Так смерть и опустошение предшествовали китайским полчищам задолго до их появления – и чувствовалось, что надвигается что-то действительно грозное, не сулящее добра цивилизованной Европе.

Наконец – это было 28 февраля – грянул гром. «Китайцы идут!» – на этот раз слухи не были преждевременными. Китайский авангард находился в пяти днях пути, то есть в полутораста километрах от Оренбурга. По сведениям из других армий они двигались с замечательной регулярностью по линии почти в 2000 километров длиной. В один и тот же день их заметили в Самаре, в Тобольске, в Омске, по всему течению Иртыша. Это была северная лавина; другая, южная, надвигалась на нас через Тургайскую степь.

Генерал решил отправить на рекогносцировку несколько аэрокаров. Мне разрешено было поместиться в гондоле «Монблана». Эти аэрокары были снабжены аппаратами для «видения на расстоянии». После долгих попыток, эта проблема, давно занимавшая техников, была, наконец, решена практически. Изображение ландшафта, проектируемое при помощи стеклянной чечевицы на селеновый диск, вставленный в гальваническую цепь, сопровождается быстро сменяющимися токами различной силы, соответственно яркости лучей, дающих изображение. Превращаясь в волны Герца, тоже соответственной амплитуды, они вызывают в батарее приемной станции такой же точно силы токи, действующие, при посредстве струнного гальванометра, на экран, заслоняющий от глаза наблюдателя какой-либо источник света, например, электрическую лампу. Благодаря этому приспособлению, в глаз наблюдателя проектируются последовательно от лампы такие же точно лучи света, какие падают от самого ландшафта на селеновый диск. Но так как смена токов происходит быстрее, чем глаз может зафиксировать впечатление от нее (несколько тысяч в секунду), то он разом, сливая их в одно впечатление, воспринимает лучи от всех точек ландшафта – то есть, видит этот ландшафт как если бы смотрел на него непосредственно.

Таким образом, наш генерал, оставаясь на главной квартире, мог видеть местность, которую мы обозревали с аэрокара.

Эту премудрость объяснил мне Пижон, хорошо знакомый со всеми этими вещами – прибавив, что идея аппарата дана французом Секленом еще лет тридцать или больше тому назад. Но много времени прошло, пока ее удалось осуществить практически и связать с беспроволочным телеграфом.

Я плохо уразумел его объяснение: может быть, читатель поймет лучше?

Итак, мы полетели навстречу надвигающемуся Китаю.

Да, он действительно надвигался. Пришлось убедиться, что это не сон, не бред, что этот кошмар реален…

Сначала мы заметили на горизонте сплошную черную линию. Мы понеслись к ней навстречу, поднявшись из предосторожности на шестьсот, потом на тысячу, на две тысячи метров в высоту.

Вскоре перед нами предстало поразительное зрелище. Так далеко, как только мог охватить глаз в зрительную трубку, сплошные плотные массы одевали зловещим черным плащом безотрадную белую равнину. Куда ни взгляни, всюду это широкое, черное, расплывающееся, сливаясь с далеким горизонтом, пятно, – пятно живое, копошащееся, медленно и невозмутимо подвигавшееся нам навстречу.

Мы были еще далеко от него – километров за сорок – на высоте двух тысяч метров. На таком расстоянии нельзя было рассмотреть отдельные фигуры, нельзя было различить отдельных звуков. Но гул этого человеческого моря уже достигал до нашего слуха: глухое неумолчное жужжание, непрерывный ропот, смутный и угрожающий… Тихо и упорно катилось это живое море, развертывая свои грозные валы – и невольно сомнение закрадывалось в душу, чувство ужаса, тревоги, смущения сгоняло краску с лица. Я оглянулся на своих спутников и увидел бледные, хмурые лица…

Что поделают против этой лавины наши усовершенствованные орудия, митральезы, пулеметы? За первым валом последует второй, за вторым третий, сотни и сотни тысяч будут вырастать на месте убитых. Да если даже у нас хватит военных запасов, если даже быстрота истребления будет равна быстроте наступления этих полчищ, то одно изнеможение от непрерывного боя заставит нашу двухсоттысячную армию бессильно опустить руки. Эта «белая стена», на которую я возлагал такие надежды, казалась мне теперь игрушечной плотиной, легкомысленной, ребяческой затеей… А я так гордился, что придуманное мною название вошло в общее употребление!

Там и сям в степи взвивались языки пламени, поднимались черные клубы дыма. Это передовая линия разведчиков, набранных большей частью среди кочевых племен, жгла редкие деревни и местечки, разбросанные в этой малолюдной степи. К северо-востоку от нас виднелся точно громадный костер: пылал город Иргиз. Когда «Монблан» приблизился к полчищам, нам пришлось сделаться свидетелями отвратительных сцен. Население, неуспевшее убежать, истреблялось беспощадно. Дикие всадники набрасывались на него с копьями и саблями, убивали мужчин, вспарывали животы женщинам и детям, отрубали головы в качестве трофеев, разбрасывали окровавленные, дымящиеся члены по снегу, в добычу степным хищникам. Стаи коршунов и ворон вились над ордою, осмелевшие волки рыскали среди бела дня, не пугаясь и не трогая живых людей, но кидаясь на трупы, точно собаки на подачку.

Промежуток в несколько километров отделял эту передовую орду от плотных масс регулярных войск. Солдаты шли пешком; офицеры были верхом; множество орудий везли на лошадях, верблюдах, волах; бесконечные обозы с провиантом и боевыми запасами тянулись между колоннами войск.

Что случилось с нашим другим аэрокаром «Дононом», находившимся за несколько километров от нас? Мы никогда не могли узнать причины его гибели. Но когда дикий вой и рев, взрыв торжествующих криков заставил нас оглянуться, мы с ужасом увидели «Донон» низко над землей: он опускался, падал!..

«Монблан» понесся к нему на помощь. На помощь… но какую помощь могли мы ему оказать? Когда мы подлетели к месту катастрофы, аэрокар был на земле. Большинство его экипажа достигло земли уже мертвыми: они приняли яд, чтоб не достаться живыми в руки неприятеля. Известно было, что китайцы замучивают пленных самыми свирепыми пытками. Ввиду этого всем солдатам и офицерам были розданы флакончики с ядом и рекомендовалось покончить с собой так или иначе, выстрелом или ядом, в критическую минуту.

Мы видели, как трупы наших товарищей были выброшены из гондолы, как китайские солдаты с остервенением кололи и рубили их на куски, точно мстя за то, что они избежали пыток.

Но не у всех хватило духа покончить с собой в решительную минуту. Несколько человек солдат и офицеров остались в живых: они сбились в кучку и отчаянно отбивались от наседавшей толпы.

– Что делать? Что делать? – бормотал командир «Монблана», стоявший радом со мной. – Стрелять? Нет?..

– Разумеется, стрелять, – подхватил я недовольно.

– Но мы перебьем и наших товарищей…

– Зато избавим их от пытки… Смотрите, их берут, вяжут, осыпают ударами…

Действительно, несколько человек были схвачены живыми.

– Стреляй! – крикнул командир. Гранаты, разрывные пули посыпались на китайцев. Ответом был вой, рев, бешеные вопли. Неожиданное нападение вызвало панику, толпа хлынула в разные стороны, выпустив пленных. На минуту они освободились… Но дальше? Мы не могли спуститься. Пули уже свистали вокруг гондолы «Монблана». Мы видели пулеметы и митральезы, направляемые в нас. Не только нельзя было думать о спуске, но механик «Монблана», не дожидаясь команды, поднял аэрокар на более безопасную высоту. В ту же минуту отряд кавалеристов налетел на пленных, схватил их на лошадей и помчался к главной армии. Мы пустили им вдогонку два или три залпа, гранаты валили их дюжинами, но остальные мчались дальше, и вскоре двое или трое наших товарищей, еще оставшиеся живыми, исчезли в море китайцев, отвечавших на наши залпы…

В тяжелом настроении возвращались мы в Оренбург, истратив все заряды, но счастливо избежав китайских пуль и бомб.

На другой день, первого марта, поднялась страшная суматоха. Вся «белая стена» двинулась навстречу китайцам. Наша духсоттысячная армия тоже перешла Урал, направляясь к востоку, с целью атаковать неприятеля. Главная квартира была перенесена в Илецкую Крепость, куда я и г. Дюбуа отправились 4 марта. Пижон остался в Оренбурге, занятый изданием «Эха».

Наконец, 7 марта желтая лавина столкнулась с белой стеной. Русские армии генералов Грипинского и Федорова, выдвинувшиеся вперед, по линии Тобольск – Самара, вступили в бой с пятисоттысячной китайской армией. Первые известия были утешительны. Телеграмма, полученная 8-го марта, сообщала, что «русские войска со вчерашнего утра осыпают китайцев бомбами. Наши потери довольно значительны, потому что китайцы также имеют орудия, а их пехота, не обращая внимания на потери, стреляет на близком расстоянии. Тем не менее, после суточного боя, неприятель не только остановился, но и подался назад. Потери его колоссальны».

Увы! Недолго мы радовались! Уже на следующий день пришло известие об отступлении русских. Почему? По самой простой причине. Подавшаяся назад китайская армия снова надвинулась, подкрепленная новыми полчищами, а с флангов обходили русских такие же грозные, несокрушимые массы неприятеля.

«Наш огонь косил их целыми рядами, но они немедленно заменялись новыми. Как ни громадны были потери неприятеля, но силы его, по-видимому, не уменьшались».

В довершение всего, аэрокары принесли известие, что колонны китайцев обходят армию с юга и севера с очевидной целью зайти ей в тыл. Ввиду этого, 10-го утром русские отступили, чтобы сомкнуться с армиями английской и немецкой по линии Пелымск – Ирбит.

В тот же день мы узнали, что пришел и наш черед вступить в бой с китайцами. На рассвете 11-го мы услышали грохот наших орудий на передовых позициях. Представление началось. Все испытывали подъем духа, почти радость. Мрачные предчувствия, сомнения, тревога исчезли. Двухмиллионная европейская армия, вооруженная всеми средствами военной техники – и азиатская саранча, желтый муравейник… можно ли сомневаться в исходе столкновения! Мне было совестно своего малодушия.

Мы с патроном присоединились к свите Ламура.

Перед началом сражения офицеры обратились к солдатам с коротенькими речами. Они напоминали им, что приняты все меры, чтобы раненые не оставались покинутыми на поле сражения, но напоминали, что отдельные случаи всегда возможны, и увещевали не отдаваться неприятелю живыми.

К десяти часам бой кипел по всему фронту.

Мы отправились на передовую посмотреть на дело вблизи.

На расстоянии нескольких километров наши орудия буквально очищали поле. Каждая бомба убивала по несколько дюжин китайцев. Их орудия отвечали, но причиняли нам лишь слабые потери; очевидно, китайская артиллерия еще не сравнялась с европейской. Однако и у нас были убитые и раненые.

Аэрокары, принимавшие участие в битве, весь день телеграфировали сообщения такого рода:

К вечеру, однако, китайцы как будто не выдержали. Мы продвинулись вперед метров на пятьсот, они подались назад.

Ночью бой прекратился. Со всей линии европейских армий, от севера до юга, были получены схожие известия. Везде артиллерия делала чудеса, везде потери неприятеля были колоссальны, хотя и замещались новыми полчищами, и на всем своем протяжении «белая стена» подалась вперед.

На рассвете пальба возобновилась. Снова целый день бомбы, гранаты, шрапнель непрерывным дождем сыпались на китайские полчища, снова они подались назад, а мы продвинулись вперед. Тот же результат был достигнут по всей линии боя. К северу от нас турки пустили в ход пехоту, которая стреляла в китайцев на расстоянии двух километров.

– Это значит, – заметил г. Дюбуа, – что у них не хватило артиллерийских снарядов. Не понимаю, как могло это случиться! Впрочем, турки всегда турки… Хоть они и усвоили европейский строй, но к порядку, наверное, еще не успели привыкнуть.

На третий день бой продолжался, но стали распространяться тревожные, странные слухи. Говорили, что шведский корпус, часть английских войск, часть австрийских были вынуждены прибегнуть к пехоте, потому что артиллерийские снаряды истощились, а новых не получилось: поезда с военными запасами не пришли вовремя. Мы ожидали подвоза снарядов из Оренбурга утром, но его не было; а между тем запасы были уже на исходе. К вечеру пришло известие – убийственное, смертоносное! Не только поезда с боевыми запасами не прибыли, но и ждать их было нечего. Из внутренней России сообщали, что вследствие непрерывного движения поездов в одну и ту же сторону, на узловых станциях образовались «пробки», что произошла какая-то путаница в распределении поездов, что в силу какой-то странной ошибки (если это была ошибка) на восток были пропущены поезда с товарами богатых фирм, имевших связи в влиятельных кругах, а поезда с боевыми припасами задержаны или отправлены не по назначению; сообщали, что приняты самые энергичные меры для устранения этих «недоразумений», что меры эти, без сомнения, окажут свое действие и «через несколько дней» припасы будут на месте.

«Через несколько дней»!.. Когда через несколько часов мы останемся без снарядов, потеряв наше единственное преимущество над китайскими полчищами!

Из шестидесяти поездов, прибытие которых ожидалось в течение двух последних дней, не пришло и десятка по всей линии боя. А между тем снаряды истощились везде. Всего хуже приходилось туркам; уже со вчерашнего дня они действовали почти исключительно ружейным огнем; дошло и до холодного оружия; их кавалерия не раз бросалась в атаку на китайский авангард, пехота ходила в штыки – солдаты дрались с бешеным мужеством, напоминавшим времена янычаров; но ясно было, что долго им не устоять.

Впрочем, и наше положение к вечеру стало не лучше. С утра отдан был приказ по возможности щадить артиллерийские снаряды, ружейный огонь присоединился к орудийному, наши драгуны несколько раз опрокидывали отряды неприятеля, подходившие чересчур близко к нашему фронту. Но к вечеру орудия стихли одно за другим; мало того – ружейные патроны оказались на исходе…

Был отдан приказ об отступлении. Оно началось под прикрытием ночной темноты. Бой затих, наш корпус медленно двигался обратно, к Оренбургу.

Я с г. Дюбуа ехали рядом приблизительно в центре отступавших войск, обмениваясь мыслями по поводу этого печального оборота дел.

Вдруг позади нас, в арьергарде, раздались выстрелы, сначала одиночные, потом залпы; тысячи полторы-две ружей стреляли без перерыва…

Мы тщетно старались выяснить в чем дело, и поспешили к группе офицеров, среди которой находился генерал Ламуру.

Внезапно «Монблан» спустился откуда-то с облаков; когда он был в десяти метрах от земли, из гондолы выскочил офицер, снабженный немецким парашютом, которыми наши аэрокары обзавелись после Лондонского сражения.

– Что такое, Мальструа? – спросил генерал.

– Наши соседи, турки, обойдены сорокатысячным отрядом неприятеля, который атакует их с тыла… Когда мы возвращались из рекогносцировки, то заметили еще отряд китайцев, не менее пятидесяти тысяч, который направлялся на наш фланг. Это он атакует нас теперь…

– Хорошо… Передайте адмиралу Бонвену, чтобы он собрал аэрокары и летчиков, и постарался поддержать нас.

Офицер поднялся в гондолу по лесенке и аэрокар исчез в темноте.

Пальба в нашем авангарде усиливалась. Очевидно весь корпус вступил в бой.

Странная мысль мелькнула у меня в голове:

– Как же это я вижу и слышу перестрелку, когда у нас бездымные и беззвучные ружья? Во сне я, что ли… Но г. Дюбуа вернул меня к действительности.

– Если их пятьдесят тысяч, то это составит двое против одного. Все бы ничего, но вот что страшно: хватит ли патронов?

Он точно напророчил. Огонь с нашей стороны стал стихать, тогда как с китайской усиливался. Вскоре страшный шепот пробежал по рядам.

– Патронов больше нет!

Нам оставалось только защищаться холодным оружием. Но чем должна была кончиться подобная защита?

Безумно было надеяться не только на победу, но и на возможность отступления при таких условиях. А линия боя все расширялась, новые и новые толпы выходили из мрака и бросались на наш корпус.

– Пропали мы!.. – вырвалось у г. Дюбуа.

– Я давно это думаю, да не решался сказать, – отозвался я. – И похоже, не выбраться нам живыми….

Вдруг засверкали огни, сопровождаемые треском и грохотом разрывающихся снарядов. В рядах китайцев раздались крики ужаса. Это адмирал Бонвен с отрядом аэрокаров и авиаторов налетел на неприятеля с фланга, осыпая его разрывными снарядами. Неожиданное нападение, ночью, в темноте вызвало панику среди атакующих, началось смятение, китайцы отхлынули, отступили в полном беспорядке. Наши летуны преследовали их добрых полчаса, с мужеством, которое могло им дорого стоить.

– Молодцы! – сказал г. Дюбуа.

Вмешательство Бонвена избавило нас от смертельной опасности. Отступление продолжалось теперь беспрепятственно всю ночь. К семи часам утра мы были в двадцати верстах от Оренбурга.

Артиллерия – грозная с виду, но, увы, бессильная, как игрушечные детские пушки – двигалась впереди; за нею тащилась колонна пехоты; кавалерия прикрывала отступление.

– Вот и наше отступление из России! – со вздохом заметил патрон.

Опасность далеко еще не миновала. Враги наседали. Китайская кавалерия гналась за нами по пятам, и пули ее ружей давали себя знать нашим задним рядам. Убитых не подбирали, но вскоре мы узнали, что и раненых оставляют.

– Что ж вы хотите? – отвечал генерал Ламур на вопрос г. Дюбуа. Я не могу рисковать спасением корпуса ради отдельных лиц. Нам нужно идти скорее. Это единственный шанс на спасение… И то я не уверен, что китайская легкая кавалерия не обгонит нас и не загородит нам путь…

– Вы угадали, генерал! – воскликнул я. – Взгляните… там… между Уралом и нами… что это за черные точки на снегу?

Генерал взглянул в бинокль по указанному направлению.

– Так и есть, – проворчал он. – В голову и в хвост… Извольте действовать штыками против ружей!..

Раздались сигналы, крики команды, звуки рожков; колонны на ходу построились в боевой порядок, готовясь к атаке. Черные точки на снегу слились в пятно; оно росло, и вскоре можно было различить отдельные фигуры. Перед нами была туча всадников, тысяч десять, по крайней мере. Они прицелились из магазинок; последовал залп, другой, третий… Наши отвечали отдельными, разрозненными выстрелами, выпуская последние, еще уцелевшие кое у кого заряды. Люди падали, санитары выбивались из сил, подбирая раненых на сани.

Но китайцы не желали ограничиться перестрелкой. Разрядив в нас магазинки, они со своей стороны ринулись в атаку.

С того пункта, где мы стояли – почти в центре – слышался точно рев бешеного прибоя. Боевые крики, стоны, вой боли сливались в оглушительный гул. Рукопашный бой! Вот бы не поверил, что в наше время дальнобойных орудий, скорострельных ружей, взрывчатых веществ, мне придется быть свидетелем такой картины, что я не во сне, а наяву увижу, как тридцать тысяч человек столкнутся лицом к лицу, работая саблями, штыками, пиками с дикой яростью древних воинов…

Нам казалось, что мы вернулись ко временам персов и мидян, римлян и карфагенян, готов и сарацинов.

Наши войска медленно, но упорно подвигались вперед; китайцы дрались с остервенением.

К четырем часам их отряд был разрезан надвое; расстроенные толпы нападавших отступили…

Мы уже торжествовали победу… но увы, слишком рано!

Справа, слева, с тыла по всем направлениям, вырастали новые толпы всадников. Они нагоняли нас, окружали, осыпая пулями. С ними были верблюды, навьюченные картечницами и пулеметами…

Все спасение – в быстроте! Нельзя терять ни минуты. Генерал отдает приказание идти скорым шагом, не задерживаясь из-за раненых.

Я видел, как раненый сержант попытался достать скляночку с ядом и не мог. Он схватил за руку солдата и что-то сказал ему. Тот колебался с минуту, раненый настаивал; солдат взмахнул ружьем и проткнул ему горло штыком.

Г. Дюбуа тоже видел эту сцену. Он обратился ко мне:

– Обещайте мне, что вы окажете мне такую же услугу, если я не в состоянии буду выпить это.

Он показал мне флакончик, который держал в руке.

– Обещаю.

– Поклянитесь!

– Клянусь! Вы даете мне ту же клятву, патрон! Я не успел еще ничего прибавить. Град картечи осыпал нас. Г. Дюбуа взмахнул руками и тяжело свалился на землю; лошадь его взвилась на дыбы, метнулась в сторону и тоже грохнулась, убитая картечью.

– Не останавливайтесь! – кричали мне солдаты.

Не останавливаться! Бросить этого превосходного человека, такого внимательного, щедрого, выручавшего меня из беды! Я соскочил с лошади, нагнулся к нему.

Увы! Его положение было безнадежно. Три раны на лице, две на груди. Он еще дышал, в глазах светилось отчаяние, кровь ручьем струилась из ран…

У меня мелькнула мысль остаться с г. Дюбуа. Умрем оба – стоит ли жить среди этого кошмара? Но он угадал мое намерение.

– Спасайтесь, друг мой, – простонал он. – Прикончите меня и спасайтесь. Убейте же меня! Слышите?.. Я приказываю!

Тогда в припадке отчаяния, я, как безумный, выхватил револьвер, и три раза выстрелил ему в лоб.

О, я и сейчас вижу перед собой глаза, угасающие с выражением благодарности и мучительной боли.

Несколько мгновений я стоял, ошеломленный тем, что сделал. Потом вскочил на коня – и вовремя. Последние ряды пехоты проходили мимо меня, прикрываемые нашими гусарами.

Вряд ли бы удалось нам уйти, если бы войска, оставшиеся в Оренбурге, и казачий отряд в восемьсот человек не явились нам на подмогу. Их внезапная атака заставила наседавших врагов податься назад. Наступившая ночь положила конец преследованию и мы благополучно перешли на правый берег Урала.