Боевой шлюп «Арго» (сборник)

Думал Парфемон несколько дней. Главное, не понимал, как бы так сделать, чтобы голубок и легкий, и прочный был. На бумаге чертить не осмеливался, да и где возьмешь ее, бумагу? Рисовал в уме, прикидывал, сидя на тощей пластинке, глядя, как гаснет над рекой последний луч. Ночью ворочался с боку на бок, не мог заснуть. Наконец проваливался в сон, как в воду, и где-то неподалеку мерещился уже ответ, да поди поймай!

Понял во сне. Приснился луг за деревней, весенний, поросший гусиным мелкотравьем, запруженный лужами. По лугу, по влажной земле, несутся мальчишки, и Парфемон с ними, да что с ними – впереди них! А над головой, в неистово-синем поднебесье, болтается хвостатый змей. У Парфемона змей всегда забирался хоть на пядь, да повыше, чем у остальных мальков. А главное, самое-то главное было – без всяких штучек его построить. Чтобы только клей, да бумага, да тонкие деревянные планки и работа рук. Смухлюешь – остальные сразу заметят, придавят твой змей к земле. Позору не оберешься. Парфемон видел так ясно, будто и не сон, – легкий деревянный каркас, сквозь него так и бьет, так и просвечивает солнце. Проснулся, а ресницы влажные. Сто лет не плакал.

Дальше уже было проще. Как вообразил себе все хорошенько, издобыл газетный лист и нарисовал картинку, большую, на весь разворот. Под матрас прятать не решился – вдруг обыск? На крыше за статуей каменного облома соорудил тайник, газетку сложил, в тряпку завернул – и туда. Каждый раз, как на крышу поднимался, нет-нет да и глянет в ту сторону, и чуял – жжет картинка. Торопит.

Работал после этого быстро. Сначала надо было соорудить скелет голубка, отобрать доски потоньше и попрочнее. А доски-то все сырые, тяжелые, непонятно, откуда такую дрянь на наибольшую стройку мира свозят. Барахло доски. Подумал еще и сообразил: лучше всего – каркас из алюминия. Он и тонок, и легок, и слово какое-то летучее – алюминий. Трубок-то вокруг хватает, главное – как склепать.

Сапог удивился Парфемоновой просьбе, но расспрашивать не стал. Достал и гайки, и паяльник здоровый, и веревки хорошей моток. Вечером шепнул Парфемону:

– В нычке твоей, за дурой каменной, все лежит.

И подмигнул так, будто все о Парфемоновых делах знал. А не знал.

Уходил Парфемон втихую, в перерыв. Мастрячил на нижней площадке среди строительного мусора, а Сапог и компания старательно отводили глаза Безбородому. Когда каркас был уже почти готов, ударило – а вдруг ошибся? Вытащил из заначки чертеж, под рубаху спрятал. Когда мимо охранников проходил, дрожал. Почудилось, что Безбородый зыркнул недобро, сердце так и екнуло. Ночью насмелился все же и показал картинку ВанДенисычу, спросил – летать-то будет такое, если по всем-всем-всем законам, а коли будет, человека унесет ли? Тот глянул на Парфемона снизу вверх, издалека будто, из самой синей дали. Парфемон уж и не ждал ответа. Но ВанДенисыч пригляделся, принял из рук чертеж. Так и эдак повертел и вроде бы маленько даже оживился:

– А ведь это хорошо, хорошо, – забормотал, – ново. Какой у вас тут масштаб?.. Масштаб что такое? Ну как же вы, Парфемоша, летательные аппараты проектируете, а элементарных вещей не знаете? Это отношение чертежа к объекту. Как вы себе этот аппарат представляете, насколько больше рисунка? Раз в пять? А весит он у вас сколько? Ну хотя бы приблизительно? – Призадумался, блокнотик малый из кармана вытащил, карандашик – и давай формулы какие-то чертить, будто и не помирал только что.

За окном прожектор лучом водит, вжик-вжик по листу. Парфемон забоялся уже, а ВанДенисычу хоть бы что, считает, как у себя на кухне. Наконец сосчитал, оглянулся на Парфемона.

– Маловато, – говорит. – Я бы побольше сделал, чтобы размах крыльев был метров пять. Тогда должно хватить. А с каких это пор вы, Парфемоша, увлеклись воздухоплаванием? – И странно так посмотрел, остро, печально и мудро, словно все как есть знал – и о голубке, и о Парфемоне, и о Парфемоновой грядущей судьбе.

Захотелось Парфемону правду рассказать, уж как захотелось, но пересилил себя. Мало ли что? Старик-то в последнее время сам с собой разговаривает, несет невесть чего, к Александре какой-то все обращается. Захочет с Александрой поговорить, а тут как раз Безбородый – шмыг. Будет тогда Александра. А так бы вместе улетели. Днем Парфемон перестраивал голубка по словам ВанДенисыча, а ночами утешал свою совесть – закрывал глаза и представлял, как они с ВанДенисычем над городом летят, лихие и вольные, и ВанДенисыч к нему оборачивается и говорит: «Ошибался я в вас, Парфемоша. Великий вы человек, куда там Ньютону!»

А в последнюю ночь не до мечтаний было. Распорол матрас. Ткань оказалась тонкая, ветхая, эхма – не выдержит. И решился тогда. Поговорил с солдатиком сквозь скважину, тот с ног брык – и храпеть. Остальные, если и заметили что, помалкивали. Вылез Парфемон на крышу и украл, спер начисто пленку, которой от снега укутали золоченую звезду. Звезду эту собирались водрузить на самую маковку, и вспомнился мимолетом давний разговор о безумном Джордано. Лучше бы он все звезды с неба собрал, не жалко, новые бы вырастили, а законов своих проклятых не открывал бы.

Тянуло очень все сделать по-старому, чтобы быстрее: плюнул, дунул, и готово – лети, голубок! Нет, нельзя. Ни в чем нельзя на старое полагаться, это-то Парфемон давно понял. И обвязывал впопыхах, резал, узелки крепил, ежился на сыром весеннем ветру. К рассвету закончил. Ах, жаль, небо на горизонте посерело уже – заметят. Ну заметят, и что же? Кто его, крылатого, поймает? Кто остановит-то?

Впрягся в голубка, вздохнул глубоко – ох, не сплоховать бы, не уцепиться в спешке за былое – и ринулся к краю. И ударило воздухом, точно как встарь, и дернуло, и повернуло, и поплыло. Сначало ничего не видел, глаза слезами заволокло. Лечу! Как давно, как давно, Господи, тот, которого не существует, Господь убогих и сирых. Лечу, братцы! Лечу! Потом ветром смахнуло слезу и увидел внизу, в сером дыму, – поворачиваются зенитки, едва-едва доносится тявканье команд. И жахнуло, и грохотнуло! Лепили чем попало. Парфемон почуял боком, как пролетело мимо что-то большое, желтое, термодинамическое. Затем стали бить точнее, вон тоненько свистнула баллистика, а дальше уж пошли сплошные попадания – и аэродинамика, и вектор скорости, и тяготение из тяжелого, девятиствольного. Попадали, не мазали, а голубок летел!

Занималось дыхание. Позади осталась громадная черная башня, сдуло ее, унесло в туман. А впереди открылась такая ширь! Река, хоть и втиснутая в гранит, поводила плечами, рвала ледяное тенето. За ней тянулись дома, и в них, в мутных окнах их, прижимались к стеклу изумленные лица. А за домами синел уже лес, далекий пока, но сулящий невозможную волю.

Парфемон летел, и смеялся, и плакал, и был уже над самой рекой, когда что-то случилось. Хлопнуло внизу – и тут же больно ударило в грудь, дернуло горячим. Он закачал крыльями, попробовал развернуться, но хлопнуло еще и еще раз, затрещало, и земля понеслась навстречу. Парфемон падал. В груди свистело, булькало, горячее превратилось в холод, стремительно приближалась дробящая лед река. И Парфемон еще успел подумать: «Как красиво! Боже, какая все-таки кругом красота».

P.S. Из рапорта капитана артиллерии Лебедкина В.А.:

Полевые испытания экспериментальной модели линейной пороховой винтовки УЛК («ульянка») следует признать успешными. Свинцовые пули по эффективности поражения намного превосходят медные и оловянные, ранее предложенные к производству. Рекомендую: наладить выпуск линейной винтовки УЛК в широких масштабах и вооружить ею стрелковые части, в первую очередь конвойные войска, задействованные в охране лагерей…

Ме-ги-до

Никто не знает, куда ушли

Те, кто пропал вдали!

На четыре стороны или шесть,

Потому что, кроме концов земли,

в Геенну тоже дорога есть,

и на небо дорога есть,

и там и тут

Люди живут,

и этих людей не счесть.

Борис Херсонский

и отныне вы не взойдете уже на небо до всей вечности

и на земле вас должны связать на все дни мира:

такой произнесен приговор.

Книга Еноха 3:19

Главнокомандующий. Так что там у нас с младенцами?

Начштаба. Боюсь, реальный успех кампании не соответствует нашим ожиданиям.

Смех аудитории.

Главнокомандующий. И как вы это объясните?

Начштаба. Дело в том, что лучше всего действует кровь младенцев, еще невинных, но уже осознавших себя как личность. То есть не младенцев, а детей от полутора до двух лет. Проблема в том, что одно как-то таинственно связано с другим – по крайней мере, так утверждают наши психологи.

Смех усиливается.

Главнокомандующий. Годдамит. Что же вы предлагаете?

Начштаба. Генетики работают над этой проблемой. Мы надеемся в ближайшее время получить новое поколение, лишенное способности различать добро и зло – следовательно, невинное по определению. Пока довольствуемся тем, что есть, и налаживаем производство святой воды.

Начальник тыла. Черт побери! (Смех усиливается.) Вы обещали разобраться с младенцами еще в прошлом триместре. Вы хоть представляете, во сколько нам обходится ваша святая вода? Ее же нужно благословить прямо в полете, иначе она утрачивает всю силу. С каждым грузом приходится сбрасывать священников – и вы знаете, что с ними происходит? (В зале хохот.) Правильно, никто не возвращается. Мы этого священника расти, корми, учи…

Министр финансов. Да, программа съедает треть федерального бюджета. Завтра на заседании кабинета министров я внесу предложение о перераспределении средств. Использование младенцев представляется мне гораздо более экономичным…

В зале истерика.

Начальник тыла. Вот-вот. Разберитесь наконец с младенцами…

Начштаба. Почему это я должен разбираться с младенцами? Генетики подчиняются министерству образования…

Министр образования. Вот не надо с больной головы на здоровую…

Хохот, свист.

Начштаба. Вы бы лучше с химиками побеседовали, они уже полгода как обещали вывести формулу долгоиграющей святой воды…

Министр образования. При чем тут химики?..

Крики из зала: «Химиков на мыло!»

Министр образования обнаруживает, что его рейтинг на табло стремительно катится вниз. Он вспрыгивает на стол и с усилием делает стойку на руках.

Пиджак министра заворачивается, оголяя солидный живот.

Восторженные крики в зале. Рейтинг возвращается на исходную позицию. Министр спрыгивает со стола и раскланивается, протирая лысину платком.

Крики из зала: «Химики рулеззз!»

Главнокомандующий. Так, достаточно. Что там с Михаилом? Все еще в молчанку играет?

Глава разведуправления. Нет, почему же. После того как мои люди с ним поработали, говорит, и довольно охотно. (Истерический смех в зале.) Он утверждает, что Небеса не имеют к происходящему никакого отношения. По его словам, нас атакуют не демоны и то, что у нас творится, вовсе не Армагеддон.

Главнокомандующий. А что же?

Глава разведуправления (пожимает плечами). Он говорит, что не знает.

Улюлюканье в зале.

В главу разведуправления летит ободранная кошка.

Главнокомандующий (раздраженно). Плохо работаете, плохо. Все приходится делать самому. Послезавтра подготовьте мне его для личной беседы. (Всем остальным.) Благодарю вас, господа. Продолжайте текущие разработки, о результатах доло?жите мне через неделю. Совещание окончено.

В зале крики разочарования и свист.

Ведущий передачи. Господа, господа, не расходи?тесь, у меня пять минут до рекламы.

Главнокомандующий. Засуньте их себе в задницу.

Зал восторженно вздыхает. Тонкий голос в заднем ряду затягивает национальный гимн, остальные подхватывают.

Ведущий лихорадочно стучит ногтем по циферблату часов, проводит пальцем по горлу и грозит кулаком оператору.

Оператор, ухмыляясь, снимает.

* * *

Отца Павла ударило воздушной волной и закрутило. Он послушно плюнул, точно так, как учили в лагере, но куда улетел плевок – вверх ли, вниз, – так и не увидел. Вполне возможно, что плевок размазался по макушке отца Павла. Священник брезгливо поморщился, и тут над головой с хлопком раскрылся парашют. Бочонки с водой, до этого стремительно уносившиеся вверх, зависли рядом. Отец Павел поправил стихарь и потянул из кармана тонкий томик адаптированного издания Библии. Сложив пальцы, неторопливо перекрестился, перекрестил бочонки и затянул: «Господи Боже наш, освятивый струю иорданская…» В тихом воздухе голос разносился далеко, и отцу Павлу вообразилось, что слова спокойной струйкой текут под облаками, текут и будут течь, когда самого отца Павла уже давно и на свете не станет. Под ногами качалась рыжая в подпалинах земля, и глаза поневоле косили туда, вниз, нашаривая вражеские сонмища. Однако равнина была пуста, только с далекого холма на севере шагали пыльные смерчи и слышалось мерное «бу-у-бу-у» разрывов тяжелой артиллерии.

«Промахнулись», – подумал отец Павел, и на мгновение ему стало обидно, что из-за дурацкой ошибки пилота пропадет он просто так, зазря. Вода впитается в землю, прежде чем бесовские полчища скатятся с холма на равнину. Священнику захотелось даже прервать благословение и, возможно, выругаться или потянуть за стропу парашюта, чтобы ветер унес его подальше от побоища. Отогнав лукавые мысли, отец Павел вздохнул и продолжил молитву.

«Яко Благословен еси во веки веков», – уже заканчивал он, и тут наверху что-то треснуло и бочонки снова понеслись вверх и в сторону, а мимо, кажется, просвистел тот самый плевок. «Аминь!» – выкрикнул отец Павел вслед бочонкам и успел еще подумать: «Падаю», – и о том, засчитался или нет поспешно выкрикнутый «Аминь!», и еще захотел попрощаться с матушкой (странно, как медленно тянется время в этом свистящем полете), и тут-то наконец наступило самое страшное. И стало темно.

Отец Павел спал, и ему снился сон. Снилась деревенская околица. Вечерние косые лучи так и тянутся через церковную маковку, ласково ощупывая черную землю. А маковка переняла у них цвет, налилась медью и золотом, и гуу-дуу-ом! – гудит большой колокол. Листва на деревьях свежая совсем, значит, май на дворе. Деревенские тянутся к молитве. Он, отец Павел, стоит на пороге церкви, рядом небольшой служка, вихрастый, быстрым глазом косит, сразу видать – постреленок еще тот. А в цветной толпе среди рубах и платков алеется что-то и золотыми искрами бежит по пруду и верхушкам берез. Что алеется там? Отец Павел силится разглядеть, щурит глаза аж до слез, но это – прекрасное, яркое – ускользает, оставляя только резь под веками и в горле комок. Гууу-у. Дуу-у.

– Ду-у. Ды-ы. Ты. Ты живой, что ли?

С усилием отец Павел открыл набухшие веки. Что-то дергало его за плечи, отпускало и снова дергало. Повертев головой, отец Павел обнаружил, что все еще пристегнут к парашюту. Ветерок поддувал, и парашют тащил священника по ровной, сухой, колючками и камешками усеянной земле. Рядом медленно шагали чьи-то ноги в старых армейских ботинках. Посмотрев вверх, отец Павел встретился взглядом с обладателем ботинок. Это был человек лет сорока, загорелый, сухопарый, в вылинявшем и пропыленном обмундировании десантных войск Союза. На плече его болталась древняя, как мир, автоматическая винтовка. Светлые глаза в обрамлении морщинок внимательно смотрели на отца Павла.

Священник прокашлялся и как можно более вежливо попросил:

– Вы не могли бы помочь мне отстегнуться?

Ни слова не говоря, человек придавил ботинком раздувшийся желтый купол. Отец Павел стащил с живота запаску, затем отстегнул основной парашют и с облегчением скинул лямки. Отделавшись от парашюта, он сел и тщательно себя ощупал. Вроде бы ничего сломано не было, и даже нигде не болело. Пока священник занимался осмотром, его спаситель вытащил из кармана пачку сигарет и, прикрывшись рукой от ветра, прикурил. Сделав несколько затяжек, он протянул сигарету священнику.

– Благодарствую. Простите, не курю.

Спаситель хмыкнул:

– Я бы на твоем месте все же покурил. – Присев на корточки, он уставился в лицо священнику. Бледно-голубые глаза блестели, как галька на дне ручья. – А знаешь, брат, это ведь я тебя подстрелил.

Отец Павел смутился. Должно быть, человеку неловко – ведь тот чуть не убил ближнего своего, можно даже сказать, товарища по оружию. Надо как-нибудь его приободрить. Священник откашлялся и сказал:

– Это простительная ошибка, сын мой…

Десантник ухмыльнулся. Зубы у него были удивительно белые и ровные.

– Никакая это не ошибка… отец мой. Я стрелял вполне намеренно. В тебя, а не в парашют. Прицел вот только у винтовки совсем съехал. Надо подвести.

Человек скинул с плеча винтовку, и на мгновение священнику показалось, что тот сейчас разрядит весь магазин в него, в отца Павла. Однако десантник только подкрутил что-то в оружии, вскинул винтовку к плечу и выстрелил в торчащий между двух камней сухой куст. Верхняя ветка куста треснула и разлетелась в щепки.

– Вот сейчас нормально, – с удовлетворением заметил десантник и закинул оружие обратно за спину. Обернувшись к священнику, он широко улыбнулся и протянул руку. Поперек ладони у него тянулся белый шрам, а костяшки пальцев были обмотаны черными полосками ткани. – Жерар. Можешь звать меня полковник Жерар.

Отец Павел, поколебавшись немного, руку пожал. Пожатие полковника было крепким – пожалуй, даже чересчур крепким.

– А ты не слабак, хотя и длиннорясый, – отметил полковник, убирая руку. – Ну что, вставай, святой отец. Приехали. Дальше придется пешком.

Огонек лизал сухие ветки. Жадно потрескивало голубое пламя, искало и не находило пищи. Колючки и кустарник сгорали быстро, так что приходилось постоянно подкидывать в костер хворост. Когда полковник Жерар в очередной раз вынырнул из темноты с охапкой веток, отец Павел робко предложил:

– Может, попробуем подать сигнал? В поселке мог сохраниться передатчик или что-нибудь…

Полковник бросил сушняк, уселся по-турецки у огня и хмыкнул:

– Чему вас там учили, в вашем лагере? Правильно падать на голову неприятеля? Демоны блокируют сигналы на всех частотах. Иначе тут журналистов уже набежало бы больше, чем бесов.

Отец Павел нахмурился:

– И вы ни разу не пробовали связаться с нашими?

– С кем – с нашими? – Глаза полковника отблескивали красным, а лицо сливалось с темнотой. – И на кой черт мне с ними связываться? Во-первых, меня тут же и расстреляют как дезертира, а во-вторых… – Он наклонился, подкинул несколько веток в огонь и снова ушел в темноту. – Во-вторых, ты, святой отец, никогда не задумывался, а что вообще происходит?

Священник удивленно взглянул на военного:

– О чем же здесь задумываться, сын мо… то есть полковник Жерар? Это Армагеддон, последняя битва, и сражаемся мы с ратями дьявольскими. О том говорится в Святом Писании…

Жерар невесело усмехнулся. Поерзал, ища местечко потеплее. В спину людям задувал ледяной ветер пустыни. Наконец полковник устроился так, что тепло струилось в его сторону, а дым отдувало от лица, и только тогда ответил:

– Знаешь что, святой отец… Когда я читал все эти священные книги – а я читал их очень внимательно, можешь мне поверить, – так вот, мне всегда казалось, что люди придумали Бога как большее зло. В мире ведь есть столько страшного, что, если бояться всего, вообще свихнешься. Вот они и выдумали бородатого воротилу на небесах, чтобы бояться только его. Но мне никогда не приходило в голову, что может быть и наоборот.

Ветка в костре затрещала, и отец Павел испуганно оглянулся – ему почудилось, что в спину пристально и очень недобро смотрят чьи-то глаза. Однако вокруг было пусто, только ветер тащил по земле комки перекати-поля да изредка пробегали на границе света и мрака шустрые фаланги.

Примечания

1

Здесь и далее цит. в пер. В. Вересаева.

2

Цит. в пер. М. Лозинского.

3

Гомер «Одиссея».

4

О. Мандельштам.

5

Гомер «Одиссея».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.