Первомайка

«ВОШЛА В ЛЕВЫЙ ВИСОК И ВЫШЛА ЧЕРЕЗ ПРАВЫЙ ГЛАЗ», – равнодушно подумал я.

– Алик! Что с тобой? – опять услыхал я.

Слева за моей спиной, на валу, продолжали зло огрызаться два автомата и один пулемет. Кроме этих стволов, во врага больше никто не стрелял. Я непроизвольно простонал и услыхал вопрос Винокурова:

– АЛИК, ТЕБЯ ЭВАКУИРОВАТЬ?

В сознании возникла недавняя картинка: темная масса боевиков находится, накапливаясь, за валом и ждет своего часа. «СЕЙЧАС ПРОРВУТСЯ», – отрешенно подумал я, но голос сказал устало и спокойно:

– СО МНОЙ ВСЕ НОРМАЛЬНО. ИДИ К ПУЛЕМЕТУ.

Рядом со мной несколько раз хрустнул снег под ногами лейтенанта, и через секунду я услыхал собранный и твердый голос Винокурова:

– ХОРОШО. Я ПОШЕЛ.

Он спрыгнул на дно канавы и начал подниматься к тропинке. Звук его шагов затерялся в грохоте перестрелки. Но до пулемета лейтенант Винокуров так и не дойдет. Когда он приподнимется над гребнем вала, в его лоб ударит пуля и выйдет через затылок. Тело лейтенанта рухнет на наш склон и скатится вниз на тропинку.

Через несколько минут он скончается, не ощутив боли и мучений.

В моем сознании продолжали появляться равнодушные и как будто чужие мысли. Я продолжал лежать на склоне, тупо ожидая чего-то неизбежного и рассеянно слушая звуки перестрелки.

«ТАК. ВОШЛА В ВИСОК И ВЫШЛА ЧЕРЕЗ ГЛАЗ. ПОВРЕЖДЕНЫ ЛОБНЫЕ ПАЗУХИ. МИНУТ ЧЕРЕЗ ПЯТЬ БУДЕТ БОЛЕВОЙ ШОК – И ТОГДА ВСЕ. ПОКА Я В СОЗНАНИИ, НАДО ПОСЧИТАТЬ ДО ДЕСЯТИ. РАЗ, ДВА, ТРИ… РАЗ, ДВА, ТРИ… ПОНЯТНО: висок, левый глаз и правая глазница Досчитать ДО ДЕСЯТИ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ. НАДО ПОЙТИ ЗА ЛОПАТОЙ. ДА, Я ЖЕ УТРОМ ОТДАЛ ЛОПАТУ СВЯЗИСТАМ – СЕЙЧАС ЕЕ НЕ НАЙДЕШЬ».

Каким-то быстрым калейдоскопом в сознании вдруг появилось несколько ярких картинок из прошлой жизни: распахнутая дверь Ан-2 при первом парашютном прыжке; слезы матери при встрече после Афгана; выпускной вечер в училище; наглое лицо бывшей жены, затребовавшей алименты на ребенка, которого я помог ей усыновить за месяц до развода; суд офицерской чести в родной бригаде…

«Ну вот и вся жизнь. Жаль, прошла почти зазря». Медленно выплыл и завис в сознании образ прелестной улыбающейся девушки, с которой познакомился несколько месяцев назад, в которую втрескался по уши. Милое лицо почему-то встревожилось и спросило меня с ласковой и обеспокоенной улыбкой: «Ну что же ты?.. Вставай…» Спустя секунду пропало и это видение. «Э-э-эх! ТОЛЬКО ЖИЗНЬ НАЧАЛА НАЛАЖИВАТЬСЯ… ЧЕРТ!.. НАДО ПОЙТИ К ДОКТОРУ, ЧТОБЫ ОН ВКОЛОЛ МНЕ ПРОМЕДОЛ. ХОТЬ БОЛИ НЕ БУДУ ЧУВСТВОВАТЬ ПРИ… Э-ЭХ».

Я оторвал от залитого чем-то липким лица такие же липкие ладони. Оперся ими об землю и вылез из канавы. На ходу прихватил механически горсть снега и вытер им руки. Затем автоматически руки согнулись в локтях и кулаками вверх выставились перед лицом, защищая его от каких-либо возможных препятствий в виде веток и стволов деревьев. Ориентируясь только по памяти, ничего не видя, я побрел на поиски доктора, забирая вправо и делая полукруг, чтобы обойти рощицу, в которой размещалась вторая группа. На дневке Златозубова жил и наш начальник медслужбы батальона капитан Косачев. Его-то я и звал сквозь крепко стиснутые зубы:

– КОСАЩЕВ… КОСАЩЕВ… КОСАЩЕВ…

Доктор на мой косноязычный зов не откликался. Но, пройдя метров пятьдесят вправо и по кривой, я услыхал несколько голосов. Мне показалось, что это офицеры второй группы.

– ВАЛЕРА… ВАЛЕРА… – позвал я наугад.

Ко мне подбежали двое, один из которых на бегу спросил:

– Кто это?

– ЭТО Я, АЛИК, – ответил я Златозубову.

Это был он и один из его контрактников. Голос Валеры спросил опять:

– Куда тебя?

– В голову, – равнодушно сказал я и сел на колени.

Я терпеливо ждал, пока Валера быстро наложил тампоны мне на глаза и начал перевязывать голову бинтом, негромко приговаривая:

– Бля! Алик, а я же пятнадцать минут назад там был. Чуть было не напоролись на них. Еще бы чуть-чуть…

Пока он перевязывал меня, подошел кто-то третий, встал рядом и сказал голосом майора Грибка долгожданную фразу:

– Надо промедол вколоть. Есть у тебя?

Ответ Валеры Златозубова доконал меня:

– При ранениях в голову промедол не колют.

Я медленно переварил услышанное: «БЛДЬ. ОБЛОМ». Напротив нас начал коротко стучать автомат из второй группы. Сзади продолжали отбиваться несколько стволов из моей группы. Над головами трещали и щелкали пролетающие пули. Златозубов домотал до конца бинт и быстро убежал с контрактником к своим бойцам. Несколько раз хрустнул снег под ногами майора, и, помедлив, Грибок сказал мне, озираясь по сторонам:

– Ну ладно. Находись пока здесь, – и ушел куда-то в ночь.

«НЕ ВЕРНЕТСЯ», – безразлично подумал я и потерял сознание.

* * *

А на позиции первой группы положение становилось все отчаяннее и трагичнее.

Пулемет Стаса строчил короткими очередями, экономя патроны в ленте. Майор-замполит, высунувшись поверх бруствера по пояс, в упор долбил очередями по скопившимся внизу боевикам.

Начальник разведки, приподнявшийся над валом, чтобы оценить обстановку, был ранен в шею, и его при свете костра на дневке комбата начал перевязывать наш батальонный доктор, которому помогал связист Костя Козлов. Внезапно слева на вал выскочил боевик-гранатометчик и с нескольких десятков метров выстрелил в стоявших у костра офицеров. Противотанковая граната попала в военного медика, разорвав его тело буквально на куски. Стоявшие рядом начальник разведки и начальник связи батальона погибли мгновенно, и тела их разметало по дневке.

Майор-замполит среагировал сразу и выпустил длинную очередь по боевику, успевшему, перед тем как завалиться навзничь, поймать около десятка выпущенных по нему пуль.

Гирлянда, выпущенная нашим самолетом, успела погаснуть. Костер на дневке комбата был завален телами погибших офицеров. Ночь теперь освещалась только вспышками автоматных и пулеметных очередей.

Единственным, кто пришел на помощь все еще сопротивлявшейся первой группе, был майор Мороз. Хотя он по боевому приказу должен был находиться в тыловом дозоре, старый вояка, ветеран нескольких кампаний, в том числе и прошлогоднего пленения целого отряда, когда он, как командир вымотавшейся от долгого преследования группы, должен был улететь, но остался со своим батальоном, бросился в самую гущу боя.

Картина перед ним была безрадостная: тела погибших товарищей на штабной дневке; лежащий на тропинке лейтенант Винокуров; две отстреливающиеся на валу фигуры – Стаса и замполита; сержант Бычков, получивший тяжелое ранение в голову и скатившийся на дно канавы; несколько растерянных и перепуганных молодых солдат, и перебегающие через вал справа и слева боевики, которые сразу же начинали обстрел позиций группы.

Несколько пуль попало в пулемет Стаса, и он захлебнулся и замолк. Сам же Стас был ранен в кисть правой руки и бедро. Прямо перед замполитом, едва успевшим перезарядить автомат, на валу выросло несколько темных фигур боевиков, сразу же сраженных очередью майора.

Удерживать позиции было уже незачем, да и некому. Майор Мороз, дав несколько очередей, сразу же был ранен в руку. Его автомат также был пробит вражескими пулями.

Единственным выходом было отступить к тыловому дозору, и разрозненные остатки первой разведгруппы по канавам начали отходить к Тереку. Двое бойцов тащили на себе раненого Стаса. Пробираться по дну заросшей кустами канавы было тяжело, и Стас с солдатами, шедшие напрямик по залитым водой ямам и промоинам, оказались последними из отступавших. На валу уже хозяйничали боевики – орали что-то и поливали огнем пространство перед собой, расчищая себе дорогу.

– Слыша за спиной крики боевиков, также продиравшихся через эти же заросли, и треск пуль над головой, боец Дарьин в запале прокричал Стасу:

– Товарищ старшлейтнант, у меня осталась последняя граната! Мы им живыми не сдадимся!

Подпрыгивавший на здоровой ноге старший лейтенант Гарин оттолкнул от себя разгорячившегося Дарьина и сильнее ухватился второй здоровой рукой за другого бойца:

– Пошел ты на х й! Дурак! Иди, подрывай себя сколько хочешь, а я еще жить хочу…

Солдат понял, что он погорячился и записываться в камикадзе еще время не пришло, опять подхватил раненого, и все трое быстрее заковыляли к реке. За спиной еще сильнее и громче начал трещать кустарник, сквозь который пробирались боевики.

Тащившие Стаса бойцы припустили еще быстрее. Дополнительных сил им прибавляли пули боевиков, которые перебивали ветки кустов и с чмоканьем вонзались в сырой склон. Радуевцы, также идущие по дну канавы, теперь стреляли уже перед собой вдоль канавы, и их очереди могли ненароком зацепить отставшую троицу.

Вскоре Стас с двумя бойцами вышли на наш тыловой дозор, который своим огнем из автоматов и одного пулемета прикрывал отход первой группы.

Первоначальный наш дозор из двух снайперов с ночными прицелами из первой группы вместе с высоким худым прапорщиком-армянином из златозубовской группы после прибытия 8-го батальона был усилен еще двумя солдатами во главе со старшим лейтенантом Сарыгиным.

И теперь именно они: старший лейтенант, прапорщик и четверо бойцов, собранные из разных подразделений в один тыловой дозор, несмотря на массированный огонь радуевцев из гранатометов и автоматов, были единственными спецназовцами, которые прикрывали отход своих товарищей и ожесточенно отстреливались из всего имевшегося у них оружия. Разрывом кумулятивной гранаты был ранен прапорщик и контужены двое бойцов, но они продолжали стрелять по огонькам выстрелов и силуэтам радуевцев.

Старлей Леха Сарыгин уже успел направить в нужном направлении бойцов первой группы, приказав им идти вдоль Терека до леса, а потом повернуть направо и выйти к горнопехотинцам. Когда из темноты показались фигуры солдат с раненым Стасом, тыловой дозор, прикрывая их, из всех стволов обстреливал трещавшие и орущие заросли и последним покинул свои позиции. В темноте ночи, хоронясь от пуль боевиков, солдаты и офицеры стали пробираться к темнеющему лесу. Кроме раненых из первой группы, они тащили на себе и раненых из тылового дозора. Наши бойцы, даже отступая, продолжали обстреливать радуевцев, пока окончательно не растворились в ночной темноте.

* * *

Очнулся я от треска зарослей и криков «Аллах акбар», которые издавали продирающиеся сзади через кусты боевики. Я лежал на правом боку с поджатыми ногами и с минуту прислушивался к окружающей обстановке. Сзади на валу уже никто не отстреливался, и на позициях второй группы было тихо. Со всех сторон доносилась беспорядочная стрельба.

«ПРОРВАЛИСЬ. СЕЙЧАС И ЗДЕСЬ ПОЛЕЗУТ. МОЖЕТ, МОИ БУДУТ ОТХОДИТЬ И МЕНЯ ПОДБЕРУТ».

В голове как-то механически и флегматично появлялись мысли, как будто это были не мои слова, а чьи-то чужие. Я так и не услышал отхода моих бойцов вдоль вала по направлению к буйнакской роте «НАДО ОТХОДИТЬ К ПЕХОТЕ… ЭТИ В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ ПРОСТО ДОБЬЮТ». Почему-то вспомнился прапорщик-дагестанец, который попал в заложники к боевикам в Буденновске. За то, что он, мусульманин, служит в российской армии, да еще в летной части, которая бомбила их Ичкерию, чеченские боевики просто запинали его ногами до смерти.

Правая рука самостоятельно полезла во внутренний карман горки, где лежал пистолет, нащупала теплую сталь и не вынула его.

«ДОСТАВАТЬ НЕ БУДУ. ЕЩЕ ПОТЕРЯЮ… ДОСТАТЬ Я ВСЕГДА УСПЕЮ…» Сзади послышался особенно громкий крик: «Аллах акбар». Дико орущий боевик был гораздо ближе, отчего я даже вздрогнул. Но чеченец невольно напомнил о чем-то более важном и столь же необходимом…

«О АЛЛАХ!!! О ВЕЛИКИЙ И ВСЕМОГУЩИЙ ГОСПОДЬ!!! ПОМОГИ МНЕ ВЫЖИТЬ В ЭТОМ АДУ… БУДУ ДЕЛАТЬ ЛЮДЯМ ТОЛЬКО ДОБРО… ПОМОГИ МНЕ…»

Никогда еще в жизни я не обращался к Богу в столь коротком, но неудержимом и всемолящем порыве… Как никогда мое существование на грешной и многострадальной земле зависело только от НЕГО… В этот отчаянный миг мои слабеющие и обрывающиеся мысли взывали только к НЕМУ… к единственному СПАСИТЕЛЮ…

Позади вновь раздались гортанные вопли радуевцев, заглушаемые их же короткими автоматными очередями. Это заставило меня как-то механически опереться на правую руку и перевалиться на голени. Теперь я также прижимался грудью к согнутым коленям, но уже держался руками за мерзлую землю, стараясь не завалиться вправо или влево. Наконец-то равновесие было поймано, и я все также неосознанно начал приподнимать туловище, продолжая упираться руками в стылую кашу из снега и грязи.

Я медленно встал на ноги и наугад пошел вперед, шатаясь и стараясь ориентироваться по памяти и идти вдоль вала к пехоте. Но я взял направление слишком вправо и через десяток метров оступился на склоне и свалился в канаву под валом. От удара я опять потерял сознание…

«Через года слышу мамин я голос, Значит мне домой возвращаться пора… Через года слышу мамин я голос, Значит мне домой возвращаться пора… Через года…» Когда я пришел в сознание, в голове заевшей пластинкой проносились эти две строчки из овсиенковской песни.

«НУ ВОТ. УЖЕ И КРЫША НАЧАЛА ЕХАТЬ. НОРМАЛЬНО. ТАК, ГДЕ Я?» Я лежал на спине, на дне канавы. Из разбитой правой глазницы, из-под повязки текло что-то липкое и теплое. «ДА. ТАК Я МОГУ ОТ ПОТЕРИ КРОВИ ЗАГНУТЬСЯ. НАДО ВЫБИРАТЬСЯ ОТСЮДА».

Я неумело перевернулся на живот и на четвереньках с трудом вскарабкался по склону канавы на поверхность. Надо мной продолжали трещать пули. Беспорядочная стрельба вокруг не затихала. Я старался отдышаться и слушал доносившиеся отовсюду звуки. Способность видеть была утрачена, и теперь мне оставалось только слушать…

«ВИНТОРЕЗ МОЙ ОСТАЛСЯ РЯДОМ С ВИНОКУРОВЫМ. А…, У МЕНЯ ЖЕ ЕСТЬ ПИСТОЛЕТ».

Лежа на боку, я полез во внутренний карман и нащупал ПСС. Вынимать его, чтобы дослать патрон в ствол, я не стал.

«ЗАРЯДИТЬ ЕГО Я УСПЕЮ. А ЕСЛИ ПОЛЗТИ И ДЕРЖАТЬ ПИСТОЛЕТ В РУКАХ, ТО МОГУ ПОТЕРЯТЬ СОЗНАНИЕ И ВЫРОНИТЬ ЕГО. Через года…» Я встал на четвереньки и начал пробираться по снегу и редкому камышу. Изпод повязки из правой глазницы продолжала течь кровь. Я инстинктивно задрал голову как можно выше назад и медленно, метр за метром, полз к своим. Между носом, бинтом и кожей правой щеки образовалась пленка из подсохшей крови. Некоторое время по лицу ничего не текло, я даже понадеялся на то, что эта пленка запечется еще больше и остановит кровотечение. Я старался двигаться осторожно, но вдруг пленка прорвалась, и кровь маленьким потоком ринулась вниз, заливая усы, губы и подбородок. Противная тоненькая струйка стекла даже по шее под воротник. Я медленно обтер рукой лицо и постарался сплюнуть тягучую соленую слюну…

Пришлось опять вытирать подбородок…

«Да… Видел бы кто меня сейчас… Ползу на карачках… И с высоко задранной головой… Через года слышу… А кровь-то течет…» Послышался чей-то чужой голос, который мысленно меня спрашивал: «Что, жить-то хочется?» – «Да. Хочу», – как-то просто и тупо подумал я в ответ и потерял сознание. Я пришел в чувство от того, что лицом я лежал на мокром и рыхлом снегу, который мерзким холодом обжигал кожу. Моя правая рука была вытянута вперед, а левая согнута в локте и подобрана подо мной. Правая нога тоже была вытянута назад, а другая согнута в колене и подана вперед. Мне это положение что-то напомнило, но я так и не вспомнил, что именно.

«Надо вперед. Надо ползти», – и я опять двинулся вперед. Несколько раз я терял сознание, затем это сознание возвращалось ко мне, и я продолжал ползти и ползти, насколько позволяла навалившаяся слабость и усталость. Раны на голове ныли тупой болью. Между повязкой и кожей вновь появлялась засыхающая корка, но кровь постепенно заполняла правую глазницу и остальное пространство, пленка прорывалась и кровь сразу заливала лицо тепло и неприятно. Ползти теперь приходилось уже по-пластунски, отчего вся одежда насквозь промокла. На мне было одето лишь летнее обмундирование и теплое нижнее белье. От холода тело била крупная дрожь.

«ВОТ ВЫЙДУ К СВОИМ – ТАМ И СОГРЕЮСЬ. ГЛАВНОЕ – НЕ ПОПАСТЬ К БОЕВИКАМ. Через года слышу… БЛЯ, КАК ОНА МЕНЯ ЗАБАЛА».

Очнулся я внезапно от каких-то подозрительных звуков. Стрельба вокруг начала ослабевать, но опасность донеслась спереди слева. Там отчетливо хрустел снег под чьими-то осторожными шагами. Вот человек остановился. Стало тихо. Затем я услыхал, как он негромко и гортанно сказал: «Аллах акбар», и сразу же громыхнул выстрел из гранатомета. Где-то надо мной послышалось негромкое и быстрое шипение маршевого двигателя, и через секунды противотанковая граната разорвалась сзади справа в пятидесятиста метрах от меня. С места разрыва гранаты сразу ударило три-четыре автомата и с шипением взлетело несколько осветительных ракет. Со стороны гранатометчика тоже открыли стрельбу короткими очередями несколько автоматов.

«НОРМАЛЬНО. ЧУТЬ БЫЛО НЕ ПОПАЛ К ДУХАМ. НЕТ, МНЕ К ВАМ НЕ НУЖНО. ХОЧУ К СВОИМ. А НАШИ ТАМ, ГДЕ БЫЛ РАЗРЫВ ГРАНАТЫ, И ШИПЕЛИ РАКЕТЫ. НАДО ПОВОРАЧИВАТЬ».

Я находился приблизительно на одинаковом расстоянии как от чеченцев, так и от наших солдат. Стрелять мне, с выбитыми глазами, да еще ночью и из бесшумного пистолета, по радуевскому гранатометчику не захотелось. «Мало тебе досталось?..

Еще хочешь?» – в сознании всплыла ехидная мысль…

«Так, как бы мне сориентироваться… Если вытянуть руки-ноги, слегка раздвинуть их, то духи будут там, куда показывает левая рука, а наши стреляют со стороны правой ноги… Понятно… А теперь осторожно так, на пузе повернемся, чтобы никто не заметил…» И я осторожно на животе развернулся головой к нашим автоматчикам. Ползти теперь приходилось еще осторожнее и медленнее. Услыхав впереди шипение взлетающих осветительных ракет, я останавливался, закрывал голову руками и выжидал, пока ракеты не погаснут. Хоть мне и не было видно их света, но наши ракеты горят минуту-другую, и я старался замереть, отсчитывая приблизительный интервал между запуском и падением ракеты. Легче всего было с СХТэшками, которые при горении издают особый свист, но их запустили лишь одну-две штуки.

Я знал, как наши солдаты и офицеры любят при свете ракет пострелять по всему, что движется и подозрительно выглядит. А сейчас меня могут запросто принять за боевика-камикадзе и выпустить сотни две пуль калибра 5,45, или 7,62, или 9 и так далее миллиметров.

«НУ, НЕ ХВАТАЛО, ЧТОБЫ ЕЩЕ И НАШИ МЕНЯ ПОДСТРЕЛИЛИ». Опять подводило сознание: то оставляло бренное тело, то возвращалось обратно. Тогда я вновь вслушивался в ночь и полз к шипению ракет. Вокруг то затихала, то усиливалась беспорядочная перестрелка. Нельзя было точно определить, где свои и где чужие. Единственным ориентиром для меня были взлетающие ракеты. У нашей пехоты, даже горной, практически не было ни ночных прицелов, ни ночных биноклей. Зато осветительных ракет – навалом, и это было мне очень даже на руку. Плохо было то, что сильно доставал собачий холод, который пронизывал все тело, кроме ступней. Они были в шерстяных носках и валенках.

Внезапно я уперся руками не в податливые стебли камыша, а в какой-то куст. Я попробовал обползти его справа или слева, но только натыкался на такие-же кусты.

«АГА. ЭТО ТЕ ЗАРОСЛИ МЕЖДУ ЗЛАТОЗУБОВЫМ И ПЕХОТОЙ. А ГДЕ ЖЕ НАШИ? Через года слышу… блин, когда ты заткнешься».

Почему-то мне не получилось догадаться отползти назад из этого тупика, и я продолжал нащупывать руками проход между кустами, пока опять не провалился в пустоту…

Сознание медленно вновь влезло в мое тело, и впереди я услыхал чью-то речь. Кто-то невидимый громким шепотом материл кого-то. Мат был не такой уж отборный, но, главное, произносился без акцента, на чистом русском языке.

«ТАК. ЭТО НАШИ. ТЕПЕРЬ НУЖНО, ЧТОБ ОНИ МЕНЯ С ИСПУГА НЕ ПОДСТРЕЛИЛИ. НАДО ВСТАТЬ И ПОЗВАТЬ НА ПОМОЩЬ».

Я еще полежал немного, выжидая, пока говоривший не отведет душу полностью. Когда наконец-то его шепот затих, я медленно поднялся на ноги, руки сами собой выставились перед лицом, и сквозь стиснутые зубы я позвал:

– ЭЙ, ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ!..

К большой моей радости, я услыхал настороженный голос:

– Ты хто?

Я стал медленно процеживать сквозь челюсти тягучие слова:

– Я-А-А – СТА-А-АРШИЙ ЛЕЙТЕНА-А-АНТ ЗАРИ-ИПОВ.

Сразу же последовал другой вопрос:

– Ты откуда?

– Я СО СПЕЦНА-АЗА.

Впереди никак не унимались:

– Назови первую букву фамилии своего командира батальона!

То ли от холода, то ли от контузии, но у меня никак не получилось вспомнить нужную букву, и я сказал все, что вспомнил о комбате:

– МО-ОЙ КО-ОМА-АН-ДИ-И-ИР БАТАЛЬО-О-ОНА – МА-Й-ОР ПЕ-РЕБЕ-Е-ЕЖКИ-ИН.

Впереди послышалась возня, и все тот же голос соизволил сказать:

– Ну ладно. Иди сюда.

Меня это разрешение почему-то взбеленило:

– ДРАТЬ ВАШУ МА-АТЬ! Я-А НЕ ВИ-ИЖУ. Я-А РАНЕ-Е-ЕН.

Теперь уже не спереди и сверху, а откуда-то справа и снизу раздался возглас:

– Это Алик!

И оттуда, из канавы под валом, ко мне побежало несколько человек. Я сразу узнал голоса майора-замполита, Валеры Златозубова и контрактника Чернова. Подбежавшие подхватили меня под руки, и вовремя: ноги стали как ватные и начали подкашиваться.

– КАК ТАМ ПЕРВАЯ ГРУППА? – спросил я.

– Рассеяна по кушарям, – сказал мне Валера.

– А СКОЛЬКО ВРЕМЯ?

– Полшестого, – снова ответил Валера. Меня под руки вели куда-то. «ДА. КАКИЕ ПОТЕРИ? – на ходу подумал я про свою группу. – ЭТО ЧТО, БОЛЬШЕ ДВУХ ЧАСОВ Я ПРОПОЛЗАЛ? А МНЕ КАЗАЛОСЬ – ПОЛЧАСА». Тут меня охватил приступ сильной рвоты.

Желудок был пустой, и извергаться было нечему, кроме желчи. Но меня продолжало выворачивать наизнанку, во рту стало противно от горечи. Левый висок и правая глазница заныли сильнее. Наконец желудок перестал бунтовать, и меня передали двум солдатам из пехоты.

– Так, сейчас ползешь на нашу дневку. По канаве. Находишь ящик с ОЗМками и пластитом. Вытащишь нашу видеокамеру, а в пластит запал воткнешь. Дергаешь кольцо и прыгаешь в канаву. Понял? Вперед, – скороговоркой приказал своему контрактнику Златозубов, отходя от нас в сторону.

«Нахрена столько добра переводить – еще пригодилось бы, – равнодушно подумал я.

– А-а, понятно. Жопу прикрывают. Ой, бля…» Тем временем солдаты-пехотинцы вскинули мои руки себе на плечи и повели меня куда-то сквозь заросли, через которые мы втроем продирались с большим трудом.

Вдруг меня опять согнуло рвотным приступом. Мои руки сползли с плеч солдат и я упал на колени. В очередном приступе рвоты меня согнуло, и тело наклонилось к земле. В правую глазницу резко ударило чемто острым, наверное, торчащей вверх обломанной веткой кустарника, и глаз вспыхнул острой и жгучей болью. Я не удержался и замычал от боли. Правый солдат вполголоса выругался и сказал второму:

– Ты, такой и сякой. Держи его сильнее за руку. Полезли на вал. Пойдем сверху.

Мы втроем, спотыкаясь, вылезли наверх и осторожно пошли по валу. Мы представляли собой очень хорошую мишень, и только я подумал об этом, как правый солдат подозвал кого-то еще и приказал этому бойцу с автоматом наготове идти на несколько метров впереди нас.

«Вот тебе и пехота. Вроде бы солдат, а головной дозор додумался выслать. Да, в пехоте это называется передовое боевое охранение». В голову опять начали лезть какие-то чужие, словно не мои, мысли.

Через стодвести метров мы вышли к пехоте, и меня усадили в правое десантное отделение БМП.

– Двер-рь! Двер-рь! – Меня продолжало трясти от холода, и язык не мог подобрать нужные слова.

Но сзади раздался знакомый голос, который догадался сказать:

– Мужики, дверцу захлопните!

Дверца десанта захлопнулась, но теплее не стало. Не поворачиваясь, я глухо спросил:

– Стас, это ты? Куда тебя?

– Да все туда же. В руку и ногу, – за моей спиной ответил Гарин. Он сидел сзади, в левом десанте. – Алик, а тебя куда ранило?

– В голову, – ответил я.

– Ну, ничего. Сейчас нас отвезут в медсанбат.

Кроме меня и Стаса в двух десантных отделениях боевой машины пехоты находилось еще несколько раненых, которые все время молчали и лишь изредка шевелились, поправляя свое положение. Уже с полчаса мы сидели в «бээмпешке». В голове начала звучать совсем другая мелодия: «Не хватает нам лета теплоты… Не хватает нам лета теплоты… Не хватает нам лета теплоты… Не хватает нам…» Хоть нас и было несколько человек внутри закрытого пространства, но согреться не удавалось. А тут еще и эта мелодия…

«Да, крыша продолжает ехать, – по-прежнему равнодушно думал я. – Как же они нас повезут, если пехота еще вчера всю солярку сожгла на костре? Пехотный капитан ведь вчера жаловался, что соляры нет. Я им весь десант заблюю, если внутри БМП поеду. Надо бы сверху ехать, так не укачает».

Снаружи кто-то подошел к БМП и, открыв дверцу, сказал нам, что нас и других раненых повезут на «ГАЗ-66».

Мы все молча вылезли из боевой машины и заковыляли по ямам и буграм. Меня справа за руку вел кто-то из раненых. Не знаю почему, но мне показалось, что это был солдат, который меня знает. Уточнять я не стал. Где-то впереди завелся двигатель машины. Я узнал характерный звук движка «ГАЗ-66». Спотыкаясь на кочках, мы пошли чуть быстрее. До машины оставалось метров пятьдесят, когда водитель дал прогазовку, переключил скорость и начал отъезжать. Автомобиль стоял за небольшим бугром, и водитель не видел нас то ли из-за темноты, то ли из-за зарослей.

Идущие впереди меня раненые, да и я сам, хором закричали водителю, чтоб он никуда не уезжал и забрал раненых, которые уже сами дошли до его машины. В нестройном хоре ослабших голосов слова и выражения раненых густо дополнялись различными оборотами нашего великого и могучего…

Все это подействовало на военного водителя, который остановил машину, вылез из кабины, быстро открыл дверь кунга и начал помогать раненым забраться в кузов автомобиля.

Через некоторое время меня подвели к машине. Кто-то сверху взял мои руки, снизу меня подсадили, и я оказался внутри кунга, где меня усадили на деревянный армейский табурет.

«ГАЗ-66» представлял собой передвижную мастерскую: внутри находились столы-верстаки, набитые инструментом, на полу были накиданы лопаты и ломы. Когда машина тронулась с места, то все это железо стало подпрыгивать на ухабах и грохотать.

– Товарищ старшлейтнант, тут на столе матрац. Ложитесь на него, – предложил мне кто-то из бойцов; кажется, это был мой пулеметчик-гранатометчик.

Я отказался и остался сидеть на табурете посреди кузова. Правой рукой я держался за стол справа, а левой – за колено солдата, сидевшего на левом столе. Кто-то взял мою левую кисть и переложил ее на край левого стола, но это было далековато для меня, потому что я касался стола только кончиками пальцев, и я опять схватился за колено бойца.

Хоть я и старался держать голову на весу и не подпрыгивать сильно на кочках, но в левом виске сильно заныло, из-под повязки пошла опять кровь и желудок снова взбунтовался, извергая желчь на ломы и лопаты.

– Куда тебя ранило? – между приступами рвоты спросил я пулеметчикагранатометчика.

– В руку. Легко ранило, – ответил боец, и я механически подумал, что это хорошо, что легко ранило.

Вторым легкораненым из моей группы был солдат Максимка, который сидел где-то сзади на полу кунга. Всего же в кузове было более десятка раненых солдат. Из второй группы был прапорщик, получивший ранение в прикрывавшем отход остатков первой группы тыловом дозоре, который был накрыт огнем радуевского гранатометчика. Остальных своих попутчиков по несчастью я так и не смог определить.

– А кто убитый? – спросил сзади чей-то голос.

Некоторое время мы ехали молча в трясущемся кузове и слушали отдаленную слабую перестрелку. Затем кто-то начал перечислять:

– Начальника разведки убило. Доктора убило. Мороза на куски разорвало. Прямое попадание мины. Кого еще убило не знаю, но убитые есть…

Сзади кто-то навзрыд заплакал, услыхав про Мороза:

– А-а-а… Мороза… Бля-а-а…

– Прямое попадание в костер, – продолжал все тот же голос.

– Ну, ничего, мужики. Это война, – раздался сзади уверенный и бодрый голос Стаса. – На войне все бывает. Надо терпеть.

«Ну, Стасюга. Философ хренов», – внутренне усмехнулся я. Дальше мне было уже не до них: очередной приступ рвоты согнул меня пополам.

Какое-то время мы ехали молча, вслушиваясь в звуки отдаленной перестрелки. По характеру выстрелов можно было понять, что это обычная вялая профилактическая стрельба часовых или дозорных.

– Уже светает, – сказал кто-то, обернувшись к окошку кунга. – А там еще стреляют…

Ехали мы долго. Наконец машина остановилась. Открылась дверца кунга, и раненые потихоньку начали выбираться наружу. Я продолжал сидеть на табурете, а когда почти все покинули кузов, наугад пошел к двери. Нащупав дверной проем, я остановился. Снизу меня бережно подхватили под руки.

– Давай-ка сюда, сынок. На носилки, – сказал несший меня пожилой санитар.

И меня осторожно уложили на носилки. В голосе санитара было столько сострадания, что у меня запершило в горле, и я был готов заплакать от жалости к самому себе.

И заплакал бы, но вовремя вспомнил, что нечем…

«ДА. ВИДАТЬ, ПЛОХИ У ТЕБЯ ДЕЛА, – вздохнув, подумал я. – НУ ВОТ. УЖЕ И НОГАМИ ВПЕРЕД ПОНЕСЛИ».

Пожилой санитар подложил мне под затылок солдатскую ушанку и все время, пока меня несли, осторожно поддерживал на весу мою голову.

Мы прошли сквозь несколько холодных палаток и попали в тепло натопленную операционную полевого лазарета.

Меня вместе с носилками положили на стол. Вокруг началась незнакомая для меня суматоха: кто-то отдавал команды, звякали металлические инструменты, рядом разрывали ткань. По правой руке скользнул металлический холодок и разрезал рукава горки и свитера до предплечья.