Это было сказано таким странным тоном, что герцог пришел в волнение и невольно спросил:

— Почему?

— Потому что всегда лучше отказаться от дела, которое заранее проиграно.

Юная красавица произнесла эти слова пророческим голосом, с непоколебимой уверенностью в своей правоте. И было видно, что это не притворство. Нет, Жизель сказала то, что думала. Хоть герцог и научился многому у Пардальяна, он был суеверен, как все игроки. А ведь в рискованной партии, которая ему предстояла, он ставил на кон собственную голову. И Карл Ангулемский решил, что невинное дитя предсказало ему мрачную правду. Смертельно обеспокоенный, он нервно спросил:

— А почему ты решила, что мое дело заранее проиграно?..

— Потому что в таком случае вашим противником будет господин де Пардальян, — уверенно ответила Жизель.

Охваченный мистическим ужасом, герцог ждал, что дочь назовет какую-то сверхъестественную причину его поражения. Будь слова девушки туманными и непонятными, они потрясли бы Карла Ангулемского до глубины души. Однако предложенное ему объяснение было самого естественного свойства. И хотя тут было от чего обеспокоиться, герцог почувствовал себя уверенней. Не замечая, что сам возобновляет спор, он ответил:

— Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, сколь грозен этот противник. Но и его можно победить.

— Вероятно, — пожала плечами Жизель. — Я лишь хотела сказать, что раз уж господин де Пардальян пошел против вас — и это несмотря на всю его привязанность к нам, — значит, ваши замыслы представляются ему неблаговидными, а ведь шевалье — само воплощение чести. Конечно, у меня нет ни знаний, ни опыта, но мне известно, что негодное дело проиграно заранее.

— Это мы еще посмотрим! — воскликнул герцог.

Его отцовские чувства были уязвлены. И он горько спросил:

— Значит, если Пардальян против меня, вы уже считаете, что замыслы мои неблаговидны? Значит, вам все равно, что сам я думаю по этому поводу? Его мнение вам дороже… я не ожидал от вас такого отношения… и мне больно, очень больно.

Карл Ангулемский казался глубоко опечаленным. Жизель опустила голову, скрывая повисшие на ресницах слезы. Потом она посмотрела герцогу прямо в глаза и проговорила:

— Умоляю, отец, выслушайте вашу дочь, которая безмерно уважает и почитает вас и скорее умрет, чем позволит себе хоть одно оскорбительное слово. Если я думаю, что ваши замыслы неблаговидны, то это не только потому, что так считает господин де Пардалъян. который выступил против вас. Ведь вы заключили союз с женщиной, которая была самым заклятым врагом нашей семьи. С женщиной, которая причинила столько мук моей нежной, кроткой матери. Вам не следовало забывать об этом!

Но вы надеетесь на испанскую поддержку: на испанское золото и испанские войска. А ведь испанский король — давний недруг нашей страны, и он снова придет сюда убивать и грабить, придет по вашему зову, отец.

— Жизель! — с трудом прохрипел герцог.

Но девушка ничего не слышала. Теперь ее невозможно было остановить. Она с жаром продолжала:

— Об этом тоже не следует забывать. Итак, отец, вам помогает враг нашей семьи, а поддерживает вас враг нашей страны! И вы хотите, чтобы я сочла правым дело, которое само по себе, может, и законно, но стало низким из-за этого ужасного союза?!

— Ты жестока, дочка, — потерянно пробормотал герцог.

— Нет, — живо возразила Жизель, — указывая вам на вашу страшную ошибку, я вас спасу, мой добрый батюшка. Слава Богу, еще не поздно все исправить. Кстати, монсеньор: вы упрекнули меня в том, что я вам не доверяю. Но от кого я все это узнала? От господина де Пардальяна, самого честного человека на земле, который ни разу в жизни не унизил себя ложью. Так вот, отец, испытайте меня: лишь намекните, что шевалье ошибается, и, клянусь вам вечным спасением, я ни на минуту не усомнюсь ни в одном вашем слове и на коленях буду вымаливать прощение за свою дерзость… Говорите же, монсеньор…

Девушка не сводила с отца сверкающих глаз, и он не смог выдержать этого взгляда. Опустив голову, герцог принялся нервно крутить усы и наконец тихо, словно извиняясь, произнес пристыженным голосом:

— Я старался для тебя… И, по справедливости, корона должна быть моей.

Эти слова как громом поразили его дочь. Ей показалось, что железные пальцы сдавили ей сердце и что она сейчас рухнет как подкошенная. Смертельная бледность разлилась по ее лицу, прекрасные глаза потухли.

Но девушка устояла на ногах. И очень быстро взяла себя в руки. Так быстро, что герцог в своем бессознательном эгоизме едва ли заметил, как потрясло Жизель его признание. Карл Ангулемский не понял, что его дочь навсегда простилась с наивным восхищением отцом и горячей верой в него.

Когда девушка выпрямилась, это была уже другая Жизель: церемонная, с холодным взглядом и застывшей улыбкой… И герцог, который действительно обожал дочь, похолодел от ужаса, не узнавая в этой новой Жизели нежную и любящую девочку, всегда относившуюся к нему, как к Богу.

Жизель не стала требовать, чтобы отец рассказал ей все. Она не стала рассуждать, объясняться, а только предупредила холодным, чужим голосом:

— Если вы старались для меня, то это пустой труд, и я хочу почтительнейшим образом заявить, монсеньор: я посыплю главу пеплом и босиком, в лохмотьях буду просить милостыню по дорогам и на паперти, но не приму короны, добытой бесчестным путем.

И это было произнесено с такой ледяной учтивостью, что отец сразу понял: Жизель уже не переубедить ни силой, ни уговорами. Забыв о герцогине, Пардальяне и Одэ де Вальвере, которые стояли у окна, герцог принялся нервно расхаживать по комнате, подергивая усы. Жизель не двинулась с места. Отец замер перед ней и глухо сказал:

— В конечном счете ты требуешь, чтобы я отказался от наследства, оставленного мне отцом!

Сознательно или невольно Карл Ангулемский ловко подменил тему спора. Жизель сразу это почувствовала, но не подала вида, что заметила уловку отца, а просто ответила:

— Избави Бог! Вы — господин, монсеньор, а я всего лишь ваша смиренная служанка…

— Разве ты уже мне не дочь? — прервал ее герцог, пытаясь нащупать почву для примирения.

Девушка с непроницаемым лицом присела в безукоризненном реверансе, от чего ее отец сгорбился и тяжело вздохнул, а потом выпрямилась и как ни в чем не бывало повторила:

— Я всего лишь ваша смиренная служанка. Поступайте, как вам будет угодно, монсеньор. Однако раз вы говорите, что стараетесь для меня, а я решительно отказываюсь от милостей, которыми вы собираетесь меня осыпать, я сочла, что могу, нисколько не покушаясь на вашу власть, попросить вас отвергнуть не наследство, а лишь негодные средства, пятнающие достоинства Валуа.

— Отвергнуть эти средства — а других у меня просто нет — означает отказаться от отцовского наследства, то есть от короны, — возразил герцог.

— Лучше сто раз отказаться от всего, что у вас есть, даже от ваших титулов графа Овернского и герцога Ангулемского! — убедительно проговорила Жизель. — И я все равно буду гордо называть себя дочерью Карла де Валуа, бедного дворянина без земель и поместий, который решил тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб, но не уронил достоинства королевского сына, каковым он является. Или же дочь герцога Ангулемского умрет от стыда, когда некая Фауста и испанский король Филипп сделают этого человека повелителем истерзанной Франции, от которой отхватят для себя изрядные куски.

Она воодушевилась, эта гордая и благородная девочка. Карл Ангулемский съежился под ее испепеляющим взглядом. Будем справедливы: из всего, что она сказала, только одно ранило герцога до глубины души. И, заикаясь от волнения, он спросил:

— Жизель… Дитя мое!.. И у тебя хватит духа отречься от родного отца?.. Разве это возможно?..

— Я не отрекусь от отца, — ответила юная красавица. — Я буду считать, что он умер…

Девушке тоже стоило нечеловеческих усилий произнести такое. Она с трудом сдерживала рыдания.

Отец почувствовал ее боль. Он был просто раздавлен. Сердце герцога обливалось кровью, которая жгла его душу, словно расплавленный свинец. И все же, несмотря на муки любимой дочери, несмотря на собственные страдания, унижения и стыд — несмотря ни на что, Карл Ангулемский не мог отказаться от короны, блеск которой ослеплял его. И герцог не сдался. Пребывая в таком же страшном напряжении, как и Жизель, Карл Ангулемский снова ринулся в атаку.

— А если я не уступлю, что ты будешь делать, а? — хриплым голосом спросил он.

— Я последую за матушкой в уединенное пристанище, — твердо ответила девушка, и герцог понял, что дочь намекает на его тайную мысль бросить жену. Но на этот раз Карл Ангулемский не отступил, а отважился на ложь.

— Последуешь за матушкой?.. — с наигранным удивлением воскликнул он. — Но я полагаю, что она будет со мной…

Жизель бросила на отца такой гневный взгляд, что слова застряли у герцога в горле. А она решительно заявила:

— Моя мать не останется с вами. Как и я, она скорее умрет, чем смирится с бесчестьем!

— Что же вы будете делать? — прохрипел Карл Ангулемский, словно в бреду.

— Я вам уже сказала: от стыда и боли мы умрем вернее, чем от кинжала, — ответила Жизель с потрясающим хладнокровием.

— Но я не хочу, чтобы ты умерла! — возопил обезумевший отец.

— Мы умрем, и вы будете нашим убийцей! — бросила в лицо отцу юная красавица.

— Доченька! — заплакал герцог. Он рвал на себе волосы.

— Мы умрем, — повторила Жизель, — и на ступенях вожделенного трона вы обнаружите бездыханные тела вашей жены и вашей дочери — двух женщин, которые любили вас больше жизни. И когда вы увидите, что воцариться на залитом кровью престоле вам удастся, лишь пройдя по этим хладным трупам, может быть, тогда вы наконец поймете, какую чудовищную ошибку вы совершили, — и отшатнетесь, и отступите в ужасе…

Страшная картина, нарисованная девушкой все с тем же ледяным хладнокровием, окончательно добила герцога. У него не осталось сил сопротивляться. Любящий отец победил рвущегося к власти вельможу. Сраженный, усмиренный, он простонал:

— О, не надо, не надо!..

И, схватив дочь в объятия, герцог страстно прижал ее к груди, осыпая горячими поцелуями и приговаривая:

— Молчи!.. Как можно говорить такие ужасные вещи?.. Прекрати, я все сделаю, что ты захочешь… только не умирай!..

Жизель радостно кричала:

— Я знала, знала, что вы не оставите меня, мой добрый, мой обожаемый батюшка!..

Она смеялась и плакала одновременно. Теперь, выиграв эту битву, девушка уже не сдерживала слез. Крепко обняв герцога, она отвечала на каждый поцелуй. Отец и дочь словно опьянели. Он тоже смеялся и плакал, приговаривая:

— К черту корону!.. К черту все короны мира!.. Какая корона сравнится с ожерельем белоснежных рук моей Жизели, обвивающих мою шею?..

Однако он совсем забыл про жену, к которой уже явно охладел… Первой о герцогине вспомнила дочь.

— А матушка? — воскликнула она, ласково отстраняясь от отца.

Виолетта стояла рядом и терпеливо ждала своей очереди.

— Да, — шепнул женщине Пардальян минуту назад, — тяжелая была схватка… Но девочка победила, как я и предполагал. Вы можете гордиться своей дочерью, Виолетта, Ну, пойдемте к ним.

От нахлынувшей на него волны счастья герцог словно помолодел и обрел на миг прежние чувства, которые, как солнце, согревали когда-то героическую и пылкую любовь Карла Ангулемского и прекрасной Виолетты. А герцогиня не утратила ни толики былых чувств… Супруг заключил Виолетту в страстные объятия, нашептывая ей на ухо нежные слова, и она утешилась, мечтая, что прежняя любовь снова согреет их дом. Затем наступил черед Пардальяна. Растроганный шевалье уже несколько минут чуть насмешливо наблюдал за сценой примирения, которому в немалой степени способствовал. Герцог же понимал, что жена и дочь ждут теперь, чтобы он обратился к Пардальяну с дружескими словами. И Карл Ангулемский сделал это.

— Пардальян, — проговорил он, — я обещаю вам, что порву с герцогиней де Соррьентес. Клянусь честью, что, пока вы живы, юный король Людовик XIII может меня не опасаться.

Виолетта и Жизель были так рады, что даже не заметили маленькой оговорки.

А вот всегда внимательный Пардальян не пропустил ее мимо ушей. Устремив на герцога проницательный взгляд, он сказал про себя:

«Ну-ну… Клянусь честью, он все-таки оставляет себе этакую маленькую лазейку на будущее!.. Но я вижу, что он искренен!.. Ничего не поделаешь: от страшного недуга — властолюбия — он не избавится до самой смерти».

Шевалье беззаботно пожал плечами и додумал свою мысль:

«Не беда! Моя кончина освободит меня от всех земных забот. И пусть герцог тогда делает, что захочет. Главное — сейчас Фауста в тупике!»

Тут Пардальян заметил, что все удивлены его молчанием, и важно сказал:

— Герцог, я принимаю ваше обещание в той форме, в какой вы его дали.

Невозможно описать бурную радость присутствующих. Заметим только, что герцог, похоже, ничуть не жалел о клятве, которую вырвали у него с таким трудом. Конечно же, Одэ де Вальвер был представлен — и принят так, как в этом доме принимали только тех, кто пользовался уважением Пардальяна. Что касается Ландри Кокнара, то хоть он и был простым слугой, но являлся также боевым соратником, и презиравший условности Пардальян не захотел обойти его своим вниманием. Представляя оруженосца семье герцога, шевалье нашел такие лестные слова, что славный Ландри был тронут до глубины души. Отныне он готов был пойти за господина шевалье и в огонь, и в воду.

Когда бурные восторги стали понемногу стихать, Пардальян вернулся к серьезному разговору.

— А теперь скажите, монсеньор, — попросил он, — что вы собираетесь делать с герцогиней де Соррьентес?

— Завтра я отправлюсь к ней и честно предупрежу, чтобы она на меня не рассчитывала, поскольку я отказываюсь от трона, — не задумываясь, ответил герцог.

— Нет, это безумие, — живо возразил Пардальян.

— Почему? — изумился Карл Ангулемский.

— Неужели вы думаете, что она вас простит? — усмехнулся шевалье. — Ведь она решит, что это измена.

— Да что она мне может сделать? — вскинул брови герцог.

— Засадит в Бастилию, черт побери! — воскликнул Пардальян.

— В Бастилию! — вскричали разом Виолетта и Жизель. Побледнев, они бросились к герцогу, словно желая защитить его.

— Ну да, в Бастилию, — решительно повторил Пардальян. — Разве вы не помните, монсеньор, что в руках мадам Фаусты подписанный приказ?.. Ей остается только пустить его в ход.

— Действительно! — пробормотал герцог. — Я совсем забыл об этом… Да, было бы глупо самому лезть в западню. Мы переберемся в наш особняк на улице Дофин или в дом на улице Барре. И тогда я уведомлю эту женщину… Ведь надо же ее как-то предупредить!

— И вскоре к вам заявится господин де Сегье со своими стрелками, чтобы взять вас под стражу, монсеньор, — вмешался Вальвер, который на этот раз принимал участие в разговоре,

— Вот именно, — подтвердил Пардальян.

— Черт! — выругался обескураженный герцог.

— Добавлю, — заметил Пардальян, — что в Париже вам не укрыться: Фауста найдет вас, где бы вы ни прятались.

— Черт! Вот черт! — повторил герцог, по-настоящему испугавшись: он слишком хорошо знал Фаусту. — Снова в Бастилию!.. О дьявол, лучше заколоться шпагой!

— Что ты, Карл! — ужаснулась герцогиня.

И, прижав руки к груди, взмолилась:

— Почему бы нам не отправиться в наши владения?.. Кто мешает нам вернуться в Орлеан?.. Мы были там так счастливы рядом с вашей добрейшей матушкой.

— Это единственное разумное решение, — поддержал Виолетту Пардальян, и она горячо поблагодарила его взглядом.

— Вынужден признать, что это так, — вздохнул герцог.

И с явным сожалением он произнес:

— На сборы уйдет несколько дней. Мы проведем их здесь, затаившись в этой конуре. И сразу в путь.

— Какое счастье! — возликовала Жизель, захлопав в ладоши, как малое дитя.

Она бросилась матери на шею и шепнула ей на ухо:

— Я же говорила, матушка, что счастье непременно к вам вернется!

— Но это случилось лишь благодаря тебе и нашему несравненному другу Пардальяну, — ответила сияющая герцогиня, прижимая к себе дочь.

— Погодите, — сказал Пардальян, — вы забываете, монсеньор, что испанец д'Альбаран знает про эту конуру, как вы изволили назвать сей прекрасный городской дом. Вас найдут и здесь. Нет, уж поверьте мне, раз вам ясно, что надо уезжать, поймите и то, что это надо сделать прямо сегодня, не теряя ни минуты. Когда вы будете в безопасности в своих владениях, вы спокойно можете посмеяться над мадам Фаустой. А я берусь предупредить ее об изменении ваших планов в должное время, то есть тогда, когда вы достаточно далеко отъедете от Парижа. Кроме того, я берусь устроить ей столько хлопот, что ей некогда будет думать о вас. Впрочем, убить вас она не решится, а навредить вам она не может без поддержки Марии Медичи и Кончини. А королева с фаворитом и не подумают вас беспокоить: с них хватит и того, что вы уехали. Так что отправляйтесь, монсеньор, отправляйтесь немедленно.

Совет был хорош. Жене и дочери не пришлось долго уговаривать герцога. Виолетта с дочерью жили в Париже под чужими именами, имея под рукой только самое необходимое, и потому сборы были недолгими.

Не прошло и часа, как Пардальян уже прощался со всем семейством, оставаясь полноправным хозяином дома, который мог хоть разобрать по камешку, если бы это понадобилось для спасения беглецов. Виолетта забрала с собой единственную служанку: в эту таинственную обитель герцогиня перебралась, чтобы устроить побег любимого Карла, и другой прислуги в доме не было. Вскоре отец, мать и дочь уже ехали верхом по дороге, ведущей в Орлеан. Они не слишком спешили и не погоняли лошадей. Семью герцога сопровождали шесть молодцов, вооруженных до зубов.

Особнячок был наглухо закрыт и казался теперь необитаемым. Пардальян, Вальвер и Ландри Кокнар устроились в нем, как у себя дома. Когда они остались одни, Пардальян распорядился:

— Ландри, сходи-ка на кухню. Герцогиня уверяла, что там запасов на два-три дня, да и в погребе кое-что найдется. Обследуй все хорошенько. На королевское пиршество мы не рассчитываем, однако надеемся на приличный обед… Не знаю, как вам, граф, а мне кажется, что у меня уже неделю маковой росинки во рту не было,

— И у меня такое же ощущение, — признался Вальвер. — Эх, сейчас бы хороший кусок мяса…

И очень серьезно добавил:

— А Ландри такой аппетитный, такой пухленький… Я просто с трудом сдерживаюсь, чтобы не поддаться соблазну, черт побери!

— Да что вы, сударь! — всполошился Ландри Кокнар. — У меня мясо, как подошва. Еще зубы обломаете ненароком!

Пардальян и Вальвер расхохотались. Глядя на них, загоготал и Ландри. А потом сказал:

— Господин шевалье, я буду иметь честь приготовить вам такой обед, какого вы в жизни не едали!

И он исчез с поразительной быстротой; то ли его подгоняло чрезмерное усердие, то ли стремление спасти от зубов хозяина свою драгоценную шкуру, под которой мясо было — «как подошва».

Пардальян подхватил Вальвера под руку и потащил куда-то, объясняя на ходу:

— Береженого Бог бережет. А вдруг эти бандиты вздумают напасть на нас? Надо обследовать дом и сообразить, что тут к чему.

Оба они отличались исключительной остротой зрения, и осмотр был произведен быстро и тщательно.

— Теперь в подвал, — скомандовал Пардальян. — Герцог говорил о каком-то лазе, выводящем на улицу Коссонри. Пойдем посмотрим.

Они быстро нашли подземный ход, скользнули вниз — и вскоре действительно попали в здание, стоявшее на улице Коссонри. Приоткрыв ворота, мужчины выглянули на улицу. На обратном пути Пардальян заметил:

— Мы были сейчас в двух шагах от улицы Свекольный ряд и от знаменитого трактира «Бегущая свинья». Там всегда людно. И никто не обратит на нас никакого внимания.

Они вернулись в особнячок, в ту самую комнату, похожую на гостиную, куда влезли недавно через окно, сжимая в руках обнаженные шпаги. На улице было еще светло, но в комнате царил полумрак: ставни были крепко заперты, окно закрыто и занавешено, а тьму рассеивал лишь слабый огонек одной-единственной свечи. Тут Вальвер сказал:

— Я просто поражен, как ловко вы заставили монсеньора герцога Ангулемского отказаться от своих претензий и разом покончили с коварными планами Фаусты. От души поздравляю.

— О, не спешите радоваться, — ответил Пардальян с обычной насмешливостью в голосе. — Конечно, мы нанесли ей сокрушительный удар, от которого другой бы не оправился. Но только не она!.. Черт побери, вы рано празднуете победу. Да, я надеюсь, что мадам Фауста откажется от борьбы. Но далеко в этом не уверен.

— Ну, сударь! А что же ей остается делать без претендента на престол? — изумился Вальвер.

— А кто вам сказал, что она не найдет другого? — пожал плечами шевалье. — Кого?.. Вандома, Гиза, Конде, а то и самого Кончини. За этой Фаустой нужен глаз да глаз. Может, она будет действовать в интересах своего повелителя — испанского короля… Или в своих собственных интересах… Или вообще ни в чьих, а просто станет творить зло, поскольку это доставит ей удовольствие… Такая уж у нее натура… Поверьте, юный друг, нам надо быть начеку. Сейчас бдительность нужна как никогда!..

В этот миг распахнулась дверь, и на пороге появился Ландри Кокнар. Важный, как лакей в королевских покоях, он торжественно провозгласил:

— Не угодно ли господам пройти в соседний зал — мясо господ на столе.

— Вот черт! — вскричал Пардальян и восхищенно присвистнул. — Какая выучка!..

И тут же с забавной гримасой передразнил Кокнара:

— «Не угодно ли господам… мясо господ на столе!» Хотел бы я знать, что там осталось, — ведь у этого ловкача полон рот!

— Ну и что, — от души расхохотался Вальвер. — Он же рассчитывает на свою долю.

— Мяса или господ? — спросил Пардальян с самым серьезным видом.

— Мяса, только мяса, господин шевалье, — не менее серьезно заверил Ландри Кокнар, сгибаясь в низком поклоне.

— Мерзавец, — загремел Пардальян, — уж не хочешь ли ты сказать, что мы тоже жесткие, как подошва?

Вальвер просто умирал от смеха. В плутоватых глазах Кокнара прыгали чертики: он прекрасно понимал, что у господина шевалье хорошее настроение и ему хочется пошутить. Но лицо слуги оставалось совершенно бесстрастным. Ландри снова согнулся в почтительнейшем поклоне и важно изрек:

— Осмелюсь заметить, что так и мясо остынет…

— Черт! — встрепенулся Пардальян. — Такого преступления я бы себе в жизни не простил! Идем, Одэ, не дадим «нашему мясу» и впрямь превратиться в подошву…

Они прошли в зал. Стол впечатлял: хрусталь, серебро, пузатые бутылки, закуски, дымящиеся блюда — и такие запахи, что сразу стало ясно: Ландри Кокнар не хвастался, когда говорил, что отлично готовит.

Пардальян сразу это понял, но вида не подал. Ландри Кокнар же скромно потупился, жадно ожидая похвал.

— Что ж, за неимением лучшего сойдет и это, — бесстрастно заявил шевалье.

— Сойдет! — возмутился оруженосец.

— Надеюсь, это не такая уж отрава… — с сомнением добавил Пардальян.

— Отрава! — поперхнулся Ландри Кокнар.

— Не исключено даже, — холодно заключил Пардальян, — что мы почти сносно пообедаем.

— Почти сносно! — простонал совершенно убитый слуга.

Видя его гнев и отчаяние, Пардальян не выдержал и звонко расхохотался; Вальвер же буквально задыхался от смеха. Тут и славный Ландри воспрянул духом.

Отсмеявшись, Пардальян вполне серьезно сказал:

— За стол, Одэ, за стол. Воздадим должное искусству нашего кулинара. Но даже за обедом не будем отстегивать шпаг. Мы должны смотреть в оба глаза и слушать в оба уха. Нам ни на миг нельзя забывать, что Фауста притаилась где-то рядом. Она только и ждет, когда нас можно будет застать врасплох.