Иск

— М-да, хорошо, друг мой. Я был бы вам очень признателен, если бы вы включили мой проигрыватель. Музыка… Она вымывает… усталость, раздражение. Просто чудо. И прежде всего божественный Моцарт…

Лейтенант поставил магнитофон на стол перед полковником Ларром и сказал:

— Звонок был в восемь двадцать вечера домой полковнику Ратмэну. Разрешите включить пленку?

— Включите.

«Это ты, Гус? Слава богу, я уже отчаялся дождаться».

«Что случилось, Ник?»

«Тони Баушер до сих пор не позвонил из Кинглоу. С ним, очевидно, что-то стряслось. И поскольку он знал номер телефона и адрес, где мы скрывались…»

«Разумно, разумно. Ник. Ты становишься настоящим конспиратором. И где же ты сейчас?»

«Видишь ли, Гус… Как тебе объяснить… Я не уверен…»

«Ты хочешь сказать, ты не уверен во мне?»

«Нет, но… твои разговоры тоже могут подслушивать…»

«Не думаю, но это не имеет значения. Завтра я встречаюсь с человеком, который давно связан с фондом Калеба Людвига, и я надеюсь что-нибудь выяснить. Хоть какую-нибудь ниточку вытянуть из клубка. Главное — сидите на месте, не высовывайте нос. Хорошо?»

«Хорошо, Гус. Я завтра же позвоню тебе. До свидания».

— Отлично, — сказал полковник Ларр. — Очень милый разговор. Надеюсь, вы смогли определить, откуда звонил Карсон?

— Да, сэр. У нас есть адрес. Телефонная компания, как обычно, немного поворчала, но в конце концов сообщила, что телефон принадлежит некоей Софи Вольта.

— Гм, довольно предприимчивый тип этот Николас Карсон.

— Совершенно точно, сэр.

— У вас все подготовлено?

— Да, сэр.

— Желаю удачи. И помните: никакой стрельбы, никаких тренировок рукопашного боя. На нашем друге не должно быть ни царапины.

— Слушаю, сэр.

— Хорошо, действуйте.

Полковник Ларр откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил. Мир был четок и ясен, как геометрический чертеж, и в этом чертеже он, Игнатий Ларр, занимал свое четкое и ясное место. Конечно, чертеж был далек от совершенства: например, вялый любитель Моцарта, который в этом чертеже занимал такую высокую строчку, должен был, по законам логики и справедливости, занимать место не над ним, а под ним. Читать лекции о гении Вольфганге Амадее Моцарте, потирать переносицу с томно утомленным видом и бормотать нечто нечленораздельное — много ли для этого нужно?

Но полковник Ларр сохранил в свои сорок четыре года юношеский запас оптимизма и никогда не рассматривал жизненный чертеж как законченный богом или судьбой шедевр. В конце концов, нужно было совсем немного, чтобы детали чертежа поменялись местами. И он, Игнатий Ларр, будет утомленно вздыхать, глядя на тянувшегося перед ним очередного оптимиста.

Например, эта операция с Карсоном. Он не лез не в свои дела и не задавал лишних вопросов. Но ведь все фактически сделал он. И не только сделал. И идеи-то были его, осторожненько подсказанные генералу, так, чтобы тот считал их своими. И в отношении Импиата, который слишком долго служил Конторе и, судя по кое-каким намекам, начал нервничать, и в отношении старого дурака Густава Ратмэна, который, казалось, въехал в Контору на кляче Дон Кихота прямо со страниц рыцарского романа. Школьный друг. Ларр тонко улыбнулся. С возрастом люди мягчеют и слабеют. Так же, как металл. У металла это называется усталость, появление микротрещинок, у людей те же трещинки называются сентиментальностью. Может быть, Ратмэн по-своему и безвреден. Ему просто не повезло. Не тот человек не на том месте. В известной рекламе одного банка корректно одетый и деловитый человек с портфелем в руке всегда обведен на фотографии красным кружком. И подпись: нужный человек на нужном месте. С Ратмэном получилось наоборот. Был бы он, допустим, проповедником или служил в Армии спасения, наливая безработным суп черпаком, он мог бы дожить со своими душевными трещинами до глубокой старости. В Конторе сентиментальность была преступлением, и завтра под его машиной взорвется бомба, изготовленная, как обычно, левыми террористами. Страдать он не будет, но и жить тоже. Он сам фактически вычеркнул себя из чертежа.

Все это, разумеется, было немножко жестоко, но что делать, чертеж составлялся без скидок на эмоции, и надо принимать его таким, каков он есть.

Полковник Ларр раздавил сигарету в пепельнице и встал…

— Ники, — прошептала мне Луиза в самое ухо, — я хочу выйти на улицу.

— Зачем? Это опасно.

— Мне нужно купить что-нибудь для горла. У меня, кажется, начинается ангина. Не могу же я послать хозяйку. К тому же я попрошу у нее кофточку и какую-нибудь летнюю шляпку. Я сама себя не узнаю.

— Хорошо, Лу, если тебе действительно нужно. Только не надолго, хорошо? Я понимаю, это глупо, но я начинаю метаться без тебя.

— Не волнуйся, я буду мчаться по улице как спринтер.

Луиза подошла к хозяйке и очаровательно улыбнулась:

— Мисс Вольта, не могли бы вы мне одолжить какую-нибудь кофточку? И если у вас есть шляпа с большими полями…

Мисс Вольта без особого энтузиазма пожала плечами.

— Наверное, — неопределенно пробормотала она.

— Это для конспирации, — заговорщически прошептала Луиза.

— Конспирации?

— Ну, на всякий случай… Если кто-нибудь случайно увидит меня…

— А, понимаю, — оживилась мисс Вольта.

Удивительная все-таки интуиция у Луизы. Настоящий дьяволенок. Играет на душах людей, как на арфе. Моментально нащупала слабое место в доспехах нашей хозяйки. Впрочем, это было нетрудно. Библиотекарша изнывала от своей чересчур размеренной жизни. И все, что хоть на мгновение рассеивало серый туман скуки, волновало ее. В сущности, именно поэтому она, наверное, так легко примирилась с нашим вторжением. Если бы бедняжка еще знала, кто я, она бы на коленях умоляла нас остаться у нее хотя бы на неделю. Искусственный мужчина в ее квартирке — да этого ей хватило бы на полжизни. Это же подарок судьбы.

Она суетилась вокруг Луизы, как продавщица в магазине, пока не выбрала ей оранжевую кофточку и шляпу с мягкими полями.

— Отлично, Джэнет, — сказала наконец она, отойдя на несколько шагов и критически оглядев Луизу. — Если бы не ваши ноги и лицо, я готова была бы поклясться, что это я.

— Спасибо, мисс Вольта, — чопорно поклонилась Луиза, улыбнулась мне и тихонько выскользнула из квартиры.

И сразу я почувствовал некое напряжение. Откуда же оно исходило? Очевидно, от хозяйки, которая театрально вздохнула и посмотрела на меня. Взгляд был долгим и почти нежным. Должно быть, ее приятно волновал мой статус беглого преступника с высшим образованием, а пистолет в моем кармане добавлял пикантности.

— Вы… что-нибудь хотите? — спросила она и кокетливо улыбнулась.

Боже, подумал я, до чего странное ощущение. Нужно было, чтобы меня сделали иском, чтобы я помолодел лет на двадцать пять, чтобы лицо мое было изготовлено из высококачественного пластика, — и вот теперь, пожалуй, впервые в жизни женщина смотрит на меня с таким кокетством. Мне стало смешно. Я вдруг почувствовал непреодолимое желание задрать рубашку, открыть люк аккумулятора в животе и вытащить шнур подзарядки. Куда бы, интересно, девалась ее кокетливая улыбка. Но я удержался. Не следует поощрять в себе эдакие противоестественные порывы. За последнее время я что-то слишком часто демонстрирую свое уродство.

— Спасибо, мисс Вольта, — сказал я. — Я ничего не хочу.

— Вы ж ничего не ели со вчерашнего вечера, — строго сказала она. Моя спутница, легкомысленная финтифлюшка, плохо заботится обо мне, а вот она, Софи Вольта, знает, что нужно мужчине. И только по невезению, по нелепой случайности никто до сих пор не оценил как следует ее умения заботиться.

— Спасибо, мне совершенно не хочется есть, — пробормотал я. Мисс Вольта подошла ко мне, и мне показалось, что вот-вот она бросится мне на шею, но в этот момент в дверь позвонили. Я испытал одновременно облегчение и чувство привычной опасности. В глазах хозяйки нетрудно было прочесть разочарование.

— Это ваша спутница… Джэнет. — Почему-то слово «Джэнет» она произнесла с брезгливостью.

Да, конечно, это должна была быть Луиза. Прошло минут десять, как раз столько, сколько ей нужно было добежать до ближайшей аптеки. Тем более что она обещала мчаться как спринтер.

Мисс Вольта открыла дверь и слабо вскрикнула. Может быть, если бы квартира была побольше, если в ней была бы настоящая прихожая, я бы успел что-то сделать. Хотя бы вытащить пистолет. Но я был полон мыслями о Луизе. Я уже приготовился поцеловать ее и поздравить с установлением рекорда бега на короткие дистанции. И прежде чем я успел пошевелиться, трое джентльменов уже крепко держали меня и волокли к двери. Хватка у них была профессиональная. Мое искусственное тело было несколько сильнее средне тренированного мужчины, но я не мог даже пошевелиться в объятиях трех горилл.

Пока они молча тащили меня к двери, мисс Вольта смотрела на меня с жадным ужасом. Я не подвел ее. Не так, так эдак я устроил ей небольшое представление, и завтра вся библиотека соберется в кружок вокруг возбужденной Софи, и все библиотекарши будут ей свирепо завидовать. А она будет повторять: «Я сразу увидела в его лице что-то глубоко криминальное».

Я попытался улыбнуться ей, но она была слишком поглощена Драмой, вошедшей в ее Жизнь, чтобы ответить мне. Еще через минуту я уже был спрессован на заднем сиденье между двумя своими похитителями. Они сжали меня с обеих сторон так, что мое бедное искусственное тело потрескивало, а на обоих моих плечах лежали их руки. Трогательная картина. Закадычные друзья.

Машина сразу тронулась. Почему-то мне было не очень страшно. Наверное, я израсходовал уже большую часть страха, запасенную в эмоциональных кладовых. А может быть, мой искусственный мозг вообще вмещает меньше эмоций. Жаль лишь было Луизу. Сейчас она вернется, и вместо меня ее встретит торжествующая мисс Вольта. «Вы опоздали, моя милая, — пропоет она. — Вашего… вашего спутника только что арестовали». — «Он ничего… не сказал?» — спросит Луиза, стараясь сдержать слезы, но хозяйка с жестокой улыбкой покачает головой.

Но как же они все-таки узнали, где я? Очевидно, мои опасения были не напрасными. Я позвонил от мисс Вольта Ратмэну, и они… А может быть, он сам… Нет, не хотелось так думать, но, с другой стороны, я был достаточно наивен, чтобы доверяться кадровому офицеру РА, даже если этот офицер ухаживал когда-то вместе с тобой за глупой красивой девочкой с фиолетовыми глазами. А может быть, он не виноват. Может быть, они просто прослушивали его телефон. Впрочем, все это представляло чисто академический интерес. Джентльмены-гориллы не выпускали меня из своего пресса, и сама мысль о побеге казалась настолько нереальной, что я и не пытался задержать ее в своей голове. Тем более, что голову заливала сухая безнадежная печаль. Все было тщетно. Все было кончено. Даже если бы они были кроткими агнцами, они не могли оставить теперь меня в живых. Как любил говорить мой бывший ангел-хранитель Вендел Люшес, необходимы хотя бы минимальные меры безопасности, чтобы Ритрит мог функционировать. И Тони Баушер, и я — мы оба представляли сегодня для них угрозу. И мы были обречены. Если Тони еще жив. Тем более, что Ритрит, как я уже давно смутно догадывался, возник не в безвоздушном пространстве. Чтобы прослушивать телефон полковника РА, распоряжение об этом должен был дать некто, имеющий на это если не право, то власть. Вполне может быть, что Ритрит как-то связан с Разведывательным агентством.

Но все это положительно не имело ни малейшего значения. Ничего не имело значения. Жаль было только Луизу. Бесконечно жаль. Даже если они и не будут ее искать, она не выживет в холодном, враждебном мире. Ведь, кроме меня, у нее ничего не было. И с вырванным из рук спасательным кругом вряд ли она долго продержится на поверхности. Если она не захлебнется сразу, она погибнет от холода. Бедная, бедная моя маленькая Луиза. Не зря столько времени мучило меня ощущение, что я принес в ее жизнь горе. Теперь это уже не ощущение. И горе уже не просто горе, а трагедия.

Печаль душила меня, и я ослабил силу тока, протекавшего через нейристорные цепи моего мозга. Если бы только можно было вовсе выключить его, чтобы эта сухая, горькая, невыносимая печаль не скрипела у меня на зубах…

ГЛАВА 21

Полковник Густав Ратмэн ехал на встречу с представителем фонда Калеба Людвига. Может быть, хоть что-то начнет проясняться в этой мрачной истории. Генерал Иджер особого восторга, правда, не выказал, но он вообще редко проявлял свои чувства. Тем более признать, что практически списанный офицер сумел выйти на такую добычу, как Ритрит, — вряд ли такая перспектива особенно бодрила любителя Моцарта. Он, Ратмэн, уже выбрался из бумажного потока. А ведь совсем недавно он уже смирился с неукоснительным течением бумаг и отдался им, терпеливо ожидая пенсии. И вот небольшой поворот судьбы — и он сидит за рулем своей машины и едет на встречу с представителем фонда Людвига. Однако осторожен, осторожен был мистер Импиат, представитель фонда или кто он там на самом деле. Не просто потребовал пароль, данный ему Иджером, но и настаивал, чтобы Ратмэн ехал к нему строго определенным маршрутом. В строго определенное время.

С этими полупрофессионалами всегда так. Все доводят они до абсурда. Тянутся к уровню старших коллег, слышали краем уха, как играют в высшей лиге, и обезьянничают.

Ага, здесь ему нужно было повернуть направо. Как сказал представитель, дорога пойдет мимо двух рядов заброшенных жилых домов. Вот они, мрачные трущобы, брошенные владельцами, городом и даже жильцами. Он посмотрел на часы. Все точно. Одиннадцать тридцать.

Впереди, метрах в ста, он увидел человека. Человек отчаянно размахивал руками. И была в жестах какая-то странная настойчивость, некая значительность. Не хотелось останавливаться, но минута—другая в запасе у него была. И человек не похож был на какого-нибудь пьянчужку или наркомана.

Полковник притормозил машину и опустил стекло. Какое чертовски знакомое лицо. Где он видел эти жесткие черные волосы, слегка приплюснутый нос, выдающиеся скулы? Боже, это же точная копия портрета, созданного синтезатором по описанию миссис Фрис. Техник по обслуживанию информаторов, застреливший Айлин Ковальски. А может быть, это не просто сходство? Ну конечно же, слишком много совпадений. Человек коротко сказал:

— Фонд.

Это был пароль, и полковник удивился странной процедуре: зачем нужно было останавливать его на дороге?

— Калеб Людвиг, — ответил он.

— Вылезайте из машины. Но вначале подайте ее назад метров на десять.

— Ничего не понимаю.

— Я должен взорвать вас.

— Но…

— К счастью, по крайней мере для себя, я обнаружил, что и со мной они хотели свести счеты. Поэтому назло им я предупреждаю вас. Конечно, когда в обгоревшей машине они не найдут трупа, они будут огорчены, но это уже ваша забота. Так же, как аккуратно нырнуть в глубину, без брызг — моя забота. Решайте.

Решать было нечего. Прежде чем он сообразил, что делает, он уже подал назад машину и выскочил из нее. Человек, предупредивший его, быстро уходил в противоположную сторону. Он сгорбился, и руки его были в карманах куртки. Ратмэн побежал. И вскоре услышал за собой тугой хлопок взрыва. Взрыв подтолкнул его в спину, и он упал, но тут же снова вскочил на ноги. Тонко звякали какие-то осколки.

Но он с ума сошел, идти так открыто по улице, если даже по обеим сторонам ее темнеют пустые коробки вымершего города.

Он юркнул в первую же подворотню. Несколько одичалых собак спокойно подняли худые морды, в их глазах не было страха. Наверное, они чувствуют себе подобных, пронеслось у полковника в голове. Таких же гонимых и бездомных.

Один из домов был наполовину взорван. Наверное, хотели освободить площадку для строительства нового дома, но решимости, воли, здравого смысла или денег хватило на один заряд. Бессмысленно было пытаться вдохнуть жизнь в эти трущобы. Здесь даже земля была пропитана безысходной нищетой, такой безысходной, что даже нищие бежали отсюда.

Он шел мимо гор битого кирпича и думал о том, что интуиция не подвела его. Двадцать пять лет в Конторе кое-что да значат. Ритрит не был невинной филантропической шалостью покойного Калеба Людвига. Из-за филантропических шалостей не отдают хладнокровно приказ взорвать машину кадрового офицера. Похоже, что филантропическая шалость была как-то связана с Конторой и старый школьный друг втянул его в кошмар, который только начинается.

— Будь ты проклят, Ник Карсон, — сказал он вслух. — И ты, старуха Милли. Если ты еще жива и у тебя все те же фиолетовые глаза.

Стоп, сказал он себе. Первая заповедь оперативного работника Конторы гласила: никогда не позволяй себе роскошь бессмысленных эмоций.

А эти чувства были бессмысленны. Тем более, что он был в отличие от Карсона профессионалом и все же не почувствовал, не прочел невидимую табличку: «Вход посторонним запрещен».

И вот теперь он бредет, спотыкаясь, среди полуразрушенных трущоб. В каком-то смысле он не избежал взрыва. Нет, дело было не во взрывной волне, которая легонько пнула его в спину. Взрыв мгновенно превратил его из солидного пятидесятидвухлетнего полковника, ветерана РА, в изгоя. В бездомного пса, которого на каждом шагу подстерегает опасность. На мгновение он пожалел, что не остался в машине. Неожиданная смерть ведь не страшна. Ты даже не знаешь, что умер.

Но нет, то было мрачное кокетство. Он не хотел умирать. Важно было выиграть время, решить, что делать. Хорошо, что он не забывал еще об одной заповеди сотрудника Конторы: старайся не задерживаться в помещении, где нет запасного выхода.

У его подружки лежит немного денег, кое-какая одежда. Вряд ли кто-нибудь в Конторе знает о ее существовании. Он всегда был настолько осторожен, что порой даже она сама начинала казаться ему вымыслом, порождением его воображения.

В нем было поднялась волна ненависти к генералу Иджеру. Ненависть была горячей и тошнотворной, но и ее он тренированно придавил. Он не имел права на такую роскошь.

Через несколько минут он вышел на параллельную улицу и нашел телефон-автомат. В будке стояла девочка лет пятнадцати и держала трубку. Лицо ее то краснело, то бледнело, а в глазах сиял чистейший восторг. Что говорил ей ее мальчик? На каком языке? С какой планеты?

Наконец она вышла из будки. На губах блуждала неуправляемая улыбка, глаза смеялись.

Полковник вздохнул и набрал номер. На этот раз ему повезло; Хиджер была дома. Вдруг он испугался. Везде были уши, все телефоны прослушивались, все мозги промывались, а души просвечивались. Весь мир был одним гигантским рентгеновским аппаратом. Спокойнее, сказал он себе. Не хватало еще стать паникером. Паникером-поэтом.

— Хидди, это я, — сказал он, не называя своего имени.

— Кто? — спросила Хиджер неуверенно.

— Я, — повторил он. Он не обижался на нее. Они виделись так редко, что не только голос его она могла забыть, чудо, что она вообще узнавала его.

— А… — протянула она, и так и не ясно было, узнала ли она, с кем разговаривает.

— Ты не уходишь?

— Нет.

— Я сейчас заеду.

— Как хочешь, — сказала она, и полковник понял, что она так и не узнала его голос. И тем лучше. Чем меньше его будут узнавать, тем больше шансов у него увернуться от кроткого любителя Вольфганга Амадея Моцарта.

— Не уходи, — сказал он и положил трубку.

На этот раз генерал не массировал себе переносицу и не просил полковника Ларра включить проигрыватель. Он долго смотрел на помощника, потом неожиданно спросил:

— Скажите, полковник, вы действительно в таком восторге от себя?

— Простите, сэр…

— Мне всегда казалось, что вы очень нравитесь себе. Так вот, дорогой мой, боюсь, наши вкусы весьма разнятся. Как могло случиться, что никаких следов Ратмэна во взорванной машине не оказалось? И каким образом мистер Импиат исчез, не захотев воспользоваться вашей пивной банкой со взрывчаткой? Вы понимаете, что это значит? (Полковник Ларр молчал.) Исчезли два профессионала, два профессионала, которые теперь знают, что Контора пыталась убрать их. Это не наивный Николас Карсон. Он-то хоть не улизнул в последнюю секунду?

— Нет, сэр, с ним сейчас беседует мистер Люшес.

— Хорошо. Оставим эмоции и подведем баланс. Что Импиат?

— Он ничего не знает о Ритрите, сэр. К тому же он будет молчать о Конторе. Он знает, что чем меньше пузырьков будет появляться на поверхности, тем больше шансов, что никто не найдет места, где он прячется на дне.

— Но Ратмэн знает…

— Совершенно верно, сэр. Он знает про Ритрит, но, насколько я представляю, далеко не все.

— Будем надеяться. Но что же все-таки случилось? Кто предупредил Ратмэна?

— Об операции знали только вы, я и Хилэри Импиат. У меня создается впечатление, что каким-то образом Импиат нашел подложенную банку и в отместку нам предупредил Ратмэна. Другого варианта нет, сэр.

— Возможно. Возможно. Но Ратмэна вы должны мне найти. Или… Впрочем, вы сами лучше нарисуйте себе картину, что случится с вашей карьерой, если Густав Ратмэн останется где-то в кустах. Сорок восемь часов, полковник. Доложите мне лично.

Полковник Ларр с трудом добрался до своей комнаты и рухнул в кресло. То, что случилось, не укладывалось в сознании. Приветливый, удобный мир, его мир, вдруг оскалил зубы. И уверенный в себе, полный стойкого оптимизма полковник сразу почувствовал себя затравленным зверьком. Он же все сделал правильно. Будь прокляты эти полууголовники вроде Импиата с их звериным чутьем. Как, каким чудом он мог догадаться о подложенной банке? Очень медленно и очень методично он проверил мысленно каждый свой шаг. И внезапно почувствовал прилив жаркой волны. Он поставил банку со взрывчаткой, не вынув из холодильника обычную. Крошечная ошибка. Но из-за нее мир повернулся к нему спиной. В этом было что-то нечестное: крошечная ошибка — и годы упорного карабкания по раскачивающейся веревочной лестнице мгновенно идут насмарку. Руки начинают скользить по канату, ноги теряют опору, и ты летишь в пропасть.

Он еще жив. Сорок восемь часов он может ходить, думать, дышать, надеяться. Через сорок восемь часов он должен доложить: полковник Ратмэн арестован, сэр. Или убит. А если нет? Тогда полет в пропасть продолжится. Боже, совсем недавно жизнь казалась ему похожей на четкий и точный чертеж, где все размечено, каждый занимает заслуженное им место. Сегодня у него уже нет места. Если не считать пунктирной линии, которой обозначится его падение.

Сорок восемь часов… С чего начать? Где искать эту старую жабу? Голова полковника Ларра была пуста. Ни одной мысли, ни одной идеи. Конечно, можно было установить наблюдение за его домом, но если Ратмэн не сошел с ума, он не приблизится к дому на расстояние пушечного выстрела. Надо проверить, кто у него есть из родных в Шервуде. Все это, конечно, были соломинки, и полковник Ларр твердо понимал, что они не удержат на плаву восемьдесят килограммов его тела, но что-то нужно же было делать…

Полковник Ратмэн наклонился и поцеловал стоявшую перед ним женщину в щеку. Хиджер была на голову ниже его, и рядом с ней он всегда чувствовал себя великаном. Всегда, но не сегодня. Сегодня он чувствовал себя вздрагивающей от каждого шороха бездомной собакой с настороженной худой мордой. И даже в молчании Хиджер ему чудилась какая-то скрытая угроза. И маленькая ее квартирка, надраенная со свирепой чистоплотностью одинокой женщины, тоже источала неясную опасность. Он огляделся. Все та же софа, тот же стол, покрытый вязаной цветной скатертью. Тот же телевизор с фарфоровой собачкой на верхней крышке. Он вдруг спохватился, что слишком долго молчит и слишком внимательно рассматривает комнату. Он чувствовал себя обессиленным, лишенным воли. Остаться здесь навсегда, между маленькой женщиной с напряженными испуганными глазами и фарфоровой собакой…

Он пробормотал:

— Сколько же я не видел тебя, Хидди? Сейчас я посчитаю…

— Не считай, — сказала Хиджер, — я могу тебе сказать. Шесть месяцев и два дня. Сто восемьдесят два дня.

— Хидди, ты должна понять… с моей работой никогда не знаешь, где будешь завтра…

— Тебе часто приходилось уезжать из Шервуда за эти сто восемьдесят два дня? — тихо спросила Хиджер.

Он чуть было не сказал: «О, да, куда они только не загоняли меня», но вдруг понял, что нужно промолчать. Каким-то образом она знала. Наверное, она иногда просила кого-нибудь позвонить ему домой, и дома он либо отвечал сам, либо жена говорила, что он еще не вернулся с работы.

— Я понимаю, — кивнула Хиджер, — ты был очень занят. Настолько занят, что не мог протянуть руку и позвонить мне…

Будь ты проклята со своим тихим голосом, подумал полковник и почувствовал, что еще секунда — и он с наслаждением даст пощечину этой кроткой кукле. Ну, не любил он ее, не нужна она ему была, потому и не вспоминал о ней. Неужели это следует объяснять? Неужели люди этого не понимают? Для чего она цепляется за него, на что надеется? Да посмотри в зеркало, ты же седая старуха, что ты хочешь от меня?

Но сейчас она была нужна ему, и надо было любой ценой сдержаться.

— Я понимаю, Хидди, что ты сейчас думаешь. Но ты выбрала плохое время для обиды.

— Почему, Густав?

— Потому что у меня серьезные неприятности.

— Неприятности?

— Это не совсем то слово. Я должен исчезнуть. Без следа. Как камень, брошенный в воду. — Хиджер молча смотрела на него, и он добавил: — С тобой. Вместе с тобой, Хидди.

— Почему со мной?

Полковник громко вздохнул. Спокойно, сказал он себе, возьми себя в руки. Ты и так уже перевыполнил свою квоту глупостей.

— Я… боюсь один, — пробормотал он.

— Ты сейчас умно сказал, — вдруг улыбнулась Хиджер. — Если бы ты сказал, что любишь меня или жить без меня не можешь, я бы посмеялась. Сто восемьдесят два дня без звонка делают женщину довольно проницательной. Но в страх твой я верю.

— Спасибо, Хидди…

Она вдруг невесело рассмеялась:

— А ты действительно переменился, мой бравый Густав. Ты благодаришь меня за то, что я верю в твой страх. Хотя страх, Густав, плохой фундамент для совместной жизни. Но все равно, спасибо за приглашение. Что тебе нужно от меня? Я все сделаю, что тебе нужно…

ГЛАВА 22

Мисс Рут Дойчер шла под руку с Антуаном Куни. Он только что прочел очередную проповедь на торжественной коллективной подзарядке аккумуляторов и все еще никак не мог успокоиться. Он был артистической натурой и относился к своему творчеству очень серьезно.

— Вы сегодня были бесподобны, Антуан, — сказала Рут Дойчер, и Куни бросил на нее быстрый подозрительный взгляд. С этой женщиной никогда нельзя было быть уверенным, серьезна она или шутит.

— Вы находите, друг мой? — осторожно спросил он.

— Да, безусловно, ваша мысль о том, что мы, иски, со временем сыграем роль коллективного Мессии, просто поразительна. Знаете, девочкой я любила воображать, что со мной могут произойти необыкновенные вещи. Например, просыпаюсь я как-то утром, в горле першит. Я откашливаюсь и вдруг начинаю петь. У меня прорезался голос. Не просто голос, а феноменальное колоратурное сопрано. Вместе с итальянской школой и готовым репертуаром. Родители плачут: доченька, как же ты скрывала от всех такое сокровище? А я так небрежно отвечаю: сокровище? Подумаешь, пустяки.

Или я вдруг становлюсь красавицей. Утром смотрела на себя в зеркало и видела довольно скучную, неинтересную школьную рожицу, а днем вся улица замирает в благоговейном восторге и все глазеют на меня, будто я еду верхом на жирафе. И тем не менее, никогда, даже в самых фантастических видениях, я не представляла себя Мессией, индивидуальной или групповой. Но скажите, дорогой Антуан, что все-таки заставляет вас думать, будто мы так возвышаемся над простыми смертными?

— Мы еще даже не начали реализовывать свой потенциал. Мы двигаемся еще по инерции, заданной нам нашей прежней жизнью. Но пройдет время, мы освободимся от суетных пут и почувствуем себя чище, свободнее, сильнее, чем обычные люди. И люди пойдут за нами, потому что всегда мечтали об избавителе, о том, кто укажет им путь.

Несколько минут они шли молча. Рут остановилась. Прямо из-под ног у нее выскользнула ящерица и юркнула под камень. Облачка на небе, казалось, стояли на месте. Они были такого же цвета, как и пустыня вокруг: желтовато-охристого.

— Вы странный человек, — вдруг сказала Рут. — Порой я ловлю себя на мысли, что мне хочется верить вам. Вы обладаете даром убеждения. Вы прирожденный проповедник…

— Вы льстите мне, мисс Дойчер.

— Я думаю, вы можете перейти просто на Рут.

— Спасибо.

— Но обождите. Одно настораживает меня. Настоящие проповедники, от библейских пророков до наших дней, обличают. Они наша совесть. Они видят дальше нас и предупреждают нас о том, куда приведут нас наша слепота и наш эгоизм. Вы же… Вы же… У меня впечатление, что совет директоров должен быть в восторге от ваших проповедей. Я не хочу сказать, что они диктуют вам текст ваших проповедей, но я всегда настороженно относилась к апологетам власть имущих. А наша власть — совет директоров. И заметьте: это не выборная власть. Я не голосовала за него и инстинктивно я всегда настороже. Я не привыкла к благодеяниям власти. Или фонда в данном случае.

Антуан Куни остановился и медленно поднес руку Рут к своим губам.

— Очаровательная моя анархисточка, — нежно сказал он. — Настороженный интеллектуальный зверек.

— Спасибо, — усмехнулась Рут. — За поцелуй и за зверька.

— Вы не понимаете. Вы не понимаете, как соблазнителен и как легок путь отрицания. Первое, что делает в своей жизни ребенок, — он отрицает, он критикует. Он орет, потому что недоволен миром. Это легко, потому что это разрушительный путь. А ломать всегда проще, чем создавать. Удивительно, что даже сильные умы часто незаметно для себя скатываются на наклонную плоскость дешевого критиканства.

— Благодарю, друг мой. Надеюсь, я тоже включена в категорию сильных умов, впавших в дешевое критиканство?

— Не шутите так, Рут, — сказал Антуан. — Вы причиняете мне боль.

— Я? Вам? Боль? Не понимаю…

— Я знаю, вы любите шутить. Помните, как вы подошли ко мне и прошептали, что у фонда есть план всех превратить в исков, чтобы можно было свести все леса в мире на бумагу? Но… дело в том, что… мне не безразлично, что и как вы мне говорите, уважаемый мой биохимик.