Адская война

В течение двух часов мы облетели весь лагерь и убедились, что холера утвердилась в нем. Глубочайшая апатия царила среди китайцев. По-видимому, никаких мер против эпидемии не принималось.

На второй день генерал Ламур отправился с нами посмотреть на действие вибрионов. Доктор Есипов тоже поместился в гондоле аэрокара.

Трупы тысячами устилали землю. Они лежали рядами, грудами, вперемешку с больными, корчившимися в судорогах. Меня поразило выражение лица доктора. Он пристально всматривался в лагерь, где его микробы делали свое дело. По-видимому, успех опыта вовсе не радовал старика. Лицо его исказилось, точно от какой-то внутренней боли, губы кривились, глаза приняли странное, безумное выражение.

Генерал поздравил его с блестящим успехом. Он угрюмо ответил, что не сомневался в нем, и продолжал с тоской всматриваться в лагерь.

Губы его зашевелились и он произнес, по-французски, словно продолжая беседовать с офицерами:

– Это слишком – решительно это слишком! Он указал рукой на груды трупов.

– Это слишком, это слишком. Какая бойня! Да, это слишком!..

Я понял, что внутренний голос упрекает его за массовое убийство. Действительно, он продолжал, точно защищаясь:

– А что же я мог сделать? Допустить гибель белых, поражение которых повлечет за собой конец России, конец Европы, конец нашей расы? Нет, ведь нет! Нельзя было допустить гибель культуры, с помощью которой моя несчастная родина, после стольких лет борьбы, крови, бедствий, могла вступить, наконец, в ряды свободных наций… Да, но все-таки слишком много трупов!

Офицеры с недоумением слушали. Очевидно, его рассудок не вынес ужасного зрелища.

– Да, верно, верно, – продолжал он, – но это слишком. И потом, эти китайцы трусы, они боятся ухаживать за больными. Они оставляют их без помощи… Надо их научить, надо им показать, как делают в белых странах… Ах, глупцы!

Подождите, я приду к вам, я научу вас. Это не может Так продолжаться…

И прежде чем кто-нибудь успел сообразить, что он собирается делать, доктор вскочил и ринулся за борт…

Никто не успел остановить его. Мы видели, как тело безумца грохнулось на землю, как китайцы набросились на него с саблями и пиками и в одно мгновение искрошили в мелкие клочья. Отрубленную голову воткнули на пику и понесли этот трофей по лагерю.

Мы вернулись в Оренбург под впечатлением этой тяжелой сцены. Здесь неожиданная и приятная встреча несколько развеяла нашу грусть: прибыл английский комиссар, мой товарищ по путешествию к Эриксону, сэр Томас Дэвис.

На следующий день зловещий слух пронесся по армии: у нас обнаружилась холера. Вероятно, не все солдаты строго соблюдали предписание не пить сырой воды и, как видно, грунтовые воды этого берега не были так обособлены от вод левой стороны Урала, как думал покойный доктор. В один день у нас оказалось около 2000 больных. Правда, болезнь не была такой молниеносной и безусловно смертельной, как утверждал Есипов: вероятно, вибрион в естественных условиях вернулся к первоначальной форме. Тем не менее, вряд ли самое жестокое поражение со стороны неприятеля могло бы вызвать такую деморализацию, такую панику, такое смятение, как эта предательская выходка нашего союзника, холерного вибриона. Был момент суматохи, бестолкового метанья, безумного хаоса, когда казалось, что армия вот-вот разбежится без оглядки на все четыре стороны, что еще минута и все исчезнет, как безобразный сон… К счастью, энергия офицеров, самоотверженность врачей и санитарного персонала восстановили порядок. Больные были размещены в отдельных бараках, приняты строжайшие меры против распространения заразы, и смятение мало-помалу прекратилось.

В числе жертв эпидемии оказался и главнокомандующий, генерал Ламур. Его заменил генерал Ламидэ.

Между тем китайцы, по-видимому, не смущались эпидемией. Вероятно, они тоже догадались, наконец, принять меры против распространения заразы, так как в ближайший дни горы трупов не росли заметно. Зато на смену умерших прибыли новые полчища, которые деятельно занялись подготовкой к переправе. По-видимому, их нисколько не стеснял ужасный запах брошенных без погребения разлагающихся трупов, который даже нам, на нашей стороне Урала, казался невыносимым. Частью по этой причине, частью, чтобы избавиться от убийственного огня китайских батарей, которые снова начали действовать, генерал Ламидэ решил вывезти наш корпус из города и отойти на запад, навстречу поездам с боевыми припасами, о прибытии которых мы получили, наконец, положительные известия.

Они не обманули нас. С юга прибыл поезд с военными припасами, посланными морем из Франции. Прибыл также санитарный поезд на личные средства г. Вандеркуйпа, по просьбе его дочери мисс Ады, которая сама явилась в нем вместе с сестрой Тома Дэвиса, мисс Нелли – обе в качестве сестер милосердия – ухаживать за больными и ранеными.

Можно себе представить, какой восторженный прием был им оказан. Это была радостная минута, заставившая забыть все пережитые кошмары. Армия ожила; уныние, отчаяние, тревогу как рукой сняло; вместе с боевыми припасами явилась уверенность в своей непобедимости. Между ними были бомбы какого-то нового образца, от которых ожидались чудеса…

Наш корпус в боевом порядке вернулся в Оренбург. Да и пора было: первые эскадроны, проникшие в город, нашли его в огне.

Китайцы, переправившиеся на русский берег, были так поражены нашим возвращением и в особенности действием наших орудий, столь долго молчавших, а теперь заговоривших, что обратились в бегство, не пытаясь оказать сопротивления.

Но тут произошла странная вещь. По мере того, как наши артиллеристы стреляли, китайцы падали целыми толпами. Лишь только бомба взрывалась, все ближайшие к ней солдаты, все до единого человека, валились на землю бездыханными, толпой не менее сотни душ…

– А, – сказал Пижон, – вот они, знаменитые усыпляющие гранаты!

Это были гранаты нового образца. Разрываясь, они распространяли пары хлороформа. Одна граната могла захлороформировать сто человек, десяток – тысячу, а наши артиллеристы метали их сотнями на беспорядочно бежавший корпус китайцев. Вскоре перед нами было обширное пространство усыпанное телами – тысяч двадцать, если не больше солдат, легли на нем, ни один не остался на ногах.

– Точно электрическим током поражены, – заметил Пижон.

– С той разницей, что электрический ток убивает, а хлороформ только усыпляет, – возразил стоявший рядом доктор. – Через несколько часов они очнутся. Чудное изобретение – и гуманное! Вот уж можно сказать, действует «cito, certe et jucunde» – быстро, верно и приятно…

Генерал Ламидэ, до сих пор с видимым удовольствием рассматривавший поле, вдруг ударил себя по лбу.

– Черт побери! – сказал он, – что же я, однако, буду делать с этими сонями? Ведь здесь больше двадцати тысяч… Долго они будут спать, доктор?

– Часов пять – шесть, генерал.

– Ну хорошо, мы успеем отобрать у них оружие, связать их… а дальше? Что с ними делать? Отправить внутрь страны? Поездов свободных нет. Приставить к ним конвой? Да у нас на плечах полмиллиона китайцев, все силы надо в ход пустить… Чем я их кормить буду, наконец? Куда я их дену? Черт бы побрал этого изобретателя, неужели он не мог вместо хлороформа употребить… ну, синильную кислоту, что ли?

– Требования человечности, генерал… – начал было доктор.

– Ах, подите вы! Требование человечности, милостивый государь – прекратить войны, да!.. А уж если война сохраняется, так надо изобретать бомбы убивающие, а не усыпляющие. На войне, сударь, уместно поле битвы, а не дортуар, да! Ну куда я их дену, растолкуйте мне? Что же? Перевязать да так и оставить на голодную смерть?

– Почему бы нет, ваше превосходительство? – сказал казачий офицер, прислушивавшийся к разговору. Он кое-как объяснялся по-французски.

– Нет, это средство слишком уж казачье! Скорее перерезать всех.

– Хорошее дело! Мои казаки живо обладят… Желаете, ваше превосходительство – я распоряжусь…

– Нет, нет! Убивать сонных, резать пленных – нет, наша совесть с этим не мирится…

Генерал отдал приказание отобрать у пленных оружие и перевязать их, что и было исполнено. Он так и не придумал, что с ними делать, и отложил решение этого вопроса до более позднего времени.

Известия о доставке военных припасов были получены со всей линии. Меры, принятые для устранения железнодорожной неурядицы, возымели, наконец, свое действие. В течение двух-трех дней пятьдесят четыре поезда с боевыми запасами прибыли на боевую линию.

Холера в нашем корпусе еще не совсем прекратилась, хотя значительно ослабела, и применение есиповских прививок давало большой процент выздоровления.

Нашему маленькому кружку эта страшная болезнь нанесла тяжелый удар: мисс Нелли, сестра Тома Дэвиса, заболела вскоре по приезде. Прививки не помогли и к вечеру она скончалась на руках брата, который не отходил от нее. Он был в отчаянии.

– Зачем жить? – говорил он, – к чему? Не лучше ли всем умереть?

Мисс Ада горько плакала, оглушенная этим неожиданным ударом.

Китайцев холера как будто начисто уничтожила. По крайней мере они куда-то ушли, убедившись, что переправа не удастся. «Монблан», летавший на разведку, не видел ничего, кроме трупов, устилавших равнину. Стаи коршунов, ворон, волков дрались из-за добычи. Когда ветер дул с той стороны, он приносил отвратительный запах падали.

После погребения мисс Нелли, Том Дэвис уехал в Пермь, куда вызвал его генерал Смитсон, главнокомандующий английской армии. Прощание было грустное, но судьба готовила нам новый удар. В тот же вечер генерал Ламидэ сообщил мне прискорбную новость.

– Печальное известие, – сказал он. – Сейчас мне сообщили, что сэр Томас Дэвис заболел холерой. Он лежит на станции Нежино…

Бедная мисс Ада! Мы не решились сообщить ей эту новость. Я отправился на специальном поезде, захватив с собой доктора и все необходимое для прививок. Два часа спустя мы вышли на платформу станции. Нас встретил офицер, командовавший здешним военным постом.

– Умер? – спросил доктор, едва взглянув на него.

– Умер! – ответил офицер.

– Давно ли?

– Всего четверть часа.

Минуту спустя, мы стояли перед телом. Умер! Такой способный, энергичный, мужественный – и такой молодой… Офицер рассказал нам о его последних минутах. Он умер, повторяя имя своей невесты.

Я протелефонировал о его смерти генералу Ламидэ и спросил его, что мы должны делать с останками. Покойный был не только наш друг и товарищ по приключениям. Он был уполномоченный английского правительства, важное должностное лицо.

Генерал попросил нас обождать полчаса, пока он снесется со Смитсоном, английским главнокомандующим.

Ответ английского генерала был категоричен. Следовало тело немедленно сжечь. Ни под каким видом нельзя было везти тело умершего от холеры по области, занятой войсками.

Мы сложили большой костер из дров, на котором сожгли останки нашего друга. На могиле, в которую я зарыл его пепел, был поставлен наскоро сколоченный крест и я вырезал на нем своим перочинным ножом: «Сэр Томас Дэвис, 7 апреля 1937 г.»

Мы собирались возвращаться, когда меня позвали к телефону. Говорил Пижон: мисс Ада, которой пришлось сообщить трагическую весть, хотела видеть хоть могилу своего жениха. Генерал Ламидэ, отправлявшийся в Нежино, предложил ей место в своем вагоне. Они должны были немедленно выехать.

Генерал ехал в Нежино по своим военным делам. По последним известиям, китайцы отступили по всей линии и точно в воду канули. Генералиссимус Приальмон не сомневался, что это отступление притворное; вероятно, они рассчитывали атаковать и прорвать «белую стену» в слабейших пунктах. Одним из самых слабых была турецкая армия; она понесла наибольшие потери и уменьшилась до 85 000 человек. Приальмон рекомендовал главнокомандующим, смежных с турецкой армией, обратить особенно внимание на этот пункт. Это обстоятельство и вызвало генерала в Нежино, наш последний военный пост в направлении турецкой армии.

Мисс Аду сопровождали Пижон и две подруги, г-жи Лувэ и Резон, также прибывшие на театр войны в качестве сестер милосердия. Отчаяние ее не поддается описанию. За бурным припадком горя последовало кажущееся спокойствие, но оно не сулило ничего доброго. Действительно, когда побывав у могилы, мы вернулись в вагон, где решено было остаться на ночь, с тем, чтобы утром вернуться в Оренбург, несчастная девушка покушалась на самоубийство; Пижон с трудом отнял у нее флакончик с ядом. Бедняга ухаживал за ней с бесконечной нежностью и деликатностью; сердце его разрывалось от жалости. Наконец, ему удалось уговорить ее. Г-жи Лувэ и Резон остались при ней, а мы ушли в свое отделение, измученные донельзя тревогами этого печального дня.

XXII. КИТАЙЦЫ В МОСКВЕ

Измена турок. Опять Вами. Его смерть. Живые кариатиды. Отрезаны китайцами. Последняя схватка. В плену у китайцев. Казнь крысой. Китайский лагерь. Предложение Ванг Чао. Поход в Москву. На Красной Площади.

Было восемь часов утра. Посетив еще раз могилу, мы возвращались в вагон. Дождь, ливший всю ночь как из ведра, прекратился, но густой туман заволакивал окрестности непроглядной пеленой. В десяти шагах нельзя было ничего рассмотреть.

Вдруг в сыром воздухе тяжело прокатился гулкий звук пушечного выстрела. За ним еще – целая канонада. Но она смолкла также быстро и неожиданно, как началась.

Мы остановились в недоумении. Что это значит? Сражение, стычка с китайцами? Значит, они здесь, на этой стороне? И почему канонада так быстро прекратилась?

Генерал попробовал поговорить с турками по телефону, но тот не действовал.

Телеграмма, посланная по беспроволочному телеграфу, также осталась без ответа.

Но вот в тумане послышались голоса и спустя несколько мгновений мы увидели турецкий отряд человек в полтораста. При нем были два капитана и полковник.

Вскоре мы узнали, что опасения Приальмона оправдались; мало того, действительность превзошла самые мрачные ожидания.

Слышанные нами выстрели не были направлены в китайцев. Турки стреляли в турок. В их армии вспыхнуло междоусобие. Неудачи, огромные потери, отступление после боя, в сущности победоносного, что-то роковое, неотразимое в предстоящем наступлении китайских полчищ – все это сделало свое дело. Китайцы, со своей стороны, не дремали: их агент действовал не только убеждением, но и золотом, к которому турки были отнюдь не равнодушны. И вот произошло то, чего никто не предвидел: азиаты примкнули к азиатам, Магомет-Али, главнокомандующий турецкой армией, заявил о своем переходе на сторону китайцев и почти вся армия последовала за ним. В турецком корпусе по соседству с нами союзу с Европой остались верными только триста человек – из двадцати тысяч!

– Нам оставалось только убежать, – объяснял полковник. – Вдогонку стреляли из пушек, половину наших перебили, другая – вот она!.. Мы присоединяемся к вашей армии, генерал, но сначала попросим позволения расправиться с негодяем, чьи увещевания и деньги были главной причиной измены… Это агент китайцев, пробравшийся в наш лагерь в одежде русского купца. Он принес условия, принятые Магометом-Али… Нам удалось овладеть им и привести его с собой.

Полковник приказал своим солдатам привести пленника, и минуту спустя перед нами стоял – Вами!

На этот раз он не дожидался наших вопросов:

– Да, это я, Вами! – сказал он. – Я сделал свое дело… Что, вы еще не убедились в превосходстве желтых?

Скоро испытаете его на самих себе. А, вы изменили нам! Вы последовали плану этого глупца, Тома Дэвиса, которого холера избавила от участи, уготованной вам! Теперь вы узнаете, куда он вас привел. За мной идут пять миллионов китайцев и сегодня же ваши армии побегут перед ними Нам нужна была только брешь, – и я ее создал: ваша белая стена разорвана надвое… Через несколько недель половина России будет в руках желтых. После стольких веков унижения монгольская раса берет реванш! Ваши предки дрожали перед Чингисханом, но что значат его орды перед морем азиатских народов, которое зальет Европу до крайних пределов? Вы обречены, ваша роль сыграна, ступайте к гибели, которая вас ждет! А я сделал свое дело, и вот вам мой последний привет!

С этими словами Вами кинул на нас взгляд, горевший злобой и презрением и, откусив зубами свой язык, выплюнул его в лицо генералу Ламидэ. Взбешенный генерал выхватил револьвер и разрядил его в японца.

Спустя десять минут оба поезда были соединены в один и все, бывшие на станции, ехали в Оренбург. Турки отправились с нами.

Положение было отчаянное. По словам полковника, турецкая армия разделилась на две половины: одна должна была атаковать, совместно с китайцами, австрийцев, другая – зайти в тыл французской армии, чтобы отрезать ей сообщение с остальными. Приходилось отступать, чтобы не очутиться между двух огней, – и отступать как можно скорее.

Каждая минута была дорога, а между тем поезд двигался с убийственной медленностью: ливень последней ночи размыл полотно, и продвигаться приходилось осторожно. Но еще горшее разочарование ждало нас, когда мы достигли речки, пересекавшей наш путь ночью она разлилась, подмыла железнодорожный мост и он опустился на дно.

Мы вышли на берег. Исследование показало, что мост опустился всего на глубину четырех футов и остался цел, путь был в исправности, ни один рельс не сдвинулся. Если б только поднять его – но как поднять?

– Это возможно, – сказал турецкий полковник. – Мои молодцы обладят это. Посмотрите на них: сильный народ.

Действительно, это были, как на подбор, атлеты: рослые, крепкие, со стальными мускулами. Но я все-таки не понимал, что такое хочет сказать этот турок.

– Они поднимут мост и поддержат его на плечах, пока пройдет поезд, – объяснил полковник в ответ на мой недоумевающий взгляд.

То, что произошло вслед за его словами, я назвал бы мистификацией, если бы кто-нибудь рассказал мне о подобном происшествии, назвал бы сном, – если бы это не произошло наяву…

Полтораста турок вошли в реку, на мгновение исчезли под водой, затем вынырнули, поддерживая на плечах мост.

Оба локомотива один за другим перешли по полотну, поддерживаемому этими живыми кариатидами, затем мы перевели вагоны, толкая их руками и перешли сами; и спустя самое короткое время поезд продолжал путь.

– Однако же, – сказал я, когда мы уже сидели в вагоне и я мысленно подсчитал приблизительный вес моста и локомотивов, – на каждого турка приходилось не менее семисот пятидесяти килограммов. Человек не выдержит такой тяжести. Это вздор! Это…

– Но ведь вы своими глазами видели, патрон, – перебил Пижон. – И я видел, и доктор видел, и дамы видели, и генерал и солдаты видели.

– И турки видели, и рыбы в воде видели, – подтвердил я. – Да, приходится согласиться. Слишком много свидетелей… Да, это было, было в действительности…

Увы! Я еще не знал, я не подозревал, что действительность готовит нам такие адские кошмары, которые навсегда должны были изгнать из моей головы нелепую мысль, будто я грежу, так часто являющуюся у меня в последнее время…

У следующей речки нам пришлось остановиться, хотя мост на ней был цел. Но в паровозе не было воды: в суматохе быстрого отъезда наши машинисты забыли наполнить резервуары. Пока они исправляли это непростительное упущение, мы заметили вдали два аэрокара, направлявшиеся к нам. В первую минуту сердце екнуло: неужели китайские? Но нет, это были наши: «Монблан» и «Канигу» – видно в армии беспокоились продолжительным отсутствием главнокомандующего и послали их навстречу поезду.

Аэрокары быстро неслись к нашей стоянке, но почти в ту же минуту мы заметили нечто зловещее. Внизу, на земле, приблизительно оттуда же, где мы увидели аэрокары, двигались массы кавалерии, направляясь к железной дороге. И эта кавалерия была – китайская!

Обходят! – сказал генерал. – Уже! Когда и как они успели перебраться на нашу сторону?

Аэрокары значительно опередили конницу. Мы поджидали их с понятным нетерпением. Они могли забрать в свои гондолы всех нас, не исключая и турок, так как это были большие суда. Иначе наша гибель была несомненна; вряд ли нам удалось бы опередить китайцев.

Генерал объяснил это турецкому полковнику, который хмуро смотрел на приближающиеся аэрокары.

Офицеры, сопровождавшие главнокомандующего, быстро установили аппарат для беспроволочного телефонирования. Начались переговоры. С переднего аэрокара нам сообщили, что они посланы за генералом и его спутниками, могут поднять пятьдесят человек, остальных же заберет «Канигу».

– Приготовьтесь, господа, – сказал нам генерал. – Вон они уже готовят лестницы.

Действительно, мы заметили, что из гондолы готовились спустить несколько лесенок. Аэрокар был уже на высоте какой-нибудь сотни метров.

Вдруг турецкий полковник сказал что-то своим солдатам, они приложились и дали по аэрокару залп из 150-ти ружей За ним последовал другой, третий из гондолы отвечали выстрелами, от которых свалилось несколько турок; аэрокар быстро взвился в высоту и понесся обратно к китайцам.

– Это японцы! Японцы! – с яростью кричал полковник. – Я с самого начала подозревал. Смотрите – вон японский флаг…

В самом деле, улетая, японцы выкинули свой флаг вместо французского. Как могли они завладеть нашими аэрокарами? Но нам некогда было рассуждать об этом Теперь вся надежда была на быстроту поезда. Минуту спустя, он мчался полным ходом. Мы с замирающим сердцем следили в бинокли за китайскими всадниками, летевшими во весь опор к железной дороге Кто поспеет первым?

Нет, судьба еще не окончательно против нас. Наш поезд прошел ту точку, где мы должны были столкнуться с китайцами раньше, чем они успели достигнуть полотна. Теперь они мчались уже позади нас, стреляя на скаку, отставая все дальше и дальше.

Мы с облегчением перевели дух. Теперь надежда на спасение не казалась призрачной. Доктор уверял, что уже видит вдали колокольни и кресты Оренбурга…

Трах! Что это такое? Страшный толчок, треск, крик, меня бросило вперед, потом вбок. Я судорожно уцепился за стенку сиденья. Мне казалось, что мы все провалимся сквозь землю; но нет – секунду спустя я опомнился и увидел, что вагон стоит неподвижно.

Поезд сошел с рельс. Колеса нашего вагона глубоко врезались в землю, но он не опрокинулся. Никто из нас не получил серьезного ушиба Опомнившись, мы поспешили вон из вагона.

Машинист одного и кочегар другого локомотива были убиты. Больше никто не пострадал. Причина катастрофы была очень простая; на протяжении сотни метров рельсы оказались снятыми.

Кто же их снял? Нетрудно было догадаться. Впереди, по сторонам, из всех оврагов, ложбин, неровностей почвы выходила китайская пехота, окружая нас сплошным кольцом.

Да, на этот раз наша песня была спета.

Прикрываясь полуразбившимися вагонами поезда наш маленький отряд приготовился к отчаянной защите. Турки посылали залп за залпом в наступавшего неприятеля. Генерал Ламидэ и полковник Ибрагим-бей, стоя на обломках, отдавали распоряжения. Я, Пижон и доктор Брандэ оставались подле окаменевших от ужаса женщин.

Пули сыпались градом. Маленькая кучка обороняющихся таяла с каждой минутой. Передний ряд турок уже схватился врукопашную с китайцами. Развязка приближалась. Надо было подумать о смерти.

– Смелее, друзья! – крикнул нам генерал – Лучше смерть, чем плен и пытка. Следуйте моему примеру. Да здравствует Франция!

Он направил дуло револьвера себе в висок и последним оставшимся у него зарядом раздробил себе череп.

За ним упал турецкий полковник, пораженный китайской пулей.

Очередь была за нами. Легко сказать – а женщины! Мисс Ада стояла неподвижно, точно окаменев с широко раскрытыми глазами, г-жа Лувэ рыдала, ломая руки и повторяя: «Ах! Зачем, зачем я оставила Францию!», мадемуазель Рэзон умоляла то меня, то Пижона убить ее поскорее…

– Пижон, – сказал я, – пора, нельзя медлить… Он бросил на меня отчаянный взгляд. Я видел, что он не в силах поднять руку на свою возлюбленную.

– Ну, несчастный, – крикнул я, – разве вы хотите, чтобы ее разняли по суставам или сожгли на медленном огне?

– Нет, нет, вы правы, – простонал он, – но… я не могу!

– Так я могу, я! Я мастерски убиваю других. Разве я не расстрелял своих соотечественников над Франкфуртом? Разве я не прикончил г. Дюбуа? Я мастер убивать себе подобных. Это моя специальность. У меня шесть пуль: с кого начинать?

Не понимаю, как такая грубая и вовсе не соответствующая моему характеру речь могла вырваться из моих уст при подобных обстоятельствах… Как бы то ни было, из-за наших колебаний мы пропустили удобную минуту. Толпа китайцев ринулась на нас, револьвер был выбит из моих рук, четверо дюжих молодцов повалили меня на землю. Я слышал отчаянные крики женщин, видел как их увели, так же как доктора и Пижона. Затем на меня надели колодку – тяжелую квадратную доску с отверстиями для головы и для рук – и в таком виде повели куда-то, подгоняя ударами прикладов. После пятиминутной ходьбы я очутился, весь избитый, в грязной вонючей палатке. Тут с меня сняли колодку и связали мне ноги крепкой веревкой. Затем мне откинули голову назад и разжали рот, – один из китайцев принялся набивать его вареным рисом, а другой лил воду из кружки, чтобы облегчить и ускорить глотание. Все это сопровождалось криками и говором; так они кормили меня, чтобы сохранить для казни.

Наконец, я остался один, на грязной земле, связанный и беспомощный.

Нет надобности, я думаю, говорить о моем душевном состоянии. Я был раздавлен, уничтожен. Обрывки мыслей кружились в моей голове без связи, без последовательности; воображение то воскрешало картины прошлого, то рисовало сцены предстоящих пыток и казней, эгоистический страх за свою шкуру сменялся сожалением о моих злополучных товарищах, 6 мисс Аде и ее подругах – я с содроганием представлял себе, что они теперь чувствуют, меня грызла мысль о собственном малодушии Так легко было предупредить весь этот кошмар…

Я провалялся всю ночь, не смыкая глаз. Утром меня опять накормили тем же варварским способом, затем развязали, надели колодку и повели на место казни, как я думал.

Тут я имел утешение – если можно говорить об утешении при подобных обстоятельствах! – встретить своих товарищей по несчастью, тоже в колодках. Лица их были не лучше, чем у мертвецов. Пижон казался совершенно убитым. Бедный малый страдал не только за себя, но еще больше за мисс Аду, на которую глядел с невыразимой тоской. Но ее лицо поразило меня выражением спокойной решимости Кажется, она мужественнее всех нас переносила несчастье.

Мы находились на площадке посреди обширного лагеря, кишевшего солдатами. Вдруг я услышал звуки музыки – если можно назвать музыкой невообразимую какофонию труб, дудок, пищалок, трещоток и барабанов – и увидел какую-то важную особу, генерала или маршала верхом, в толпе офицеров. Когда музыка утихла, он обратился к окружающим с речью.

– Это маршал Ду И Ку, – сказал мне на чистейшем французском языке молодой офицер, стоявший рядом. – Он сообщает своему штабу о решительных успехах, достигнутых вчера. Вся ваша армия отступает на Ростов; турки уже вошли победителями в Самару; англичане, австрийцы, немцы тоже отступают на Нижний Новгород и Петербург. Три наши армии теперь в Европейской России. Ничто их не остановит. Нам даже нет надобности сражаться; мы просто наводним страну. Три миллиона китайцев будут в Москве через несколько недель, милейший мой.

Кончив свою речь, маршал подъехал к нам и медленно обвел нас взглядом. Он заговорил по-французски.

– Европейские собаки, вы заслужили смерть и не избе-. жите ее! Каждому из вас будет назначена достойная казнь, В ожидании ее вы последуете за нашими победоносными армиями. Поглядите своими глазами, что такое обновленный Китай. Один из вас доктор: он заражал наши войска холерой – он будет казнен сегодня же… Довольно. Ступайте. Я не хочу больше вас видеть.

Нас развели. Я вернулся в свою палатку Я думал о самоубийстве, но не вид ел способа осуществить его. Наконец, я решил попытаться уморить себя голодом. Русские часто прибегают к этому приему. Неужели француз не сделает того, что может сделать русский? Да, я умру с голоду, по-русски…

Но или у меня, действительно, не хватало энергии, необходимой для применения русского способа, или китайцы обладали особенным искусством кормить насильно, только я убедился в ближайшие дни, что из моего решения ничего не выходит.

Немного погодя в мою палатку зашел офицер, разговаривавший со мной на площади. Его звали Ванг Чао. Оказалось, что он три года прожил в Париже, заканчивая там свое военное образование. Оказалось также, что он усердный чтец «2000 года» и хорошо знаком со статьями моими и Пижона, он очень спокойно и весело сообщил мне, что доктору предстоит казнь крысой, а для нас будут назначены другие, каждому своя.

– И женщинам? – спросил я.

– Да, и женщинам. Я лично этого не одобряю. Я бы их отдал в жены китайцам – это гораздо полезнее. Примесь чуждой крови нам не повредит: мы легко ассимилируем чуждые народности. Но Ду глух на это ухо… Их казнят, а потом и вас. Но сегодня казнят только доктора; вы будете присутствовать при казни, а затем, с разрешения маршала, я освобожу вас и г. Пижона и вы можете осмотреть наш лагерь и познакомиться с вашими коллегами.

– Какими коллегами?

– Военными корреспондентами… У нас тут есть представители китайских, японских, тибетских, сиамских газет. Мы ведь не дикари.

В это время послышался звук трубы.

– Это сигнал к началу казни, – сказал офицер. – Мы встретимся на площади, теперь пойду к вашим дамам.

На площади я снова увидел своих товарищей и маршала Ду в толпе офицеров. Вскоре привели доктора, уже предупрежденного об ужасной казни, которая его ожидала. Лицо его было подернуто зеленоватой бледностью трупа, борода, вчера еще черная, поседела; он не мог идти, и палачи тащили его под руки.