Иск

А самой большой западней был весь городок. Городок с больницей, в которой сейчас наверняка склонился над больным высокий красивый хирург. Тот самый, который полтора года тому назад склонился над Тони Баушером, скорбно вздохнул, несколько раз покорно кивнул судьбе, призывая пациента сделать то же самое, и сказал:

— Боюсь, мистер Баушер, дела наши не очень хороши, у вас раздроблены обе ноги.

— Что значит «раздроблены»? — спросил Тони. Все-таки он был ученым и привык к точным определениям.

— Увы, в данном случае филология и медицина единодушны, — сказал врач. У него был приятный, сочный баритон, который как нельзя лучше подходил к красивому, мужественному лицу. Настолько мужественному, что Тони стало на мгновение стыдно: взрослый человек — и огорчает врача такими пустяками, как раздробленные ноги.

Если бы он только мог добраться сейчас до этого красавца! Но шпики окружали гостиницу, окружали больницу, стояли плотным кольцом вокруг хирурга. Они все ждали Тони. На этот раз они не стали бы дробить ему ноги. Портить такое дорогое тело — чистое безумие. Они поступили бы с ним так же, как с Сесилем Стромом, тем самым, который как-то сказал ему в Ритрите, что начинает кое о чем догадываться. Они просто-напросто выкинули бы его мозг, его душу, стерли из нейристоров его память и поселили в освободившемся теле нового иска. Даже не сделав, наверное, дезинфекции. Для чего? Никаких следов Строма в мозгу не осталось, как не останется следов от него. Тони Баушера, когда он выйдет из этого номера и его займет следующий постоялец.

Боже, как все просто казалось ему в Ритрите, когда они обсуждали с Карсоном план побега! Лишь бы добраться до Кинглоу, говорил он себе. Лишь бы добраться до Кинглоу. И вот он в Кинглоу, в миле или двух от больницы, в которой красавец хирург с мужественным лицом склоняется над очередным больным. Но как вырваться из кольца шпиков? Они и в номере его, наверное, натыкали потайные микрофоны. Хорошо еще, что он ни слова не произнес вслух.

Нет, не зря он сомневался. Не надо было поддаваться глупому соблазну. Не надо было взращивать в мозгу нелепое наваждение. По крайней мере, в Ритрите никто не охотился за ним. Наоборот, все они были заинтересованы в том, чтобы он, Антони Баушер, ученый-химик из университета Кинглоу, чувствовал себя спокойно, мог продолжать любимую работу и привыкать к мысли о своем бессмертии. Они даже читали ему проповеди на торжественных коллективных подзарядках аккумуляторов, они прикрепили к нему постоянного наставника, ангела-хранителя и проводника по новой жизни.

Ему теперь уже казалось, что это не он подбивал Карсона на побег, не он раскрыл ему глаза, а Карсон сбил его с толку. Всегда он был немного странным типом, этот Ник Карсон, всегда настолько высокого мнения о себе, что редко считался с простыми смертными.

Тони потряс головой. С ним творилось что-то странное. Страх подгонял его мысли, заставляя их сворачивать с пути, который он выбирал, подтасовывал карты памяти. Это же все чепуха, что лезет ему в голову, твердо сказал он себе, и в отношении Ника и со шпиками. «Чепуха, чепуха», — повторял он уже вслух, забыв о потайных микрофонах, но страх не поддавался заклинаниям.

Я схожу с ума, сказал он себе. И на несколько секунд туман рассеялся, и он увидел, что находится во власти фантомов, призраков, порожденных его мозгом. Надо сделать усилие и разорвать сжимавшую его удавку, разогнать видения. Разве может быть столько шпиков, да тем более из-за него, это же чушь, чушь, нонсенс! Вышвырнуть все эти порождения гнусного страха и захлопнуть перед ними все двери. Ему давно уже было страшно, и он почти привык к сосущей тошнотворной пустоте в несуществующем сердце. Но теперь страх стал каким-то многогранным, и одна из граней леденила его ужасом безумия. И в этот короткий момент, когда занавес наступавшего безумия вдруг раздвинулся, страх стал невыносим.

Шпики? Да какое это в конце концов имело значение? Все равно он был в капкане, в двух, трех капканах. И заряжен был последний капкан вовсе не красавцем хирургом. Он знал это все время, но не хотел признаваться себе. Наживкой служила дочь. Девятилетнее существо со слегка вздернутым носом и широко расставленными серыми глазами. Она любила вести с ним длинные серьезные беседы. А почему люди бывают несчастными? Почему все не могут договориться и не перестанут огорчать друг друга? Почему одна девочка в их классе всегда старается сделать исподтишка пакость? А люди вообще хорошие или плохие?

Она была еще в том возрасте, когда ее интересовали абстрактные вопросы. Она была еще доверчива и полна любви к отцу. Они не говорили о любви, но она омывала его теплой волной нежности, когда Рин прижималась к нему, обхватывала его шею своими тонкими ручонками.

Он знал, что должен увидеть ее. Хотя бы издалека. Все равно он не смог бы поговорить с ней. Рин знала, что отец умер, и он не собирался переубеждать ее. Он даже и с женой не связался, когда попал в Ритрит. Для чего? Для чего тянуть с собой балласт предыдущей жизни в новую? Даже рядом, одинаковые, они с женой плохо понимали друг друга. Так можно ли было надеяться, что разочарованная, нервная сорокалетняя женщина, видевшая во всех вокруг одних лишь недоброжелателей, поймет вдруг иска?

Рин, может быть, и поняла бы. Но нельзя наносить девятилетнему существу такой нокаут. Ее психика просто не выдержала бы. А так… так, наверное, она давно уже успокоилась. В ее возрасте горе забывается быстро и душевные раны рубцуются с жестокой быстротой.

И все-таки он должен был взглянуть на нее. Если быть честным, именно для этого он приехал в Кинглоу. Именно для этого, а не для того, чтобы спросить красавца хирурга, для чего его обманули…

Марджори Баушер не хотелось беседовать с этим настырным журналистом, но он уже звонил дважды, и она с громким вздохом согласилась встретиться с ним.

— Не вздыхайте так, миссис Баушер, — сказал журналист, — телефонная трубка расплачется от такого печального вздоха. Даю слово, я украду у вас не более получаса. Я пишу очерк о вашем покойном муже, у меня почти все готово, хотелось бы только узнать что-нибудь о его семейной жизни.

Он приехал минута в минуту, молодой, улыбчивый, извинился за доставляемые хлопоты, достал блокнот, диктофон.

— Так что вас интересует, мистер Калифано? — скучным голосом спросила миссис Баушер. Ей не интересен был этот разговор, не интересен будущий очерк о покойном муже. И даже покойный муж был ей не интересен. Он и при жизни-то в последние годы не слишком интересовал ее, если говорить правду. Она закурила, затянулась и откинулась на спинку кресла.

— Скажите, миссис Баушер, ваш муж был к вам очень привязан? И давайте договоримся: если вопрос вам кажется чересчур интимным или неприятным, можете не отвечать.

Марджори Баушер пожала плечами.

— Я думаю, вы прекрасно можете написать все сами. Напишите, что мы безумно любили друг друга. А если почему-либо вам нужна правда, можете написать, что в последние годы мы были почти чужими людьми. А если уж совсем искренне, так мы просто не выносили друг друга и не развелись лишь из-за лени.

Журналист тонко улыбнулся. Он ценил откровенность. Улыбка была благодарная и успокаивающая. Он все сделает так, как надо, пусть миссис Баушер не беспокоится.

— А перед смертью… В это время трагические обстоятельства часто сближают людей… Он не потянулся к вам?

Миссис Баушер откинула голову и выпустила клуб дыма.

— Вы спрашиваете так, будто я церковь, и Тони должен был в последнюю минуту вернуться в ее лоно… Вам налить что-нибудь? Виски?

— О спасибо, миссис Баушер, я не пью, — сказал журналист.

— Как это не пьете? Совсем?

— Стыдно сказать, но я убежденный трезвенник.

— А… — протянула Марджори Баушер и налила себе немножко виски, — вы, наверное, из какой-нибудь секты? Их нынче тьма тьмущая расплодилось.

— Можно сказать, да, — улыбка мистера Калифано стала еще тоньше, и он понимающе кивнул. «Умная, незаурядная женщина, — говорила улыбка. — Наслаждение интервьюировать ее».

— А как ваш муж относился к дочери? Ей, по-моему, — журналист взглянул в блокнот, — девять лет?

— О, сейчас ей уже одиннадцатый. Мне кажется, — миссис Баушер почему-то слегка нахмурилась, — что они очень любили друг друга.

— Она учится в школе Холбрука?

— Да. Я смотрю, вы изрядно поработали над вашим очерком. Вы даже знаете, где учится Рин.

— Рин? Ах да, это же сокращение. Айрин Баушер. Значит, ваш муж был очень привязан к дочери?

— Да, — скучно кивнула миссис Баушер, — я вам уже сказала.

— Спасибо, — сказал журналист и встал. — Я держу слово. Я обещал вам, что интервью не займет много времени.

Он сам не знал, как ему удалось прорваться сквозь кольцо шпиков, которое опять сомкнулось вокруг него. Наверное, помог его дамский костюм, парик и косметика, которой он уже сам научился пользоваться.

О, это были опытные шпики, что окружали гостиницу. Еще опытнее, чем те, кто следил за ним раньше. Они даже виду не подали, что следят за ним. Они двигались по тротуарам, стояли, разговаривали в лучших традициях реалистического театра. И если не быть уверенным, что все они заняты лишь одним — выследить иска Антони Баушера, их можно было даже принять за обыкновенных прохожих.

Тони Баушер не спеша шел по Конститьюшен авеню. Еще два квартала, поворот направо — и через двести метров школа Холбрука, в которой училась Рин. Тони вдруг подумал, что вдова его давно могла переехать куда-нибудь, что Рин давно уже не учится в этой старой школе, построенной, наверное, до второй мировой войны. Мысль эта испугала его, и он поразился, как нелогичны, не похожи на обычные стали его поступки. Кто-то опять выдул туман из его головы: как он смешон, когда повсюду ему чудятся шпики. Это же фантомы, порождения его страха. Но сейчас страх отступил на несколько шагов и здравый смысл тут же разогнал наваждение. Конечно, они могли смело предположить, что он в Кинглоу. В конце концов, это его город, здесь в больнице с ним проделали фокус с раздробленными ногами, здесь жила его семья. Вполне возможно, что в больнице дежурил их человек с фотографией иска Антони Баушера. Может быть, еще один у его дома.

Но они не могли представить, что он сейчас — молодая особа в узких брючках с довольно вызывающей косметикой на лице и модной длинной прической. Вначале, когда он вышел из гостиницы, ему казалось, что шпики вглядываются ему в лицо. Теперь он понял, что это мужчины засматриваются на симпатичную девицу. Надо отдать должное Луизе, она неплохо придумала этот маскарад.

Он подошел к телефону-автомату и позвонил к себе домой. Удивительно, что он не забыл еще номер.

— Да, — ответил голос Марджори. — Я вас слушаю, — нетерпеливо добавила она и, не дождавшись ответа, положила трубку. Значит, они никуда не уехали. Конечно, можно было сказать ей:

— Привет, Мардж, это Тони. Твой покорный муж… — И так далее.

Но ему не хотелось шутить. Даже мысленно. Ему хотелось лишь взглянуть на Рин. Это была единственная цель. Потом он позвонит, как обещал, Нику Карсону. Может быть, у Ника что-нибудь получается, может быть, он что-нибудь придумает для них двоих. У него, у Тони Баушера, не было ни сил, ни воли. Страх, отставший было на шаг—два, снова догнал его. И снова из всех окон уставились на него ухмыляющиеся рожи шпиков. О, они не выпустят его из капканов. Зная, что с ним случилось, они видели в нем угрозу для Ритрита. Знание — опасность. И это знание они тщательно сотрут из его нейристорного мозга, прихватив заодно и память о ручонках Рин у него на шее, спокойную и редкую радость удачного дня в лаборатории. Память об одиноких прогулках, которые он так любил, когда в такт шагам мысли, вернее, обрывки их плывут легко и ненавязчиво.

Он точно рассчитал время. Ему пришлось постоять всего минут десять, пока двери школы распахнулись под напором нескольких сот истосковавшихся по свободе маленьких зверят. Вначале мимо него пронеслись совсем маленькие животные. В воплях их слышалось торжество освобождения. Потом проскакали более крупные. А потом он увидел Рин. Боже, как она выросла! Чуть ли не на полголовы. И очки другие. Она шла рядом с маленькой пухленькой девочкой, и они о чем-то оживленно разговаривали.

О, как подняла, закрутила Тони Баушера теплая, неожиданная волна! Как потащила к высокой девочке с курносым носом и широко расставленными глазами! Он упирался, он знал, что не должен подходить к Рин, но ничего не мог с собой сделать. Волна несла его, приподняв над тротуаром с выщербленным асфальтом, над здравым смыслом, над его страхом.

— Простите, — совсем тихонько пробормотал он, забыв о несоответствии своего голоса и облика, и Рин бросила на него недоуменный взгляд. Должно быть, лицо молодой вульгарной женщины чем-то поразило ее, потому что она остановилась и со своей обычной благожелательной серьезностью спросила:

— Вы что-то хотели спросить, мисс?

Вот, собственно, и все, что можно было ждать от судьбы. И не о чем жалеть, нечего терзать себя страхами. Не в силах сдержаться, он поднял руку и быстрым нежным движением коснулся щеки дочери.

— Кто это? Пойдем, Рин, — сказала пухленькая и дернула подругу за рукав.

Но Рин шла как-то неохотно, то и дело оглядывалась на странную, забавно накрашенную женщину, которая так нежно и печально смотрела на нее.

— Ты представляешь, что сегодня выкинул этот беззубый Фредди Лакун? Подошел к маленькой Изабелле и признался ей в любви. — Подруга Рин засмеялась. — Представляешь, как он шепелявит?

Рин еще раз оглянулась на странную молодую особу. И в этот самый момент около женщины остановилась машина, и чьи-то руки втянули ее внутрь. Рин вздрогнула. Ей показалось, что картина ей лишь померещилась. Но женщины с печальными, неумело накрашенными глазами не было, а машина с урчанием умчалась. Наверное, бедняжка сумасшедшая, решила Рин, убежала из заведения, и вот — теперь ее нашли. Почему вообще люди сходят с ума?

— Представляешь, шепелявый — и признается в любви. Изабелла фыркнула, а он обиделся…

«А действительно, почему люди сходят с ума? — думала Рин. — Надо будет спросить или прочесть что-нибудь на эту тему».

Тони Баушер даже не испытал шока, когда чьи-то сильные руки неожиданно втащили его в машину. Он сдался заранее и сейчас испытывал даже какое-то противоестественное успокоение. По крайней мере, не надо было ждать кошмара. Он уже наступил. И был менее страшен, чем ожидание его. И шпиков можно было больше не бояться. Все они уже прекратили слежку. Интересно, как им всем сообщили, что Баушер пойман?

— Руди, стащи-ка с него парик, — сказал человек, сидевший за рулем, и другой, сидевший рядом с Тони, резко дернул за парик и стянул его. Водитель скосил взгляд и посмотрел в зеркало заднего обзора.

— Неплохо придумано, — сказал сосед Тони. — Если б он не подошел к девчонке, мне и в голову бы не пришло, что эта смазливенькая бабенка — Тони Баушер.

— Со всеми с ними так, — философски заметил водитель. — Все проделают как надо, иногда даже диву даешься, как такое придумывают, а потом попадаются на простых вещах. Так сказать, эмоциональный фактор.

— Да, считай, нам повезло. Мне как его вдова сказала, что он был сильно привязан к дочери, я сразу понял, где наш единственный шанс.

Удивительное дело, как-то вяло подумал Тони Баушер, мне нужно было бы сейчас рваться и метаться, как пойманному зверю, проклинать волну, что поднесла меня к дочери, а я почти спокоен. И страха больше почти не было. Было просто скучно. И вдруг с удивительной четкостью, словно сразу прозрев, он понял, что не хочет жить. Жизнь не казалась ему более достойным занятием. Она не держала на вытянутой руке ничего, к чему бы он мог, хотел стремиться. И сразу смерть утратила животный, инстинктивный ужас. Она стала такой же приемлемой, как сон, как любое действие.

Может быть, что-то разладилось в нейристорных цепях его искусственного мозга, спокойно сказал он себе, а может, мозг в полном порядке. Может быть, он действительно потерял волю и вкус к жизни. О, хорошо быть, допустим, тюленем. Тогда впереди у тебя всегда цель — рыбка. Будь она в море или в руке дрессировщика. Смысл жизни начинается и кончается рыбкой. С маленькой или большой буквы. Но, увы, он не тюлень. И никакой фонд Калеба Людвига не в состоянии соблазнить его блеском серебряной чешуи.

И почему это произошло — не так уж важно. Все суета сует и всяческая суета. И пронизывает эта печальная суета не только обычную жизнь, но и холодный и, казалось бы, неуязвимый мир исков.

Антони Баушер прикрыл глаза и мысленным приказом сократил количество тока, текшего через его мозг. Это было немножко похоже на сон.

ГЛАВА 16

Полковник Ратмэн заехал в полицейское управление Шервуда и нашел своего старинного приятеля — заместителя начальника Коломана Вардаи.

— Привет, Кол, — он похлопал приятеля по упитанной спине.

— Когда мы сыграем с тобой в гольф? На этом или только на том свете?

— Хотелось бы на этом, Гус, хотелось бы на этом. Но мое старое полицейское чутье подсказывает мне, что господин полковник пожаловал к бедному полицейскому не только для этого вопроса, хотя он, слов нет, чрезвычайно важен.

— Ну и нюх у тебя, старая ищейка, — улыбнулся Ратмэн. — Ладно, не буду отпираться. Два дня назад в клинике профессора Трампелла убили секретаря шефа. Ты не мог бы свести меня с человеком, который занимается этим делом?

Вардаи нагнулся над клавиатурой информатора и тут же на дисплее появились буквы: лейтенант Фриберг из 5-го участка.

Заместитель начальника управления сказал в микрофон:

— Тедди, позвони в пятый участок и скажи, что я просил лейтенанта Фриберга поговорить с полковником Ратмэном из РА и оказать всяческую помощь. Хорошо?

Лейтенант Фриберг оказался совсем еще молодым человеком, тоненьким, щеголеватым и чрезвычайно уверенным в себе.

— Убийство в больнице? — переспросил он полковника Ратмэна, когда тот упомянул имя мисс Ковальски. — Убийцу мы еще не нашли, но все дело ясно, как под микроскопом.

— И что вы видите под микроскопом? — с легчайшим сарказмом спросил полковник. Не так раздражал его петушиный апломб лейтенанта, сколько тоненькая юношеская фигурка с плоским животом и маленькими ягодицами. Полковник увидел мысленным взором свою оплывшую фигуру, постоянные и, как правило, безнадежные сражения с калориями и тяжко вздохнул. Ладно, посмотрим, каков будет этот кузнечик через двадцать пять лет.

— Все хрестоматийно, сэр. Секретарь профессора Трампелла мисс Ковальски совмещала свои прямые обязанности с еще кое-какими.

— Какими же?

— Она была любовницей старика. Не знаю уж, зачем она ему нужна была, — снисходительно усмехнулся лейтенант. — Об этом, естественно, узнал еще один поклонник мисс Ковальски. Об этом всегда узнают. Единственное, чего люди не жалеют друг для друга, — так это сплетни. Мисс Ковальски, особа внешне чопорная, по-видимому, была той еще бабенкой… В общем, банальнейшая ревность. Он подкараулил ее в больнице, куда прошел под видом техника из «Информейшн сервис». Знаете, эта фирма, которая обслуживает информаторы. Дождался ее, а потом поехал к профессору и ухлопал и его.

— Значит, и профессора Трампелла тоже убили?

— Да, сэр. Ревность, знаете, это такая штука…

«Похоже, — подумал полковник Ратмэн, — что Ник Карсон ничего не преувеличивал. Скорее всего, мисс Ковальски была для них всего-навсего статистом. Главное было — убрать старика».

— Да, — пробормотал он, — это вы тонко заметили…

— Простите, сэр? — лейтенант настороженно посмотрел на полковника.

— Что ревность — это такая штука…

Очевидно, лейтенант никак не мог решить, смеется ли над ним грузный полковник с глубокими залысинами или нет. РА, подумаешь, асы, поработали бы в полиции, узнали бы тогда что такое настоящая работа!

— Скажете, а когда убили мисс Ковальски? — спросил Ратмэн.

— Примерно в восемь тридцать вечера.

— Она так поздно задерживается на работе?

Лейтенант взглянул на полковника. А, вот к чему он клонит…

— Нет, она уходит значительно раньше.

— А почему она задержалась в тот день?

— Она не задержалась, сэр.

— Не понимаю.

— Она ушла, а потом вернулась. Убийца прятался в кабинете профессора.

— А почему она вернулась?

— Ей, очевидно, что-то понадобилось в досье, потому что она стояла лицом к шкафу с архивом, когда ей выстрелили в спину.

— Скажите, лейтенант, а вы не пробовали выяснить, часто ли так случалось раньше.

— Что именно?

— Что она возвращалась поздно вечером в больницу.

Лейтенант обиженно пожал плечами.

— Я ж говорю вам, сэр, это убийство на почве ревности. Портье в доме профессора подтвердил, что мисс Ковальски нередко оставалась у старика до утра.

— Верю, охотно верю, — слегка улыбнулся полковник. Теперь, когда можно было не спеша объяснить лейтенантику, как он глуп, он уже не вызывал в нем острой неприязни. Молодой жеребеночек. Подпрыгнуть бы ему высоко в воздух, оттолкнувшись всеми четырьмя копытцами, и весело заржать. Смотрите все, какой я молодой и красивый, как я все здорово понимаю!

— Не знаю, — пожал плечами лейтенант, — часто ли она возвращалась вечером в больницу. Но не думаю, что это имеет значение.

— Для убийцы, это, очевидно, имело значение. Не собирался ведь он сидеть в кабинете профессора всю ночь. Тем более, что он, как вы говорите, прошел в больницу под видом техника по обслуживанию информационных машин. И ночная дежурная вполне могла бы поинтересоваться, куда же девался этот техник. Сдается мне, что убийца знал о предстоящем возвращении мисс Ковальски в больницу. Вы сможете уделить мне часок-другой, мы бы съездили в клинику и уточнили кое-какие детали, а?

— Да, конечно, сэр, — с вежливой ненавистью пробормотал лейтенант. — Меня просили оказывать вам всяческую помощь. — Последнюю фразу он произнес так, что было ясно: без подобного приказа он и минуты бы не потратил на старого зануду из РА.

По дороге в больницу Ратмэн дружелюбно сказал:

— Если мы застанем женщину, которая сидела в приемной в тот вечер, держу пари, она скажет нам, что техник по ремонту информаторов очень торопился.

— Может быть, — буркнул лейтенант, — насколько я знаю, убийцы всегда торопятся. Особенно во власти ревности.

Им повезло. Сестра, дежурившая в ту ночь, была в клинике.

— О да, — сказала она, выслушав вопрос. — Этот парень действительно торопился. Знаете, даже запыхался. Я его спрашиваю: вы что, бегом бегаете, экономите на транспорте? А он, грубиян эдакий, лишь посмотрел на меня. Рожа неприятная такая, почти квадратная. Черные волосы, зачесанные назад, скуластый. Я еще подумала: преступная рожа у этого латиноамериканца.

— Латиноамериканца? — переспросил полковник.

— Ну, я, конечно, не знаю точно, — извиняющимся тоном сказала сестра, — но мне показалось, что он, скорей всего, мексиканец, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Скажите, миссис Фрис, а он вам показал свое удостоверение техника?

— А как же, — обиженно пожала плечами сестра. — Только не показал, если быть точной. Оно у него на комбинезоне было прикреплено. Знаете, такое пластиковое. Фотография, имя и фамилия и название фирмы.

— А как его зовут, вы не запомнили?

— Нет. Как-то не обратила внимания.

— А когда он уходил…

— Ну, бежать он не бежал, но перепрыгивал через ступеньку, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Ну что ж, спасибо, — сказал полковник. — У вас найдется немного времени, миссис Фрис, если я еще раз обращусь к вам за помощью?

— Ради бога.

— Спасибо. На меня произвело большое впечатление, как точно вы описали лицо убийцы. Всего несколько слов — и целый портрет.

Миссис Фрис бросила быстрый взгляд на полковника, и он подумал: боже, как все подозрительны и насторожены. Как все боятся подвоха и насмешки.

— Знаете, — робко улыбнулась сестра, — когда сидишь в приемной, невольно привыкаешь определять по лицу, что за человек перед тобой…

— Спасибо, — еще раз сказал полковник.

Лейтенант угрюмо молчал.

— Скажите, — спросил его Ратмэн, — а вы не пытались определить, ничего не пропало из досье?

— Нет, не пытались. Я не видел в этом ни малейшей необходимости, — с вызовом сказал лейтенант и демонстративно принялся рассматривать ногти.

— Ну, раз не видели, тогда другое дело. Я думаю, мы сейчас зайдем к старшей сестре.

— Как вам угодно.

Дверь, на которой висела табличка «Старшая сестра. Мисс Фэджин», была полуоткрыта, и из нее выползали прозрачные голубоватые щупальца дыма.

— Добрый день, мисс Фэджин. Полковник Ратмэн из полиции, а это лейтенант Фриберг. Вы уже знакомы?

Сестра Фэджин глубоко затянулась, выпустила необыкновенно плотный и круглый дымовой шар, посмотрела на посетителей и спросила:

— Что еще? Похоронили же, что еще? В конце концов…

— Простите, мисс Фэджин, пока преступник не пойман, для полиции не существует вопроса «что еще».. Увы, ведь никогда не знаешь, что именно поможет тебе напасть на след.

— След! — фыркнула мисс Фэджин, и клубы дыма вздрогнули от ее сарказма. — Я знаю, о покойных плохо говорить не принято, но мисс Ковальски, надо отдать ей должное, оставила достаточно следов. Ее попытки втереться в доверие к шефу были просто скандальны…

— Да, да, мисс Фэджин. Мы уже знаем об этом… Скажите, вы случайно не помните такого больного — Николаса Карсона? Около пятидесяти лет. Он умер здесь от рака легкого примерно полгода тому назад.

Мисс Фэджин фыркнула.

— Случайно не помню! — Она снова фыркнула. — Вы лучше спросите, есть ли вещи, которые я не помню? Я живу этой чертовой клиникой, я отдала ей почти всю жизнь. Помню ли я! Николас Карсон, пятидесяти двух лет, был доставлен в феврале в бессознательном состоянии. Он так и не вышел из комы и умер через пять дней после поступления.

— Это точно? — спросил Ратмэн.

— Сейчас вы увидите, ошибаюсь ли я. — Она нажала желтым от никотина указательным пальцем на клавиши информатора, и на дисплее появились слова: «Информации нет». — Что за чертовщина, — пробормотала мисс Фэджин, — вечно эти информаторы что-нибудь путают. — Но в голосе ее чувствовалась растерянность. Она снова с силой ударила по клавишам, и снова на экране выскочили те же слова: «Информации нет». — Гм… удивительно. В высшей степени удивительно. И тем не менее я не ошибаюсь. Одну минуточку. — Она подняла телефонную трубку: — Карин? Это старшая сестра. Пришлите ко мне, пожалуйста, Дебби. Прямо сейчас. — Она положила трубку. — Дебби — это сестра, которая ухаживала за Карсоном. Сейчас мы узнаем, у кого лучше память, у этих паршивых информаторов или у старой идиотки Фэджин.

— Разрешите, — послышался тонкий голосок из-за двери, и в дымный кабинет вошло неземное видение. У видения были светлые волосы, голубые глаза с мохнатыми ресницами и яркие, без следов помады, губы. — Вы меня звали, мисс Фэджин? — тихо пролепетало видение и опустило глаза.

— Да, деточка. Скажи, ты помнишь мистера Карсона? Рак легкого. Коматозное состояние. Февраль. Палата шестьдесят четыре.

Видение молчало, не поднимая глаз. Мисс Фэджин яростно щелкнула зажигалкой и снова закурила.

— Дебби, ты в своем уме? Это же твоя палата. Сам мистер Трампелл занимался им. Какой-то ученый… Чего же ты молчишь?

— Я… я не помню…

— Ты не помнишь? Ты понимаешь, что ты говоришь?! Как это ты можешь не помнить? У тебя что, память отшибло?

Дебби упорно молчала.

— Не знаю, не знаю уж, что с тобой случилось, — неодобрительно сказала старшая сестра, — но сестра, которая ничего не помнит, — это не сестра. Я не уверена вообще, сможешь ли ты впредь… Ну хоть что-нибудь ты помнишь? Ты же пришла тогда ко мне и сказала: «Мисс Фэджин, это очень страшно, такое глубокое коматозное состояние». Помнишь?

— Я… я… — пробормотала Дебби, и на глазах у нее появились слезы. — Мне… пригрозили…

— Что, милая Дебби? Кто вам угрожал? — спросил полковник.

— Не знаю… Какой-то человек по телефону. Он сказал, что я должна забыть, что в больнице был такой больной, Николас Карсон. Иначе… — Она заплакала.

— Что «иначе»?

— Со мной может случиться то же, что с мисс Ковальски.

— Чепуха! — решительно сказала мисс Фэджин. — Не бойся, деточка. То, что ты сказала, не узнает никто. Иди, милая, и выкинь все из головы. Это какой-то психопат пугал тебя. — Дебби вышла из комнаты, и мисс Фэджин сказала: — Теперь вы видите, что я не ошибаюсь. Но вообще-то это очень странно…

— Скажите, — спросил полковник, — где у вас стоит центральный больничный информатор? Тот, через который можно уничтожить информацию во всей системе.

— В кабинете профессора.

— Вот видите, дорогой мистер Фриберг, у ревнивца, который ждал коварную обманщицу в кабинете профессора, было еще одно занятие: он вывел из памяти информатора сведения о некоем Николасе Карсоне.

— Но досье… — пробормотал лейтенант. Самоуверенность его подтаивала на глазах.

— Где, вы говорите, была застрелена мисс Ковальски? Если не ошибаюсь, перед шкафом с архивом. Так?

— Да, — задумчиво кивнул лейтенант.

— Мисс Фэджин, не могли бы вы пройти с нами в комнату, где находится досье?

Они поднялись по лестнице, прошли по тихому коридору, залитому мягким светом, и вошли в комнату. Из-за стола встала полная женщина с сонными глазами.

— Мисс Хименес, достаньте, пожалуйста, из досье историю болезни Николаса Карсона, — сказала старшая сестра.

— Да, мисс Фэджин, сейчас. — Она вытащила из стола ключи, открыла шкаф, выдвинула ящик, начала перебирать папочки. — Простите, мисс Фэджин, здесь нет такой истории болезни.

— Это точно?

— Да. Может быть, ее засунули по ошибке в другое место?

— Нет, — сказал Ратмэн, — ее не засунули по ошибке в другое место. Ее просто-напросто выкрали. Я в этом не сомневался. Я хотел лишь проверить. И сделал это, очевидно, тот самый скуластый человек с черными волосами, который застрелил мисс Ковальски. Эта история болезни нужна была и секретарю профессора и лжетехнику. А вы говорите, лейтенант, хрестоматийный случай. Ревность!