Беглый раб

      - И как?
      Люсьен извлёк "Герцеговину Флор".
      - Сделай мне по-русски...
      Алексей передавил папиросе мундштук. Прерывистой затяжкой Люсьен расправил грудь, обтянутую полосатой майкой. С задержками выдохнул и передал обратно. Затягиваясь, Алексей видел себя мальчиком - бегущим по воде по щиколотку вдоль кромки Рижского залива. Он был в ссадинах, ладони липли от смолы: только что он сорвался с сосны, увидев за забором на закрытом пляже - а до этого не видел ни одной - миллион голых женщин, и теперь, имея в голове всё это, нёсся что было сил, одновременно тормозя себя подъёмами стоп, как бы на каждом шагу готовый упасть в прибой, и время от времени падал, но оказывался не убитым, а только тяжело раненным, и бежал снова, и скорбно при этом пел. Мелодия та вздула ему горло, а потом явились и слова:
      Но пуля-дура вошла меж глаз
      Ему на закате дня,
      Успел он сказать в последний раз:
      "Какое мне дело до всех до вас,
      а вам до меня..."
      Конечно, с пулей промеж глаз уже не пикнуть, но из-за этой песни он в то одиннадцатилетнее своё время три раза смотрел фильм на тему зоологического одиночества в мире капитала.
      Бывший военный лётчик за большие бабки полетел снимать акул, которые отъели ему руку, и если бы не сын, которого он без охоты взял с собой, обратно бы отец не долетел - по рассказу, который один, и, кажется, елинственный, английский соцреалист написал ещё до того, как изменил своему учителю Хемингуэю с Союзом писателей СССР. Поскольку всё взаимосвязано, не исключаю, что тот "Последний дюйм", продукция Ленфильма, и дал мне первый импульс для побега в мир, проданный британцем низа понюшку табака:
      Простите солдату последний грех,
      И, памяти не храня,
      Не ставьте ему над могилой крест,
      Какое мне дело до вас до всех,
      А вам до меня...
      По пути к машине Люсьен залез на барку, которая косо томилась на мощёной набережной. Рядом под деревом был щит с предупреждением "Privat Parking"*. Он бросил ключи от машины и попросил найти в багажнике "полароид".
      Алексей прицелился в видоискатель. Глубокая и узкая, барка называлась "Esperanza",? что было золотыми привинченными буквами на алом, а корма украшена железными пентаграммами. Хоть в море сейчас, хоть в преисподнюю так стоял Люсьен, держась за руль.
      Он сделал снимок.
      10.
      Сразу за Антверпеном навстречу поднял руку панк-ирокез.
      - На хуй...
      Но Люсьен остановил.
      Ирокез неторопливо подходил в своих высоких шнурованных ботинках - в руке мешок, в глазах недобрая усмешка.
      - В Амстердам, messieurs??
      Он влез к ним за спину, заставив сразу впасть в ожидание чего-то максимального - ствола в затылок? Алексей отмалчивался, передоверив хозяину машины счастье общения с ближним. По-английски: ирокез был made in Britain?. Утром его с полицией выставили из Голландии. Теперь он туда снова. Не может ли он, Алексей, закрыть окно со своей стороны? Алексей закрыл. Пепел с сигареты, которую Люсьен ему охотно выдал, ирокез стряхивал им на пол. Перед самой границей он велел остановить себя у забегаловки. Проветривая машину, они смотрели, как тип хрустит по гравию. Вместе со своим мешком ирокез исчез за дверью. Алексей посмотрел на сиденье. "Полароид" на месте, но всё равно:
      - До Амстердама духа я не вынесу.
      - Что ты предлагаешь?
      - Он с кас!*
      Взгляд Люсьена сказал, что даже от русских с их коварством он не ожидал. Он вышел и отправился за ирокезом. Давно оквадратясь, как говорят в Париже, сохранял ещё обязательства к альтернативным братьям.
      Из забегаловки он выбежал.
      - Их там полно! В сортире, представляешь? Одной иглой!..
      И газанул.
      11.
      Как оказались в Стране тюльпанов, этого Алексей не заметил, поскольку в Бенилюксе погранпунктов нет, да и тюльпаны вроде отцвели. Ветряных мельниц, впрочем, было в избытке - тучных и легкомысленных.
      На плоском и зелёном.
      - Самый большой в мире порт, - склонял Люсьен в сторону Роттердама. При этом, можно сказать, культурная столица. На каждом углу авангардизм. Цадкин, Певзнер alias? Габо. Ваши, русские...
      Что выбрать на предстоящий вечер - Роттердам или все же Амстердам?
      Мальчик вырос, засыпая над "Политической картой мира", и постепенно осознавал, что до конца обречён на жизнь в пределах красного разлива "священных границ". Он бы лишь скорбно ухмыльнулся, предскажи цыганка в стране отказа, что придёт момент томления перед подобным выбором. Впечатанный в кресло, он лежал безмолвно. Машина летела в сиянии над бесконечной дельтой Рейна.
      - Поставим вопрос иначе, - сказал водитель. - Секс или культура? Потому что, кроме дома Анны Франк, с культурой в Амстердаме будет туго.
      - Пассон?, - ответил я.
      - You are the boss...
      Культура оказалась слева и внизу.
      12.
      В Амстердам въехали после заката. Небо прорезала вывеска отеля "Krasnopolsky".
      Каналы были без парапетов, а иногда и вовсе без ограждений. Вода отражала свет высоких и узких - на три окна - домов. Ни ставней, ни даже занавесок. На вылизанных кухнях садились за ужин эксбиционисты, одетые с корректностью витринных манекенов. Город был более чем приличный. Чинный.
      - Где мои пятнадцать лет? - повторял Люсьен с энтузиазмом не вполне понятным.
      - В воду не упади.
      Он запарковался на мосту. Какое-то время они сидели, отдавшись состоянию внезапного покоя.
      Потом ремень отпрыгнул к правому плечу.
      Странно было оказаться сразу в центре Амстердама. Только машина это вам даёт - мгновенный выброс в чужую ситуацию. Пока Люсьен изучал витрину табачной лавки, где над разнообразием сигар к стеклу изнутри был приклеен снимок того, что он сначала принял за алую орхидею.
      - Цветами зла любуешься? То ли ещё будет...
      За углом в закусочной кофе подали в огромных фаянсовых кружках. Люсьен распечатал "Питер Стьювезант" - сигареты, названные в честь функционера Ост-Индской их компании, скупившей в своё время остров Манхэттен и полмира заодно. Абориген - благообразный и седой ост-индец - бросал из-за стойки улыбки одобрения.
      Афиши кинотеатра зазывали безлюдную улицу на фестиваль лучших порнофильмов Северной Европы.
      Вдали у мотоциклов тусовалась молодёжь - столь рослая, что вместо них, во Франции ничем не обделённых, на площадь вышла как-бы пара лилипутов. Розовощёкие гиганты корректно предложили альтернативный метод эскапизма пакетики с кокаином, разноцветные блестящие таблетки в притёртых пробками флаконах, не говоря о гашише с марихуаной.
      - Видал "козью ножку"?
      - Ну?
      - Неделю можешь курить, а стоит дешевле сигарет. Причём, трава чистейшая.
      - Поддерживать врагов Запада?
      - Ну уж и враги...
      - Нет-нет, - торопился куда-то он. - Охота жить!
      - Тогда по пиву?
      В поисках созвучного заведения они ушли по набережной в молодёжные кварталы. Заклеенные сплошь афишами заборы, размалёванные стены, заколоченные окна, за которыми осаду держат скуотеры - зона крутой контркультуры. Девушки-тинейджеры обгоняли на длинных голландских ногах ещё больше повышая волю к бытию. Юность, и это очевидно, прошла необратимо, но почему в стране, враждебной к молодёжи?
      К стойке сначала было не протолкнуться, а потом оказалась она едва ли не до подбородка. Отступая, они пригибались под кружками голландцев. Джинсовые зады толкали их, не извиняясь, это они: "Пардон, пардон!" галантно извивались среди дымящих трубками гигантов и великанш, хрипящих на языке согласных. Забились в угол и подпёрли стену - два не первой молодости карлика, которым для смеха придали эти пивные кружки. Люсьен перехватил свою для прочности:
      - Давай, Пётр Великий!
      По пути обратно стали вдруг ломиться в какой-то вертеп под названием "Member"*. Высокая и крепкая дверь отливала чёрным голландским лаком, а посредине было железное кольцо, которым они поочерёдно били в дверь, одновременно её пиная.
      Возник сверхчеловек - весь в коже. Сложил над выпирающими мышцами груди чудовищные руки и спокойно стал ждать реакции. По-английски Люсьен потребовал доступа. Оглядев их сверху вниз, сверхчеловек привёл в движение мускулатуру шеи:
      - Members only.*
      Гасконская кровь не снесла такого унижения. Бойцовским петухом Люсьен скакнул на этого быка. Тот только разнял ручищи - друг уже летел на мостовую. С разворотом Алексей врезал великану по мягким яйцам. Охнув, тот схватился за них и, демонстрируя могучий голый зад в специальном вырезе штанов, юркнул за дверь, на штурм которой бросился Люсьен:
      - Sale pede!* А ну, выходи, я тебе морду разобью!
      Он бился и гремел кольцом, но дверь больше не открылась.
      В дежурной аптеке, после того, как ему дезинфицировали и заклеили ободранные локти, Люсьен приобрёл пачку английских презервативов и спросил дорогу в квартал Красных фонарей. Аптекарь - очки в стальной оправе - вышел с ними на улицу, чтоб разъяснить маршрут.
      Люсьен дрожал от ярости.
      - Сейчас мы их...
      Никаких фонарей, конечно, не было.
      Промеж каналов не улица - щель. Мощёная и с древним желобом для стока помоев и ночных горшков. Между витрин, отчасти задёрнутых, зигзагами ходила озарённая неоном чёрно-белая публика, туристы вперемешку с аборигенами из бывших голландских колоний - Суматра, Борнео, Гвиана. За чисто вымытыми стёклами коротали вечер женщины. Неглиже они казались ещё больше и белей. Особенно впечатляли формы ляжек, которые в целом, однако, смотрелись соразмерно - столь длинны были эти ног в чулках и туфлях на высоких каблуках. С диванов и кресел-качалок они переключали дистанционным управлением свои телевизоры, листали книжки, вязали или размешивали растворимый кофе из банок - с показом невероятных ягодиц.
      От конца улицы они повернули обратно.
      Прямо перед ними раскрылась штора. Взглянув на груди за стеклом, Люсьен свернул в нишу, ткнул кнопку и оглянулся: "Идём-идём..."
      Увидев их вдвоём, она не удивилась.
      - Bonjour, madame.
      Она отступила с улыбкой:
      - Французы?
      С улицы глазели аборигены. Она задёрнула занавес.
      - Алсо ...Френч кис?*
      Люсьен взглянул на него.
      - Не знаю...
      - Одер месье зинд попофройнде? * - и она пошлёпала себя по этой попе этимологически с немецкого, как оказалось. Попа = попо. Друг Люсьен всё мялся. Ничто человеческое нам не чуждо, однако необходимость так вот, в лоб, обнаружить при очевидце сокровенность предпочтений застала его врасплох.
      - Так как?
      Подняв ладонь, Алексей опустился в кресло.
      - Я пас.
      - Филяйхт, хэнд джоб? *
      - Мерси, - сказал он, - ноу...
      Дама догадалась:
      - Регарде? - и объявила цену - с одного за просмотр, с другого за action?, которым он останется доволен, она знает что ему, Люсьену, надо. Отсчитала сдачу с голландской сотни, вынула полотенце и показала ему на прихожую:
      - Шауэр плиз. Душе!
      Большая женщина и безмятежная. "Мэй ай?..?" Из под настольного света Алексей взял книжку, заложенную на месте вторжения. Серийный любовный роман по-голландски. Тахта, на которой она сидела, взяв себя за ляжки, задрапирована как бы шкурой - с бестиальными разводами.
      - Пэрис?
      Он кивнул. Париж...
      Отдавая должное ему, как парижанину, дама закатила глаза. На ней был парик, зелёный пояс, чёрные трусы, серебристые чулки, туфли с перепонками, которые врезались. Специальный лифчик выпячивал наружу груди, между ними поблёскивал крестик. Вопрос дистанции, возможно, но казалось, что в других витринах они намного привлекательней. Навстречу Люсьену она встала, сняла огромные трусы и положила их на столик, где на пластиковой поверхности была ещё банка растворимого кофе, початый пакет сахара, чашка с торчащей ложкой, два сцепленных йогурта и красное яблоко. Отвалилась и с улыбкой раскрыла ноги. В этих туфлях она по Амстердаму не ходила, каблуки, как из магазина. Схватившись за резинку своих трусов, снова надетых после душа, Люсьен стоял столбом и признаков готовности при этом не выказывал.
      - Буар келке шоз?* Виски?
      - Но мерси... - Он повернулся. - Где гондоны?
      - В куртке у тебя.
      Отрабатывая деньги, она развернулась всей массой молочной плоти к визионеру. Чтобы лучше было видно, взялась наманикюренными пальцами. Маленький бесцветный цветок пизды, но под ним анус, вид которого бросил Алексея в дрожь. Это было разрушено непоправимо и бугрилось, как асфальт, развороченный корнями. Заглядывая в проём своих же ног, издалека она подмигнула: "Хэлп уорсэлф!".*
      - Сори, бат...*
      Уже одетый, всунулся Люсьен:
      - On fout le camp! *
      Алексея как катапультировало.
      Зеваки за дверью шарахнулись в стороны.
      Они вырвались к каналу.
      - Кошмар! Ты жопу её видел?
      - Профессиональный, - выдохнул Алексей... - Профессиональный травматизм. Мог бы выбрать помоложе.
      - Я что, специалист? Я человек женатый, любовь не покупаю. Нет, но сто гульденов...
      - Цена познания. Забудь.
      - Могли бы в ресторан сходить. Это на наши франки сколько?
      Справа в подворотне был фастфуд.
      В глубине под сводами они взяли по кофе и хот-догу.
      В стойку, которая шла вдоль каменной стены, были вделаны мини-телевизоры - экранчиками вверх. Рядом с каждым пара наушников. Они влезли на табуреты.
      По ТВ давали сюжет на тему библейской зоофилии - Змей с женщиной. Под развесистым деревом она ласкала толстые кольца, которыми Змей обвил её, как ствол, используя для познания добра и зла конец хвоста. Он заглянул к Люсьену - тот же Змей. Рядом с картонным стаканчиком кофе, закрытым пластиковой крышкой. Изображение оставляло желать, но Люсьена загипнотизировало. В руке он держал ненадкушенный хот-дог. Алексей надел наушники - женщина говорила по-голландски. Язык был полон страсти и согласных. Он надел наушники на мокрую после душа голову Люсьена, который стал смеяться так, что абориген за стойкой поднял голову. Вдруг Люсьен сорвал наушники и спрыгнул с табурета, роняя его с грохотом.
      - Настоящий, думаешь?
      - Похоже.
      - Анаконда?
      - Или какой-нибудь питон.
      - Питон?
      Хот-дог его ещё завёрнут был в салфетку. Он швырнул его в канал, разбив неоновое отражение. Из полуподвальных секс-шопов рвалась наружу музыка, мелькали лица очень чёрных амстердамцев, блестящих от пота, озабоченных, недобрых...
      - Такое чувство, что нас сейчас зарежут. Нет, серьёзно?
      - Комплекс вины.
      - Ты думаешь? Но только не перед Бернадетт...
      Они перешли мост и зашагали вдоль канала в обратную сторону.
      - Нет, - сказал Люсьен. - Наверное, мне хватит Амстердама.
      - А женщины?
      - Наверное, мне нужны другие.
      - Как насчёт этой?
      На железном крыльце, как на помосте, стояла пожилая дама в блестящей чёрной коже. Расставив ног в шнурованных сапогах. Хлыст - поперёк бёдер. С тыла её подсвечивало из приоткрытой двери заведения, где на кирпичной стене висели плети, цепи, кандалы.
      - А что... Забыть про Триест?
      Хлыст искусительно прищёлкнул по ладони полуперчатки.
      Он сделал шаг назад.
      - Maman мою напоминает. Нет, после этого мне останется только в канал. Вниз головой.
      Ни перил, ни парапета - они шли по самому краю. Над маслянистой рябью сомнительных огней квартала, который если чем и жуток, так этой своей мёртвой водой.
      На мосту среди толпы очаг возбуждения. Они огибали группу, когда Алексея вдруг схватили за руку:
      - French??
      Ирокез - брошенный ими в Бельгии. Безумные глаза и бритый череп. К ним повернулись лица из чугуна. Из нагрудного кармана ирокеза выпрыгнул обтянутый резинкой свёрток денег - так резко Алексей рванулся прочь. Туристы разбежались, а банда загрохотала за ними по мостовой, взывая:
      - Kill the frogs! *
      13.
      Люсьен остановил машину.
      - Фу-у...
      Луна сверкала в канале, по прямой пересекавшем луга. Справа на поляне чернел уснувший фермерский дом, а прямо перед ними было нечто вроде леса. Переехав дощатый мост, они свернули в мокрые кусты.
      - Роса, - сказал Алексей. - В Париже нет.
      - Разве?
      - А ты не замечал?
      Место казалось укромным, но не успели они решить насчёт ночёвки, как с двух сторон в машину ударил свет фонарей.
      - Йопт...
      - Не по-русски! И спокойно...
      Алексей сидел и видел, как русского нелегала в этих вот блестящих наручниках транспортируют в участок, чтобы утром под конвоем выставить за пределы пермиссивного королевства. Но вооружённые до зубов полицейские ограничились взглядом на пресс-карту Люсьена, сами же при этом высказав предположение, которое Люсьен опровергать не стал, что они здесь освещают для своей французской прессы голландский этап велогонок Tour de France.
      И взяли под козырёк.
      - В этих глазах и мысли не возникло, что мы, к примеру, педаки. Утомлённо Люсьен завёл машину. - Цивилизованные всё же люди. У нас бы во Франции и застрелить могли...
      Асфальт в ночи слепил. Подавляя зевоту, они неслись вперёд, таращась на подсвеченные указатели, куда-то он сворачивал и, осознав ошибку, возвращался, из лабиринта этой цивилизации выхода не было...
      "Спишь?"
      С закрытыми глазами Алексей мотнул головой.
      Снилось что-то на грани поллюции, но он успел проснуться раньше. Люсьен обнимал его во сне. Он снял руку друга, повернулся на другой бок, но заснуть не смог. Весь воздух в машине выдышан, и стёкла запотели так, что ничего не видно.
      Кроме того, что утро.
      Он открыл дверцу, из-под которой стала выскакивать полынь. Размялся, расстегнулся и поднял глаза. Люсьен вылез из машины и присоединился, оглядывая стройки вокруг пустыря.
      - Что это?
      - Утрехт как будто.
      - Утрехт?
      Чувство абсурда нашло такое, что лечь в сорняк и помереть. Алексей рванул по каменистой почве, задохнулся и, вернувшись, закурил натощак. Люсьен отбрасывал локти, разгоняя кровь на фоне машины, отчуждённо нахохленной под испариной росы.
      Выехав на улицу, они направились в центр этого Утрехта - к горячему кофе. Это только его дочь Анастасия способна утром выпить стакан холодной воды из-под крана и бодро уйти в свою школу на улице Семи Сестёр.
      - Эрекция исчезла на хуй, - сказал Люсьен.
      - У тебя?
      - А у кого же?
      - По утрам или вообще?
      - Такое чувство, что больше никогда не встанет.
      Алексей понимал его, но - вчуже. Какое дело ему, что некто Б. Мацкевич даёт кому-то в Триесте? Когда он на северном краю Европы, и нет ещё шести утра?
      В глубине ему было наплевать, и от сознания постыдного бесчуствия он испытал к Люсьену, осунувшемуся и небритому, сильный порыв.
      - Mais quelle salope, quelle salope...*
      До полудня они слонялись по тихому Утрехту - вокруг собора и вдоль каналов. Ненавязчиво светило и вновь исчезало солнце. В лавке, где продавали рамы, краски и мольберты, купили детям по большой картине, где симпатичные животные предавались азартным взрослым играм взрослых людей - в карты и бильярд.
      Уложили в багажник с родной наклейкой "F".
      - Домой?
      Энтузиазма Люсьен не обнаружил.
      - А в Скандинавию не хочешь?
      - Возвращаться долго.
      - В Германию?
      В его глазах была мольба.
      - Давай.
      И они взяли курс nach Osten?.
      Уже в Голландии, на выезде из Маастрихта, произошла размолвка. На террасе придорожного заведения Люсьен сказал, что хочет рассказать... Если он правильно поймёт. Весной в Германии, а именно в Западном Берлине, где Люсьен освещал встречу на высшем уровне, сошёлся он с каким-то Людвигом интеллектуалом из Аахена. Адрес он потерял, фамилию помнит приблизительно, но в Ааахен ему необходимо - Людвиг, может быть, спасёт. Единственный в его французском опыте был человек, который за первым же пивом заговорил о главном...
      Глядя на дорогу, Люсьен молчал.
      - О чём?
      - О смысле жизни.
      С высоты террасы Алексей тоже смотрел на автостраду, которая неслась в противоположных направлениях. Одновременно - туда и обратно.
      - А мы с тобой о чём же всю дорогу?
      - Да, но...
      - Что но?
      - Немцы, они, ты понимаешь...Метафизическая нация.
      Они неслись под уклон.
      Алексей молчал.
      Германия возникала навстречу своими холмами, на которые водитель смотрел с нехорошим вожделением, как на материнскую грудь.
      14.
      Первое, что потрясло, был розыскной лист на террористов с дюжиной фотоснимков над заголовком, который начинался так:
      " 1 000 000 DM..."
      Автоматически лицо черствеет при виде этого. Надписи на стенах пункта, где Люсьен менял гульдены на дойчмарки, он понимал не очень, только шрифт. Особый их - социальный, унифицированный. Этой озабоченной графики достаточно для погружения в депрессию от сознания примата государства с этим кафкианским почерком. Военно-полевая форма полицейских, полуоголённость воронёного оружия, беспросветность физиономий - почти родных по рыльей их сугубости. Контрольно-пропускной аванпост Федеративной Республики с виду был непроходим, и показалось чудом, что их с Люсьеном, людей вполне террористического возраста и анархичной наружности, в этот организованный парадиз впустили не только без просвечивания мозгов, но даже не проверив паспорта. Так, отмахнулись: мол, давайте. Но не как во Франции, а без улыбки.
      Через пять километров Ааахен.
      Город-гора.
      Запарковавшись у подножья, они заглянули в коммерческие улицы, эту гору опоясывающие. "Общество потребления" в германском варианте отличалось явным дефицитом воображения, набившего витрины изобилием - тупым и скучным. В супермаркете Алексей купил китайскую записную книжку, чтобы на обратном пути решить меж красно-чёрным переплётом вопрос о смысле жизни. Люсьен ничего не купил, но, вволю назубоскалясь над "бошами", вышел в прекрасном расположении духа и сказал, что это, конечно, не место, где можно встретить Людвига - дружка-метафизика.
      Людвиг предположительно обретался на вершине горы.
      Она оказалась максимально интеллектуализированной. Мощёная макушка Духа. Собор, университет, библиотеки, книжные магазины. Кафе, которые на вольнодумный, на французский манер вынесли свои столики на солнце. Среди публики, всем видом отвергавшей ценности подножия, они опустились на плетёные стулья - в надежде, что искомый Людвиг пересечёт поле зрения.
      Скатерть была прищеплена к столу никелированными держалками - чтобы не сдуло ветром. Заложив ногу на ногу, они пили пиво, и Алексей постепенно наполнялся раздражением от вида обитателей вершины: каждый здесь являл собой себя же отрицающим продуктом государства всеобщего благоденствия откормленно-сытым, но при этом разворачивающим почему-то наш вчерашний "Либерасьон".
      При этом Людвига всё не было. Чем дальше ёбаный Людвиг не появлялся, тем инициативней становился Люсьен - словно вожжа под хвост. После безрезультатных засад во всех студенческих кафе вершины наступила очередь телефонных будок, где в надежде вспомнить фамилию Люсьен, задыхаясь взаперти, листал омерзительно жёлтые и толстые тома. Наконец за тёмным пивом он объявил о решении ехать в Западный Берлин - начать поиски с того конца.
      Смотрел при этом с вызовом.
      - Валяй.
      - А ты?
      - Вернусь в Париж.
      Он обиделся, хотя Алексей напомнил о причинах, по которым не с руки ему пересекать границу лагеря, обнёсшего Берлинской стеной то место, где Люсьену было хорошо.
      - Поеду поездом. А ты?
      - Пешком пойду.
      - Если бы ты водил, то мог бы взять мою машину.
      - Но я не вожу.
      Они спускались - по другую сторону горы. Всё уже закрылось. Солнце зашло, и было томительно светло. Навстречу всходило семейство гастарбайтера? - усатый мрачный турок, жена и трое их детей. Одного отец нёс на плечах. Машины у них ещё не было, но по-немецки гастарбайтер говорил не менее свободно, чем Люсьен.
      - Энтшульдигунг, во ист банхоф?*
      Турок опустил ребёнка на тротуар.
      - Гауптбанхоф?*
      Жена и дети во все глаза смотрели на главу семьи уверенно дающего разъяснения европейцу. Кивая, Люсьен закурил, предложил турку, который отказался, но закурил свою и, хмурясь, стал вникать в объяснения Люсьена, который, насколько понимал всё это Алексей, рассказывал про друга в Западном Берлине. Это встретило отклик: там у турка тоже множество друзей. Алексей с семьёй турка стояли там, где остановила их встреча, терпеливо ждали - на улице, застроенной вниз функциональной архитектурой. Когда запас немецкого иссяк, Люсьен распрощался с турком, как с родным братом: стиснул руку, одновременно своей левой сжимая ему локоть. Турок посадил на шею своего ребёнка, и семья снова пошла в гору - впятером.
      - Вот они, турки! Уже адаптировался человек. Купят "мерседес" и впишутся - не отличить.
      Алексей промолчал.
      - Это, Алексис, в конце концов, асоциально. До сих пор не получить права...
      - Мне больше нравится "ролс-ройс". Желательно с шофёром.
      - У нас в шофёрах были ваши великие князья.
      На агрессивный этот импульс Алексей ответил, что если ему (буквально по-французски) говнит бросать машину, то пусть он выбросит из головы свой пиздоватый (общеупотребительное и освящённое поэтом a la con) фантазм о Людвиге...
      - Это не фантазм!
      - ...который перспективы не имеет всё равно. Вместо билета купи на вокзале карманного Канта, а лучше Ницше, который жизни в отличие от некоторых не боялся. Во всяком случае - пизды.
      - Я? Я боюсь? Пизды?!!
      Повернулся и зашагал, унося во внутреннем кармане своей кожанки все бабки, одолженные у бывшей читательницы.
      В Париж теперь и впрямь пешком...
      И на хуй! С тротуара Алексей полез в гору, которая промеж зданий здесь была вспорота кверху каким-то созиданием. Выбившись из сил, завернул за забор и, найдя выгоревший островок травы, бросился на спину и завёл под шею руки.
      Над Германией догорали перистые облака.
      Глядя в это небо, он постепенно отпустил свои заботы - деньги, ночлег там, возвращение...
      Куда?
      Когда весь мир чужбина - и на медную пуговицу-кнопку в нагрудном левом застёгнут путевой документ профессионального беглеца.
      С этой стороны забора было хорошо. Защищенно, земля прогретая, и чисто - ни банки пива, ни сраного клочка... Впрочем, откуда бы? Когда там, у оранжевой времянки, для гастарбайтеров стоит перевозной химический сортир. Слезы вдруг переполнили глаза и раскатились по вискам. На этот казус он только ухмыльнулся, ослепше глядя в догорающее небо, но грудь сдавило так, что политэмигрант перевернулся, и его заколотило лбом, лицом о незагаженную землю, с которой - неужели Фёдор Михайлович был прав? - ну никакой химической связи он в себе не чувствовал, тогда как тот детсад, который строили у дома в Заводском районе, все стройки детства с окаменевшим на морозе их говном...
      Где ты, Родина-уродина?
      Разбудила компания, которая спускалась после пива с вершины зачарованной горы. Две темные фигуры расстегнулись лицом к забору. Две светлые фигуры завернули и присели, подобрав подолы. Дружный звук струй две по земле, две по доскам. Компания при этом перекликивалась, вприсядку девушки смеялись. Потом увидели его, умолкли и позвали своих парней.
      - Was ist los, Mench? Irgendwelche Probleme?*
      Алексей поднялся.
      - Алесс ин орднунг, данке...*
      Машины у подножья были озарены витринами. Он просто не поверил глазам, когда увидел за ветровым стеклом "рено" огонёк сигареты, узкий подбородок, небритость и усы...
      Дверца приоткрылась.
      Он сел.
      Люсьен включил мотор.
      Агрессивный белый свет бил по глазам на автобане, и все их обгоняли французов с гуманно-жёлтыми огнями.
      Не утруждая себя контролем, Германия их выпустила...
      15.
      - Септант, нонант.
      Алексей засмеялся. Бельгия была как дом родной.
      Люсьен достал из-под сиденья бутылку виски. Ирландского.
      - На вокзале купил. Вместо билета в Берлин.
      - А почему не уехал?
      - Потому.
      Они сделали по глотку.
      Справа под звёздами возник крепостной замок, гора под ним еле просматривалась, и, подсвеченный тускло, этот замок висел в ночи, не заземляясь, - призрачно и грузно.
      - Льеж, - сказал Люсьен. - Оружейная их фабрика...Les cons.
      Старый каменный город затемнился, как в ожидании бомбёжки. В этой полутьме на площади сидели, казалось, все его обитатели, но, к счастью, вскоре одна пара в возрасте поссорилась и освободила столик. Духота стояла, как перед грозой. Перед закрытием они заказали ещё по пиву, после чего Люсьен разменял бумажку и отправился внутрь ресторана - звонить в Париж. Вернулся он, растирая безволосую грудь под расстёгнутой безрукавкой.
      - С Феликсом всё в порядке. - Он выпил полфужера и отёр усы. - Тогда как мать его ещё не наеблась. Дай мне покрепче...
      Алексей выдал другу "голуаз", которым Люсьен глубоко затянулся... Знаешь, что я думаю?
      - Ну?
      - Что она больше не вернётся. Или только тряпки свои забрать.
      - Никуда не денется. Вернётся...
      - Понимаешь, к примитиву пизду влечёт неудержимо. И что тут можно сделать? Когда отец - поляк. Бил смертным боем...
      - А я её люблю, - сказал Алексей про чужую жену.
      - Не знаешь ты её.
      - Очень...
      - Я, думаешь, нет?
      Пальцы у друга тряслись.
      Бутылка виски осталась в машине. Вернувшись к ней бегом, они врезали ещё, после чего Люсьен рванул. В дорожных знаках протестантской логики уже не было, и они колесили наугад по безвоздушным каменным теснинам. Заливая светом автострады, на городах своих королевство это явно пыталось сэкономить. Мимо неслись какие-то чёрные заводы. Темно было, как...
      Из-за поворота с грохотом вдруг вылетела огромная кабина - грузовик со снятым кузовом.
      Алексей успел схватиться за поручень над головой и упёрся ногами. Люсьен резко вывернул - они проскочили. Почти впритирку к несокрушимой грани каменной стены.
      - Реакция, однако...
      Люсьен молчал.
      - Бля, жизнь нам спас.
      - А зачем?