СЕРГЕЙ ЮРЬЕНЕН
      Беглый раб
      Евророман
      1.
      Конферансье объявил:
      - Смертельный номер...Любовь в воздухе!
      Голые девушки стали шестами отстёгивать сетку, в которой происходили соития без эякуляции - прямо над залом, где за столиком в самом центре официально одетые мужчины исподтишка разбавляли принудительное шампанское "Посольской" водкой.
      Когда самый молодой из них, взявшись за край столика, стал подниматься, слева и справа куратор по литературе и сопровождающий от посольства напряглись, а визави и без того держал его в поле зрения весь вечер - как все две минувшие недели. В качестве дирижёра консерватории города Эн визави был включён в состав в последний день и сразу после взлёта из Шереметьева стал рассказывать членам делегации о несчастных случаях с невозвращенцами. Однако и этот чёрный человек, и прочие расслабились, когда всемогущий руководитель делегации от МГК, растирая затёкшее отсутствие шеи, изволил пошутить:
      - Дрочить пошёл, писатель?
      Не ответил, но уголки губ машинально дёрнулись. Ничего... ужо вам.
      Затылком, который свело, кожей между лопатками, негнущимся крестцом он ощущал взгляд визави. Девушка в одних туфельках и с пубисом в форме стриженого сердечка несла на шесте с крючком свою часть сетки; обдав мускусом выбритых подмышек, она только улыбнулась, когда он на неё налетел: "Пардон, месье".
      За занавесью он расслабил галстук и, глянув на указательный палец привратника, свернул на лестницу и вниз.
      Услышав сбегающее цоканье подбитых каблуков куратора по литературе, он упёрся ладонью в переборку, согнулся и засунул в рот два пальца. Над вспенивающимся мочеиспусканием куратор возвысил голос: "Достал меня Париж! Бог видит, долго я держался, но почвеннице этой так и быть: засажу по помидоры... Слышь? Ты чего там?" Согнувшийся в кабинке в ответ писатель изрыгнул и прикрыл дверцу каблуком. "Даёшь! Лично со мной только от красного вина. Когда в Провансе, помнишь, коммунисты напоили. Давай по-быстрому, сейчас прямо в воздухе засаживать начнут. Ну, бля, эквилибристы! В Москве рассказывать будем, никто не поверит..." Треща застёжкой брюк, куратор удалился.
      Из зеркала взглянуло бледное, измученное, но европейское лицо.
      Вот в том-то всё и дело.
      Он поднялся. Бумажки от гардероба сунул себе в карман человек из посольства, так что придётся в чём есть. Из-за занавеси слышно было, как оркестр настраивается к последнему номеру. Привратник спустился за ним к выходу с отеческой улыбкой и большим зонтом:
      - Un peu d'air??
      Выскользнув за дверь, клиент промокнуть не успел - из-за спины над ним раскрылся зонт, по которому сильно забарабанило. Вывеска "самого порнографического", согласно рекламе, театра Парижа Le Septieme ciel 1 озаряла стену дождя. Посольской машины видно не было, но она поджидала их, чтобы отвести в отель, затерявшийся в "красном поясе", а утром самолёт "Аэрофлота", который через три часа вернёт делегацию творческой интеллигенции в Москву.
      Как раз под ноябрьские праздники.
      В кармане пиджака ничего, в брючном тоже, но в заднем пальцы наткнулись на монету, отложенную ещё в Марселе, и каким-то чудом не выкатившуюся в последующей серии отелей. Десять франков. Старик взглянул и взял, но с изумлённым видом и открывая рот. С интернацио-нальным знаком палец к губам - молодой человек шагнул из-под зонта.
      Промок он сразу и до нитки.
      На углу подошвы взвизгнули, и, поскользнувшись на говне собачьем, он приложился об тротуар ладонями, на которых и поехал вниз. При этом выскочила запонка, янтарная, но тут уж не до жиру. Он вскочил. За исключением машин ливень смыл с улиц всё живое. На бегу поднимая воротник пиджака, он рванул под уклон.
      Поперечная улица.
      Бульвар, бля, Сен-Жермен...
      Свет остеклённого кафе освещал причудливую арочку начала века - спуск в метро.
      Maubert - Mutualite.
      Не раздумывая, он сбежал под название, странное, но обещающее мрачноватую взаимность, сквозь двери, в неяркое блаженство замусоренной сухости и, последовав примеру длиннющего африканца в пальто, с ходу перемахнул воротца.
      Врёшь, не возьмёшь...
      Поезд въехал в тоннель, и он возник перед собой, как в тёмном зеркале. Лицо оставалось европейским, но в целом он выглядел как посланец страны Москошвея, которого невесть зачем раздели посреди Парижа. Не поднимая глаз, африканец пересел с откидного сиденья, когда он снял галстук, который затем сложил, выжал на пол и спрятал в хлюпнувший карман. В собственной луже он стоял, держась за поручень, хотя вагон был почти пуст. Над выходом с расщеплённой молнии маршрута бросилось в глаза слово Grenelle. За две остановки до этого слова, непонятно, чем вспугнувшего, он вышел на станции, в названии которой было Bienvenue ?. Пересел и ехал, повторяя в уме, что чем случайней, тем вернее, до вокзала Сен-Лазар. Пересел. На остановке Опера в соседний вагон вошли трое ажанов, белый, чёрный и женщина. Он вышел на следующей.
      Bourse?.
      Раздвижная решётка была сдвинута как раз настолько, чтобы протиснуться на дождь.
      Площадь с грузным дворцом. Бессоный аквариум чего-то. На углу улицы каких-то Побед дождь хлестал по металлу ярко-зелёного мусорного ящика размером в танкер. Оглянувшись, он вспрыгнул на торец, заглянул вовнутрь и перевалился. Внутри, пригнув голову, он заскользил по корпусам пишущих машинок, телетайпов, какой-то аппаратуры, сундуков, разбухших газет, детективов в оранжевых обложках, аккуратно завязанных пластиковых пакетов с мусором. Косо торчал железный шкаф. Добравшись, он обнаружил, что дверца заблокирована. Выдирая её из мусора, он увидел глубоко внутри картонный ящик вина. Бутылки смотрели снизу запечатанными горлышками. Он лёг, всунул руку в просвет мусорных отложений, дотянулся и вынул одну. На ярлыке был год: вину пять лет. Тогда он еще не печатался, писал в подполье. Он сунул бутылку в карман пиджака, уложил шкаф набок, развернул внутри него рулон содранного и обрезиненного исподу ковра и влез. Нижнюю дверцу притянул, а верхнюю, обклеенную изнутри открытками, приоткрыл так, чтобы дождь скатывался мимо. Вынул бутылку. Отдышавшись, выглянул наружу, поймал за хвост антенну, подтянул, пока приёмник или что там не заблокировало, протолкнул в бутылку пробку и приложился к горлышку ноздрёй. Градус на запах был. Он глотнул и сплюнул крошево. Пищевод разжался. Вино было отличное. По металлу барабанил дождь, бессонный аквариум светил в вентиляционные щели шкафа, а он лежал в этом железном гробу, опёршись на локоть и пил, отогреваясь. Сигареты, на несчастье, остались вместе с зажигалкой на столике. Между глотками он срывал открытки и, налюбовавшись видами стран этого мира и райских островков, выбрасывал на дождь. Главное, отвлечься, не думать, в какой тревоге сейчас весь муравейник. И отель в "красном поясе". И посольство, откуда уже вылетели в разные концы Парижа группы поиска и захвата. Неужели у них действительно там мини-крематорий?
      Выкатившись на мокрый мусор, он выловил вторую бутылку. Почему выбросили? Ничего вкусней не пил.
      Ковчег, подумал он.
      В крайнем случае, на свалке проживу.
      Утро было мглистым. Через дорогу на площади светилось кафе. За стеклом молодой парижанин курил и щёлкал шариковой ручкой над какими-то бумагами. Когда он вступил в поле зрения, в глазах парижанина появился интерес. Он вернулся, толкнул стеклянную дверь и поднял к губам указательный и средний:
      - Сигарет?
      - Ду ю спик инглиш? - оживился парижанин. Дал ему из синей пачки с черной цыганкой толстую белую сигарету, поднёс огонь. - Тэйк э сит.
      Он сел.
      - Кап оф ти?
      Он откашлялся.
      - Мерси...
      Официант принёс чай и кофе. Парижанин придвинул пачку сигарет:
      - Австралия? Канада?
      - Нет.
      - Не говори... Европа?
      Усмехнувшись, он полез во внутренний карман и шлёпнул по мрамору отсыревшим паспортом. Француз поднял брови на герб СССР. Он подтверждающе кивнул. Француз взял паспорт, раскрыл и повернул.
      - Алексей Х-х... кх-х... Это ты?
      - Я.
      Глядя на фото, француз усмехнулся.
      - Ты в этом уверен, Алексис?
      - Не очень.
      - Проблемы?
      - Одна.
      - Осторожно! Перед тобой журналист. Бандит пера. Теперь говори.
      У француза были синие глаза, орлиный нос, усы и впалые щёки. Кожаная куртка, распахнутый шарф, расстёгнутая у ворота рубашка.
      - Свобода, - доверился русский. - Хочу её выбрать.
      Засмеявшись, француз под взглядом бродяги с советским паспортом посерьёзнел - но не глазами.
      - Диссидент?
      - Нет. Писатель.
      - Известный?
      - Мало.
      - А я вообще неизвестный. Бон! Попытаюсь тебя продать...- Француз сложил свои бумаги. - Может быть, заодно на работу возьмут. Жди меня здесь. Кстати, зовут Люсьен...
      Выйдя на дождик, этот Люсьен рванул через улицу к зданию, которое было национальным Агентством новостей.
      Под взглядом официанта Алексей опустил голову. Пепельница была полна окурков. Сигареты свои француз забыл. Обладатель советского паспорта, он курил их одна за другой и мысленно видел, как с визгом на тротуар сворачивает посольская машина, из которой выскакивают каменнолицые сверхмужики в плащах и шляпах...
      Пан или пропал?
      Париж иль Потьма?
      2.
      За дверью стояла Бернадетт Мацкевич.
      Свежий номер "Либерасьон" вывернут наружу (материалом о театре жестокости Арто) и прижат ремешком сумки к чёрной коже. Под курткой с погончиками, шипами, молниями и свисающей пряжкой белоснежная майка впихана в джинсы, поверх которых сапоги. Такой она пришла.
      Без сына.
      И на высоких каблуках.
      Алексей сделал шаг назад.
      Бернадетт отдула свежевымытую прядь. Скулы её алели. Прекрасно зная, где сейчас Констанс, она спросила:
      - Ты один?
      Ответило ей эхо запустения. Тени жалюзи исполосовали её на пороге закуренной комнаты, где энергично смятые листы отбрасывались на пол. На столе гудела Ай-Би-Эм, за корпус которой он для упора взялся.
      - Что ты делаешь?
      - Бранлирую?.
      Оглянувшись, Бернадетт села на тахту и, расставив ноги, вынула из сумки "Никон" с навинченным объективом. Сначала она была в группускуле "Рево", потом в феминизме, который потребовал от неё невозможного, а теперь решила начать карьеру фоторепортёра.
      - Продолжай...
      - Хочешь снимать меня?
      - Тебе помешает?
      - Нет, но... Почему вдруг я?
      - Потому что, - сказала Бернадетт, - я верю.
      - А Люсьен?
      - Давай, - нахмурилась она. - Не обращай внимания...
      В перспективе финала Алексей был не в лучшей форме. После того, как с криком: "Это мой последний шанс!" Констанс увезла девочку к матери и улетела в Лондон, он выключал машинку только, когда в дверь начинали ломиться соседи. Джинсы протёрлись, фланелевая роба для джогинга впитала марафонский пот, щетина перешла в бороду. Но Бернадетт хотела его именно таким - кружа, выгибаясь, опускаясь на колено и садясь на корточки с упором в стену. Он перестал реагировать на фотовыстрелы и втянулся вглубь страницы. Опомнился он только, когда услышал звук "зиппера". За спиной у него Бернадетт снимала джинсы вместе с трусами и сапогами, а причинное место было выбрито и припудренно.
      - Les morpillons2, - пояснила она без улыбки. - Люсьен подхватил у малолетки.
      В куртке и майке она поднялась - высокая и босиком.
      Он с лязгом поднял жалюзи и распахнул окно.
      Бетонные дома предместья расстилались до горизонта, за который он мечтал вырваться с помощью этого романа. Там, за горизонтом, был Париж. Он вдыхал полной грудью, слыша, как по пути из ванной она волочит свою куртку, которую, увидев его, уронила на пол:
      - Что это значит?
      Он взял её за сильные плечи:
      - Ecoute...*
      Отбросив его руки, она сорвала с бёдер полотенце и стала одеваться, обламывая ногти и опустив голову. Вбила ноги в сапоги и вышла, тут же вернувшись за "Никоном".
      - Всё равно! - Сверкнув глазами, она подняла камеру за ремешок. - Ты у меня внутри.
      - Бернадетт...
      - Надеюсь, плёнка не пропадёт впустую.
      И ушла.
      3.
      В кафе на площади Биржи, несмотря на жару, Констанс заказала чай с молоком и вынула пачку английских с ментолом.
      Люсьен вышел из Агенства с парой сослуживцев, махнул им и бросился к ней через улицу - руки в карманах лётной кожанки, палевые джинсы, светлые усы, запавшие глаза.
      - Са ва? - притёрся он шершаво, упал в плетёное кресло и повернулся в сторону уходящих коллег. - Соавторы мои. Мы с ними polar* решили написать. Глобальный - от Ирландии до Индонезии. С говном смешаем ЦРУ и КГБ. Бестселлер будет намбер уан. Один материалы собирает, другой отвечает за сюжет...
      - А ты?
      - Я, как всегда... За стиль.
      - Симпатичные.
      - Пошли на рю Блондель. *
      - Что, успевают в перерыв?
      - И даже пообедать после. А между тем, женатики. Тогда как я храню верность неизвестно почему.
      - То есть?
      Люсьен заказал "как обычно" и, поскольку бросил курить, взял сигарету из ее пачки и щёлкнул её зажигалкой.
      - Сбежала мадам Мацкевич.
      - Бернадетт?
      - Главное, именно когда я решил проституировать перо, чтобы заработать суке миллион.
      На мрамор сбросили картонку, фужер demi* был запотевшим.
      - Куда?
      Люсьен выпил половину залпом и утёр усы.
      - Я откуда знаю... В Триест как будто.
      - Это в Югославии?
      - Скорей в Италии.
      - Триест?
      - Тебя удивляет?
      - Далеко...
      - Твой Лондон был не ближе. Или ты думаешь, в Триесте не ебутся?
      - Не знаю. Про Триест я вообще не думала.
      - Вот как?
      - Ни разу в жизни.
      - А напрасно. Впрочем, я тоже. Только вчера задумался. Когда она мне позвонила с Лионского вокзала. Я даже взглянул в энциклопедию прелюбопытный город.
      - А как же Феликс?
      - Что Феликс? С Феликсом в порядке. Отвёз в школу, по пути с работы заберу.
      - Она сказала, когда вернётся?
      - Сказала, что сама не знает. И вернётся ли? Впрочем, спятила как будто не совсем. Предупредила все-таки Мартин. Это тёща моя будет. Из анархистов старого закала. Приезжает вечером, но через пару дней, боюсь, тесть-поляк её востребует обратно. Вот так, Констанс. Вместо полара с тёщей буду ночи коротать. Воспользуюсь этим, чтобы как можно больше узнать о тяжёлом детстве моей жены, которое и довело нас с ней до Триеста. Где сука ловит кайф.
      - Кто там у неё?
      - Откуда я знаю... - Прищёлкнув пальцами, он повторил заказ. - Судя по обрывкам с вокзала, какой-то славянин.
      - Не итальянец?
      - Нет. Юго?.
      - Триест же в Италии?
      - Ха! Не говоря про Триест, их и у нас навалом. Поляки, югославы, русские даже - как твой романист. Какое-то нашествие, нет? Варваров на цивилизованный мир. Могла бы и в Париже найти: это ты верно. Жаль, не рекомендовал ей одного - мы его знаем. Примарный антикоммунист, бит?, хотя вряд ли скорострельный, но, уж, наверно, до колена. Нет? А ты не смейся: он с ней, возможно, переспал.
      - С кем?
      - С кем же... С Бернадетт моей. Случайно не делился?
      Констанс мотнула головой.
      - Тем более все основания подозревать. Варвары, они такие. Предпочитают делать и молчать. Та, кстати, тоже отмалчивается по его поводу - мадам Мацкевич. Тем самым подтверждая свою природу. А знаешь? Давай и мы переспим.
      - Зачем?
      - Чтоб в догадках не теряться.
      - Ты серьёзно?
      - Вполне. А им не скажем. Варварам.
      - Если переспим, надо сказать.
      - Констанс, я уверяю... Ни в коем случае. За мной ведь очень драматичный опыт. А всё из-за чего? Я говорил. Делился. Хотел быть честным. Невермор!?
      - У меня другая концепция измены.
      - Концепции у варваров, а мы цивилизованные люди. Ты скажешь, а он меня, пожалуй, и зарубит. Топором! Согласно тёмной какой-нибудь концепции а ля, не знаю, Достоевский Фёдор Николаевич.
      - Михайлович.
      - Тем более... - Люсьен допил второе пиво. - Подумай, Констанс. Надумаешь, звони. А я пошёл.
      - На рю Блондель?
      - Тошнит при от одной мысли... К дисплею своему.
      - Что, кстати, в мире?
      - Провались он пропадом... Всё то же. Нацисты поднимают голову повсюду. Пойду. Или ты хочешь пообедать?
      - Слишком жарко.
      - Не говори. Амбулия, апатия, и утром не стоял.
      - Съезди куда-нибудь.
      - Куда? Разве что в Триест. И зарубить обоих. Или присоединиться третьим.
      - Просто проветриться.
      - С тобой?
      - Without women *, - ответила Констанс. - И друга своего возьми. А то он мне на нервы действует последнее время.
      - Что-нибудь случилось?
      - Mid-age crisis*. А так ничего. Быт, осложнённый полярностью культур.
      - Как можно с русским жить, не понимаю.
      - Дело не в том, что русский. Экс-советский! - ответила Констанс. Без предрассудков, но и без устоев.
      - В чём, наверное, и шарм?
      - Не знаю. Иногда кажется, сама структура личности разрушена. Ни ценностей, ни традиций. Одна только жажда новизны.
      - Слишком ты умная, Констанс. А жаль... - Люсьен погасил сигарету, медный браслет на запястье предохранял его от излучения отдела новостей. Проветриться, говоришь? Не знаю. Если belle-mere* отпустит...
      4.
      Осознав, что выбравший свободу советский его герой не способен полюбить Запад, Алексей забуксовал.
      Он сидел за своей огромной - только плечами с ней мериться - пишущей машиной, звукоизолировавшись от Европы, данной в ощущениях, с помощью губчатых американских затычек, поверх которых он надевал ещё и наушники для стрельбы, тоже штатовские. На нём была чёрная майка и трусы типа "советские семейные" - отчасти дань ностальгии, отчасти моде, в которую они, осмеянные столько раз, вошли по причинам сексуальной экологии.
      Осознал неспособность своего героя Алексей ещё ночью, предварительно заставив его исполнить с героиней (символической Европой) каннилингус длиной в три страницы. При свете дня было ясно, что перебор и порнография. Впрочем, хотя бы в этом он ещё сохранял национальное своеобразие переходить черту. Но что за ней открылось? Что нет любви. И, стало быть, романа. Весь труд насмарку, ибо тщетны усилия... Был такой романс, но слов уже не вспомнить...
      Что нет любви...Та-та та-та-та!
      Дым сигареты уплывал в окно - в послеполуденное удушье двора средневекового квартала Марэ.
      Рыжий кот продвигался по жестяной крыше пристройки к окну мансарды, откуда даже сквозь его звукозащиту всю минувшую ночь прорывались брутальные рыки анальной любви.
      Кота звали Масик. То был кот Алексея, один из сыновей сибирского кота князя Татищева, и крался он сейчас не за раскинувшим в истоме крылья воробьём, а с извращённой целью вновь обоссать "голубого" обитателя мансарды - вернее, территорию его отсутствия. А между тем, не далее, как вчера педак опять являлся с ламентациями, что "русский монстр" сделал пипи в сатиновые простыни, купленные к возвращению друга из Марокко. Что же делать? думал Алексей, глядя, как уверенно взбирается кот к открытому окну мансарды. Может, превратить всё это в антироман? Любовь, нелюбовь главное, книгу как спасти? Репутацию, созданную первым опубликованным романом?
      Не услышав, как вошла Констанс, он вздрогнул, взятый за плечо.
      - Что?
      Выражением лица она дала понять, что принесло кого-то, - вручила джинсы и вынула из холодильника три банки пива, оставшиеся в пластиковой оплётке. Затычки он выковырял, а наушники надел на ручку оконной рамы.
      Это был Люсьен.
      - Са ва?
      Люсьен горько ухмыльнулся, Алексей хлопнул его по плечу. Что тут скажешь? Он выдрал запотевшую банку пива, с хлопком открыл и вручил другу, который из галантности передал её Констанс.
      Они сидели и пили.
      Из детской комнаты доносился писк электронной игрушки, которую Анастасия наконец бросила и пришла рисовать, свесив медные свои волосы над зелёным овалом мрамора.
      - Бон. - Люсьен взял с пола неизменную кожанку. - Поехал.
      - Куда?
      - Откуда... Из Парижа!
      - А именно?
      - Если бы я знал... Хочешь со мной?
      Констанс пожала плечами на взгляд Алексея: как, мол, знаешь. Но рисунок Анастасии отражал подсознание ребёнка, растущего в проблемной семье, и он отказался с мотивировкой:
      - Роман...
      - Продвигается?
      - Не особенно. Второй, понимаешь...
      - Мне бы твои проблемы, - ответил Люсьен. - Ну, что тогда...Чао?
      - Съездил бы, - сказала Констанс.
      - Думаешь?
      - Вдвоём веселей, - сказал Люсьен.
      Чувствуя, как душа сбрасывает балласт, Алексей огляделся:
      - Так я поехал?
      Машина была запаркована на солнечной стороне. Они открутили окна.
      - Куда?
      - За границу!
      - Давай. А паспорт взял?
      Зная, что пути не будет, Алексей вернулся и на глазах Констанс и Анастасии полез под стол - в картонки, набитые бумажными отходами жизнедеятельностив мире, который себе выбрал. Titre de voyage - путевой документ беглеца - был голубым. Он раскрыл, взглянул на срок годности и швырнул на пол:
      - Просрочен!
      - А зачем он тебе?
      - За границу хочу.
      - Ты и так за границей. Кроме Парижа, есть Бретань, есть Корсика...
      - Cote d'Azur*, - добавила Анастасия.
      - И всюду нюдистки.
      - Надоело! Вот так мне эта Франция...
      - Тогда возвращайся.
      - Куда это?
      - В лоно матки, в ГУЛАГ - откуда я знаю. Десять лет отсидишь, обнимешь свои берёзки...
      Стиснув зубы, он пытался засунуть свой документ, мало того, что негодный, ещё и садистски огромный - не по карману. Не отрываясь от беспощадного рисунка, Анастасия осведомилась по-французски:
      - Они за Бернадетт поехали, maman?
      Ни та, ни другая не подошли, чтобы махнуть рукой или хотя бы бросить прощальный взгляд из окна детской - как раз напротив китайского ресторана "Райский сад".
      Дверца хлопнула, отдавшись в сердце.
      Люсьен завёл мотор.
      Квартал был по-воскресному пуст. На перекрёстке они опустили противосолнечные щитки.
      - Только не в Италию, - предупредил Люсьен.
      - В Испанию?
      - Подохнем от жары.
      - Тогда на север.
      - You are the boss.*
      На автостраде в лицо ударил ветер.
      И Алексей запел.
      Он растягивал ремень безопасности и бил себя по ляжкам - с отчаянием, невероятным самому. Сначала водитель посмеивался, потом присмирел. Когда седок отпал на изголовье, спросил, не Красной ли это армии песни?
      - Её.
      - А смысл?
      - Что от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней.
      - Нет?
      - Да.
      - Пентагон бы лучше придумал.
      - Пентагона тогда не было.
      - Старая песня?
      - Юности наших отцов мудацких.
      Люсьен тоже стал насвистывать, но, не найдя аналога, замычал что-то из песенного фонда Тысячелетнего рейха, отчётливо повторяя: фрише, фройлих, фест. Алексей смеялся, а француз пел, сводя брови с большим напором. Настроение было отличное, и песня была именно о них - всё ебущих! Бодрых. Радостных. Крепких.
      - Часть нашей культуры, нет? Двадцатого века?
      Алексей крикнул:
      - Не оправдывайся! Never explain!*
      Просто - всё ещё впереди за горизонтом. Лебенсраум. Пространство нашей жизни. Идеальное, как мечта.
      Там, вдали...
      На станции обслуживания очередь к заправке. Парень, расстёгнутый до небрежно завязанного пупка на белом брюхе, вытирал руки тряпкой и мотал головой, что не может, нет. Слишком много машин, ещё больше народу. Послеобеденная лень, всеобщее похмелье: Франция. Это был целый комплекс, разделённый полотном автострады, но связанный остеклённым виадуком, по которому они перешли на сторону, где ресторан. Невероятно, но идущие за ними поколения продолжали размножаться. Институт брака вроде рухнул, но от юных семей негде было протолкнуться, а в проходах между столиками копошились дети. Они выпили кофе у стойки, после чего обнаружили, что наличных кот наплакал, а свою чековую книжку (которую у Алексея аннулировали за нечаянный минус в банке) Люсьен забыл.
      - Ну, ёб же твою...
      - Вернёмся. Горючего до дома хватит, - утешил француз.
      - А до Брюсселя?
      - Может быть. А там?
      - Там у меня кредит.
      - Какой?
      - Неограниченный.
      - То есть?
      - Читатель.
      Люсьен восхитился:
      - Ну, русские...Скромностью не страдаете.
      - Вперёд!
      5.
      Ракетами СС-20 летели в них машины галльских любителей быстрой езды, на своей левой то обгоняли они, то делали их, но в целом трафик на Европейской 10 был пунктирен, особенно на их стороне - к исходу уик-энда из давшей Алексею убежище благословенной и самодостаточной страны охотников бежать было немного, так что машины, с которыми они состязались, были почти сплошь иностранцы, на которых передний, поверхностный план сознания эмигранта с известным стажем реагирует уже с "петушиным" автодорожным шовинизмом: вон, дескать, "ростбифы" - британцы - слева держат руль (хотя их абревиатура "GB" вызывает ещё чисто советский рвотный спазм по ассоциации), а вон "капустники" - "D" - на пошлых "мерседесах", при этом бельгийских и голландских вкраплений даже мысленного замечания не удостаивая.
      - По этой дороге я уже убегал.
      - Когда?
      - Я не рассказывал?
      Из отчего дома в Гаскони сын отставного полковника впервые дал тягу в пятнадцать.
      - Завидую. Там, откуда я, в этом возрасте далеко не убежишь.
      - Здесь тоже...
      - Но ты же убежал до Катманду?
      - Не в первый раз.
      - А как было в первый?
      На выезде из Парижа юный Люсьен тормознул одного месье, который вёл себя прилично до Компьена, после которого съехал на обочину и сбросил маску. Обстоятельства тому сопутствовали - вечер перед Рождеством, автострада пуста, как заснеженные поля по обе стороны. Когда Люсьен отклонил гнусное предложение, месье распахнул дверцу. Нет, он не вышиб отрока из кабины, как мог бы в аналогичном случае шофёр грузовика, он просто предъявил строптивцу альтернативу, которую беглец и выбрал. Педофил умчался в лоно семьи, а Люсьен поднял воротник, втянул руки в рукава и зашагал по заиндевелому асфальту в том направлении, куда стремился из родной провинции. Шапок во Франции избегают даже в морозы, что сходит с рук разве что парижанам, которых на каждом шагу готов согреть их город. Но вокруг был не Париж, а снежная равнина. Тогда, в конце 60-х, климат ещё не свихнулся, и Рождество подступало старое и люто доброе ("Березина!" - как говорят во Франции про мороз). Но люди надвигались уже новые - две-три машины за час ходьбы пролетели мимо. Подросток околел и лёг на дорогу. Наполеоновским воином - только не в России. Он лежал в ожидании смерти, однако очередная машина не только не переехала его, как собаку, но и подобрала в своё накуренное тепло. Женское! Спасительница за рулём оказалась стюардессой авиакомпании "Сабена", сломя голову она гнала по пустынной Франции, опаздывая на рейс Брюссель - Нью-Йорк...
      - Надеюсь, дефлорировала?
      - Если бы, - с горечью воспоминания ответил Люсьен, теперь водитель сам. - В Брюсселе оставила меня в своей квартире, там чулки висели в душе... Представляешь? Они тогда ещё чулки носили... Обычные нейлоновые, но кончил от одного вида. И сбежал, не дождавшись её из Нью-Йорка.
      - Куда?
      - Следуя потоку, как учит Лао-дзы. Тогда мы все бежали в Амстердам.
      - Не в Катманду?
      - Это потом. А вы?
      - Мы в основном в себя.
      - Потому что русские интраверты?
      - Потому что дальше СССР нам было не убежать.
      - Ты же сумел.
      - Когда? Когда, Люсьен? Земную жизнь пройдя до половины...
      - Лучше поздно, чем никогда.
      - А вот не знаю...
      Рожь не рожь - тучно колосится всё на местах рождественского сюжета.
      Лето.
      Июль...
      Странно впасть в меланхолию - ведь не Россия пролетает мимо. Но без анестезии тянет из-под кожи этот вид саднящую нить ностальгии по изобильно-захолустной окраине - будто сам он родом отсюда, из этой самой ржи без пропасти, и в детстве радио пело не про "могучую, кипучую, никем не победимую", а приторным голосом Шарля Трене, которого так извращённо любит авангардистка Констанс:
      Douce France, cher pays de mon enfance...*
      Франция, колыбель. А разве нет? Разве не здесь он, Алексей, родился, сбросив опыт небытия и начав отсчёт с нуля? Колыбель и могила, куда, Владимир Семёнович, так и сойти мне подростком, поскольку при таком отставании от них не дожить уже до зрелости... Пускай. Сбежим. Эмигрируем. Регрессируем! Снова начнём и подохнем, как дети - в Крестовом исходе сверхдержавы на Запад. Впадём в парадиз. Посреди обречённой этой жизни внезапно и вновь - douce France! Инфантильный оазис, остров детства России... Мерси.
      - Вот и граница, - сказал Люсьен.
      - Уже?
      Слева по дороге возник пограничный пункт, при виде которого майка стала липнуть к груди Алексея. Сбрасывая скорость, Люсьен снял руку и полез за своей carte d'identite* в куртку у ног, но чёрно-синий пограничник с блестящим от пота лицом отмахнулся белозубо:
      - Allez-y, les gars, allez-y...*
      Машина выползла на ничейный асфальт. Кровь застучала во лбу Алексея, впервые в жизни покинувшего Францию. Отпустили, но впустят ли...
      Розовый, как огромный ребёнок, старик в иноземной зелёной униформе улыбался им навстречу...
      Но, может быть, коварно?
      6.
      Королевство Бельгия.
      - Септант, нонант, - сказал Люсьен сварливо.
      - Что значит?..
      - Так они говорят вместо суасант-дис, катраван-дис... Les cons. *
      Алексей засмеялся - чисто нервное. Он просто не мог опомниться, и не от счастья противозаконного проникновения, скорей, от ужаса. Он был в сложном и глубоком шоке от попустительства к себе - нарушителю. К себе, частице Целого, блуждающей в отрыве, но воспроизводящей весь наследственный узор преступной ментальности. Может, он не просто эмигрант, а по казённой надобности... Агент? И не пассивного влияния агент - оперативник? Террорист?
      Ничего не мог он понять. Глубины западного благорасположения к ближнему заказаны для выходца из вечной мерзлоты и мизантропии. Просто страшно сделалось за Запад, гарант и его выживания. А как они здесь произносят числительные "70" и "90", на это, право, наплевать. Во всяком случае, короче, чем соседи с юга.