— А как в целом состояние наших подопечных? Я имею в виду весь Ритрит? — спросил он.

— Ну, я бы сказал, вполне приемлемое. Конечно, когда в одном месте собраны сто с лишним ученых, возникают различные завихрения. Но с другой стороны, эти люди в массе завистливы, нетерпимы и охотно информируют власти друг о друге. — Уишем усмехнулся и выдвинул ящик стола. — Видите папочки? Вот, достаю наугад и читаю: «Уважаемые члены совета! Прошу понять меня правильно. Если я хочу сообщить вам о некоторых взглядах Клауса Форбхайма, то лишь потому, что желаю ему добра. Мистер Форбхайм несколько раз говорил мне, что вся затея с Ритритом весьма сомнительное предприятие, преждевременное и непродуманное, что нельзя создавать обособленную группку думающих существ, даже искусственных, потому что человек может нормально функционировать только в обществе. Возможно, мистер Форбхайм действительно крупный ученый в области получения нефти из битумных песков, я в этом деле не специалист, но взгляды его на Ритрит и фонд Калеба Людвига кажутся мне глубоко неверными. К тому же он сам страдает от этих мыслей, он признался мне в этом. Именно поэтому я и обращаюсь к вам. Это не донос, а просьба о помощи Клаусу Форбхайму…» Заметьте, ни один из авторов писем членам совета в этом досье не считает себя доносчиком. Все движимы только самыми благородными побуждениями, и если они подписываются всякого рода «доброжелателями» и «наблюдателями», то исключительно, как они объясняют, из скромности. Так что будем ждать осуществления наших планов спокойно. Тем более, что осталось не так уж много дней.

— Вы меня успокоили, мистер Уишем, до свидания.

Антуан Куни вышел из дома совета директоров. Поразительно все-таки самоуверен этот бывший генерал Иджер из Разведывательного агентства. Самоуверен и неприятен. И снисходительный тон его раздражал. Хотя по существу, конечно, он прав.

Он подумал о Рут Дойчер и горько усмехнулся. Боже, сколько нежности он израсходовал на глубоко чуждого ему человека. А может быть, именно она и была тайным агентом надутого шпика. Что ж, вполне возможно. А он чуть ли не наизнанку выворачивался перед ней. Боже, как он, наверное, был смешон в ее глазах! Но роль свою она играла отлично, ничего не скажешь. До разговора с Уишемом он готов был поклясться, что она испытывала нечто большее, чем простое желание поболтать с ним.

Антуан Куни усмехнулся. Все это были пустые слова, за которыми он пытался спрятаться, как за дымовой завесой. Электронная душа его саднила и трепетала, и мысль о том, что больше он не будет держать тоненькую руку Рут Дойчер в своей, была болезненна. Прожить шестьдесят три года, быть всю жизнь кадровым военным, гордиться четкостью своих мыслей и умением управлять собой — и такой жалкий и смешной финиш…

А может быть, она ни в чем не виновата? Он ощутил внезапный прилив надежды. Такой внезапный, что ему почудилось, будто что-то подтолкнуло его, погнало к лабораторному корпусу. Он нашел ее в лаборатории. Она взглянула на него и удивленно подняла брови:

— Антуан? Что-нибудь случилось?

Он даже не придумал заранее, что сказать. Он становится неуправляемым, подумал он, и мысль испугала его. Он, привыкший рассчитывать и взвешивать каждый свой шаг, стоит перед рыжеволосой женщиной и не знает, что сказать, не знает даже, для чего он пришел.

Ракеты, которые сбиваются с намеченного курса, уничтожаются по радиоприказу с земли. Он тоже сбивается с выверенного своего курса.

Почему-то он подумал о дне Омега. Он тысячи раз думал о нем, они много раз обсуждали его в разговорах с Калебом Людвигом. Сколько лет они знакомы? Лет, наверное, тридцать, не меньше. Когда они познакомились, он был молоденьким подполковником, а Людвиг уже тогда сколотил свой первый миллион. С самого начала они нашли общий язык. Они были похожи на два куска урана. Соединенные вместе, они достигали критической массы и взрывались, выделяя ненависть к слабому, прогнившему обществу Шервуда, ненависть к противной, стороне. Они оба были во власти видений новой цивилизации.

И вот сейчас, может быть, первый раз в нем шевельнулось сомнение. Маленькое, слабенькое, беспомощное, но сомнение. Нет, он не сомневался в великих целях дня Омега. Сомнение подкралось к нему с тыла: а сможет ли Рут продолжать одаривать его своей дружбой, когда прозвучат трубы судного дня и они должны будут выйти с ней на опустошенную и еще дымящуюся Землю электронными Адамом и Евой? Не содрогнется ли ее душа в ужасе и не проклянет ли она его? И он останется один в этом окутанном ядовитыми испарениями мире, один будет скитаться по пустым городам, и одиночество будет все сильнее пригибать его к радиоактивной земле.

Он помотал головой, отгоняя видение. Но оно было таким ярким, таким пластичным, что не исчезало. Оно просто включило в себя лабораторию, странно напряженные глаза Рут.

— Что-нибудь случилось, Антуан? — спросила она.

О чем она спрашивает? Ах да, конечно. Он стоит перед ней и молчит, как влюбленный школьник.

— Вы… мы могли бы… немножко погулять вместе? — выдавил наконец он из себя.

— О господи, — улыбнулась Рут, — вы меня прямо напугали. Вы стояли и смотрели на меня как будто… нет, не на меня, сквозь меня…

— Простите, Рут, я меньше всего хотел напугать вас…

Они вышли из лаборатории. Он взял ее за руку и ощутил трепетное острое чувство восторга. Он твердо знал, что чувство это абсурдно, иррационально, опасно, наконец, что оно смешно, черт возьми, но знание никак не мешало чувству. Они сосуществовали в его мозгу, взаимно настороженные, недоверчивые.

Если бы он только мог быть уверен, что она правильно поймет все суровое величие Великой Перемены, поймет необходимость Последнего Очищения… О, если бы только быть уверенным в этом! Тогда бы день Омега из дня мрачной и величественной необходимости превратился бы и в нежный день свидания. Влюбленные всегда мечтают об уединении. О, они были бы уединены на пропаханной ядерными взрывами земле!

Но как сказать ей? Как намекнуть? Он вдруг понял, что она не сможет понять необходимости, да что необходимости, даже гуманности Плана. Что делать, люди ограничены, и лишь немногим дано видеть будущее сквозь заросли глупых условностей и предрассудков. Она содрогнется, в ужасе отпрянет. Не сможет она воспарить духом над тем, с чем была связана всю жизнь, и понять…

Раньше или позже она привыкнет, примирится. Но ему не нужна была электронная машина, которая покорно плелась бы за ним. Новую цивилизацию могут основывать лишь те, в душе которых пылает вера в свою великую миссию.

Что же делать? Что же делать? Он вдруг подумал, что мучения его глупы хотя бы потому, что совет строжайшим образом запретил разглашение тайны дня Омега. А он, один из создателей Ритрита, друг и соратник Калеба Людвига, размышляет, совершать или не совершать преступление против самого себя. И все-таки, и все-таки…

— Я вас сегодня не узнаю, — сказала Рут и искоса посмотрела на него.

— Почему?

— Вы молчите, а на вас это не похоже. И потом, у меня такое впечатление, что вы полны какими-то сомнениями. И это тоже не похоже на вас. Вы мне казались человеком, у которого на все есть готовый ответ…

— Это хорошо или плохо?

— Как вам сказать… я всегда немножко боялась людей, которые знают, как решать все проблемы. Но еще больше презирала тех, кто считает, что ни одну проблему решить нельзя.

— Рут, — вдруг спросил он, — как вы думаете, для чего создан Ритрит? — Это я говорю или не я, ужаснулся он. Но он ничего не мог поделать с собой. Слова рвались из него неудержимо.

— Ну, существует официальная версия, — пожала плечами Рут. — Та, которую нам не раз излагали. И вы тоже, дорогой Антуан. Умирающий гений филантропии Калеб Людвиг, русское открытие, возможность дать бессмертие, вырвать людей из объятий костлявой и так далее.

— И вы верите в эту, как вы выражаетесь, официальную версию?

— Иногда я убеждаю себя, что да. Иногда мне вдруг начинает казаться, что весь Ритрит — это некая одномерная декорация, знаете, как фанерные декорации на киносъемочной площадке, что за ней кроется что-то совсем другое. Но что именно — я не знаю.

— Скажите, Рут, вы ученая, вы должны не бояться новых идей…

— О, это распространенное заблуждение, — улыбнулась Рут.

— Нет на свете более консервативных умов, чем ученые. Работаешь годами, а потом вдруг выясняется, что кто-то доказал твою неправоту, и ты готова убить этого негодяя, только бы не выползать из обжитого домика на голое неуютное место.

— Рут, я не шучу. Я хочу знать, можете ли вы воспринять идеи совершенно для вас новые. Не просто новые, а, может быть, даже устрашающие на первый взгляд…

Голос Антуана Куни звучал так настойчиво, почти умоляюще, что Рут остановилась и посмотрела на него.

— Антуан, вы просто пугаете меня…

— Нет, милая Рут, меньше всего я хочу пугать вас. Но я… там… в той жизни мне было шестьдесят три года. И я никогда никого не любил. Я не понимал, что это за чувство. Оно мне всегда казалось нелепым. Почему икс любит игрека, альфу или омегу? Кто может ответить на этот вопрос? Никто. И только здесь, после метаморфозы, став иском, я полюбил. Разве в этом нет некой иронии? Разве судьба не посмеялась надо мной? Моей электронной душе открылось то, что было закрыто для человеческого обычного сердца. И теперь я тянусь к вам, как пылающий мальчик, как смешной дурак…

— Нет, Антуан, вы вовсе не смешны, — тихо сказала Рут.

— Спасибо, любовь моя. Но все равно я полон печали. Я знаю, что не должен говорить вам того, что рвусь сказать, но мысль о барьерах, о противотанковых рвах между нами сводит меня с ума. Я… мне тягостно скрывать от вас то, что я знаю…

Рут поежилась и крепко сжала руку Антуана Куни.

— Мне страшно… Но если вы хотите сбросить с себя часть какой-то тягостной поклажи, я помогу вам.

— Могу я рассчитывать, что никто не узнает о том, что я вам скажу? Я совершаю преступление. А я военный. Я знаю, что такое выдача секретов.

— Вы? Военный? Вы смеетесь над мной!

— Нет, милая Рут, не смеюсь. Я почти сорок лет в вооруженных силах Шервуда… Но это неважно. Годы и профессии до метаморфозы не имеют никакого значения. Это сыгранная партия в шахматы, фигуры рассыпаны, и впереди новые игры. Рут, нам предстоит разыграть партию, еще никогда не игранную в истории человечества. Мы сожжем мир в ядерной войне, и иски — эти мессии новой цивилизации — заложат основы нового общества. Вот для чего существует Ритрит!

— Вы смеетесь. И это глупая и страшная шутка.

— Нет, Рут, я не смеюсь.

— Но для чего тогда? Что за безумная идея?

— Нет другого пути очистить цивилизацию от накопившейся в ней скверны. Вы, конечно, знаете, что есть теория, по которой старость — это результат накопления в организме маленьких ошибок, сбоев в работе клеток. Постепенно их становится все больше, и мы стареем и умираем. Людей нельзя исправить. Цивилизация слишком стара и слишком много в ней накопилось ошибок и дефектов. Есть лишь один путь спасения ее — уничтожить людей.

— И оставить только исков? — тихо спросила Рут.

— Да. Бессмертных исков, избавленных от людских недугов, мелких страстей, тягостных животных инстинктов…

— Мне страшно, — прошептала Рут, — мне очень страшно. Хотя я и не верю вам…

Солнце садилось удивительно быстро, словно проваливалось за горизонт. Сумерек почти не было, вечер наступил сразу. Рут сняла телефонную трубку и набрала номер.

— Уишем слушает, — послышался мужской голос.

— Добрый вечер, это Рут Дойчер.

— Добрый вечер, Рут. Как дела? Что-нибудь удалось выяснить нового? Как наш влюбленный Селадон?

— Вы оказались проницательны, мистер Уишем.

— Вы хотите сказать, что он…

— Именно. Все оказалось так, как вы предполагали. Наш Антуан Куни расчувствовался, развздыхался. Не могу, чтобы нас разделяла тайна, и так далее. Ну, и изложил мне в общих чертах небольшой план уничтожения человечества. Вы предупреждали меня, что он не совсем в себе, но все равно я была ошарашена вначале. Он говорил с таким убеждением…

— Душевнобольные глубоко убеждены, что мыслят разумно, а те, кто их не понимает, больны. Спасибо большое, мисс Дойчер. Вы лишь укрепили меня в моих подозрениях. Не знаю, сумеем ли мы помочь бедному нашему златоусту…

— Он сказал, что был до метаморфозы военным…

— Он преподавал математику в крошечном университете и увлекался историей.

— Скажите, мистер Уишем, а в том, что он мне рассказал, нет случайно доли истины? Я понимаю, что вопрос глупый, но я никак не могу отделаться от впечатления… Я представила себе ядерную войну, сотни миллионов погибших…

— Успокойтесь, дорогая мисс Дойчер. Жаль, что вы не психиатр. Наверное, это первый случай безумия искусственного мозга. А может быть, это таилось в нем и раньше… Трудно сказать. Еще раз спасибо вам. Поверьте, мы очень ценим информацию, которую вы так любезно даете нам. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Я занесу вам запись нашей беседы с Куни.

Рут положила трубку. Обычно, когда она делилась своими наблюдениями с мистером Уишемом, она чувствовала глубокое удовлетворение. Она казалась себе матерью, которая призвана следить за благополучием большой семьи. У нее никогда не было детей. Но когда она обсуждала с вежливым и терпеливым мистером Уишемом, что сказал или предложил тот или иной иск, она воображала, что сидит рядышком с мужем и делится с ним дневными новостями. Надо что-то делать с Джимми, он стал такой скрытный. А за Джоном надо последить как следует, мальчишка вбивает себе в голову всякие глупости.

Она была неглупой женщиной и понимала, что со стороны ее беседы с мистером Уишемом могли показаться заурядным фискальством. Но только со стороны. Потому что она-то знала, что стремится лишь помочь искам адаптироваться к новому существованию. И именно поэтому испытывала чувство горького удовлетворения и даже некоей печальной гордости. Да, конечно, многие ее знакомые назвали бы ее поведение предательством, а ее саму — презренной доносчицей. Что ж, людям легче мыслить готовыми клише, чем вникать каждый раз в суть дела. Да, со стороны она тайный информатор совета. А по существу? По существу она старалась помочь людям, ставшим исками. Охранять их от самих себя, от интеллектуального яда. Здесь в Ритрите он может быть подобен раковым клеткам. Слишком зыбко и нестабильно это крошечное искусственное скопление выдающихся ученых, оказавшихся в невообразимо странном состоянии искусственных существ. Это общество еще не выработало свой иммунитет.

И пусть она походит на доносчицу. Она всегда презирала банальные клише мещан. Важно, что она сама сознавала себя не доносчицей, а охранительницей благополучия этих неразумных взрослых искусственных детей, матерью их, наконец…

Но странное дело, сегодня разговор с Уишемом не принес ей обычного удовлетворения. Нет, поправила она себя, не так. Удовлетворение было. Может быть, они еще сумеют как-то помочь бедному Антуану. Лечат же безумие и у людей. Может быть, с исками это будет даже проще. Если психиатрам иногда удается привести в порядок взбунтовавшиеся нейроны в живом мозгу, о котором они так мало знают, то найти дефект в искусственном, который можно вскрыть, просмотреть, проверить, должно быть во сто крат легче.

Жаль было. И не его, если быть честной с собой до конца, а себя. Конечно, конечно, она не влюбилась в ритритского проповедника. Это было бы смешно. Но все-таки какие-то неведомые ей самой струнки дрожали, наверное, в ее душе, когда он бормотал слова любви и заглядывал ей в глаза, как преданная собака. Преданная собака? Что ж, она предала его? Смешно. Не предала, а сделала все, чтобы ему помогли. Если это еще возможно.

Она закрыла глаза, но Антуан Куни все равно смотрел на нее. Не то с упреком, не то с обожанием. И был его образ каким-то размытым, переливающимся. То он виделся ей надутым, смешным и старомодным пастором, то безумцем со сверкающими глазами. Сжечь весь мир… Ничего себе идейка…

— Вы меня просили зайти? — спросил Антуан Куни у Барнета Уишема. — В чем дело?

Немножко этот шпик забывается, раздраженно думал он. Мог бы зайти и сам. Пусть он генерал РА, но и он все-таки генерал. И ракеты его значат немного больше, чем все эти папочки в аккуратном досье.

— Прошу прощения, дорогой мистер Куни, — расплылся в широкой улыбке Уишем, — наверное, мне следовало бы самому зайти к вам, но дела, дела… Никогда не думал, что маленький наш Ритрит может поглощать столько времени для обеспечения его безопасности. — Уишем потер переносицу и посмотрел на Куни. — Вы не догадываетесь, почему я пригласил вас сюда?

— Нет, — угрюмо сказал Куни. Что-то слишком самоуверен этот тип. Что-то слишком уж пристально всматривается ему в глаза. Он несколько раз спрашивал Калеба, уверен ли он в этом шпионе из Агентства. Калеб уверял, что лучшего специалиста по безопасности нет, и к тому же он полностью разделяет их цели.

— Тогда, с вашего разрешения, я включу пленку. Совсем недавняя запись.

Он нажал кнопку, и Куни услышал очень знакомый голос:

«Нет, Рут, я не смеюсь».

«Но для чего тогда? Что за безумная идея?»

«Нет другого пути очистить цивилизацию от накопившейся в ней скверны…»

Уишем перемотал пленку и снова зазвучал голос Куни:

«Есть только один путь спасения ее — уничтожить людей».

Уишем щелкнул кнопкой и посмотрел на Куни.

— Генерал Каррингтон, мне не хочется говорить вам, как называется то, что вы сделали. Вы сами это прекрасно понимаете.

— Вы подслушивали? — глухо спросил Куни.

— Нет. Я разговаривал с мисс Дойчер.

— Она…

— Она сама позвонила мне. Она записала вашу беседу. — Уишем посмотрел на Куни. — Я могу включить пленку с самого начала.

— Не нужно.

На мгновение Куни показалось, что мир рушится вокруг него. Медленно и плавно падают стены, выкрашенные в светло-серую краску, проваливается крыша.

Наверное, сели аккумуляторы, пронеслось у него в голове, потому что мысли сбивались, толклись на месте. Он никак не мог сообразить, что сказать, что делать. Рут сама позвонила. Сама позвонила этому лощеному шпику и предала его. Его разрядят. А может, Калеб не допустит… Впрочем, разве это важно? Один. Опять один. Не будет больше тонкой руки в его руке. Не посмотрят смеющиеся глаза из-под рыжей челочки в его глаза. Один. Сволочи. Предатели. Не он предатель. Они предатели. Шпик, шпик, шпик! Он думал, что говорит про себя, но, наверное, он выкрикнул это слово вслух, потому что Уишем покачал головой и сказал:

— Вы можете сто раз назвать меня шпиком, суть дела от этого не меняется. Вы разгласили тайну, и до возвращения мистера Люшеса я вынужден…

Куни встал и бросился на Уишема, но у того в руках каким-то чудом оказался пистолет, и он спокойно сказал:

— Одно движение — и я стреляю. В голову. Пройдите в комнату налево. Там вы будете ждать возвращения мистера Люшеса. Он решит вашу судьбу.

Минуту или две Куни стоял, с ненавистью глядел на невозмутимую физиономию Уишема, потом повернулся и вошел в раскрытую дверь. Умирать было еще рано.