История рода Пардальянов (№9) - Последняя схватка

А Кончини все еще не мог сообразить, в чем дело. Он решил, что никто просто не смеет вступить с ним в спор. Гордо приосанившись и не скрывая злобной радости, он устремил испепеляющий взор на Пардальяна. А тот стоял спокойный и бесстрастный, словно и не замечая торжествующего Кончини.

Впрочем, торжество фаворита было недолгим. Он занесся слишком высоко, и падение было неминуемым.

Голос Кончини развеял восторги короля. Людовик вздрогнул и бросил на Кончини ледяной взгляд, от которого любой другой человек провалился бы сквозь землю. Кончини устоял, но сердце его болезненно сжалось: он понял, что зашел слишком далеко и совершил ужасный промах. Теперь придется расплачиваться… И цена будет немалой, судя по грозному виду короля. Став предельно собранным, Кончини обещал себе, что не сделает ни одной ошибки.

Но сейчас наказание было неизбежным. Юный монарх не мог упустить такой блестящей возможности. Надо было осадить ненавистного фаворита, который давно подавлял его своей дерзкой роскошью, надо было сбить спесь с этого безродного проходимца, явившегося из Италии без гроша в кармане и обирающего его без зазрения совести, унижающего его на каждом шагу.

— При чем здесь арест? — презрительно процедил король.

— Разве вы, сир, не вызывали капитана своих гвардейцев? — льстиво засюсюкал Кончини, сгибаясь пополам.

Он как будто не понимал, что дела его плохи. Тогда Людовик принял еще более величественную позу и еще презрительнее бросил:

— Насколько мне известно, вы не капитан гвардейцев.

— Я первый дворянин при вашем дворе, — пробормотал Кончини, теряя почву под ногами.

— Это черт знает что! — вышел из себя король. — Если я зову капитана гвардейцев, это не означает, что я обращаюсь к первому дворянину! И потом, если мне нужен Витри, это не обязательно означает, что надо кого-то арестовать.

— Я думал… — растерянно промямлил Кончини.

— А вы не думайте, — прервал его король ледяным тоном. — Кстати, если я не ослышался, вы употребили слово «проходимец»?

Недобрая улыбка появилась у Людовика на лице, и он продолжал с убийственной иронией:

— Вот вас, сударь, так не назовешь. Вы не проходимец, вы — вельможа. Настоящий маркиз… Правда, этот титул вы купили года три назад. Да кому какое дело, если вы вдруг превратились в потомка древнего рода… К тому же разве вы не стали недавно маршалом Франции? Разве это славное звание не искупает все? Кто же посмеет утверждать, что маршал Франции — всего лишь безродный проходимец, пробившийся наверх с помощью низких и подлых интриг? Ясно, что никто. Нет, нет, вы не проходимец, вы — господин маршал, маркиз д'Анкр. Вот только вы употребляете порой неудачные слова, произносить которые вам вовсе не пристало.

В мертвой тишине каждая фраза короля звучала как хлесткая пощечина. Бедный Кончини смертельно побледнел. Его друзья изумленно переглядывались. Королева с трудом сдерживалась. Ей хотелось броситься на выручку своему фавориту. Леонора побледнела под румянами еще больше, чем Кончини. Испепеляющим взглядом смотрела она на юного короля и на Пардальяна, вызвавшего весь этот неслыханный скандал. Дрожа от ярости, Галигаи настойчиво и страстно шептала по-итальянски на ухо Марии Медичи:

— Мадам, мадам, он — ваш преданный слуга, а его оскорбляют в присутствии всего двора!.. Разве вы не вмешаетесь, разве не защитите его!.. Ах, Мария, ну решайтесь же! Per la Madonna, покажите, что власть — в ваших руках и что все, включая короля, должны вам повиноваться!

До сих пор Мария Медичи всегда слушалась Леонору. Но теперь бесхарактерная «Мария» подпала под влияние Фаусты. Конечно, королева готова была кинуться на помощь своему любовнику. Но ей не хватало решимости, и она посмотрела на Фаусту, чтобы убедиться, что и та одобряет совет Леоноры. А Фаусте было очень выгодно, чтобы ее враги грызлись между собой, ослабляя позиции друг друга, и поэтому слова Галигаи вовсе не привели ее в восторг. Совет Фаусты казался вполне разумным:

— Подождите, мадам, подождите немного. Надо любой ценой избегать публичных споров между вами и королем. Негоже матери и сыну делить власть. Он все-таки король, хотя правите вы. Наедине он выслушает от вас все заслуженные упреки. А на людях надо сдерживаться. Вы вмешаетесь, если Его Величество совсем забудется. Потерпите.

И на этот раз Мария Медичи согласилась с Фаустой.

Леоноре пришлось смириться. Но она без труда поняла, что заставило Фаусту дать такой совет. И украдкой бросила на нее злобный взгляд, который говорил, что, когда Галигаи снова войдет в силу, она все припомнит герцогине Соррьентес — и тогда сопернице несдобровать.

Враги Кончини хорошо видели, что королева делает слабые попытки вмешаться. Заговори она сейчас как правительница — и король бы уступил. Но Мария Медичи так и не защитила своего фаворита. Не смея открыто выражать свою радость, недруги маршала улыбались, и глаза у них горели хищным огнем.

Прибежавшие на зов короля приближенные встали теперь у него за спиной, готовые ко всему. Как и Леонора, они пытались раздуть пламя, потихоньку давая Людовику воинственные советы.

— Смелее, сир! — возбужденно шептал ему Люинь в правое ухо. — Смелее! Вы затравили зверя! Не дайте же ему уйти, черт возьми! Спускайте собак!

— Сир! Сир! — стонал Монпульян в левое ухо. — Одно только слово — и я заколю кинжалом этого итальянского борова.

— Раз уж вы позвали Витри, — дышал в шею короля корсиканец Орнано, — прикажите арестовать Кончини, чтобы раз и навсегда разделаться с этим альковным лакеем.

Молчал только Витри. Он стоял бесстрастно, как солдат, застывший по команде «смирно». Но глаза у него горели, как раскаленные угли, а рука нервно сжималась в кулак: капитану не терпелось схватить ненавистного фаворита за шиворот…

Пардальян, сохранявший внешнее безразличие, на самом деле увлеченно наблюдал за бурным развитием событий, вызванных его появлением. Временами шевалье посматривал на Фаусту и язвительно улыбался. Покачивая головой, она отвечала ему такой же улыбкой, давая понять, что вызов принят и Пардальяна ждет ответный удар.

Кончини выглядел скверно. На губах у него выступила пена, как бывало, когда его гнев доходил до неукротимого бешенства. Маршал чувствовал себя, как затравленный зверь. В милости Марии Медичи он не сомневался. Но жизнь его висела на волоске. Одно его неосторожное слово или движение — и все враги бросятся на него с кинжалами. И никакие лейтенанты ему уже не помогут…

Мы знаем, что Кончини был далеко не робкого десятка. Сгоряча он решил даже принять бой. Но силы были слишком неравны. Сопротивление означало бы самоубийство. А маршал д'Анкр страстно любил жизнь и отнюдь не спешил с ней расстаться. Да, он должен был смириться. Только так еще можно было спасти свою шкуру, а это самое главное. В остальном фаворит полагался на Марию Медичи. И, не колеблясь, он предпочел позор смерти.

Будучи гениальным актером, итальянец блестяще сыграл роль невинной и покорной жертвы. Почтительно и даже униженно склонившись перед монархом, Кончини с трогательным достоинством — которое многие, в том числе и Людовик, приняли за чистую монету — смиренно пожаловался:

— О, как обидно, как больно!.. Человек всего себя отдает беззаветному служению своему королю. — но если такой человек немного перестарается, с ним обходятся как со злейшим врагом!

Следует заметить, что у Людовика и в мыслях не было устраивать жестокую расправу над Кончини, как советовали ему его приближенные. Хоть он и был юн, ему было понятно, что не пришло еще время властвовать единолично. Ему предоставилась возможность унизить фаворита, и он поспешил ею воспользоваться. Ничего больше король не хотел. Ему даже показалось, что он немного перегнул палку. И надо признать: он действительно перестарался.

Ложное смирение Кончини польстило самолюбию подростка. И он благоразумно довольствовался этим частичным успехом. Кроме того, Людовик был достаточно умен, чтобы сообразить, что покаянные слова маршала давали ему блестящую возможность отступить, не ударив лицом в грязь.

Властным взглядом он заставил друзей замолчать. И милостиво ответил фавориту:

— Пожалуй, я слишком погорячился, признаю. Я молод и несдержан. А вы не хуже меня знаете, господин маршал, что излишнее рвение может быть таким же вредным, как и преступное равнодушие. Однако Бог милостив — и я не хочу забывать ваши заслуги и принимаю во внимание похвальность вашего намерения. Забудем об этом, господин маршал.

— Вот видите, — шепнула Фауста Марии Медичи, — видите, как хорошо, что вы не стали вмешиваться. От этого было бы только хуже. А так король сам все исправил.

— И все равно, — прошипела Леонора, — я надеюсь, что вы, мадам, отчитаете его наедине, чтобы вашему сыну неповадно было устраивать такие возмутительные сцены.

— Будь спокойна, я с ним поговорю! — мрачно пообещала Мария Медичи.

Кончини приободрился. Удар был тяжелым, но ему, похоже, удалось отвести от себя беду. И его вполне удовлетворили милостивые слова короля… пока что удовлетворили. Маршал д'Анкр приосанился, улыбнулся и победоносно посмотрел на обманутых в своих ожиданиях врагов.

Но король сказал еще не все. Только что он улыбался Кончини, чтобы пролить бальзам на жгучие раны, нанесенные самолюбию фаворита. А теперь Людовик снова был серьезен. И продолжал:

— Но слова «проходимец», произнесенного по адресу де Пардальяна, я не прощаю. И предупреждаю вас, господин маршал, что я не успокоюсь, пока вы не извинитесь перед этим человеком. Лишь такой ценой вы сможете вернуть себе нашу милость.

Этого Кончини никак не ожидал. Он отпрянул и заскрежетал зубами, твердо решив, что скорее умрет на месте, чем пойдет на такое унижение.

Король сделал вид, что ничего не заметил. Он встал рядом с Пардальяном. Это заинтриговало и сильно смутило шевалье: он понял, что сейчас его будут публично хвалить, а он, в отличие от большинства людей, отнюдь не радовался и не гордился, когда превозносили его заслуги. Между тем король взял Пардальяна за руку. И торжественно, без малейшей запинки, что бывало с юным монархом лишь в минуты душевного подъема, в благоговейной тишине громко произнес совершенно неожиданную речь:

— Дамы и господа, королю Франции не зазорно лично представить вам господина шевалье де Пардальяна. Вы скажете, что это невиданная честь при нашем блистательном дворе? Я соглашусь с этим. Но если перед вами — легендарный, великий герой, разве не таким же должен быть и оказанный ему прием? Шевалье де Пардальян — один из тех рыцарей без страха и упрека, которые не являлись после смерти блаженной памяти шевалье Байара. Стоило господину Пардальяну захотеть, и еще тридцать лет назад он был бы герцогом и пэром, маршалом Франции, первым министром королевства! Он бы купался в славе, почестях и богатстве. Но он скромен и неприхотлив, как все доблестные герои-рыцари. Вы видите перед собой последнего — увы, последнего — живого представителя этого славного племени, который отказался от всего, предпочитая жить в бедности и безвестности и довольствуясь скромным титулом шевалье.

Король остановился, чтобы оценить, какое впечатление произвела на присутствующих эта восторженно-хвалебная речь, столь необычная в устах монарха. Удовлетворенно улыбнувшись, он собирался продолжать. Пардальян воспользовался этой паузой и взмолился:

— Сир, сир, пощадите, вы слишком добры!

Юный король поднял вверх руку. Другой рукой он все еще сжимал пальцы Пардальяна. И громко, так, чтобы все слышали, Людовик горячо возразил:

— Молчите, шевалье. Нравится это вам или нет, но надо хоть раз в жизни воздать вам должное.

Взгляд короля затуманился, словно подросток вновь впал в состояние мечтательного восторга. Тихим и задумчивым голосом Людовик произнес:

— Кроме всего прочего, шевалье, речь идет не только о ваших неоценимых заслугах. Вы — чрезвычайный посол великого усопшего, и нам следует почтить его память.

И монарх снова замолчал, ожидая, когда стихнет гул удивления, вызванный этими загадочными словами. Но для Пардальяна, похоже, в них не было никакого секрета. Громко и не менее таинственно шевалье ответил:

— Раз уж вы вспомнили великого усопшего, которого я здесь представляю, что ж, я умолкаю, сир. Точнее, вот что я скажу: вы правы, сир! Воздайте ему должное — но каких бы почестей вы его ни удостоили, они будут ниже заслуг великого усопшего!

Недоумевающая публика жадно ловила каждое слово. Каково же было всеобщее удивление, когда король не только не рассердился, но и согласно кивнул головой. Так что все, включая и Фаусту, призадумались, что это за усопший, заслуги которого выше всяких похвал Его Королевского Величества.

Затаив дыхание, придворные ждали объяснений. И Людовик XIII промолвил:

— Любезный маркиз д'Анкр ввел сегодня в Лувр знатную даму, которая будет представлять при нашем дворе одного из самых могущественных монархов христианского мира, и мы приняли ее торжественно, с подобающими ее высокому рангу почестями.

Тут он лучезарно улыбнулся Фаусте и кивнул ей головой. Она ответила улыбкой и сделала глубокий реверанс. А Людовик продолжал:

— И шевалье де Пардальян тоже чрезвычайный посол. Только по своей скромности он явился один, без королевского эскорта, без блистательных процессий. И представился нам он тоже сам, без глашатаев и посредников — ибо пустая помпезность недостойна ни его, ни нас, ни великого усопшего, которого представляет шевалье. И заботясь о чести всех троих, я хочу исправить положение.

Король гордо выпрямился и с блеском в глазах торжественно провозгласил:

— Великий усопший, величайший из великих — это мой отец, славной памяти король Генрих IV. Кто же посмеет утверждать, что нам негоже представить этому благородному собранию гонца, которого он посылает к сыну с того света?

Загадка была отчасти разгадана. Стало ясно, о каком усопшем говорил король, но все же было не совсем понятно, каким образом Генрих IV мог отправить из могилы посланника к сыну. Здесь была какая-то тайна. И все бились над разрешением второй части этой головоломки. И с величайшим нетерпением ждали от Людовика новых объяснений.

Понятно, что ни Фаусте, ни Марии Медичи, ни Кончини, ни одному из тех, кто под натянутой улыбкой скрывал ярость и беспокойство, и в голову не пришло возражать королю. Напротив, огромный зал одобрительно зашумел.

Людовик поднял руку, и шум стих как по мановению волшебной палочки. Тогда король повернулся к Витри и властно распорядился:

— Витри, оказать господину шевалье де Пардальяну королевские почести!

Бесстрастный Витри повернулся на каблуках и, извлекая шпагу из ножен, оглушительно рявкнул:

— Гвардейцы, на караул!

Он снова повернулся на каблуках и лихо отсалютовал Пардальяну шпагой, а его великаны в ослепительной форме вытянулись и застыли, словно каменные изваяния.

Тогда и король театральным жестом сорвал с головы шляпу и изящно склонился перед Пардальяном. Тот чертыхался про себя и готов был провалиться сквозь землю. А Людовик изрек:

— Король Франции хочет первым засвидетельствовать свое почтение шевалье де Пардальяну, который вдвойне заслуживает этой чести: и благодаря собственным подвигам, и потому, что представляет здесь короля Генриха Великого, моего славного отца. Реверанс, дамы; поклонитесь, маршал, господа, приветствуйте того, перед кем первым обнажил голову ваш король.

И все склонились перед Пардальяном. Он слегка побледнел и с рыцарской простотой, так не похожей на придворные ужимки, сделал общий поклон. А шевалье приветствовали все — даже королева, даже Фауста, даже Кончини. Да и как было фавориту не последовать примеру короля?

А потом Людовик надел шляпу и дружески взял Пардальяна под руку.

VIII

ВАЛЬВЕР СДЕРЖИВАЕТ ОБЕЩАНИЕ, КОТОРОЕ ДАЛ РОСПИНЬЯКУ

Весь блестящий двор сгорал от нетерпения, ожидая очередных объяснений от короля и рассчитывая на еще один неожиданный и захватывающий спектакль. И вдруг сдержанный гул был прорезан звонким юношеским голосом, полным неподдельного восторга:

— Да здравствует шевалье де Пардальян! Да здравствует король Людовик XIII, черт возьми!

Пардальян громко расхохотался: юный монарх, который и улыбался-то редко, тоже рассмеялся от души. Придворные изумились и перевели дух. Обстановка сразу разрядилась, все заулыбались, послышался веселый смех.

Пардальян повернулся в ту сторону, откуда раздалось двойное приветствие, увенчанное энергичным ругательством. Конечно, сия брань прозвучала несколько неуместно, но в нее были вложены самые искренние чувства. Шевалье сразу узнал голос Одэ де Вальвера и обратил внимание короля на своего молодого друга.

Да, это действительно был Одэ де Вальвер. Стоя у дверей, он с юношеским пылом размахивал шляпой. У короля была хорошая память, и он сразу узнал графа. Людовик улыбнулся и поднял руку в знак приветствия. А Вальвер принялся еще сильнее крутить шляпой и победно завопил:

— Да здравствует король! Да здравствует король, разрази меня гром!

И это «разрази меня гром» ясно говорило: «Что же вы молчите? Ведь перед вами, черт возьми, наш обожаемый монарх!»

Людовик горько усмехнулся.

С досады, что его опередили, Кончини закусил губу. Но он тут же встрепенулся и, не теряя ни секунды, попытался исправить положение. Устремив на своих подчиненных красноречивый взгляд, он заорал во всю глотку:

— Да здравствует король!

— Да здравствует король! — немедленно подхватили Роктай, Лувиньяк, Эйно, Лонгваль и другие.

Это послужило сигналом для всех. Никто не захотел остаться в стороне. И стены огромного зала задрожали от восторженных криков:

— Да здравствует король!.. Да здравствует король!..

Никогда еще юного монарха так не приветствовали. И сейчас он испытал то сладостное опьянение, воспоминание о котором осталось у него на всю жизнь. Глаза у Людовика горели, на губах играла улыбка, он был откровенно, по-детски счастлив — и не знал еще, что, став истинным властелином, никогда больше не почувствует столь упоительной радости. Он поблагодарил всех ласковым взглядом, легким движением руки и чуть дрогнувшим голосом:

— Спасибо, господа,

И повернулся всем корпусом, желая выразить свою признательность тому, кому был обязан этим сладостным мигом, озарившим скучную жизнь венценосного подростка. Король искал глазами Одэ де Вальвера.

Тот стоял на прежнем месте, у дверей. Сложив руки на могучей груди, он смотрел на толпу придворных, восторги которых — притворные или искренние — начинали стихать. Взгляд Одэ выражал скорее разочарование, чем восхищение. Ироничная и немного презрительная улыбка напоминала усмешку его старшего друга и учителя Пардальяна.

На выразительном лице графа отражалось все, что он думал. Особенно сейчас, когда Вальверу казалось, что его скромная особа никого не интересует. Это был первый выход Одэ в свет, и, судя по выражению лица, молодой человек был от него совсем не в восторге.

Погруженный в свои мысли, он все же заметил, что король и Пардальян снова повернулись к нему. Людовик во второй раз дружески помахал Вальверу рукой, и тот ответил почтительным поклоном,

— Мне кажется, — проговорил король, — что наш двор не очень понравился графу де Вальверу.

И с простодушным удивлением добавил:

— Что же он рассчитывал увидеть? По-моему, о более блистательном окружении ни один монарх не может и мечтать!

— Это правда, сир, — ответил Пардальян, отметив про себя, что Людовик XIII помнит имя Вальвера, — французский двор затмевает своим великолепием все королевские дворы Европы, Можете не сомневаться, что в этом смысле граф де Вальвер оценил его по достоинству. Но граф — из тех людей, которых не ослепляет внешний блеск, Вальвер способен разглядеть то, что скрывается под слоем позолоты, — поверьте, сир, это дано далеко не каждому — и часто убеждается, что прелестная оболочка обманчива. Граф разочарован не зрелищем, которое являет собой двор, — оно воистину восхитительно. Вальвер удручен тем, что увидел за этим фасадом. Вам ведь лучше, чем кому-либо другому известно, сир, какая отталкивающая картина предстала бы перед нами, если бы какой-нибудь кудесник взмахнул волшебной палочкой — и с лиц спали бы эти очаровательные маски.

— Ах, вот в чем дело!.. — задумчиво произнес король. — Если так, мне вполне понятно разочарование графа. Похоже, вы неплохо его знаете.

— Я отчасти воспитал его, — объяснил шевалье. — Я хотел сделать из него настоящего мужчину — и, похоже, это мне удалось. Он мне как сын.

— Теперь понятно, почему он так силен и ловок. Ваш ученик делает вам честь, шевалье, — похвалил Людовик.

И, стараясь казаться спокойным, добавил:

— Он спас мне жизнь. Я ничего не забыл. О, у меня замечательная память.

Король выпустил руку Пардальяна и обратился к Кончини:

— Теперь мы снова добрые друзья, маршал.

Сияющий Кончини согнулся в поклоне. Он собирался рассыпаться в благодарностях, но Людовик, не давая ему вставить ни единого слова, немедленно добавил:

— Если вам угодно, чтобы и впредь было так, прошу вас не забывать, что шевалье де Пардальян тоже принадлежит к их числу. Более того, он — один из моих лучших друзей. Это я говорю вам лично — а также всем тем, у кого может оказаться короткая память.

Подросток произнес это без всякой рисовки, не повышая голоса, и будто невзначай посмотрел на сторонников маршала. Те хорошо поняли скрытую угрозу, прозвучавшую в словах короля, и склонили головы, пряча бессильный гнев за натянутыми улыбками.

А Людовик снова заговорил с Пардальяном:

— Пойдемте в мой кабинет, шевалье, там мы сможем побеседовать спокойно. Здесь слишком много любопытных глаз и ушей…

— А я прошу у Вашего Величества милости дать мне аудиенцию прямо здесь, — живо возразил Пардальян.

— Все, что вам угодно, — согласился король, не настаивая на своем.

Но он был удивлен, потому что именно от милости-то Пардальян и отказался. Понимая, что на то были серьезные причины, Людовик спросил:

— А можно поинтересоваться, почему?

Пардальян посмотрел на него, словно раздумывая, стоит ли пускаться в объяснения. И вдруг решился:

— Сир, придя сюда, я бросил вызов неприятелю. И мне не хочется, чтобы подумали, будто я укрываюсь от врага.

Глаза у короля расширились, в них полыхнуло пламя. Это произошло с молниеносной быстротой. И Людовик спокойно сказал:

— Хорошо, останемся здесь… на виду у наших недругов!

Сохраняя полное самообладание, он властным жестом заставил отступить всех, кто находился рядом. Пардальян улыбнулся и подумал:

«Ого! Да он смелый парень!»

Обманутые в своих ожиданиях придворные отошли подальше. Через несколько секунд Кончини уже снова красовался возле королевы, улыбаясь с уверенным видом, хотя на душе у фаворита было очень и очень скверно… В зале образовался большой пустой круг, в центре которого оставались только король и Пардальян. Все присутствующие снова оживленно заговорили между собой. Казалось, никто не обращал внимания на Людовика и шевалье. Но на самом деле все украдкой следили за ними глазами и отчаянно напрягали слух. И монарх с Пардальяном знали, что это так.

Когда их оставили одних, Пардальян заговорил первым. Он поклонился и промолвил:

— Сир, я просто не знаю, как выразить вам свою признательность. Вы удостоили меня незабываемого приема! Я очарован и смущен.

— А у вас были какие-то сомнения в том, как вас здесь встретят? — усмехнулся Людовик.

— По правде говоря, не было, сир, — признался шевалье. — Ваш отец заверил меня, что я могу смело предстать перед вами в любое время и в любом месте. А король Генрих слов на ветер не бросал. Так что сомнений у меня не было. Но такого, черт возьми, я не ожидал… Право, сир, это слишком… слишком много чести для бедного дворянина…

Король положил ему руку на плечо и очень серьезно произнес:

— Буквально накануне того дня, когда кинжал подлого Равальяка предательски оборвал жизнь моего отца, Его Величество сказал мне: «Сын мой, если вам придется вдруг унаследовать корону, не достигнув совершеннолетия, помните о Пардальяне. Я часто говорил вам о нем, его подвиги приводили вас в восторг. Так не забывайте же об отважном шевалье, и если он когда-нибудь предстанет перед вами, то независимо от обстоятельств примите его так, как приняли бы меня самого, и выслушайте его слова, как выслушали бы мои собственные наставления, ибо говорить он будет от моего имени». Так и сказал… А на следующий день отца коварно убили.

Людовик замолчал, опустив глаза, весь во власти скорбных воспоминаний. Но через минуту, взяв себя в руки, юный монарх поднял голову и продолжал:

— На следующий день я стал королем… а мне было только десять лег. Случилось именно то, чего любящий отец больше всего… боялся. Я вспомнил удивительные слова, произнесенные Его Величеством накануне гибели. И никогда их не забуду. Готов поклясться, что повторил вам речь отца без единой ошибки. Я хочу сказать, шевалье, что, приняв вас так, как вы того заслуживаете, я всего лишь исполнил святую волю великого Генриха. А сам я все еще в долгу перед вами. И пока не знаю, как вас отблагодарить.

Людовик проговорил это с искренним чувством, глаза подростка светились безграничным восхищением. Пардальян улыбнулся и ответил:

— Сир, вы меня уже отблагодарили…

— Нет, — живо возразил король.

— Вы отблагодарили меня вашими словами, которые согрели мне душу, — промолвил шевалье, ласково глядя на подростка. — Но и меня попутал бес честолюбия. А я привык все доводить до конца, и гордыня моя непомерна. Вы с этим согласитесь, сир; ведь, если вам угодно, я сам подскажу, что вы можете для меня сделать, и тогда я буду счастлив и горд.

— Говорите же, шевалье, — в нетерпении вскричал Людовик XIII.

— Подарите мне немного той дружбы, которой удостаивал меня ваш великий отец. — торжественно изрек Пардальян и поклонился. Выпрямившись, он добавил с иронической усмешкой: — Я же вам говорил, что гордыня моя не имеет границ.

Король ответил, хитро улыбаясь:

— Это как раз то, что я уже не могу вам подарить…

— Вот черт, вечно мне не везет! — вздохнул Пардальян.

А сам тоже плутовато ухмыльнулся: он все понял.

Король порывисто схватил обеими руками сильную длань шевалье, с чувством пожал ее и закончил:

— Давным-давно, еще не зная вас, я уже был самым преданным вашим другом, Уже который год я жду возможности сообщить вам об этом и на деле убедить вас в своем искреннем расположении. По-моему, вы уже поняли, что мне известно о вас гораздо больше, чем можно сказать вслух…

— Черт побери! — воскликнул Пардальян. — И что же вы знаете?

— Я знаю, что после смерти отца вы не переставали издали опекать меня, — понизив голос, произнес Людовик. — Я знаю, что у меня никогда не было более верного друга и более надежного защитника, чем вы, хоть я и вижу вас сегодня в первый раз. И, возможно, я до сих пор жив исключительно благодаря вашей заботе…

Это было сказано просто и естественно; глаза Людовика XIII смотрели на шевалье с откровенным любопытством, но в них не было ни тени беспокойства.

Пардальян пожал плечами и ответил с обычной прямотой:

— Да, я действительно опекаю вас на расстоянии. Но, насколько мне известно, на вашу жизнь пока еще никто не покушался, и вмешиваться мне не пришлось. Так что в этом смысле вы ничем мне не обязаны, сир. А что касается преданности и дружбы, признаюсь, что я просто дал обещание вашему покойному отцу — и сдержал слово. Так что и тут вы мне ничего не должны.

Только Пардальян мог позволить себе заявлять такие вещи королю, даже если тот был еще ребенком, как Людовик XIII. И слова шевалье явно не понравились юному монарху. Наблюдая за ним краем глаза, Пардальян даже решил, что уже впал в немилость.

Но досада короля быстро улетучилась. Он немного подумал, вспомнил, похоже, какие-то слова отца, все понял — и тут же вернул Пардалъяну свое исключительное расположение.

— Вы же меня совсем не знали, — кивнул Людовик. — А когда узнаете получше, не откажетесь, надеюсь, перенести на сына часть драгоценной дружбы, которая связывала вас с его отцом.

— Не будем откладывать на потом, сир, — воскликнул шевалье. — Мое сердце уже принадлежит вам! И то, чем я раньше занимался, выполняя свое обещание, я стану отныне делать из чувства горячей симпатии к Вашему Величеству. Я вам так обязан, черт возьми!.. Хотя бы за незабываемый прием, столь милостиво оказанный вами бедному дворянину.

— Шевалье, — вскричал сияющий король, — теперь моя очередь заверить вас: вы ничем мне не обязаны.

Пардальян хотел возразить, но Людовик быстро добавил:

— Да-да! Ведь я только исполнил волю отца, особу которого вы здесь представляете.

— Верно, — улыбнулся Пардальян, — я как-то упустил это из вида. И все-таки, сир, вы растрогали меня до глубины души.

— Очень рад! — произнес довольный Людовик. — Так или иначе, я сам ничего еще для вас не сделал, и мне нужно как-то отблагодарить вас… Что ни говорите, я тоже в долгу перед вами. Надо поразмыслить… И я обязательно что-нибудь придумаю.

Король сознательно повторил одно из любимых выражений своего собеседника и засмеялся. А потом серьезно заявил:

— Вы сказали, что на мою жизнь никто еще не покушался. Значит, так оно и было. О! Мне известно, шевалье, что вы всегда говорите только правду. Но оставим прошлое и вернемся к настоящему. Что теперь? Раз вы здесь — стало быть, мне грозит опасность, верно?

Мы уже отметили, что король посерьезнел; но на его лице не отразилось ни тени испуга. Голос Людовика не дрожал, взгляд оставался ясным. Юный монарх казался спокойным и уверенным в себе. Незаметно наблюдая за ним, Пардальян с удовлетворением подумал: «Да, смелый, смелый парень». А вслух ответил коротко и ясно:

— Верно, сир,

Король и бровью не повел. Он не утратил самообладания, что очень понравилось Пардальяну, Понятно, что юноша и не ждал другого ответа — и потому не был удивлен. Король давно уже продумал, как встретить посланца отца, и давно осознал, что появление Пардальяна будет означать: над ним, Людовиком, нависла страшная угроза. Подросток настолько свыкся с этой мыслью, что воспринимал ее спокойно. Кроме того, он нередко рассуждал про себя на эту тему и, похоже, давно уже решил, как себя вести, — это Пардальян сразу почувствовал по его словам: