- Был я в Киеве, когда тысяцкий Дмитрий созывал вече, - сказал Маркерий. - Обращался Дмитрий к киевлянам с такими словами: "Сплотимся же, братья и дети, сплотимся и пойдем на предстоящий нам подвиг. Прольем кровь нашу, смертью жизнь искупим, и члены тел наших отдадим, не щадя, на посечение за благочестие и землю нашу, и да смилостивится бог над потомками нашими и не уничтожит род и землю нашу до конца". Вот так говорил тысяцкий Дмитрий киевлянам. Кто-нибудь из вас слыхал ли когда-нибудь подобные слова от Воеводы? Или какие-нибудь другие слова слыхали от него? И можно ли уговорить Мостовика? Легче уговорить всех мостищан, да и еще столько же люду, чем нашего Воеводу.
      - Говорят, послал Мостовик Стрижака и Шморгайлика навстречу Батыю, сказал дед Ионя. - Слух есть, будто хочет передать мост Батыю. Вот так и сказать Воеводе: знаем, мол, все и не допустим до такой подлости...
      - А как не допустишь? - засмеялся Маркерий. - Сядешь на мосту и будешь кричать: "Мое! Не отдам никому!"? Бился когда-то я с насильниками в Козельске - знаю. Жечь нужно мост, а самим уходить в леса!
      - У тебя все сожжено, потому тебе и легко так говорить, - произнес кто-то из толпы, - да и как сожжешь мост? Это тебе ведь не сноп соломы! Берегут мост днем и ночью.
      - А кто стережет? - спросил пастух. - Мы же и стережем.
      - Воеводские холуи всюду стоят, так за руку и схватят. Немой слоняется по мосту днем и ночью. Куда там! - снова мрачно предостерег тот же самый голос.
      - Кто отважился на какое-нибудь дело, для того нет невозможного. Завтра поговорим и с Немым, - как о давно решенном деле спокойно сказал Маркерий.
      - Кто же с этим чертом сговориться может? - спросил кто-то недоверчиво.
      - Я, - сказал Маркерий, - а не я - дед Ионя.
      - Да мне лучше с водяным, - закряхтел дед Ионя. - Потому как к Немому - никакого доступа! Он и дышит, к примеру, ноздрей Воеводы. Такое стерво вреднющее.
      - Тогда я, - решил Маркерий. - С ордынцами когда-то вел переговоры, а с Немым как-нибудь уж...
      - А с ордынцами как же? - не удержался дед Ионя.
      - Топором - по ребрам. А еще они очень боятся, когда щиплешь.
      - Щиплешь?
      - Ну да. Однако хватит об этом. Позову вас колотушкой.
      Они разошлись все сразу, пастух пошел с Маркерием, шептал осуждающе:
      - Шьо ты им о щипании? Они подумают, шьо ордынцы так себе. Никто и не возьмется жечь мост.
      - А он и сам сгорит, - засмеялся Маркерий, - лишь бы только мостищане привыкли к мысли, что его уже нет, что можно без него. Да и вам, дядя, нужно привыкнуть. Жаль ведь, правда?
      - Да шьо мне этот мост? Скотину порезал Воевода, и то я не плакал, а мост... Пропади он пропадом, чем чужинцу поганому отдавать! Пойдешь к нам?
      - Нет, исчезну на день из Мостища. До вечера, дядя.
      - Берегись, сынок!..
      Предрассветный туман скрыл Маркерия.
      Быть может, эти осенние туманы помогут спустя некоторое время и самому Батыю, потому что и его войско наползало на Киев, как густой безбрежный туман, а пока насылала Река туманы на Мостище как бы для того, чтобы стали они союзниками Маркерия и людей, близких ему.
      А кто же здесь был для него ближе, чем Светляна?
      Светляна так же укуталась в туман, как Маркерий при переходе через мост. На рассвете вывела она из конюшни белого коня Воеводихи, легко вскочила на него, поехала к воротам, направляясь безбоязненно на привратных охранников, была в одежде, подаренной ей половчанкой, закутанная до самых глаз в паволоки, украшенные легким дорогим мехом, тонкая и гибкая, - Воеводиха, да и только!
      Туман размывал все вокруг, скрывал очертания, даже белый конь в тумане словно был пепельно-серым. Кто бы там стал присматриваться к всаднице, кто бы отважился останавливать ее да заглядывать в лицо - за такую дерзость половчанка не помилует! Поэтому охранники поскорее открыли ворота, белый конь легко вынес всадницу со двора, и только мягкий топот копыт донесся из тумана.
      Мостище Светляна проскочила вмиг, придержала коня лишь на дороге, тянувшейся вдоль дубов, - не знала девушка, где именно здесь будет ждать ее Маркерий, знала лишь, что будет ездить там до тех пор, пока не увидит его.
      Так и ездила, пока рассеялся туман.
      Наверное, на воеводском дворе уже стало известно о ее бегстве, возможно, снарядил Мостовик погоню, и погоня, ясное дело, бросится прежде всего на эту дорогу, но девушка как-то не думала ни о Воеводе, ни о половчанке, ни о погоне, она ездила туда и сюда по дороге, держась поодаль от Мостища, готовая скатиться с коня, бежать куда глаза глядят, в дичайшие пущи, лишь бы только увидеть Маркерия.
      Маркерий представлялся ей все тем же порывистым, размашистым парнем, каким запомнила его при последней встрече, когда они бежали по воеводскому двору и когда она хотела отнять у него свою зеленую ленту, подаренную отцом. А у Маркерия перед глазами была маленькая светловолосая девчонка, тонконогая и доверчивая и ласковая, будто вода в весеннем ручейке. И когда он заметил еще издалека гордую недоступную всадницу, укутанную в дорогие одежды, никак не мог предположить, что это Светляна, а девушка, если бы увидела перед собой высокого юношу с черными усиками и бородкой, ни за что не поверила бы, что это - Маркерий. Вот так и длилось бы без конца, если бы не пригрело солнце. Светляна, вспомнив о ненавистной ей одежде, резким движением сбросила с себя паволоку и осталась в льняной сорочке, и белые волосы рассыпались у нее по плечам, и Маркерий из своего зеленого укрытия увидел посреди дороги на коне не чужую и неприступную женщину, а давнюю, милую, единственную Светляну, увидел ту же самую девочку, которую он вынудил когда-то заговорить, с которой ходил к Стрижаку, на его хитроумную науку, за годы его странствий девушка выросла, но он этого не заметил, она оставалась точно такой же маленькой, каким остался и сам он в душе, их объединяло детство, их детство еще не закончилось, оно лишь остановилось на какое-то время, а теперь должно было продлиться... Опять же после некоторого времени...
      - Светляна! - крикнул он, выбегая на дорогу. - Светляна, это я!
      И хотя не был похож этот ободранный, черноглазый, чуточку усатый и бородатый уже юноша на того давнишнего Маркерия, который исчез бесследно, забрав у нее на память зеленую ленту, Светляна мгновенно узнала его, узнала его голос, его горящие глаза, она скатилась с коня стремглав, она должна была бы так же быстро, как и Маркерий когда-то, бежать навстречу парню, а он должен был бы торопиться к ней, но как только девушка коснулась ногами земли, так и приковало ее что-то на месте, она встала, беспомощно смотрела, как медленно отходит от нее конь, как, вытягивая мягкие губы, хватает траву на обочине дороги, быть может, она ждала, что Маркерий первым бросится к ней, но он тоже стоял на месте, и только тогда они поняли внезапно, что пора их беззаботного детства безвозвратно ушла в прошлое, что они выросли, что все изменилось и вокруг них и в них самих, хотя они еще и не умели этого заметить, а тем более назвать.
      Протянули издалека друг другу руки. Потом тихо сошли с дороги.
      Им никто не мешал, и это тоже принадлежало к явлениям непостижимым. Потому что еще вчера валом валил по этой дороге люд, катились возы, ревел скот, плакали дети, торопилось все на мост, на ту сторону, потому что люди почему-то считали, будто Река сдержит насильников, хотя никто еще и не ведал, по какому берегу пойдет Батый на Киев.
      А сегодня дорога словно бы вымерла. Никого и ничего. Вот так перекатятся через мост еще те, которые заночевали возле него, а тогда и все. Не нужен он будет больше ни для чего, станет лишним после многих десятков лет верного служения людям, и что тогда? Тогда он должен быть уничтоженным.
      Еще одна преграда могла бы встать на пути встречи Маркерия со Светляной. Преграда эта - Немой. Светляна могла обмануть стражу, ей помог туман, помогла смелость, но все это произошло благодаря отсутствию Немого. Потому что он днем и ночью был теперь на мосту. Был бы он дома - не ускользнула бы Светляна незамеченной.
      Но уж если случилось такое непредвиденное и если обнаружит Мостовик исчезновение девушки, то, наверное, все сделает для того, чтобы удержать Немого на мосту как можно дольше, дабы не узнал тот про Светляну, потому что не поверит в ее добровольное бегство, а заподозрит в злом намерении Воеводиху или самого Воеводу и тогда успокоить его вряд ли удастся кому-либо.
      Тем временем Немой стоял рядом с Мытником на мосту и присматривался к тому, как неуклонно уменьшается толпище, которое еще вчера угрожало смести все на своем пути. Движение замирало, а одновременно вроде бы умирал также и мост, еще вчера охранники проклинали всех нетерпеливых, рвавшихся на мост, слепых и глухих ко всему, кроме своего стремления во что бы то ни стало перебраться на тот берег, а сегодня сторожа готовы были вылавливать людей вокруг и тащить их на мост силком, потому что невмоготу было им созерцать, как становится мост никому и ни для чего не нужным.
      Вот тогда и пришла проведать Мытника его жена, а вместе с нею была ее сестра Первица. Жена Мытника держалась заискивающе, пугливо, она догадывалась, что муж будет шуметь на нее, так оно и случилось: как только Мытник увидел свою жену, глаза его налились кровью и он тоненьким жирным голоском закричал ей навстречу, будто хотел оттолкнуть ее, не дать ей и приблизиться:
      - Ты почто сюда прибрела?
      - Да проведать же тебя и перекусить принесла. Думала, не вырвешься на трапезу...
      - Не вырвусь? - еще сильнее налился кровью Мытник от такой откровенной насмешки: почему бы это он не мог отсюда вырваться, ежели движение по мосту уже умирало без надежды на возрождение. - Думала бы ты своей башкой, прежде чем болтать глупости!..
      Тут Первица не выдержала такого надругательства над сестрой, выступила наперед Первославы и сердито обратилась к Мытнику:
      - Чего кричишь на сестру?
      - А не твое дело, - огрызнулся Мытник. - Жена моя - потому и кричу.
      - Твоя жена, а моя сестра. За сестру же - вот!
      Первица подошла к Мытнику и отвесила ему одну за другой две пощечины, так что он от неожиданности даже попятился назад.
      Немой смеялся громко и открыто. Все-таки эта гордая женщина была родной сестрой его Лепетуньи, да и другая женщина, толстая жена Мытника, тоже была сестрой Лепетуньи, он испытывал к ним теплые чувства в своей мрачной душе, ну а уж о решительности Первицы и говорить нечего - это нравилось Немому безмерно.
      А Первица, напугав Мытника чуть не до смерти, повернулась к Немому и, не прячась, на виду у охранников и у Мытника, показала ему жестами, чтобы он пришел к ней вечером.
      Немой сначала не поверил, не зная, зачем его зовут, но Первица упрямо показывала, что он должен прийти непременно, и он в конце концов махнул рукой в знак согласия.
      - Блудница! - мстительно закричал Мытник. - Немого жеребца захотелось? Блудница!
      - Не твоего ума дело! - огрызнулась Первица. - У тебя уже все давно жиром заросло, не к тебе же обращаться... Пошли, сестра!
      Такой была первая неожиданность для Немого, если не принимать во внимание неожиданности более тяжелой: прекращения движения по мосту.
      Он пришел в дом пастуха сторожко, как всегда привык ходить на женский зов, если бы собственными руками не зарыл когда-то в землю мертвую Лепетунью, мог бы предположить, что она воскресла, и появилась снова в Мостище, и зовет его к себе, и возобновится их прежнее, незабываемое и неповторимое, но, хотя он и не верил в невозможное, все равно охотно пошел по первому зову сестры Лепетуньи, втайне надеясь на какую-то большую и важную неожиданность для себя.
      И он не ошибся. Потому что застал в хате пастуха в числе других людей, которых, собственно, он и не рассмотрел как следует, дочь свою Светляну и с нею Маркерия, которого узнал сразу же и обрадовался ему, быть может, не меньше, чем если бы появилась перед ним мать Маркерия - дорогая его сердцу Лепетунья.
      Немой не спрашивал Светляну, почему она оказалась здесь, это и так было понятно, не поинтересовался, как сумела выбраться с воеводского двора: ведь это теперь не имело никакого значения. Но когда Светляна принялась объяснять ему, зачем его позвали, Немой не поверил.
      Светляне помогал Маркерий, хотя он и не владел таким умением передавать Немому намерения людей, привыкших к речи. Тут Немому было легче: он делал вид, что не может взять в толк, чего от него хочет хлопец, - и дело с концом.
      Однако Светляна не отставала от отца, она показывала упрямо и настойчиво, что все здесь и вообще чуть ли не все люди в Мостище пришли к выводу, что нужно сжечь мост, уничтожить, превратить его в дым и пепел, дабы не достался он кровожадным насильникам, врагам смертельным и беспощадным.
      Сжечь мост? Немой не мог понять. Не мог представить, чтобы мост не существовал. Он жил среди безмолвных вещей, привык, что они надежно укладываются в его восприятии, утверждаются каждый день заново, давая тем самым доказательства существования и ему самому. Первейшей и высочайшей вещью среди всех других был мост, для Немого он был словно бы отражение его собственного существования, его жизнью, залогом его бессмертия. Как же допустить, чтобы мост исчез, чтобы его не было?
      Немой глухо замычал от ярости и отчаяния, бросился, чтобы схватить Светляну, забрать ее отсюда, вырвать от этих безумных людей с их зловещими намерениями, однако Маркерий был ловчее Немого, он заслонил девушку собой, сверкнул его страшный топор перед самым лицом Немого, и тот отступил бессильно, отступил, быть может, впервые в жизни, впервые нашелся человек, превосходивший его ловкостью и смелостью. Правда, при других обстоятельствах Немой не испугался бы и оружия, но теперь он должен был печься не столько о собственной жизни, сколько о мосте. Он должен был спасать мост от этих ошалевших людей.
      Быть может, и от собственной дочери, поскольку она с ними заодно. Спасать во что бы то ни стало и любой ценой!
      Он выскочил из дома и побежал к воеводскому двору.
      Никто его не задерживал.
      Ямямом назывался тот, чьей обязанностью было принимать послов.
      В отличие от остальных монголов, он имел не резкий, а тихий голос, ласковые глаза, из всех его движений так и светилась покорность и безграничная терпеливость. Послов у Батыя уважали. Их размещали по сторонам света - кто откуда прибыл, там ему и отводился шатер, в шатер присылали кумыс и баранину. Ямям и его люди терпеливо и без поспешности обучали послов монголо-татарским обычаям и предостережениям.
      Прежде всего - о силах высших надлежало знать всем пришельцам. Силами же такими монголо-татары считали солнце, луну, огонь, верили в то, что все очищается огнем, поэтому все чужестранцы, прежде чем попасть к хану, должны были пройти между двумя огнями, оставив в пламени все злое. Силам высшим всегда посвящают часть пищи. Проливают на землю каплю (не больше!) молока или кумыса, ставят на ночь перед идолами сердце убитого зверя, чтобы наутро сварить его и съесть, потому что идол насыщается от самого уже созерцания жертвы. В еде бережливы, - у них даже дохлятина не пропадает, ее режут на полоски и сушат про запас. Каждый ордынец носит при себе каптаргак - квадратный кожаный мешок для сохранения харчей, прячут в каптаргаке даже кости, если они не обглоданы как следует. Пьянка считается почетной, кумысом наливаются, будто мехи бездонные, тянут друг друга за ухо, чтобы горло расширилось и человек мог больше выпить, хан Батый имеет каждый день молока для кумыса от трех тысяч кобылиц - столь безгранично его могущество. Одновременно монголо-татары не боятся никаких испытаний, они могут голодать день и даже неделю и поют и играют в это время так, будто хорошо поели. Не смотрят они милостиво на того, кто приходит с пустыми руками. Зато их гостеприимство безгранично, и ежели уж положат тебе в рот кусочек, ты должен проглотить, а если выплюнешь, то выроют под шатром отверстие, вытащат тебя, чтобы не осквернять входную дверь, и убьют за неуважение. Точно так же убивают того, кто наступает на порог шатра, порогом же служат обыкновенные веревки, крепко сплетенные. Точно так же запрещается всовывать нож в огонь, вытаскивать ножом мясо из котла, рубить топором возле огня (чтобы не отрубить огню голову), опираться на канчук, прикасаться к стрелам бичом, ловить и убивать молодых птиц, бить коня уздечкой, ломать кость о кость, лить на землю молоко или любой другой напиток.
      Что же касается того, что монголо-татары коварны, хитры, грязны во всем, что они слушают своих владык более всего на свете, что презирают всех, - обо всем этом Ямям предусмотрительно умалчивал даже перед послами самыми высокими и доверенными: кто имеет глаза, пускай сам увидит, а кто имеет уши - да слышит!
      Первейшей обязанностью Ямяма было, собственно, и не посвящение послов во все обычаи и предрассудки монгольские, а установление их подлинности. Особенно же пристально-беспощадным был Ямям в отношении послов от тех народов, против которых Батый шел войной. Этих людей он по велению хана сажал под охрану в отдельный шатер и три дня и три ночи не давал им ни есть, ни опорожняться, чтобы они сказали правду.
      Так поступили и со Стрижаком и Шморгайликом. У них отобрали коней и все, что они имели, их бросили в шатер из дырявых конских шкур, два монгола в шатре и два снаружи должны были следить за ними, а сам Ямям через точно установленные промежутки времени приходил сразу с двумя толмачами - русичем-бродником и монголом - в шатер и повторял без устали одно и то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"
      Стрижак сначала огрызался коротко, потом, когда начал донимать голод, в особенности же, когда пересохло у него в горле, изложил о своем назначении подробнее, далее он уже ревел навстречу Ямяму, не ожидая его вопроса, что привез их высочайшему хану вещь, которая и не снилась здесь никому, называется же эта вещь, или сооружение, или подарок высокий мост, ведет этот мост прямо в золотой Киев. Но Ямяма не поражали ни слова Стрижака, ни его выкрики, ни его нетерпение, ни его исчерпанность, сказавшаяся уже на второй день, а на третий посол уже только хрипел так, будто вот-вот должен был отдать богу душу, а его слуга, обладая телом никчемным, уже и вовсе не подавал признаков жизни. Но что поделаешь, когда суровая служба требует доводить испытание до конца? Да и не умирают люди за три дня, разве лишь попадаются среди послов слишком уж старые и немощные или же происходит все в пустыне где-нибудь в дикую жару. Тут же Ямям имел дело с людьми внешне здоровыми, земля была так богата, что на ней и умирать грех, жара уже давно закончилась, ночи были холодные, в такие ночи от жажды тоже не погибнешь, если ты человек настоящий. Потому-то и утром третьего дня и под вечер Ямям спокойно приходил в шатер к плененным там послам из-под Киева и упрямо повторял все то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"
      У Стрижака теперь уже не было ни силы, ни охоты на объяснение, он хрипел прямо в постылую харю своего мучителя слово "мост" и отворачивался. А Шморгайлик лежал трупом, не мог даже скулить, считал, что тут им и конец.
      Но Ямям все-таки был доволен. Три дня прошло, послы повторяли одно и то же, оба толмача были дружны в своих словах, - стало быть, теперь можно было поверить в истинность послов и в искренность намерений чужестранцев, а раз так, то и передать их Елдегаю, начальнику батыевой ставки.
      Стрижаку и Шморгайлику принесли на деревянной мисочке немного сырого пшена и по чашечке какого-то пойла, называемого комыз, - кисляк не кисляк, пиво не пиво, но глотку смачивало хорошо и внутренности согревало не хуже настоянного меда. Стрижак, пожевав пшена и выпив свой кумыс, сразу ожил, пожалев лишь, что мало они "накомызились" со Шморгайликом, ожил и Шморгайлик, но не мог забыть надругательств насильников, яростно поносил их скупость, вспоминал, сколько припасу было у них на конях, отобранных чужинцами, жалел, что не успели они выпить из всех жбанов и наполнить их собственной мочой, пускай бы узкоглазые полакомились.
      Стрижак даже рот разинул на такую неуемную мстительность Шморгайлика. Откуда только сила зла бралась у этого никчемного земнородца!
      А Шморгайлик, ожив окончательно, принялся обмозговывать надлежащую отплату ордынцам за то надругательство, которое они изведали за эти ужасные три дня.
      Он лежал в темном шатре, чмокал губами, дожевывая сухое пшено, и размышлял вслух:
      - А то еще бы подмешать в сено травы ядовитой болотной, чтобы все кони нечестивых подохли...
      - Если бы да кабы... - пробормотал Стрижак.
      - Или пробраться в ханский шатер да набросать хану в кумыс овечьего помету, - пусть бы полакомился!
      - А ну же, ну еще! - подзуживал его Стрижак.
      - Или же привязать хана веревкой к трону сзади потихоньку, а потом поджечь шатер со всех четырех сторон. Чтобы изжарился хан, как жирная свинья...
      - Вон из моего шатра, земнородец препаскудный! - заревел Стрижак, сообразив, что хозяева могли ведь поставить где-нибудь у шатра доносчика, и тогда им со Шморгайликом несдобровать из-за этих его глупых выдумок.
      - А почему я должен отсюда уходить? - ощерился Щморгайлик.
      - Потому что я пан, а ты слуга мой, - заявил Стрижак, - вот и сиди там на дворе и дрожи на холоде, как дрожал всегда под дверью у Мостовика.
      - Одинаковы мы. Оба мы - слуги Мостовика! - огрызнулся Шморгайлик. Неизвестно еще, кто из нас выше.
      - Одинаковы, да не очень. Я посол, а ты - осел безголовый. Понял?
      Шморгайлик умолк, опасаясь, чтобы Стрижак не выбросил его из шатра. Осел - ну и ладно. Безголовый? Лишь бы уши имел. А уши у него есть, и они еще пригодятся. Точно так же, как и глаза. Шморгайлик прикинулся спящим. Стрижак тоже вскоре захрапел.
      Они спали крепко и, можно бы даже сказать, беззаботно, потому что имели на это право, добившись признания за ними посольского достоинства и высокого своего назначения.
      Между ханскими прислужниками же тем временем поднялась огромная кутерьма из-за этих странных послов, потому что никто еще не прибывал к Бату-хану в таком деле, как эти русичи. Елдегай пересказал слова Ямяма великому ханскому писцу Булгай-аке, предполагая, что, быть может, он будет знать, как действовать дальше, однако и Булгай-ака оказался столь же неподготовленным к неожиданности, кроме того, он, несмотря на свое высокое положение, отличался точно такой же недальновидностью, как и все, кто окружал великого хана. То есть голова у каждого из них была на плечах, но одновременно ее словно бы и не было, потому что голова эта не могла принимать решений, право окончательных решений принадлежало здесь только великому хану, поэтому о любом новом и неожиданном деле следовало непременно докладывать хану, что Булгай-ака и сделал утром.
      - Мост? - спросил Батый, сидя на золотых подушках в своем огромном шатре. - А что это такое?
      Никто этого не знал. Созвали ханов, в их числе - великого воина Субудай-багадура, который прошел полмира, брал Хорезм, был на Кавказе, преодолевал сотни рек, больших и малых, там, кажется, было что-то, именуемое мостами, но оно разваливалось перед их войсками, будто от дуновения ветра; монголо-татары не верили ни в мосты, ни в лодки, ни в корабли, - они знали только твердую землю, в речках тоже искали броды. Когда Хорезм-шах, покинув свою столицу, добежал до самого моря и удрал на корабле на маленький островок, воины Субудая не погнались за ним. Зачем пускаться в злое море? Они сели на берегу и ждали, пока, по их расчетам, шах должен был бы умереть от жажды и голода. Так и случилось. Терпение выше всех мостов и кораблей на свете.
      Был там также Менгу-хан, который прошлой травой ходил под Киев. Если бы у него спросили, видел ли он там мост, он удивился бы безмерно. Мост? А что такое мост? Киев-град он видел, реку широкую видел, а за нею город. Осмотрел через реку стенные высоты и места неприступные, удивился необычайной красоте города и крепости его. А больше ничего не заметил. Послов снарядили через реку, как всегда делали. Плыли, схватившись за хвосты коней, а одежду и оружие переправили в кожаных мешках. В какие-то там мосты и в лодки верить нельзя. Мост развалится, а лодка продырявится, наполнится водой, утонет. Чем большая лодка, тем больше наберет воды и тем скорее утонет.
      Тогда Бату-хан обратил свой взгляд на сына собственного Сартака, внука Тосука-хана, правнука великого Чингисхана. Сартак обладал даром счета. Он сидел, надувал щеки, днем и ночью перебирал пальцами, шевелил губами, подсчитывал добычу, награбленное, полученное в дань, - он все знал наперед, он требовал беспощадного уничтожения всюду, потому что его счет безошибочным был только там, где уже окончательно исчезала жизнь, одновременно Сартак хорошо знал, что жизнь неистребима, что люди, сколько их ни убивай, все равно откуда-то берутся снова и снова, поэтому принимал во внимание количество убитых и наперед подсчитывал, сколько может остаться живых, чтобы наложить на них дань. Даже от однодневного младенца, считал Сартак, следует требовать либо медвежью шкуру, либо мех черного бобра, соболя, черной лисицы, в крайнем случае хоря. Мост же? Что такое мост? Сооружение, благодаря которому люди могут переходить с одного берега на другой? Такая потребность всегда существует. Но за потребность платят. Сартак попытался сосчитать: если через мост перейдет за день один человек, с него можно взять один мех или же берестянку меда. А если перейдет не один, а десять? А ежели сто?
      Откуда возьмутся люди? Они появятся. Войско убивает людей, чтобы они не мешали ему продвигаться вперед. Но как только оно идет дальше, позади появляются люди. Так поднимается вытоптанная конями трава. Людей на земле так же много, как травы. Для моста их хватит. Сартаку мост понравился.
      Тогда Бату-хан призвал трех своих верховных чародеев и дал каждому из них по бараньей лопатке, и каждый должен был сжечь эту лопатку в своем шатре и принести великому хану на рассмотрение.
      Пока же где-то сжигались лопатки, ханы слушали игру на высушенных бараньих кишках, которыми услаждали их слух ловкие умельцы, и пили черный кумыс из золотых чаш, украшенных драгоценными камнями.
      Потом принесли лопатки. Батый принялся пристально и внимательно их рассматривать. Что такое баранья лопатка? Перышко под ветром вечности, окаменелая длань судьбы или же омертвевшая лапа лебедя - птицы над птицами, как великий хан над землями и людьми?
      Хан положил перед собою все три бараньи лопатки для сравнения, затем брал каждую из них, подносил к глазам, долго рассматривал, снова клал на место. Указание сил высших было таково. Если от сожжения лопатка потрескается вдоль и прямо - делай свое. Если же трещины пойдут поперек хотя бы на одной из трех лопаток - воздержись. Рассматривать лопатки имел право лишь великий хан. Все остальные почтительно ждали.
      Трещины на лопатках были продольные и ровные. Хотя жгли лопатки в разных шатрах, поставленных в трех разных сторонах ханской орды, но трещины получились одинаковые, что свидетельствовало о мудрости и целесообразности ханского решения, а еще: о дальнозоркости ханского сына Сартака, внука Тосука-хана, правнука великого Чингиса.
      Батый хлопнул в ладоши и велел Елдегаю, тотчас же появившемуся в шатре:
      - Возвратить послам все забранное у них, давать послам все, чего они пожелают, ежели будет возможность достать, ежели не будет возможности достать, сказать, что невозможно достать. Завтра поставить послов перед нами.
      Елдегай почтительно склонил голову и исчез, и этот день был днем обжорства и обильного питья для Стрижака, а Шморгайлик шнырял по орде, вынюхивал, где стоят ханские жены, удивлялся их упитанности, побывал даже возле шатра самого Батыя, хотел было отведать кумыса из золотых чаш, стоявших перед шатром на длинной скамье, но был с позором отогнан стражей.
      - Не вертись перед глазами, земнородец! - рявкнул на него Стрижак, который целый день пролежал в шатре, упившись вдоволь, понемногу дремал, покрикивая на молодых слуг, присланных ему в подмогу.
      Потом их провели к самому Батыю.
      Шатер великого хана поражал своими размерами и красотой еще издалека. Над широким входом были подняты разукрашенные золотым шитьем войлочные полосы, чтобы Батый еще издалека видел послов. Стрижак, наверстав отсутствие своих золотых одеяний, известно уже как содранных с него, нарядился в меха, в руках нес золотые сосуды для Батыя, а Шморгайлик и несколько монголов несли дорогостоящие меха, уложенные умело на протянутых руках. Прошли между большими кострами, куда Стрижак швырнул мех хоря, чтобы показать почтенье к монгольскому обычаю очищения, а заодно и поднять вонь для поганцев; когда входили в шатер и Стрижак увидел длинный золотой трон и хана на нем, толстого, как литой медный истукан, незаметно подтолкнул Шморгайлика, шепнув ему: "Подпевай, земнородец" - и начал торжественно: "Радуйся, богородица", чем сразу же расположил к себе великого хана и его окружение.
      Затем Стрижак поклонился с достоинством, подождав, покуда перед ханом, его женой и сыном будут разложены подарки, прогремел:
      - Великий хан, Воевода Мостовик из-под Киева кланяется твоему могуществу, просится слугой верным под твою руку и преподносит в дар, в знак верности своей, мост через реку Днепр и обещает пропустить по этому мосту все твое войско на взятие города славного Киева. Эти же дары, возложенные здесь, а также мы двое - первый залог от Воеводы Мостовика, мужа честного и достойного. Отдаем себя на милость твою, покровитель же наш - господь всемогущий и его святитель Николай-чудотворец.
      Толмачи долго пересказывали эту речь Стрижака. Батый слушал, не переставая улыбаться, молча покачал головой, указав послам, чтобы они сели, где стоят, - на том и дело закончилось.
      Монголы, обученные игре на высушенных бараньих кишках, играли свои заунывные песни, другие подносили Батыю и всем ханам, расположившимся на трех ступеньках перед Батыевым троном, золотые чаши с кумысом; чаши были поданы также Стрижаку и Шморгайлику; пили много и молча, - казалось, никому здесь дела нет до всего, что происходит на земле, до людской речи, собрались в огромном богатом шатре одни лишь немые, однако Стрижак знал способ, как развеселить даже немых, он продолжал насыщаться кумысом и, не напоминая больше о своем посольстве, принялся рассказывать про мост и про святого Николая, покровительствующего мосту и не дающего его никому, следовательно, ни разрушить, ни захватить этот мост невозможно без согласия на то самого святого. Святой же этот очень уступчивый. С ним всегда можно договориться. Был однажды случай. Идет святой Николай вдоль берега, смотрит - бревно лежит, а через это бревно перепрыгивает человек, приговаривая: "Это тебе, господи, а это мне". Что бы это могло означать? Вот Николай и спрашивает: