Боевой шлюп «Арго» (сборник)

– Что это, а? Что это такое, Мак? Война?

Я пожал плечами. Война была столкновением сверкающих щитами рядов, блеском мечей и ржанием кавалерийских лошадей, война была знакома по песням и рассказам старших, но это… это запустение скорее напоминало об эпидемии.

Негромко переговариваясь – а громко говорить в мертвом городе нам мешало что-то вроде благоговения, – мы вышли на площадь. Вышли и замерли. На площади были люди.

В центре, примяв кусты можжевельника и березки маленького сквера, раскорячился бронетранспортер. Его пятнистые бока и задранное дуло пушки отбрасывали тень на исчирканный пулями камень ограды. В тени расположились несколько солдат. Двое из них курили, затягиваясь с видимым наслаждением. Еще двое переговаривались. Водитель в сползшем на глаза шлеме пил воду из пластиковой бутылки, а трое совсем молодых ребят сидели на корточках и весело смеялись. Приглядевшись, я понял, что они запускают детский волчок. У всех восьмерых были автоматы.

Они заметили нас прежде, чем мы убрались обратно в проулок. Водитель выпустил из рук бутылку и схватился за автомат. Двое курящих бросили сигареты. И только парни с волчком как сидели, так и остались сидеть.

Один из куряк уже приготовился давить на спуск, но стоящий рядом с ним бородатый верзила схватил его за плечо и что-то гортанно крикнул. Я разобрал только слова «хара» и «тали-амас».

* * *

– В общем, все не так уж и плохо, – неуверенно сказал Филин, потирая скулу.

На скуле вздувался здоровенный синяк. Филин озабоченно покопался пальцем во рту, извлек осколок зуба и задумчиво продолжил:

– Нас могли бы и сразу пристрелить.

– «Какое счастье!» – воскликнул лобстер, когда его вытащили из кастрюли и положили обратно на полку.

Меня отделали гораздо сильнее, чем Филина. Очень болело плечо, по которому заехали прикладом. Ухо набухло и торчало в сторону. И похоже, мне тоже сломали зуб. Губа быстро распухала, так что говорить было нелегко.

Мы валялись на полу в просторной комнате с рядами сдвинутых к стене парт. Филин утверждал, что это школа. Я здания снаружи не видел, поскольку на голову мне нацепили мешок. До сих пор я не мог отдышаться от вони прелых сапог.

По полу были разбросаны книги с вырванными страницами – возможно, учебники. Стекла в окнах были разбиты. Осторожно подобравшись к подоконнику и высунув голову, я обнаружил, что комната находится на втором этаже. Внизу белел под солнцем широкий двор, вокруг него тянулся забор с высокими железными воротами. Странная школа. У ворот маячили двое в форме и с автоматами, еще двое возились у БТР. Больше во дворе никого не было.

Филин подобрался сзади и задышал мне в затылок:

– Похоже, они ждут какого-то Талиамаса. Называют его то шейхом, то полевым командиром. Он и решит, что с нами делать.

Я потрогал плечо, скрипнул зубами и ответил:

– Я бы не стал его дожидаться.

Филин хлюпнул носом, втянув кровавую соплю. Нет, над ним тоже поработали будь здоров.

– Я проверял – комнату вроде не охраняют. Можно спуститься посмотреть, нет ли другого выхода.

Я подумал и кивнул. Все равно ничего лучшего в голову не приходило.

Висящая на одной петле дверь жалобно скрипнула и погрозила нам длинными щепками. Коридор тоже был пуст. Стекла в двух окнах сохранились, но пол все равно был засыпан осколками и обвалившейся штукатуркой. На цыпочках мы прокрались вдоль коридора, заглядывая по дороге в пустые классы. Там было все то же. На черной доске в одном из классов был нарисован огромный член и написано что-то, но не по-гречески.

В конце коридора обнаружилась лестница, ведущая вниз. Когда мы спустились на первый этаж, отчетливо послышались голоса прогуливающихся под окнами часовых. Мы пригнулись и поспешили дальше, в подвал.

Дверь в подвал была тяжелая, железная, выкрашенная зеленой краской. Недавно выкрашенная. Филин попробовал ручку, толкнул. Дверь бесшумно открылась. За ней обнаружился еще один коридор. Под потолком тянулись толстые трубы в рваной изоляции. Местами проступало ржавое железо, сочилась вода. Пахло плесенью и нагретым воздухом, где-то неподалеку что-то утробно ухало, гудело, тускло светила заключенная в металлическую сетку лампочка. Наши шаги звучали приглушенно, будто мы ступали по вате.

– Думаешь, здесь есть другой выход? – шепнул Филин.

Я пожал плечами и ускорил шаг. Мы прошли еще метров двести и завернули за угол, когда послышались голоса.

Я замер. Филин, не успевший сориентироваться, налетел на меня и зашипел, ударившись больной ногой. Я зажал ему рот ладонью и указал вниз. Голоса шли оттуда и звучали отчетливо, как будто говорящие находились в паре шагов от нас.

– Ну что, решила уже?

Низкий мужской голос странно тянул слова, но язык был определенно греческий. Второй голос, писклявый и одновременно пришептывающий, поддержал:

– Какую режем первой – правую или левую?

Я упал животом на пол и подполз к тянущейся вдоль стены трубе. Под ней обнаружилась узкая щель. Оттуда открывался вид на еще один подвальный этаж под нами. Просунув под трубу голову, я увидел квадратную комнату, ярко освещенную лампами дневного света. В комнате стоял железный стол. К столу была привязана девушка лет семнадцати. Тощая, остроносая, с большими темными глазищами. Над левым глазом синел фингал. Волосы у нее были короткие и тоже темные, а выражение лица – свирепое.

Рядом со столом расположились двое: один в хаки, другой в защитном пятнистом комбинезоне. Рукава комбинезона были закатаны, а в большой волосатой лапе зажата пила. Тот, что в хаки, потянулся за чем-то невидимым, и я обнаружил, что у него нет уха. На месте уха багровел уродливый рубец. Второй, с пилой, принял у товарища то, за чем он тянулся. Это оказалась бутылка с мутноватым пойлом. Пятнистый глотнул, задрав голову и двигая щетинистым кадыком. У человека с пилой не хватало глаза; глазницу закрывала черная повязка.

– Ах Кассандра, Кассандра, – пропел одноглазый, занюхивая самогонку рукавом. – Кассандра с буквы «К». Ну и сильно ли помогли тебе твои пророчества?

– Я прямо не знаю, – подхватил одноухий, – что за придурь на хозяина нашла. Ну зачем ты ему сдалась? Уродина-уродиной, да еще и дура. Прошмандовочка ты бесполезная.

Одноглазый хмыкнул, весело взмахнув пилой:

– Не, почему же бесполезная? Она ж эта… пророчица. Так, Касси? Ну-ка скажи, какую руку я тебе сейчас пилить буду? – Он игриво занес пилу.

Девушка не издала ни звука.

– Скучно. Совсем с тобой скучно, Кассандра. Ничего ты толком не умеешь. Даже отсосать как следует не можешь, где уж тебе пророчествовать.

– Понимаешь… – вмешался одноухий. Он тоже уже приложился к бутылке, и шрам налился краской пуще прежнего. – Понимаешь, всякое пророчество бесполезно, это доказал еще тот геометр, ну как его… – Он защелкал пальцами.

– Эвклид? – охотно подсказал второй.

– Нет, ну какой Эвклид?.. А, вспомнил! Архимед. Великий был человек. Так вот, Касси, он говорил, да, лично мне говорил при нашей последней беседе в Сиракузах… Ты была в Сиракузах, Касси?

Девушка молчала.

– Ладно, не важно. А говорил он, что всякое пророчество бессмысленно, поскольку либо неверно, либо бесполезно. Поясняю… – Одноухий взял у товарища пилу и приложил лезвие к левому плечу девушки; Кассандра напряглась. – К примеру, ты говоришь, что я отрежу тебе левую руку. А я – бац! – Тут он ловко перекинул пилу к другому плечу. – Бац – и отрежу правую. Это какое пророчество? Это пророчество неверное. А вот если я действительно отрежу левую… – Тут он вернул пилу на прежнее место. – Если левую отрежу, то это пророчество бесполезное – что толку в том, что ты все верно предсказала, если рука все равно тю-тю? – Одноухий тоненько захихикал, и спустя секунду его товарищ присоединился к нему басом.

– Пойдем. – Я дернул Филина за руку. – Пойдем, пока нас не засекли.

Но он и не двинулся.

Я откатился от щели и уставился на Филина. Его лицо, и без того бледное, стало совсем белым, и резко проступила едва пробившаяся на подбородке щетина. Филин был младше меня на два года.

– Я никуда не пойду. Мы должны спасти ее, неужели ты не понимаешь?

Я сделал ему знак говорить тише, и он зашипел:

– Это же Кассандра, та самая Кассандра! Это о ней говорил Гомер. Я всегда мечтал ее встретить, я столько хотел узнать…

Я покрутил у виска пальцем:

– Кассандра умерла пятьдесят лет назад. И она была старше. А это я не знаю кто, но нам до нее нет дела.

Филин замотал головой. Я вздохнул и прошептал как можно более убедительно:

– Надо выбраться отсюда. Даже если это та самая – а я в это не верю, – она уже все напророчила. Она нам больше не нужна, понимаешь?

Филин явно не понимал. Я начал злиться:

– Ты что, совсем спятил? Мы приплыли в Колхиду не для того, чтобы спасать прекрасных дам. И Царь нас не для того на себе тащил. Мы пришли за руном…

– Ну и иди, – зашипел Филин, – иди за своим драгоценным руном, проваливай. А я остаюсь.

Я треснул кулаком по холодному полу и закричал шепотом:

– Ты обещал! Помнишь, ты обещал, что не бросишь меня?! Где твое слово?!

Филин неожиданно улыбнулся. Спокойно так, как будто мы в нашей нычке под верандой распивали стыренное из дедушкиного буфета эфесское.

– А я тебя и не бросаю. Это ты бросаешь меня. И ее.

Я аж плюнул с досады.

Плана у нас никакого не было. Конечно, Филину лишь бы проявить благородство – а разбираться с подонками он предоставил мне. Мы долго блуждали в поисках хода вниз, Филин трясся и проедал мне плешь:

– А что, если ей уже отрезали руку? Если она умрет?

– Да не ссы, – убеждал я как можно уверенней, – они тут все ждут этого Тали-амаса. Без него они и не пукнут.

Сам я в этом сильно сомневался, но Филин немного успокоился. Наконец мы спустились по узким железным скобам и пошли обратно. Филин снова впал в панику – ему казалось, что мы потеряемся в одинаковых узких, тускло освещенных коридорах и не найдем квадратной комнаты. Но у меня с чувством направления было все в порядке, и вскоре мы услышали голоса. Среди них был и высокий девичий. Судя по тому, что девушка не визжала и не стонала, ей пока ничего не отрезали. Я прислушался. Сейчас говорил одноглазый:

– Нет, ну это невыносимо. Предреки хоть что-нибудь. Ну например: когда я умру?

– Очень скоро, – спокойно ответила девушка, – смерть уже приблизилась и дышит тебе в затылок.

Я не сумел сдержать ухмылку. Может, и вправду стоило спросить ее про руно?

Мы подкрались к двери в комнату. Она была приоткрыта. Я сделал Филину знак держаться позади и заглянул внутрь. Двое стояли вплотную к столу, что было плохо. Но их автоматы – «Узи» и укороченный М-16 – лежали в противоположном углу, и это было хорошо.

Одноглазый, разозленный предсказанием Кассандры, как раз заносил руку для удара, когда я толкнул дверь и вальяжно ступил в комнату.

– Где здесь общественный туалет?

Одноглазый так и замер с поднятой рукой. Одноухий, стоявший ближе к двери, моргнул и уставился на меня.

– У меня заело ширинку, – я принялся теребить молнию на брюках, – не поможете расстегнуть?

Одноухий инстинктивно опустил глаза. Этой заминки мне хватило, чтобы пересечь разделявшее нас расстояние и хорошенько врезать ему под дых. Одноухий согнулся и обмяк. Второй рванулся было к оружию, но я крикнул:

– Лови! – и швырнул в одноглазого его товарища.

Одноглазый рухнул на пол, грязно ругаясь. Я перепрыгнул через стол, подхватил М-16 и врезал прикладом по высунувшейся из-под тела одноухого голове. Еще и еще раз, пока эта дергающаяся голова не затихла. Единственный глаз экзекутора залила кровь. Я не стал проверять, оправдалось ли предсказание Кассандры, и, перешагнув через безжизненные тела, устремился к столу. Однако там уже стоял Филин. Стоял, неумело возился с веревками и завороженно пялился на девицу. Она ему улыбалась.

* * *

Кассандра не ошиблась. Одноглазый был мертв. Его приятеля мы связали и запихнули ему в рот кляп. Я было собирался и его прикончить, но Кассандра не дала. Закатила глаза и похоронным голосом изрекла:

– Его срок еще не истек.

У нее за спиной я поцокал языком и постучал по лбу пальцем. Филин показал мне кулак.

Мы прихватили автоматы, а Кассандре достались «беретта» и морпеховский нож. На нож я косился с вожделением и думал, что все равно отберу его у девчонки. На всякий случай я содрал с одноухого форму и переоделся. Хотел было и Филина принарядить, но костюмчик одноглазого был уж больно окровавлен.

Мы поднялись по лестнице и выбрались на задний двор через окно школьного туалета. Пока Филин протискивался через узкий проем, я изучал сортирные граффити.

«Шмулик пиздоёб и козел».

«Атсаси, пидар!»

«Цой рулит!»

«Адка из 5-го Б – подстилка!»

«Но я разбил свою любоффь о волосатые коленки».

«Я ВЕРНУСЬ, МАМА!»

– Вот именно что, – пробормотал я и полез в окно. Унитаз под моим ботинком жалобно хрустнул.

Мы спрятались на мусорке. Часовые не проявляли интереса к четырем вонючим контейнерам и обходили их стороной, делая здоровенный крюк. Из баков несло мертвечиной. Мне показалось, что из-под крышки высовывается маленькая рука, но я не стал проверять.

Кассандра и Филин устроились за большим баком, а я сидел на стреме и наблюдал за воротами. План был глупый и рискованный, но другого у нас не было. Мы ждали, когда приедет Тали-амас. Тогда, по замыслу, ворота должны были открыться, в суматохе мы просто пошли бы к ним, не привлекая внимания, и постарались ускользнуть.

Вечерело. Никаких признаков скорого приезда командира я не заметил. Мне надоело пялиться на запертые ворота, и я прислушался к тому, что происходило сзади…

– Так ты та самая…

– Ш-ш-ш…

– А меня зовут Ишмаэль. Это значит…

– Я знаю, что это значит.

Последовал долгий звук, какой издает забитый слив в момент прочистки. Я страдальчески возвел глаза к небу. Нашли время для нежностей.

– А ты знала… в смысле, ты предчувствовала, что мы встретимся? Я столько тебя искал. Я так хотел…

Снова чмоканье и урчание слива. Касси, похоже, была не из разговорчивых.

– А ты знаешь, что будет дальше? Что с нами будет?

– Ш-ш-ш.

Впору было пожалеть, что одноглазый с одноухим не преуспели в своей работе. Интересно, а что Тали-амасу надо было от нашей пророчицы? И вправду ли она та Кассандра, что предсказала про руно? Ох, не верится… Я совсем уж было собрался прервать воркование моих голубков, когда часовые у ворот вытянулись, снаружи кто-то гаркнул повелительным голосом и створки начали разъезжаться. Показался еще один броневик. На броне сидели человек шесть солдат. За бэтээром во двор мягко вкатился огромный черный джип, посверкивающий пуленепробиваемыми стеклами. В нем, вероятно, и ехал Тали-амас.

Из-за школы высыпало с дюжину боевиков, один из них – тот самый бородатый верзила – подбежал к джипу. Из джипа кто-то вышел, но я не увидел его за пятнистыми спинами. Вся компания направилась к дому. Ворота пока оставались открытыми. Самое время действовать. Я свистнул. Ноль внимания. Обернувшись, я увидел, что парочка страстно целуется, забившись в щель между баками. На Касси уже не было майки.

– Вы что, спятили?! – простонал я. – Идти надо!

– А? – рассеянно сказал Филин, выныривая из-за довольно крупного девичьего бюста.

Касси сориентировалась быстрее. Отпихнув все еще ошалело моргающего Филина, она деловито оправила майку и засунула «беретту» за пояс. Я кинул быстрый взгляд во двор и, убедившись, что никто в нашу сторону не смотрит, встал. За мной поднялись Касси и Филин. Легкой прогулочной походкой я зашагал к воротам. Часовых не было. Я спиной чувствовал, как следуют за мной друзья, как вышедшие из джипа приближаются к крыльцу. Чувствовал, как горяч асфальт под ногами, как нагрелся от моих ладоней ствол «Узи», как струйки пота катятся у меня по затылку и как намокла майка под мышками.

Мы были шагах в тридцати от ворот, когда сзади окликнули:

– Эй!

– Не останавливайтесь, – приказал я сквозь зубы.

– Хей!

Кричали уже в три голоса. Только сейчас я заметил пристроившуюся в тени кустов, разросшихся у забора, будку. В будке кто-то возился.

Осталось двадцать шагов.

– Может, остановиться? – пробормотал сзади Филин. – Касси? Мак?

Кассандра сказала что-то, чего я не разобрал.

Я замедлил шаг и поравнялся с парочкой.

– Идите вперед.

– Что? – Филин болезненно сморщился, как будто глотнул касторки.

– Бегите, я вас прикрою.

Сзади вопили на разные голоса.

Филин нерешительно оглянулся, но Кассандра дернула его за руку, потянула – и они побежали. Я развернулся к будке и нажал на спусковой крючок. Очередь достала высунувшегося из дверей лохматого мужика, перечеркнув его и откинув к стене.

Касси и Филин бежали. Я начал оборачиваться к группе у крыльца.

– Стойте! Стойте, не бегите!

Голос кричавшего был мне смутно знаком. Слова были греческие.

– Стойте!

Я упал на раскаленный асфальт и надавил на спуск. «Узи» затарахтел. Люди у крыльца рассыпались, пули защелкали рядом со мной, сзади послышались крики – но мне было уже все равно, потому что в меня попали. Болью рвануло висок, в глазах полыхнуло красным – и мир потух.

* * *

– Голова сильно болит?

При свете масляной коптилки я долго вглядывался в нависшее надо мной озабоченное бородатое лицо. Потом пошевелил губами и, обнаружив, что могу говорить, сказал:

– Тали-амас. Ну конечно, я мог бы догадаться.

В этом тревожном, выступающем из мрака лице смешались черты моего деда – вора, воина и мореплавателя, и моей суровой красавицы-бабки, так и не простившей мужу отступничества. А еще он был очень похож на меня. Если бы не морщины на лбу и в углах глаз и не пегая, сединой продернутая борода, можно было бы подумать, что я гляжусь в зеркало.

– Мне жаль, что так получилось.

Голос был хриплый, неуверенный. Кажется, греческие слова давались ему с трудом.

Я подумал немного и спросил:

– Что с Филином и Кассандрой?

Он не ответил, да я мог бы и не спрашивать. Странно, что я остался жив. Я подумал еще немного.

– Как ты узнал меня? – Вопреки всему, мне, дураку, хотелось верить, что отец меня все же узнал.

Бородач вздохнул и почесал переносицу:

– Мне рассказала Афина. Она же и прикрыла тебя. Ей здорово досталось. Пять пуль в грудь. Хорошо, что она бессмертна.

– Хорошо.

На меня накатило равнодушие. Я не знал, что я должен был чувствовать. Радость, оттого что нашел его наконец? Ненависть из-за убитых друзей? Отчаяние? Я не знал. Поэтому спросил первое, что пришло в голову:

– Паллада. Она и с тобой спит?

Отец не ответил. Покачивалось во мраке будто вырезанное из мореного дерева лицо – то наплывая, то вновь скрываясь в тени.

– Зачем ты пытал Кассандру? – Я не ожидал ответа и в этот раз, но губы бородача дрогнули.

– Мне надо было узнать кое-что о грядущем бое. Тебя это не касается.

Я нахмурился, и голову пронзило болью.

Он заметил, привстал:

– Сейчас принесу воды. Тебе надо выпить лекарство.

– Не надо. – Я улыбнулся, хотя это мне дорого стоило. – Я ведь тоже не хухры-мухры, а потомок Зевеса-тучегонителя. Как там – пра-пра-пра-правнук? Ничего, выкарабкаюсь.

Я потрогал повязку. Она была чуть влажной. На пальцах остался темный след.

Отец снова присел рядом, придвинул светильник ближе. Я огляделся.

Я лежал на походной койке, застеленной тощим одеялом. За разбитыми окнами была ночь. Коптилка освещала ободранные стены, доску, перевернутые парты. Мы всё еще были в школе.

Рядом с койкой стояли пластиковая бутылка и чистый граненый стакан. Я взял стакан, понюхал, отпил. Выдохшаяся теплая минералка. Я снова провел рукой по лбу и вспомнил:

– Вот еще что. Мать просила передать тебе, что ты можешь не возвращаться.

Мужчина рядом со мной вздрогнул. Спросил негромко:

– Как она?

– Нормально.

– А отец? Он еще жив?

Я с секунду соображал, прежде чем понял, что он говорит о дедушке.

– Еще как. Живее всех живых. Завел кресло, катается теперь по двору. Кур гоняет. Одну даже переехал.

Бородач наклонился ко мне, снова тревожно вперился светлыми – совсем как у меня – глазами:

– Ты злишься?

Я? Злюсь? Хотел бы я злиться.

– Сколько тебе лет сейчас? Восемнадцать? Девятнадцать? Мне было не намного больше, когда я попал сюда.

Меньше всего мне хотелось выслушивать его объяснения – поэтому я снова опустился на подушку и прикрыл глаза.

– Хочешь отдохнуть? Я выйду.

Да, выходи. Лучше бы ты где-нибудь по пути подорвался на мине. Я был бы не прочь взглянуть на твои кишки, весело болтающиеся на крыше соседнего дома. Так я подумал, а вслух спросил:

– Ты нашел руно?

Он помедлил, прежде чем ответить. Я уже проваливался в теплый сумрак, когда снова услышал его голос:

– Нашел. Только я не знал, что с ним делать. Тогда я принес его в дом и зачал на нем твоего брата.

Я сел в кровати торчком. Голова немедленно отозвалась колокольным гулом, но я уже почти привык. Прищурившись, я всмотрелся в бородатое лицо. Отец неожиданно улыбнулся и кивнул в угол. Я обернулся.

Там на детском стульчике сидела женщина. Света коптилки едва хватало, чтобы различить черные глаза, блестящие в прорези паранджи. Но даже просторные темные одежды не могли скрыть ее округлившегося живота, на котором она скрестила маленькие белые руки.

Отец положил руку мне на плечо и добавил:

– Мою жену зовут София. Она промыла твою рану и сделала перевязку. Не обижай ее, Телемак.

* * *

Следующие дни я плохо запомнил. Может, из-за постоянной боли в голове; может, еще почему.

Смутно помню наступившее утро, ясное, теплое. Отец предложил мне поехать в джипе, но я отказался, и тогда хохочущие черноглазые парни помогли мне вскарабкаться на броню. Некоторым из них было лишь чуть больше лет, чем мне. А некоторым и меньше. Трясясь и дребезжа, мы выехали со школьного двора. За нами катился джип. Прощально скрипнули ворота, и мы погремели вверх по улице. Прощай, Филин.

Покинув город, колонна скоро съехала на грунтовку. Пересекла мост через неширокую горную речку. На дне потока поблескивали белые камни. Одна из опор моста была выщерблена снарядом, а на том берегу задрал кверху хобот огромный обгоревший танк.

Мы двигались в горы. Из разговоров отца и его соратников я понимал мало, но все же догадался, что боевики собираются взорвать какую-то станцию. Что за станция и зачем ее надо взрывать – мне было безразлично. Я молча трясся на броне. Повязка покрывалась пылью, и на недолгих привалах к окровавленным бинтам липли кусачие мухи. Наверное, я выглядел совсем безумным, потому что даже всё повидавшие отцовские товарищи меня сторонились. Видно, Тали-амас заметил недоброе, потому что однажды на привале он подошел ко мне. София как раз промыла рану и наложила свежую повязку. Она отправилась к костру, чтобы принести нам с отцом чаю.

– Грустишь?

Я пожал плечами. А с чего бы мне веселиться?

– Посмотри, какая кругом красота.

Я вяло поднял глаза. Горы купались в розовом свете заката. На самых дальних вершинах, треугольных и острых, уже лежала вечерняя тень. Ветер посвистывал в траве и в сухом кустарнике, щебетала какая-то птица, солдаты негромко переговаривались и позвякивали ложками о жестянки с консервами. На бегущей внизу дороге медленно оседала пыль, поднятая колесами бэтээров. Я равнодушно кивнул:

– Да, красиво.

– Вот. – Отец достал из планшетки на поясе какую-то книжку и протянул мне. – Я берег ее для тебя.

Я повертел книжку в руках. На титульном листе расплывалась старая чернильная печать. Я прищурился и прочел: «Из личной библиотеки господина Спиридона Марии Попандопулоса». Книжка называлась «Илиада». Я спросил:

– Кто такой этот Спиридон Мария?

Отец прищурился, улыбаясь давнему.

– Спиро… Славный парень и настоящий патриот. Мы дрались тогда с турками. У него был небольшой магазинчик рядом с Пиреем, и он никогда не отказывал нам в убежище. Он подарил мне эту книгу за три дня до того, как его повесили. А магазин сгорел…

Я мало что понял, но мне стало почему-то жаль настоящего патриота и славного парня Спиро. Гадес его дернул связаться с отцом и с остальными молодчиками.

– Это на новогреческом, – добавил отец, – немного трудно поначалу, но думаю, ты разберешься.

Я вежливо поблагодарил его и принял из рук Софии горячую кружку. Отец погладил женщину по голове и отошел к своим.

Где-то через неделю начались дожди. Тогда же – или чуть позже – объявился и противник. Не знаю, кто были эти люди, засыпавшие нас минами и снарядами. Отец и остальные дрались с ними, а мы с Софией отсиживались в блиндажах, в укрепленных подвалах, в залитых грязью окопах, в пещерах. Когда выдавалась свободная минутка и можно было спрятаться от дождя, я читал. Поначалу действительно было трудно и немного скучно, но потом я привык. Вот уж не думал, что слова слепого можно записать таким неудобоваримым языком.

Сын благородный Лаэрта, герой, Одиссей многоумный!

Как? Со срамом обратно, в любезную землю отчизны,

Вы ли отсель побежите, в суда многоместные реясь?[3]

Я читал при свете мигающих лампочек, ручных фонариков и свечных огарков, и в голове моей почему-то всплывали совсем другие строки, непонятно где увиденные или подслушанные:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины…[4]

Тихо хлопотала в углу София, готовя отцу ужин. Со мной она была неизменно приветлива и добра.

Звуки разрывов становились то дальше, то ближе, собачья перекличка очередей мешала мне сосредоточиться. С потолка сыпалась труха, лампочка мигала и гасла, и вновь приходилось жечь свечу.

Царь Илиона, Приам престарелый, на башне священной

Стоя, узрел Ахиллеса ужасного: все пред героем

Трои сыны, убегая, толпилися; противоборства

Более не было…[5]

Я грел руки собственным дыханием и воображал, что сейчас лето, что мы с Царем сбега?ем с уроков и идем на берег охотиться на крабов. Иногда мне казалось, что острова моего детства нет и никогда не было, а есть лишь сырой подвал, книга, свеча, плеск дождя и грохот далекой канонады.

Противник отступал, и мы поднимались все выше в горы, к вожделенной станции. Броня стала мокрой, и на ней трудно было удерживаться на поворотах. Меня поддерживали солдаты. От них пахло по?том и пороховой гарью, и некоторые из них исчезали – но их места всегда заполнялись другими.

…Как я уже говорил, я плохо все это помню. Зато не забыл последний разговор с отцом. Мы опять сидели в подвале, но этот был сух и прочен. Узкие щели под потолком были заложены мешками с песком, и все же на пол под ними натекло. София собирала воду тряпкой и отжимала тряпку в ведро. Посреди подвала стоял стол, большой, деревянный, основательный. Над столом к стене пришпилена была карта, расчерченная зеленым и красным.

Отец сидел за столом, а я валялся с книжкой на раскладушке. Когда на страницу упала тень, я досадливо поморщился и загнул угол листа, чтобы потом не искать долго, где остановился.

– Послушай, – сказал отец.

Он присел рядом со мной, как тогда, в первый день. Раскладушка натужно крякнула.

– Завтра мы идем в бой, из которого не вернемся. Не перебивай! – Он поднял руку, сведя к переносице густые – как у меня – брови. – Тот мир, в котором мы живем, мертв. Многие еще не осознаю?т этого до конца, но все видят признаки распада. Однако жадно, до исступления, цепляются за старое. Они не понимают, что, пока ушедший мир не исчезнет, новый не сможет родиться. Ведь любая жизнь подобна бабочке – гусеница должна умереть, чтобы на свет появилось новое существо, прекрасное и крылатое.

Я снова попытался вмешаться, но он оборвал меня:

– Подожди, я хочу договорить. Я дрался всю жизнь. Я сражался с римлянами и с турками, с англичанами, с халдеями, с атлантами и с собакоголовыми гипербореями. Я девятнадцать раз был ранен легко, пять раз тяжело и три раза смертельно. Я боролся за свободу и за справедливость, за святой крест и за хартию вольностей, но каждый раз видел – мои усилия пропадают втуне.

Он замолчал на минуту, а потом продолжил:

– Тогда я понял, что беда во мне самом. В этом новом мире, в мире, которому я пытаюсь пробить дорогу, – в нем для меня нет места. Ни для меня, ни для кого из них. – Отец указал на дверь, за которой отдыхали солдаты. – Не знаю, есть ли в нем место для тебя, но для твоего брата, – он кивнул на притихшую Софию и на ее огромный живот, – для него есть наверняка. И я хочу, чтобы он уцелел. Поэтому ты уведешь ее отсюда. Уведешь в горы. Вы уйдете прямо сейчас, так что к моменту взрыва – если нам все удастся – вы будете уже далеко.

Он крепко сжал мое плечо и закончил, глядя мне в глаза:

– София знает дорогу. Она отведет тебя в наш дом. Это высоко в горах. Там сейчас никого нет, и вы сможете переждать несколько дней, пока все не кончится. Она умная девочка и знает, что делать. Тебя я прошу об одном – позаботься о своем брате. Ты обещаешь?

Я кивнул.

– Хорошо. Вам пора собираться. – Он встал, высокий, сутулый, и я впервые заметил, что он уже почти старик. – Ты отличный парень, Мак. – Отец улыбнулся и потрепал меня по плечу. – Жаль только, что мы так и не успели как следует познакомиться.

Он уже отворачивался, но неожиданно снова оглянулся на меня:

– Да, кстати. Там где-то до сих пор валяется золотое руно. Может, ты найдешь ему лучшее применение, чем я в свое время.

* * *

Шел дождь, и тропа была скользкой. Я пытался поддерживать Софию, хотя она двигалась намного ловчее меня. Даже необъятный живот не мешал ей взбираться по мокрым камням.