, это в конце концов не самое важное… Вы поступили на историческое отделение?

— Да.

— Что ж, это очень хорошее дело. Вы ведь и в школе увлекались историей. Даже создали кружок по изучению истории марксизма ленинизма.

— Да, но это дело прошлое. Сейчас я изучаю историю партии в университете.

— Кто, кроме вас, занимался в вашем кружке?

— Вы, наверное, это знаете и сами, но я скажу: Анатолий Жигулин, Юрий Киселев, Игорь Злотник, Михаил Хлыстов и несколько его товарищей.

— И больше никто?

— Никто.

Борис Батуев, как это и было договорено на последнем совещании, дал сразу именно те показания, которых нельзя было избежать. Он скачал только то, что, несомненно, было известно и ни в какой мере не являлось преступлением.

Первый допрос Бориса Батуева, начавшийся в пять часов вечера 17 сентября 1949 года, длился до полудня следующего дня — семнадцать часов. Допрашивали его несколько офицеров — начальник следственного отдела полковник Прижбытко, майор Белков («белоглазый»), еще один майор — Харьковский и несколько других следователей. Время от времени они сменяли друг друга.

ЕЩЕ НЕМНОГО О БОРИСЕ БАТУЕВЕ

Борис Батуев был — наравне с Володей Радкевичем — самым близким моим другом. Оба они давно погибли, но боль моя не утихает, наоборот, становится все острее и острее.

Родился Борис Батуев 20 ноября 1930 года в Нижне-Тагильском районе Свердловской области. В 1937 году пошел в школу на Ленинском прииске Бодайбинского района Иркутской области. Отец его, Виктор Павлович Батуев, был не только коренным русским сибиряком. Судя по корню его фамилии, основателем рода Батуевых был человек не из пришлых российских людей, а из тех племен, которые под началом хана Кучума храбро сражались против отрядов легендарного Ермака Тимофеевича. Мать Бориса Ольга Михайловна тоже была родом из тех мест. Таких чудных сибирских пельменей, какие делала она с помощью своих дочерей Владилены и Светланы, а то и всей семьи и друзей Бориса, я ни прежде, ни позже не ел. Самый младший в семье был брат Бориса Юрий. За Владиленой (Леной) я после тюрем, после Сибири и Колымы, ухаживал. Мы, как тогда говорилось, дружили. А для Светки я решал задачи по стереометрии с применением тригонометрии, чертил чертежи та. т. п. (Я до сих пор люблю и помню все школьные и институтские точные науки.) Светке было тогда пятнадцать-шестнадцать, а мне — двадцать пять. Я относился к ней с нежностью. Тем более что она была младшей сестрой моего друга. Стихотворение «Светка» посвящено ей, хотя она об этом, кажется, даже и не знает. Это был раскованный и радостный 55-й год. Я был свободен, и все женщины были прекрасны…

Виктор Павлович Батуев был профессиональным партийным работником. В 1943 году его назначили вторым секретарем Воронежского обкома ВКП(б). Вот тогда мои товарищ, мой сосед по дому на Студенческой улице, временами мой соклассник (как я уже упоминал, классы часто переформировывались) Юрий Киселев и познакомил меня с Борисом.

Но это было еще детское знакомство. По-настоящему Борис Батуев начал открываться для меня в 1947 году. В семнадцать-восемнадцать лет он был уже сильной, сложившейся личностью. В школе он с презрением и дерзостью отвергал всякого рода «ужимки и прыжки» некоторых наших преподавателей, видевших в нем только сына второго секретаря обкома, обещавшего вскоре стать первым.

В десятом классе на выпускном экзамене Борис написал блестящее сочинение по творчеству Тургенева, которое, несомненно, заслуживало пятерки. Но… он написал сочинение, пользуясь старой, предреволюционной орфографией. Для проверки грамотности пригласили преподавательницу английского, французского и немецкого языков Елену Михайловну Охотину, бывшую фрейлину последней императрицы Александры Федоровны.

Елена Михайловна всю жизнь боялась, что ее арестуют, и ее «сверхлояльность» к новому строю доходила порою до курьезов. Например, приветствие Красной Шапочки при встрече с волком: «Good day, Mistor Wolf» — она переводила: «Здравствуйте, товарищ волк!» Она внимательно прочитала сочинение Бориса и с ужасом сказала:

— Прекрасное сочинение! Все правильно, ни единой ошибки! Только правописание дореформенное.

Борис объяснил свою «идеологически опасную выходку» весьма логично:

— Я читал собрание сочинений Тургенева дореволюционного издания. У меня хорошая зрительная память. Все цитаты я запомнил в старом правописании. А приводить цитаты в старой орфографии, а сам текст сочинения писать по новой было бы нелепо. Что же касается идеологических обвинений, то они еще более нелепы, ибо реформа русского правописания была подготовлена Российской Академией наук еще в 1913 году. Указ о реформе русского правописания был подготовлен, его оставалось только утвердить подписью императора. Однако утверждение и введение нового русского правописания было отложено из-за начавшейся первой мировой войны. После войны и Великой Октябрьской социалистической революции этот указ был подписан В. И. Лениным. Я готов написать повое сочинение. Готов перевести мое сочинение по Тургеневу на древнеславянский. Можете мне поставить кол и не выдавать аттестата зрелости. Поверьте, мне это сейчас глубоко безразлично.

Ему поставили тройку.

Шел июнь 1949 года, и мы, руководство КПМ, уже не исключали возможности скорого начала арестов, но нам дали поступить в вузы. Это было заранее хорошо продумано: студенты — это гораздо серьезнее, чем школьники.

Что еще сказать о Борисе Батуеве? Он был невысокого роста, но очень крепок и силен физически. Он, например, в декабре 1949 года в кабинете следователя на очной ставке с Аркадием Чижовым чуть не убил его. Притворившись совершенно спокойным, усыпив бдительность начальника следственного отдела полковника Прижбытко, майоров Харьковского и Белкова, проводивших очную ставку, он вдруг молниеносно выхватил из-под себя тяжелый табурет и с криком: «Сдохни, б…дь!» — бросился на Чижова, направляя удар прямо в голову Аркаши. Чижова спас надзиратель, бросившийся наперерез и вырвавший табурет из рук Бориса. Борис, однако, добрался до Аркадия и железными своими пальцами перехватил его горло. Но задушить Чижова Борису не удалось. Майор Белков ударил Бориса рукояткой пистолета или кастетом по голове. Борис не потерял сознания, однако голова закружилась, и усилиями трех офицеров он был оторван от Чижова. На руки ему надели наручники. Их достал из ящика письменного стола майор Харьковский. Борис плюнут в лицо Чижову, сел на свой табурет и хрипло сказал:

— Мы все равно повесим тебя, мерзкий предатель!… по звонку в комнату ворвались надзиратели. Аркадий Чижов был бел лицом, как стена. Полковник Прижбытко протянул ему портсигар:

— Закурите. Отдохните немного. Вы молодец! Вы хорошо помогаете следствию. Ваш отец правильно сказал вам — после окончания следствия вы будете освобождены. Я еще раз подтверждаю это.

Затем, кивнув на Бориса, приказал надзирателю:

— Этому немедленно хороший пятый угол. И сразу же обратно — сюда.

Выражение «искать пятый угол» Борису было известно. Но в сочетании со словом «хороший» он слышал его впервые. Должен сказать читателю, что значительная и, может быть, даже большая часть уголовно-тюремного жаргона, в полной мере познанного в лагерях, была нам, подросткам военной поры, известна задолго до лагерной нашей одиссеи. Во время войны и позже Воронеж по части шпанско-уголовной мало уступал знаменитым «родителям», как их называют: Ростову-папе и Одессе-маме. И жаргонные слова бытовали и в нашей, школьной среде.

Бориса спустили вниз, во Внутреннюю подвальную тюрьму, где мы все обитали по разным камерам. Но камера, в которую его втолкнули теперь, была просторнее обычной одиночки. Холодно. Пол цементный.

Уже от первого неожиданного пинка сзади Борис упал, но поднялся. Он оказался в центре камеры. В четырех углах стояли дюжие надзиратели, обутые в тяжелые кирзовые сапоги. Четыре угла. Надо «искать пятый». Боря уже порядочно был измучен голодом, лишением сна, изнурительными ночными допросами.

Он выдержал, сопротивляясь и отбиваясь, несколько первых кулачных ударов. Жестоких и подлых — в лицо, в зубы, в затылок. Защищаться было трудно — ведь руки в наручниках. Каждый бил и ударом кулака отправлял его к другому. Четыре угла. А пятого нет. Негде укрыться. Ударом ногой в живот Борис был сбит с ног. Ему надели вторые наручники — на ноги — и начали бить деловито, ногами, норовя попасть в живот, в лицо, в пах. Борис молчал. Это их особенно бесило. Они увлеклись, и тогда старшин сказал: