ГЛАВА 14

Полковник Разведывательного агентства Густав Ратмэн увлекался в школе и университете легкой атлетикой и неплохо бегал на длинные дистанции. Особенно любил он пять тысяч метров. На этой дистанции нужно уметь распределять силы. Нужно уметь терпеть. Нужно уметь держаться позади, слушать тяжкое дыхание соперников, видеть взмокшие спины и в нужный момент вырваться вперед, оставив всех позади.

И, даже перестав бегать, он сохранил психологию стайера. Главное — уверенность, что ты сумеешь обойти конкурентов и первым коснешься заветной ленточки. Финишей было много: продвижение по службе, женщины, интересные командировки. Но и бегунов на карьерной дистанции было немало.

Такова была жизнь — один беспрерывный, нескончаемый бег. Пока сохранялся оптимизм, пока тяжкое дыхание конкурентов слышалось чаще позади, чем впереди, — все было нормально.

Но в последние годы Густав Ратмэн все чаще видел перед собой спины. И как он ни старался обойти их, конкуренты не исчезали. Они словно издевались над ним. Они маячили впереди, и как он ни выкладывался, расстояние между ними и им не сокращалось. Сделать усилие, заклинал он себя, собрать силы на финишный рывок. И по-прежнему видел ненавистные спины. И финишировали конкуренты задолго до него. Это было совершенно непонятно, нарушало все привычные представления о том, что должно происходить на дистанции.

Но в один прекрасный день, два года назад, когда сотрудники, жена и двое дочерей поздравили его с пятидесятилетием, он вдруг все понял. Словно протер глаза и увидел то, что упорно не хотел видеть. Он долго стоял в ванной и с изумлением смотрел на немолодого человека с усталыми глазами и глубокими залысинами. Под глазами пролегли тоненькие меридианы и параллели. Пятьдесят лет. Полвека.

Строго говоря, дистанция была уже пройдена. Оптимизма для новых финишей не осталось, хотя бы потому, что бегуны были молоды, много моложе его. И чем яростнее он старался прибавить скорость, тем смешнее звучало его бессильное пыхтение.

О, он не преувеличивал. Почти четверть века прослужил он в Разведывательном агентстве, и мозг его был хорошо тренирован. Он умел оценивать факты. В конечном счете, этим он и занимался двадцать пять лет — оценкой фактов. Важно было лишь иметь факты.

А факты были в целом довольно грустные. Начальство относилось к нему с добродушной симпатией, как к старой домашней собаке, но всерьез уже не принимало, и шансы на продвижение практически равнялись нулю. Жена давно превратилась в не слишком доброго соседа, а дочери месяцами не видели его и, по-видимому, никакого желания видеть его не испытывали, хотя и та и другая жили в радиусе трех миль от него.

С тех пор, с того внезапного печального озарения, Густав Ратмэн стал заметно сдавать: залысины стали глубже, сетка морщинок под глазами усложнилась, стала похожа на подробную географическую карту, а главное — полностью исчез оптимизм. Впереди оставался один только финиш, который пересекают все, беги не беги.

Он заметил, что стал сумрачнее, апатичнее, но ничего сделать с собой не мог, да и не хотел. К чему? К чему пыхтеть, если дистанция почти пройдена… Беги не беги — аплодисментов больше не будет. И разорванная ленточка будет означать не очередную победу, а последнее поражение, потому что за ней будет пустота, конец.

В это утро он собрался уже отправиться в Контору, как сотрудники часто называли РА, когда вдруг зазвонил телефон. Густав снял трубку.

— Мистер Густав Ратмэн? — послышался мужской голос.

— Я вас слушаю, — сказал полковник и взглянул на часы. Нужно было уже выходить, чтобы не опоздать.

— Ты помнишь школу и дурочку Милли с фиолетовыми глазами? — спросил незнакомый голос.

Милли, первая любовь. Короткая, месяца два, но пылкая школьная любовь. С замиранием сердца, с комком в горле, с миром, который то погружался во тьму, то светлел в зависимости от взгляда огромных фиолетовых глаз. Боже, какой он был глупый теленочек, трогательный теленок! И как бесконечно давно это было… Но кто это?

— Да… — неопределенно протянул он.

— Тогда ты должен помнить Ника Карсона.

— Ник? Ну конечно же, как же! Ник Карсон! Это ты? — воскликнул полковник с неподдельной радостью. Ник Карсон… Воспоминания другой жизни, другого измерения. Но удивительно у него молодой голос. Ему ведь тоже должно быть пятьдесят два.

— Это я.

— С какого ты света?

Карсон хихикнул:

— Это сложный вопрос.

— Все шутишь. Ты, помнится, по научной части пошел?

— Точно.

— Прости, Ник, я сейчас тороплюсь на работу, но я бы хотел увидеться с тобой.

— Для этого я и позвонил, Густав. Я и сам не просто хочу, мне необходимо встретиться с тобой. И как можно раньше.

— Может быть, ленч?

— Лучше после твоей работы. Ты можешь заехать ко мне. Поверь, это очень важно, Густав.

В голосе старинного товарища звучала даже не просьба. Мольба.

— Я приеду, — сказал полковник.

— Спасибо, — облегченно вздохнул Карсон и продиктовал адрес. — Я буду ждать. Поверь, это очень и очень важно.

Что он имел в виду? Влип, наверное, в какую-нибудь историю, думал Густав Ратмэн, садясь в машину. Не понимают, что РА вовсе не полиция и полицейскими делами не занимается. Гм, Милли, Милли, господи, неужели ему когда-то было пятнадцать лет? Неужели людям вообще бывает пятнадцать лет? Печальная нежность сжала его сердце. Милли… Если она жива, ей тоже должно быть пятьдесят два. Милли — этот маленький озорной чертенок с огромными фиолетовыми глазами — и пятьдесят два года! Невероятно. Просто не укладывается в сознании.

В Конторе было полно работы. Бумажный поток подхватил его и нес почти целый день, и лишь ближе к концу он вспомнил о предстоящем свидании. По многолетней привычке он потянулся к информатору, подсоединенному к главному компьютеру Агентства, и запросил сведения о Николасе Карсоне, 1944 года рождения.

На дисплее тут же появился ответ: Николас Карсон, 1944 года рождения, гражданин Шервуда, физик, умер 27 февраля 1996 года.

Почему-то полковник даже не очень удивился. Он повторил запрос, зная, что информатор никогда не ошибается. Не ошибся он и на этот раз. Умер. Действительно умер от рака. Смотри некрологи там-то и там-то.

Вот тебе и чертенок Милли с фиолетовыми глазами. И это отнимают у него. Даже воспоминания детства. Странный звонок. И этот молодой голос. И настойчивые просьбы встретиться.

Полковник уже несколько лет сидел, как он выражался, на бумагах, и начал забывать, что такое оперативная работа. Очевидно, кто-то, кто хотел бы встретиться с ним, либо знал Ника Карсона, либо что-то знал о нем. Наживка вполне могла бы сработать, не проверь он сведения о школьном товарище. Но, с другой стороны, не может же та сторона быть настолько наивна, чтобы исключить проверку по главному компьютеру. Это же элементарная процедура. И потом, вполне могло случиться, что он знал о смерти Карсона. Он мог наткнуться случайно на некролог, ему мог сказать кто-то из знакомых. Нет, что-то сомнительно, чтобы это была приманка. Не похоже, чтобы извечный их противник действовал такими нелепыми методами. И все же, и все же… По правилам, отправляясь на такое свидание, он должен был получить разрешение своего начальника, и место встречи должно было находиться под наблюдением.

Полковник представил, как он войдет сейчас в кабинет генерала Иджера и скажет: «Меня очень просил встретиться с ним мой школьный товарищ. Но он умер еще в феврале». Генерал поправит очки — он всегда поправлял очки, прежде чем сказать что-нибудь, — и улыбнется рассеянно и снисходительно, как улыбаются старой собаке: «Так он что, звонил с того света?».

Не хотелось ему идти к генералу Иджеру, положительно не хотелось. Но если все-таки там его поджидает представитель той стороны? Непохоже, непохоже… Нет, совершенно непохоже. Противник вполне мог бы придумать что-нибудь более интересное, что не проверялось так легко одним нажатием на клавиши информатора.

И вдруг полковник решил: пойду. Сам. И от легкомысленного риска почувствовал себя сразу моложе. Может быть, он готов был подсознательно на любой риск, лишь бы вынырнуть на мгновение из скучного бумажного моря, в котором он тонул уже столько лет.

К тому же он не знал ни одного сотрудника Агентства со стажем, кто не привык бы полагаться на интуицию. Без нее в Агентстве просто нечего было делать. А интуиция старого волка подсказывала ему, что на этот раз бояться ловушки нечего.

Он еле дождался конца рабочего дня и поехал на Стюарт-стрит, по адресу, который дал ему покойный Ник Карсон.

Улочка была тихая, и полковник легко нашел место для стоянки всего за два дома от того, который ему был нужен.

Он не спеша прошел мимо, привычно глядя в боковые зеркала и задние стекла стоявших машин, не следят ли за ним. Вернулся. Но ничего и никого подозрительного он не заметил.

Он глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и вошел в подъезд. Стены вестибюля были выкрашены в коричневый цвет, лампочка под потолком покрылась многовековым слоем пыли и почти не давала света. Было темно, лестница пронзительно пахла кошками.

Его вдруг охватило острое ощущение нереальности происходящего. Что он делает здесь, немолодой, усталый человек с глубокими залысинами? Куда подымается по этой вонючей лестнице? К какому призраку он идет на свидание? Он ли вообще это? Неужели Густав Ратмэн?

Он, он, усмехнулся Густав Ратмэн. Он идет на свидание с выходцем с того света и — что самое удивительное! — получает от этого явное удовольствие.

Он медленно поднялся на третий этаж и позвонил. Он стал сбоку, чтобы тот, кто откроет, не сразу увидел его. Дверь открыла молодая высокая женщина.

— Добрый вечер, — сказал полковник.

— Вы мистер Ратмэн?

— Да.

— Проходите, пожалуйста, Ник ждет вас.

Он уже не боялся. Интуиция подсказывала ему, что бояться западни не следует. И еще она подсказывала, что сейчас он услышит что-то интересное, и он почувствовал почти забытое охотничье возбуждение агента, вышедшего на свежий след.

Навстречу ему встал стройный молодой человек лет тридцати или того меньше. Если бы Ник Карсон даже и не отправился на тот свет 27 февраля текущего года, все равно человек перед ним был лет на двадцать пять моложе и правильные черты его лица не имели ничего общего с тем Ником, которого ему сохранила память и который смотрел на него сегодня с дисплея информатора.

— Привет, Гус, — сказал молодой человек и улыбнулся: — Я все понимаю. Не надо быть телепатом, чтобы читать твои мысли.

— Вы правы, молодой человек, тем более, что Николас Карсон умер двадцать седьмого февраля, то есть почти полгода тому назад.

— Я так и думал, — кивнул молодой человек. — Я так и сказал себе: Ник, он наверняка проверит по каким-нибудь своим каналам. Я боялся, что ты не придешь. Согласись, что идти на свидание с покойником — не очень привычная процедура. Но я все равно надеялся. У меня просто нет другого выхода.

— И все же я не совсем понимаю, — пожал плечами полковник.

— Сейчас ты все поймешь. Будем надеяться, что поймешь. У тебя сердце в порядке? Гус, я не шучу. То, что я сейчас покажу тебе, может потрясти человека.

— Боюсь, я уже все видел в жизни…

— Нет, этого ты не видел. Этого ты не мог видеть, Гус. — Молодой человек вытащил из брюк рубашку, задрал ее. На упругой ровной коже виднелся странный прямоугольник. — Смотри внимательно, Гус, и не пугайся. Видишь, я открываю лючок…

— Молодой человек откинул прямоугольник и вытащил из живота шнур с вилкой на конце.

Полковник медленно опустился в кресло. Как всегда в минуты потрясения, он стремился успокоить себя неторопливыми привычными движениями. Он вынул платок, аккуратно развернул его и вытер вспотевший лоб. Руки его слегка дрожали. Это было действительно страшно. Страшно не потому, что электрический шнур из живота угрожал ему, а страшно потому, что его живая плоть содрогнулась от инстинктивного отвращения к чему-то противоестественному.

Молодой человек отпустил шнур, и пружина тут же втянула его в темный прямоугольник в животе. Он закрыл лючок и сказал:

— Я действительно умер в феврале, и то, что видишь перед собой, — всего-навсего совершеннейший манекен, машина, в которую перенесена память и личность твоего школьного друга. В этом смысле я полноценный Ник Карсон. Я прекрасно помню тебя, помню как мы болели за тебя всем классом, когда ты бегал. Помню, как во время соревнований… с кем же мы тогда состязались? А с Местакской школой. Ты тогда установил какой-то рекорд и упал сразу после финиша. И я выскочил на дорожку и бросился к тебе. Я думал, что ты умер. И когда я наклонился над тобой — такого острого запаха пота я никогда больше не встречал — и ты открыл глаза, я был счастлив. Но кроме того, я испытал мгновенное постыдное разочарование. Ты был моим другом, но я завидовал тебе. Ты был знаменит, а я светил лишь отраженным от тебя светом.

Но это был, повторяю, мгновенный всплеск темных чувств. И мне сейчас не стыдно. Потому что, когда ты встал, восторг тут же придавил поднявшуюся было душевную дрянь. Я смотрел на тебя и гордился тобой. И твоим рекордом. И тем, что ты встал. И тем, что все хлопали и орали. Я даже не ревновал тебя к Милли в этот миг. Это был твой час. Ты помнишь?

— Да, — сказал полковник Ратмэн.

— Но я позвал тебя не для сентиментальных воспоминаний. Я позвал тебя для того, чтобы ты помог мне. Мне больше не к кому обратиться. Дело в том, что меня убили…

— Николас Карсон умер от рака легкого, — глухо сказал полковник.

— Меня убедили, что у меня неоперабельный рак с множественными метастазами. И предложили искусственное тело. И противоестественную, но жизнь. Но на самом деле я был здоров. Это долгая история.

То ли помогло воспоминание того дня на дорожке школьного стадиона, то ли глупая Милли с фиолетовыми глазами, то ли весь скепсис сразу выбил из него шнур аккумулятора, змеившийся из черного отверстия в животе, но полковник Густав Ратмэн верил каждому слову школьного товарища. Содрогался, извивался, как червь, под напором его рассказа, не желая верить, но верил.

А может быть, еще и потому поверил так легко, что старая добрая его интуиция подсказывала, что история эта была непроста, было в ней нечто такое, что настораживало. Чудился некий план, некий замысел. Какой — он и представить себе не мог, потому что все услышанное им не находило никакого аналога в памяти. Но нюхом старого работника Агентства, нутром, клетками тела улавливал он очевидную несуразность: он, ветеран РА, слыхом не слыхивал о Ритрите. А построить такой Ритрит, да так, что практически о нем никто не знал, — о, это было непростое дело! И тайну скрывали не на любительском уровне. Так, что пошли, не задумываясь, на убийство из-за истории болезни. Из-за двух-трех листков бумаги.

— Ник, — задумчиво сказал полковник, — я многого все-таки не понимаю. Если им так важно сохранить тайну Ритрита, почему они не изолировали лагерь от внешнего мира? Почему они разрешили, например, посещения?

— Я сам себя спрашиваю об этом. По-видимому, совет директоров заинтересован в том, чтобы мы не считали себя узниками. Не забудь, что мы все попали в Ритрит — так, во всяком случае, предполагается — сугубо добровольно. Фонд Людвига — не тюремщик, а благодетель. И к тому же, как я тебе рассказал, Вендел Люшес — он один из директоров совета — объяснил мне, на чем основана их уверенность: в это просто никто не может поверить. Так же, как не поверил бы ты, если бы я не вытащил перед твоим носом шнур аккумулятора из живота.

— Но для чего этот преступный способ добывания новых… Как ты говоришь? Исков?

— Не знаю. Может быть, они почему-то торопились. Для чего-то им нужно как можно быстрее собрать больше исков в лагере.

— Да… гм… будем думать, Ник. Это, конечно, не по моей части, но такие истории слышишь не каждый день… Скажи, об этой квартире кто-нибудь из Ритрита знает?

— Как будто нет. Это квартира подруги Луизы.

— Постарайся пока не выходить отсюда. Ни ты, ни Луиза. Я позвоню. — Он записал номер телефона. — До свидания.

ГЛАВА 15

Тони Баушер чувствовал себя как зверь в капкане. Нет, сказал он себе, это не совсем точно. Не просто в капкане, а в капкане, вставленном в другой капкан, которым в свою очередь наживлен третий.

Он встал с кровати, на которой провалялся почти сутки, подошел к зеркалу в ванной его маленького номера в гостинице «Санрайз инн» и посмотрел на себя. Зеркало было над раковиной, и по краям его амальгама начала уже пузыриться. Боже, как он ненавидел это ангельское в своем неподвижном спокойствии лицо с правильными, чересчур правильными чертами! Это был первый капкан. Миллионодолларовый совершенный капкан, триумф науки и техники, гимн гибким, упругим пластикам, сверхминиатюрным компьютерам и мощным, но легким моторам. Капкан с тонкими, почти живыми на вид и на ощупь стенками, но в тысячи раз более надежными, чем метровые стены старинных крепостей-тюрем.

Вторым капканом была гостиница. Он много раз подходил к окну, и каждый раз ему чудились внизу шпики. Вдоль тротуаров рядами стояли машины, и в каждой — он это чувствовал — сидели шпионы, подкарауливавшие его. Да что машины! Сотни, тысячи людей проходили под окнами «Санрайз инн», и все они были соглядатаями. Ловкими, хитрыми, безжалостными. Никто из них не поднимал головы, не смотрел на окна — и все для того, чтобы усыпить его бдительность. Вон, например, толстенная дама толкает детскую коляску. Это же чудо естественности. Даже ребенок виден, сидящий в экипаже карапуз. Но это же переодетый шпион, агент. Или вон те двое молодых людей, стоят обнявшись. И это агенты. Кругом агенты. А цель у них одна — Тони Баушер, беглый иск из Ритрита.