Если бы хан пожелал этого.
      В земле лежит множество золота и драгоценных камней,
      А на земле этой люду столько, что его еще нигде никто столько
      и не видел.
      Такая земля привлекала, но и отпугивала одновременно. Долго колебались монголо-татарскне ханы, долго угрожающе топтались на пограничье земли Русской и, уже изготовившись, все равно еще боялись и потому посылали ко многим князьям своих людей, которые должны были бы подговорить русичей срыть валы городов своих и сдаться добровольно, не обрекая себя на гибель и уничтожение.
      Но князья, как ни недружны они были, ответили дружно, потому что это был и не их голос, а голос всего народа: "Когда сорвете у коней своих копыта, тогда и сроем валы городов наших".
      И тогда покатилась разъяренная орда на Русскую землю и люто шла по ней, не щадила ни юной красоты, ни немощи старой, ни малых детей; если бы был на самом деле где-нибудь антихрист, которым пугали людей, то и он бы заплакал от ужасов, творимых насильниками.
      Быть может, хотели они весь мир превратить в пастбище? Но точно так же как вытоптанная, уничтоженная, умершая трава снова оживает с наступлением весны, так рождались словно бы из ничего люди, возрождались города - жизнь не прекращалась. Только воины стареют и умирают безвозвратно, а жизнь неистребима.
      Князь Ярослав Всеволодович, узнав об ужасных событиях в Залесских землях и о смерти брата своего Юрия, покинул Киев и пошел во Владимир на великое княжение, очищал церкви от трупов, обновлял землю, раздавал города и вотчины князьям меньшим, а тем временем Михаил Черниговский прискакал в Киев и без малейших преград сел там княжить. Сына своего Ростислава он оставил в Галиче, лелея горячую надежду женить его на дочери угорского короля Белы, но Даниил Галицкий не имел намерения снова пускать угров в свою землю и принялся изгонять из своего города Михаилова сына, а тем временем Ярослав из далекого Владимира, чтобы отомстить Михаилу Черниговскому за Киев, пошел с полками на Каменец, взял в плен жену Михаила и товар великий, - князья принялись за старое, как будто и не было здесь монголо-татар, которые тем временем разгромили половцев, и хан Котян, собрав весь свой народ, пошел в Угорскую землю, где им выделена была часть равнины, ставшая с тех пор их собственностью куманской навсегда. Князья словно бы забыли о смертельной угрозе для всей земли Русской, забыли о руинах на месте славных городов, сожженных селах, вытоптанных полях, изрубленных воинах, забыли о вдовах, сиротах, о горе и стоне повсеместном: "О земля, расступись и прими нас живыми!" Князья и дальше препирались, чинили раздоры между собой, не заботясь о единстве. Ошеломленные таким поведением князей, летописцы тех дней испуганно прислушивались из своих келий к страшному клекоту монголо-татарского нашествия, по окончании перечня всех княжеских поступков, бессмысленных и злонамеренных для такого времени, дрожащей рукой выводили: "Писал не дух святой, а рука грешная, а ум блудил, а глаза как вода, тело все как прах, а мысль в сумятице. И после описания деяний всех сих аминь всему".
      А потом врывались в монастыри дикие воины, убивали всех живых, разрушали и грабили все, тащили драгоценности, разрывали и затаптывали в грязь харатийные списки, ведшиеся в течение целого столетия, но даже если не сжигали и не топтали книг, то разносили их по торжищам, как рабов, и исчезали эти книги, быть может, и навеки, как тысячи безымянных пленников.
      В Киеве и вокруг него люди как-то не слишком проникались угрозой монголо-татарского нашествия. Вслушивались в злые вести, принимали беглых, сочувственно вздыхали, слушая рассказы, которым никто бы и не поверил, если бы они не были правдой, но - то ли для собственного успокоения, то ли для успокоения всех перепуганных - имели и свою сказочку про Батыя.
      Дескать, Батый и не хан, а обыкновенный человек из-под Киева, да и зовется: Батий.
      Был простой себе крестьянский сын, пас скот, а потом вступил в Лавру послушником. Когда явился в Лавру, его спросили, как зовут, чей он. А поскольку был сиротой, то и ответил просто: "Батькив"*.
      _______________
      * Б а т ь к и в - отцов.
      Вот все и стали дразнить его: "Батькив" да "Батив" или же еще проще: Батий.
      Когда был послушником, монахи часто видели, как ночью или днем, когда засыпал Батий, откуда-то из-за туч взлетал орел и, словно бы защищая его, раскрывал над ним крылья и угрожал всем, кто подходил к спящему. Предчувствуя измену Батия, монахи просили его, чтобы он, когда станет великим богатырем и будет воевать Киев, не трогал Лавру и не разрушал город. Батий обещал, но монахи не верили и просили написать присягу. Однако Батий не умел писать, потому что никаким наукам не был обучен, а только спал да набирался силы. Тогда монахи налили чернил в мисочку. И Батий умакнул в эти чернила руку и приложил ее к харатии кожаной. На харатии остался черный отпечаток руки Батия со всеми пятью пальцами.
      Вскоре умер татарский царь, а у него был бешеный конь, который никого не подпускал к себе. Ну, решено было отпустить его на волю и посмотреть, кто на нем сможет приехать, и того избрать царем. Как только отвязали коня, он помчался в Русскую землю, добежал до Лавры и остановился перед Батием. Так Батий и пошел завоевывать мир. А харатия с его присягой сохраняется в Киевской лавре.
      Такую басенку повторяли тогда в Киеве и в Мостище тоже, даже за трапезами у Воеводы Мостовика Стрижак не раз и не два рассказывал ее, приплетая туда еще и Николая-чудотворца.
      Воевода слушал и не слушал. Застыл в ожидании и неприступности. Это было время величайшей его загадочности. Забыто было обо всем. И о событии с Маркерием, и о гибели Полежаев, даже о зловещем намерении половчанки женить Стрижака на Светляне, которую, правда, охраняли довольно старательно, но и не больше. Эта белоногая, светловолосая девушка привлекала теперь взгляды многих - но что из этого? Это верно, что жизнь берет свое и что никакие битвы и войны еще не стали преградой любви и женитьбе, но какое дело до этого Воеводе? Киев лениво греется на солнце, не обращая внимания на Батыя. Но ведь Киев может себе такое позволить, обладая высокими, еще при Ярославе насыпанными валами, да стенами, да башнями, да воротами неприступными. А Мостище?
      И Мостовик бросил всех людей на рытье рвов, насыпание валов, сооружение башен, и не только перед самим мостом, но и вокруг Мостища, чтобы не было доступа и в слободу. Быть может, никогда еще мостищане не работали так истово, и причиной тому было не повеление Воеводы - было нечто высшее для них, каждый думал, наверное, о спасении не самого себя, не моста только, а может, клочка земли своей, ибо вся земля из таких вот клочков и слагается.
      Даже пастух Шьо умолк на это время и не выкрикивал своего пренебрежительного "шьо", присматриваясь к адским усилиям своих односельчан. Только половчанка не изменяла своим привычкам. Она, как и раньше, носилась по окрестным лесам, беря с собой Светляну, но с тех пор как хан Котян вывел свой народ к уграм, Мостовик воспретил эти выезды.
      - Довольно, - сказал он, - ни шагу со двора!
      - А я кто здесь? - с вызовом спросила половчанка.
      - Воеводиха, - был ответ, на том и конец.
      Неожиданный конец настал также и великой работе по укреплению Мостищ. И именно тогда, когда Батый, отогревшись и подкормив коней в половецких степях, пошел вдоль Днепра, взял Переяслав, разрушив его дотла, а оттуда бросил свои полчища на Чернигов, сам расположившись ордой в Глухове, куда приводили всех пленных.
      В Киев - разглядеть да выведать - пришла незначительная часть вражеского войска с Менгу-ханом, они высыпались из окрестных пущ, как роса, двинулись сразу на Мостище, целясь на дивный мост, горстка мостищан в своих незаконченных укреплениях вряд ли долго удержалась бы перед таким напором, однако ордынцы не пошли на приступ, отступили к Песочинскому городку, там разбили шатры для Менгу-хана и ханов меньших, начали любоваться Киевом, который сверкал на солнце золотыми маковками церквей своих и блестящими крышами княжеских теремов, потом хан прислал в Мостище своих биричей, которые издалека на русском языке начали кричать, что хотели бы встретиться с Воеводой, Мостовик велел пустить их к нему, и тут ордынцы ощеломили его, быть может впервые в жизни, начав расспрашивать про мост: оказывается, они вовсе не знали, зачем он, и что это такое, и кем поставлен.
      Воевода отнесся к посланцам Батыя с недоверием, ибо у этих людей были слишком узкие глаза, чтобы заглянуть в душу человека и узнать, что у него там за мысли внутри. Человек с узкими глазами напоминает башню с узкими бойницами. Он мечет на тебя стрелы, а ты его даже не видишь. Поэтому Воевода повелся с ордынцами холодно и неприступно, когда же от хана снова приехали люди и попросили пропустить через мост их послов в Киев, Мостовик прогнал всадников и велел всем мостищанам изготовиться к отражению вражеской силы.
      Послы переправились в Киев вплавь, а уже назад им возвращаться не пришлось, ибо киевляне, разгневанные наглостью Менгу-хана, который требовал открыть все ворота великого города, перебили его людей. За такую обиду хан мог бы отомстить хотя бы разгромом Мостища, но и тут он удержался, напуганный непостижимым событием: когда он пил кумыс, стоя на пороге своего шатра и снова любуясь издалека богатствами златоглавого Киева, прилетела откуда-то стрела и попала прямо в чашу, которую держал в руках Менгу.
      Стрела эта была пущена Немым из огромного самострела, тетиву в котором натягивали сразу пятьдесят мостищан.
      Вскоре после этого ордынцы снялись со стойбищ и отвернули от Киева, снова растворившись где-то в половецких степях на целый год.
      Снова была спокойная зима, но никто этим не воспользовался. За исключением разве Батыя, который в безвестности далеких степей собирал свою силу, изготовлялся к самому страшному своему походу. Никто об этом не знал, да никто, кажется, и не пытался разузнать, потому что князья снова углубились в мелкие свои передряги, снова делили да делили землю, снова зазвучало: "Это мое!" - "А это мое!" Вот так и началось новое лето, и целые скопища беглецов внезапно выросли перед Мостищем и рвались на мост, торопясь перебраться на ту сторону, в Киев, потому что где-то позади уже двигался Батый на окончательное уничтожение Русской земли, да и самого Киева, и убивал на своем пути все живое, и бежали от дикой орды не только люди, а даже звери и птицы небесные.
      Услышав о том, что Батый движется на Киев, князь Михаил Черниговский, который того только и добился за зиму, что выторговал у Ярослава жену, со своим любимым боярином Федором снарядили немалый обоз с драгоценностями и припасами и тайком, ночью, выехали из города, держа направление прямо в Угры, ибо орда ордой, а Михаилу больше всего не давала покоя женитьба сына Ростислава на угорской королевской дочери.
      Киев оставлен был, выходит, на произвол судьбы. И когда же? В момент, быть может, самой страшной опасности, какая когда-либо угрожала этому великому древнеславянскому городу.
      Киевляне позвали к себе Даниила Галицкого, однако он тоже не счел возможным прибыть сюда, а отправился в свой Галич, где у него снова были хлопоты, в Киеве Даниил оставил тысяцкого Дмитрия Ейковича, мужа хотя и не княжьего достоинства, но духом более твердого, чем многие князья тогдашние, и тот сразу же принялся за укрепление обороны великого города, хотя за короткое время никто не смог наверстать упущенное на протяжении многих лет.
      Дмитрий послал своих гонцов и к Воеводе Мостовику. Нашли они Воеводу там, где и должны были найти в такое время: на мосту, - и с надлежащим почтеньем вручили ему грамотку от тысяцкого. Мостовик грамотку в руки не взял, кивнул Шморгайлику, чтобы принял тот, тому она тоже мозолила руки, не знал куда ее пристроить, а тем временем Воевода похлопал глазами, ничего не сказал гонцам, но и не задерживал их больше.
      - Что велишь передать тысяцкому? - спросил старшой из трех посланцев, судя по одежде и оружию - знатный дружинник, быть может даже и воевода, только менее значительный, чем Мостовик, с которым, как известно уже, не мог сравняться ни один воевода во всех землях.
      - Передашь, что сделал свое, - мрачно промолвил Мостовик и отвернул своего коня.
      Киевляне, малость удивленные таким ответом, тоже повернули своих коней и поскакали назад.
      А Мостовик, кажется, даже забыл о грамотке, напомнил ему о ней Стрижак через несколько дней по просьбе Шморгайлика, который не ведал, что с нею делать, а боялся, что Воевода со временем спохватится и обвинит во всем его, Шморгайлика.
      Стрижак забрал грамотку у Шморгайлика, прочел ее, там было написано: "Повелеваю всячески укрепить и удерживать мост. Когда же подойдет вражеская сила - мост сжечь без сожаления и промедления". Подписал грамотку Дмитрий-тысяцкий то ли сам, то ли за него сделал это кто-то грамотный, но получалось так, что и тысяцкий смыслил в письме, ибо кто бы стал посылать грамотку, сам не умея ее прочесть?
      За трапезой Стрижак повел речь о грамотке. Воевода отделался молчанием. Но через день из Киева прискакало уже десятка полтара всадников, целая дружина малая, и молодой воевода, встретив Мостовика, выехавшего навстречу, потребовал подтверждения относительно той проклятой грамотки, и не одного лишь подтверждения, но и послушания.
      Намерение у всадников, похоже, было такое, что они не уедут отсюда, пока не получат надлежащее. Но Мостовик тоже умел держаться как следует. С равнодушным спокойствием, хмуро смотрел он на всадников, долго молчал, потом сказал сквозь зубы:
      - Будет ответ.
      И указал рукой на мост, словно бы приглашал и в то же время как бы прогонял.
      И только после этого позвал к себе Стрижака и велел прочесть грамотку, читать, в сущности, нечего было, но для человека неграмотного, да еще с такой тупой головой, как у Мостовика, там было достаточно слов для обдумывания.
      Вот так стоял он всю долгую свою жизнь над мостом и над мостищанами, укрывшись в неприступную башню загадочности, и все вокруг, даже ближайшие люди, возможно и половчанка, которая так и не дождалась от него сугубо мужского, считали его человеком необычным, возвышавшимся над всем будничным и повседневным. Его суровость принимали за решительность, нежелание понимать какие бы то ни было проявления и потребности жизни объясняли, возможно, и величием Воеводы. А он не был ни решительным, ни необычным, а уж великим - тем более. Воевода был очень средним человеком, серым, как его усы, человеком, который когда-то, благодаря случаю или просто удачному рождению, возвеличился и всю жизнь потом только то и делал, что старался удержаться в своем высоком положении. А такие люди совершенно непригодны для действий полезных и решительных. Если же здесь и происходили решительные действия, то было это в далеком прошлом, досталось Воеводе в наследство, принадлежало прошлому, потому и перед прошлым Мостовику приходилось заискивать на всякий случай: ведь там для него был залог существования и непоколебимости. Вот почему он, твердый и безжалостный во всем, что шло по установленному порядку, не способен был ни к чему новому, мгновенно терялся, становился нерешительным, как тогда с Маркерием и Положаями.
      И вот - невероятное, ошеломляющее, ужасное: сжечь мост! Дать обещание киевскому тысяцкому, что он сожжет мост! Как же можно? Это же получается уничтожить все, на чем держался? Сжечь мост - это все едино что сжечь самого себя! А он думал о жизни вечной!
      Воевода пришел в бешенство оттого, что пустили через мост посланцев Дмитрия-тысяцкого. Не такое он пережил, сколько князей перешло через мост, а еще больше не пущено им сюда и вовсе, так при чем же здесь тысяцкий? Где-то он там ездит по Киеву и вокруг со своей дружиной, возможно, призывает их: "Пахари и пастухи, камнетесы, гончары, кузнецы, златоковцы, кожевники, мужи и жены, немощные и малые, - все бросайте свое дело и поднимайтесь против заклятого врага!"
      Но какое дело ему, Воеводе Мостовику, до этих призывов и до суеты какого-то тысяцкого? Что такое тысяцкий? Человек, избранный или назначенный на воеводство временное. Он же, Мостовик, стоит и должен стоять здесь вечно!
      - Что скажешь ты? - мрачно спросил Мостовик Стрижака.
      Тот ответил словами не своими, выбрал апостольские:
      - А иных поставил бог в церкви, - во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями... Но все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учителя?
      - Лепо, лепо, - покачал головой Мостовик, хотя слова Стрижака можно было бы равно применить и к тысяцкому Дмитрию и к самому Мостовику. Но Воевода не заметил двусмысленности. - Моя земля! - сказал он твердо. - Ни у кого из князей не было земли по обоим берегам Реки. Еще от Ярослава, как разделились они с Мстиславом: тому киевский берег, а тому - черниговский. А моя земля - по обоим берегам. Мост стоит и на киевском берегу и на черниговском. Я властелин этой земли и всего, что на ней было и будет, живое и мертвое! А кто не верит...
      - Кто не верит, напомним про чудо триблаженного Николая, - вставил Стрижак. - Был когда-то человек неверующий. Видел бог неверие его, и в ту ночь показалась человеку река огненная, и тонул он в ней из-за неверия своего, и воскричал голосом великим, и...
      - Оставь своего Николая, - махнул рукой Воевода. - Не время.
      Стрижак откашлялся немного обиженно, потому что Воевода не только забыл поставить питие для беседы, но еще и так грубо прервал речь о святом, чего не делал ранее никогда.
      У Стрижака всегда было про запас что-нибудь из святого Николая, для каждого случая. Он говорил во имя его, от его имени, повторял слова, никогда и не произносившиеся Николаем, уже просто потому, что выдуманы они были самим Стрижаком; он жульничал и выжимал из святого все, что хотел, а тот молчаливо переносил все, ибо иначе не был бы он святым и вообще не существовал бы. Но ведь святых выдумывают, чтобы прикрываться их именем не столько в добре, сколько в глупости, недосмотрах, бездарности, лености и преступности. Почему же Воевода в такое тревожное время не желает слушать? Разве Стрижак когда-нибудь подвел его? Он всегда говорил Мостовику не то, что есть на самом деле, а то, что хотелось слышать Воеводе. И вот мир существовал сам по себе и жизнь складывалась так или иначе, а Мостовик не ведал об этом, пребывая постоянно в мире, выдуманном для самоуспокоения, порожденном упрямым самоослеплением, которое умело поддерживал Стрижак, а не было бы Стрижака, кто-нибудь другой все равно подлаживался бы к способу видения Мостовика, скажем, тот же Шморгайлик, и он точно так же нашептывал в уши Воеводе лишь то, что воеводские уши жаждали услышать.
      Потому-то и на этот раз Стрижак растерялся всего лишь на миг, непродолжительного покашливания хватило ему, чтобы опомниться, прийти в себя, и он быстро переключился от святого Николая на мост, над которым ломал себе голову Воевода.
      - Все уже было на свете, - сказал он беззаботно, - а вторично не будет. Даже второго потопа не будет, потому что первый богу не удался. Тогда Ной ковчегом перехитрил всевышнего, а мы-то выше Ноя, потому что имеем мост. Зачем же его жечь? Такой ответ можешь дать тысяцкому.
      - Он воевода, и я воевода, - пробормотал Мостовик. - К тому же постоянный, а он временный. Почему я должен отвечать на его наглость!
      - Можешь и не отвечать, - легко согласился Стрижак. - Зачем отвечать! Из Киева один князь бежал, а другой пришел, назначил тысяцкого Дмитрия и тоже бежал. А ты стоишь здесь от князей древних, они же пребудут во веки веков.
      - Моя земля, - продолжал твердить свое Мостовик. - Извечная земля Мостовиков. Только у перевозчика Кия, может, была вот так земля по обоим берегам Реки, а теперь я один остался совсем. Грамоту имею от самого Мономаха. Имею грамоту?
      Стрижак, захваченный врасплох, не успел своевременно подтвердить. Он как-то заколебался, замялся, на короткий лишь миг, потому что доподлинно ведь знал, какая это грамота и какая ей цена.
      - Имеешь ли грамоту? - переспросил он, чтобы опомниться хоть малость, ибо, при всем своем нахальстве, растерялся. Может, оттого, что в горле было сухо, а может, и еще отчего-нибудь. - А кто же имеет, кроме тебя, Воевода!
      Но Мостовик сегодня тоже был возбужден необычно, просто даже болезненно. Мало ему было Стрижака, хотелось свидетелей, что ли. Он вскочил и - невиданное дело! - на цыпочках побежал к дверям, с размаху толкнул их, чуть не сбил Шморгайлика, который удобно уселся на стульчике у щелки и, наверное, задремал из-за того, что нечего было подслушивать. Шморгайлик перепуганно вскочил и намеревался удрать, но Воевода остановил его властным окриком:
      - Стой!
      - Стой! - глуповато повторил Шморгайлик и остановился, готовый к самому худшему. Никогда еще с ним такого не бывало. Он всегда успевал своевременно отскочить от дверей, даже спрятаться мог, а сегодня задремал неосмотрительно и преступно для самого себя. Но попробуй не задреми, если Воевода полдня сидит с этим костлявым идолом и молчит да сопит. Что тут подслушивать?
      - Есть грамота? - спросил Мостовик Шморгайлика, и вопрос упал так неожиданно, что Шморгайлик ничего лучшего не мог выдумать, как переспросить:
      - Есть грамота?
      - Грамота есть? - сменил вопрос Воевода, который простил Шморгайлику и его подслушивание и глуповатое переспрашивание, так ему хотелось услышать утвердительно-успокоительный ответ.
      Но Шморгайлик еще не успел опомниться. Если бы ему хоть кто-нибудь дал тумака, чтобы он очнулся окончательно, а так только и мог, что повторять за Мостовиком:
      - Грамота есть?
      - Скажи, что есть, земнородец левоглазый! - прошипел Шморгайлику Стрижак, приходя на помощь Воеводе.
      - Скажи, что есть, - обалдело повторил Шморгайлик.
      - Сдурел! - захохотал Стрижак. - Умеешь ты, Воевода, пугать людей! Сдурел с перепугу твой мракоумец! Но грамота у тебя есть! Ни у кого такой нет - это правда. Даже Николай-чудотворец никому такой грамоты не давал, ибо никаких письменных залогов он не давал, дабы следов не оставлять. Святой хитрющий очень. Но ты перехитрил и святого, Воевода, потому что имеешь грамоту!
      - Землю имею, - самодовольно улыбнулся Мостовик, и лицо его как-то странно перекосилось, - землю под мостом на обоих берегах, а все на моей земле - мое, и никому не дам власти здесь, никого не пущу!
      - Не пустим! - заревел в восторге Стрижак. - Правда, Шморгайлик, не пустим?
      - Не пустим, - тоненьким голоском сказал Шморгайлик, прокашливаясь и, кажется, приходя наконец в себя.
      - Лепо, лепо, - улыбался Воевода, теперь уже словно бы и Шморгайлику тоже, - принеси-ка поскорее нам меду красного.
      Шморгайлик метнулся выполнять повеление, но Мостовик задержал его:
      - Не ты. Пусть Светляна.
      - Светляна?
      - Сказано уже. А ты позови Воеводиху. Скажи: хочу видеть. Да чтоб так: одна нога там, а другая - тут!
      - Как будет велено.
      Однако им долго пришлось ждать меду. Видно, Шморгайлик никак не мог найти Светляну, а может, девчонка упиралась и не хотела выполнять повеление Воеводы, ибо норов у нее был такой же дикий, как у Немого. Но известно ведь, что чем более дикий нрав, тем с большей охотой берутся укрощать непокорного. И если уж Воевода сумел прибрать к рукам даже неистовую половчанку, то что ему какая-то там девчушка! Велел - и встань на одной ноге!
      Светляна и верно встала перед Воеводой, без видимой охоты, словно бы вытолкнутая из-за дверей, не стала одеваться, как приличествовало к трапезе, в подаренное половчанкой одеяние, а была в своей белой льняной сорочке, которая очень шла ей. Вся девушка была будто неистовое движение, будто сдержанный на короткое время бешеный разбег, будто яркий свет, от которого невольно закрывают глаза, несмотря на то что очень хочется снова и снова любоваться этим чистым, воздушным творением.
      Кажется, только здесь Воевода и Стрижак заметили, как девушка выросла за это время, как стала, в сущности, взрослой, словно бы в один день, за одну ночь, за какой-то час. Ибо только старость подползает к человеку постепенно, в болезнях, в немочи и умирании множества желаний. А молодость вызревает так же, как появляется из еще вчера голой и черной земли зеленая трава или выстреливают ночью из тугих, еще вечером крепко свернутых и заклеенных соком почек молодые листья деревьев.
      Светляна неумело несла в обеих руках по ковшу с медом, без привычки к услужению; она, быть может, и расхлюпывала мед, и он стекал у нее по рукам и по ногам, но даже неумелость была ей к лицу, а мед пролитый казался еще слаще, еще желаннее для тех, кто ждал его с пересохшим горлом после длительного сидения над злополучной грамоткой киевского тысяцкого.
      Воеводе Светляна подала ковш первому, потому что так заведено было, да он и первым был у нее на пути, а к Стрижаку нужно было еще идти вокруг стола, потому что он сидел с той стороны. Теперь Мостовик не видел лица Светляны, он видел лишь спину, гибкую и стройную, и с непривычной для него игривостью в голосе промолвил:
      - Вот тебе, Стрижак, жена будет.
      И необычность голоса Воеводы, и мягкое обращение, а более всего самое содержание произнесенного - все это вдруг сложилось в такую неожиданность как для Стрижака, так и для Светляны, что Стрижак глуповато вытаращился на Мостовика и разинул рот, а девушка покачнулась спиной назад, стала будто окаменев, пролив меда еще больше, но не обратила на это внимания, да и никто, кажется, не заметил этого.
      - Возьмешь ее себе в жены, - уже своим обычным голосом повторил Воевода, нарочно не называя Светляну по имени, избегая даже слова "девушка", а пренебрежительно сказав "ее", так, будто речь шла о какой-нибудь падшей блуднице. Но Стрижак не заметил пренебрежения в голосе Мостовика, потому что не способен был на такие тонкости, не привело его в восторг и внезапное желание Воеводы подарить жену, ибо если уж выбирать между медом и женой, то Стрижак предпочитал бы сначала вкусить меду, а уж там как оно получится. Но подумал Стрижак и не о меде, и не о Светляне, и не о Воеводе, который сидел напротив за столом, - он вспомнил сейчас о другом человеке, неприступно неистовом в своей необузданной силе, о человеке, которого Стрижак боялся, быть может, больше, чем Воеводу, потому что Мостовика, хотя и с великим трудом, можно было все-таки уговорить, а тот человек не ведал ничего, тому все человеческое было чуждо, тот мог раздавить тебя, как комара или муху, не поморщившись даже. Стрижак сразу же вспомнил о том человеке, который, кстати, приходился Светляне родным отцом.
      - А Немой?
      - Что Немой? - буркнул Воевода. - Не Немого же тебе в жены отдаю, а эту. Или не нравится?
      Светляна от этих слов даже попятилась от Стрижака и от Воеводы одновременно, попятилась от стола к двери, которая минуту назад беззвучно открылась и в ней появилась никем не замеченная, неслышная и загадочно-зловещая половчанка. Она слышала все и все видела, тонкая улыбка змейкой промелькнула на ее устах, все происходило так, как она того пожелала когда-то, и хотя Мостовик всячески откладывал выполнение ее намерений, но все же вынужден был наконец подчиниться, хотя и выбрал для этого время не очень подходящее, можно бы сказать, совсем неподходящее время, полнейшим сумасшествием было думать нынче о какой-то женитьбе, добровольной или насильной, но тем слаще показалась от этого месть для половчанки, рожденной среди людей с огнем в крови, в неистовости степей, неудержимом клекоте половецких налетов, отчаянному безумству которых могли бы позавидовать, наверное, сами ордынцы, из-за чего и решили вытеснить ее народ из безбрежных теплых степей в холодные угорские предгорья.
      Половчанка молчала, она умела молчать годами, не то что минуту какую-нибудь там или час; живя среди этих людей много лет, она научилась сеять зерно, только ее зерно должно было давать не хлеб, а зло, теперь в молчаливом торжестве присматривалась к своей ниве, одними глазищами своими убирала урожай, ибо для того, кто сеял, рано или поздно наступает жатва, наступила и для нее, наступила!
      Половчанка даже ногой топнула, но и этот звук не был слышен, будто у дикой кошки, так что снова никто не заметил Воеводихи, очень уж все трое были заняты своим.
      - А может, не управишься с нею? - уже насмешливо сказал Воевода, издеваясь над Стрижаком за его колебание и за неблагодарность, ибо тот, вместо благодарности своему хлебодавцу, а теперь и женодавцу, начал то ли выкручиваться, то ли бес его поймет.
      - Я? Не управлюсь? - крикнул Стрижак своим обычным голосом с обычным же своим нахальством. - Да я и не с такими справлялся! Как дикие кобылицы мне попадались, и то...
      Он не договорил, со Светляны наконец слетело оцепенение, она еще стерпела и "эту", и бесцеремонность Воеводы, которая мало ее касалась, потому что к чистому, как известно, грязь не пристает, но "дикие кобылицы" Стрижака сорвали девушку с места, она с размаху выплеснула весь мед из ковша прямо в лицо Стрижаку, бросила посудину на стол, и Воевода поспешно отпрянул, чтобы не задело его ковшом, сама же Светляна рванулась к двери, лишь теперь заметив половчанку, однако не испугалась, изо всей силы толкнула Воеводиху, устранив ее с пути, и скрылась, будто ее здесь никогда и не было.
      Лишь густой мед, заливший Стрижаку глаза, усы, бороду, ноздри и коричневыми ручейками стекавший на золотое его одеяние, - только и всего, что указывало на событие, которое сейчас здесь произошло. Стрижак, будучи не в состоянии промолвить хотя бы слово, с ворчанием и оханьем вытирал бороду и усы. Воевода отодвигался и отодвигался от него, оба они, при всей своей бесцеремонности, наверное, чувствовали себя неловко, оба молчали, все происходило между ними молча, в тишине, как вдруг тишину эту разрезал неистовый смех половчанки, от которого оба вздрогнули и даже подскочили.
      - Ха-ха-ха! - хохотала в дверях половчанка. - Ха-ха-ха!
      Она ничего не говорила, не двигалась с места, заслоняла собой двери, словно бы хотела навсегда запереть в сенях этих двух мужчин, растерянных, напуганных, взбешенных оттого, что их позор замечен, раскрыт, засвидетельствован
      - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
      Спас Воеводу, как всегда умел это делать, Шморгайлик. На этот раз не подсматривал, не подслушивал, не было его ни в сенях, ни возле сеней все то время, пока здесь все это происходило, появился он именно в тот момент, когда Воеводиха захохотала, он тоже был жертвой этого смеха, хотя не первой, зато более близкой, потому что Воеводиха хохотала несчастному холую прямо в глаза, била его смехом своим, будто ладонями по щекам, позорила и уничтожала, хотя и трудно уничтожать то, что уже давно стало ничем.