Боевой шлюп «Арго» (сборник)

Юлия Зонис

Боевой шлюп «Арго» (сборник)

Боевой шлюп «Арго»

Мой Телемак, Троянская война окончена.

Кто победил – не помню.

Иосиф Бродский «Одиссей – Телемаку»

Мать говорит, что я сын Одиссея, но сам я не знаю.

Может ли кто-нибудь знать, от какого отца он родился?

Счастлив я был бы, когда бы родителем мне приходился

Муж, во владеньях своих до старости мирно доживший.[1]

Гомер «Одиссея»

Остров встретил нас свистом ветра и визгом полудиких свиней. Возможно, это были те самые, наши прадеды-мореплаватели, обращенные Цирцеей. Тощие и бурые, они окружили лагерь и пытались добраться до мешка с сухарями. Жбан думал-думал, а потом взялся за топор и веревку. Прогонявшись два часа по берегу за особенно прытким кабаном, он приготовил свинину на ужин. Свинина оказалась жесткой – видно, Цирцея давно не потчевала кашей своих любимцев.

Ветер посвистывал в скалах. Сухие пучки травы, козьи тропы без коз да полуразвалившаяся хижина – вот и все, что мы нашли на острове. В развалинах обнаружился глиняный горшок с зерном. Кое-какие зернышки уже проклюнулись, и из них тянулись бледные, лишенные корней ростки. Мы проспорили над горшком до захода. Обжора Жбан говорил, что надо брать, а Мудрый Филин поминал недобрым словом Цирцею и вчерашнего кабана. В конце концов оставили горшок лежать где лежал. В последних лучах заката Мудрый Филин бродил по обнаружившейся за домом помойке, искал черепки. Он помешан на краснофигурной керамике, но так и не нашел пока ни одной целой вазы. Мы обошли черный прямоугольник свиного загона. Огораживающие его жерди высохли и стали хрупкими, как тысячелетний пергамент. В дальнем углу отыскалось корыто с остатками каши. Жбан жадно облизывался, однако даже ему хватило ума не лезть к колдовскому зелью. За пятьдесят лет магия могла и не выдохнуться.

Спустившись обратно к морю, мы обнаружили, что Рыбий Царь опять сидит на корточках у воды и беседует с корюшками. Не знаю, что они ему наговорили, но, встав и как следует отряхнув кожаные штаны, безумец предупредил нас, что грядет буря. Надо было либо пережидать ее на острове, в компании свиней, либо заводить мотор. Солярка кончалась, а до следующей заправки переть еще дней десять.

Корыто наше ржавое и напоминает миниатюрную копию нефтяного танкера. Так утверждает Мудрый Филин, а по мне – обычная сторожевая канонерка, разве что пошире и почти без надстроек. Кормовое орудие у нас клинит, по левому борту каждые два дня открывается течь, но на заходе пробоина обычно зарастает. Бочки с соляркой стоят прямо на палубе, к полудню они нагреваются, и от них невыносимо несет плавящимся гудроном.

Рыбий Царь подмигивает левым глазом – то ли тик, то ли это он так веселится.

– Буря, скоро грянет буря!

Я неохотно спускаюсь в каюту и достаю бурдюк. Это предпоследний. Можно, конечно, и на острове переждать, но что-то мне там не нравится.

– Воля капитана – закон, – говорит Филин, провожая меня сумрачным взглядом. – И все же, Мак, не очень-то ими разбрасывайся. Паллада твоя еще хрен знает когда объявится, а с солярой у нас полный кирдык.

Мак – это сокращение от моего полного имени. Меня назвали в честь отца, которого я никогда не видел. Говорят, он сорвался с места лет двадцать назад, еще до моего рождения, и, как и мы сейчас, ушел в плавание. Мать до сих пор не может простить это деду. Развешивая белье во внутреннем дворике, она, сгорбленная, сухая, поседевшая прежде времени, все косится на окно дедовской комнаты и шлет ему сквозь зубы проклятия.

– Чтоб тебя поразили Лисса-безумие и Лхаса-бессилие, – бормочет она, забывая, что дед давно уже обезумел и обессилел.

Когда-то он был героем. Точнее, мог бы им стать.

Сидящий на ступеньках крыльца слепой старик – глаза его не видят, но слух за долгие годы обострился до удивительной тонкости – усмехается и шепчет:

– Ты не права, женщина. Твой муж все равно ушел бы на поиски отца, хотя сейчас это, конечно, просто жест отчаяния. И кстати, Лхаса – отнюдь не богиня, а город в Тибете.

Слепой старик – единственный, кто знает правду. То, что должно было быть.

* * *

Бурдюк оказался с подвохом. Мотор с грехом пополам заработал, но винт почему-то завертелся в обратную сторону. Так мы и пошли задним ходом, толстой гузкой рассекая волны, как выжившая из ума черепаха.

– Нет, ты скажи, – допытывался Филин, с удобством разлегшийся на палубе и созерцающий звезды, – скажи, какой дурак додумался назвать это корыто «Арго»?

Я плюнул в маслянистую воду и пожал плечами.

– В лучшем случае это какая-нибудь «Ламия», благо оба хромоноги и оба волочатся прямехонько в Аид.

– Не каркай, – недовольно откликнулся Жбан, сидящий на бухте каната и поглощающий что-то неприятное на вид и дурно пахнущее. – Мак знает, что делает.

– Мак-то знает, – жизнерадостно отозвался Филин. – Вот и Рыбий Царь знает, что делает, беседуя с вяленой треской. Все мы в своем роде знатоки.

За Царя я обиделся. Сумасшедший или нет, он был моим другом с тех пор, как мы еще бегали голышом по соленым пляжам Итаки и собирали гальку и ракушки.

– Царь всегда верно предсказывает непогоду. Он знает течения. Когда мы связались с Харибдой, кто нас вытащил, а? Если хочешь полюбоваться на кого-нибудь бесполезного, лучше глянь в зеркало.

Филин фыркнул и поднял руки:

– Сдаюсь. Мак, защитник униженных и обездоленных, ты всегда был так добродетелен или только с тех пор, как тебя послала Навсикая?

В сердце кольнуло, как и всякий раз, когда я слышал имя феакийки. Развернувшись, я был уже на полном ходу и в боевом угаре, когда между нами вклинился Жбан.

– Ну подеритесь еще, подеритесь, – пропыхтел он, изо всех сил отпихивая меня от Филина, – мало нам неприятностей.

Я оттолкнул Жбана и вернулся к поручням.

– Лень руки об тебя пачкать.

Филин довольно захихикал, и к нему тут же присоединился Рыбий Царь. Этот всегда был готов посмеяться.

Тарахтел мотор, воняло соляркой, за бортом плескалось чернильное море, квохтал и попукивал от смеха Царь. Обычная ночь обычного дня.

1. Навсикая

В спальню прекрасной постройки она поднялася, в которой

Дева спала, на бессмертных похожая ростом и видом,

Милая дочь Алкиноя, феаков царя, Навсикая.

Гомер «Одиссея»

– Эй, ты, который голый! Вылазь из кустов, пока яйца не отстрелили.

Я лениво поднял голову. Забота о ровном загаре – дело нужное. Пока остальные драили палубу, я на правах капитана улизнул и теперь лежал на мягком прибрежном песочке, принимая солнечную ванну. Так что в кустах ракитника прятался отнюдь не я, а белобрысая девчонка лет семнадцати. На ней был застиранный до белизны купальник, а в руках она держала помповое ружье. Вид был настолько идиотский, что я не удержался и захихикал, совсем как наш глупый Царь.

– Чего ты ржешь? – Девушка нахмурила тонкие выгоревшие брови. Глаза у нее были васильковые, морские. – Это, между прочим, территория амазонок. И голым мужикам тут делать нечего, так что проваливай на свою лодку.

Я сел, поджав для приличия колени.

– Во-первых, территория амазонок во Фракии. Во-вторых, амазонки себе правую грудь отрезают, а у тебя вроде обе на месте. В-третьих, не лодка, а боевой шлюп. «Арго».

– Ой, я не могу. Боевой шлюп! – Девчонка фыркнула, и ружье при этом непредусмотрительно задралось.

В ту же секунду я был на ногах, а еще через секунду девчонка валялась на песке, а я возвышался над ней – ружье и прочее. Увидев прочее, амазонка неожиданно покраснела – от ушей до белой полоски кожи над трусиками.

– Хоть бы штаны надел, – слабо барахтнулась она.

– А зачем? – резонно возразил я, отбрасывая ружье и опускаясь ниже.

* * *

С мужиками у них тут действительно была напряженка. Не считая отца белобрысой, Алкиноя – а тот, как и все старшие, был малость не в себе, – в поселке оказалось трое мужчин, включая одноногого конюха и сопливого пацана лет десяти. Третий был примерно нашим ровесником, но такого зашуганного парня я еще не видел. Похоже, воинственные девы поселка делили его поровну, поэтому, обнаружив ввалившуюся на площадь компанию из четырех бравых моряков, он вздохнул с явным облегчением.

Жбан сразу умчался за стайкой нимфеток, и вскоре из-за сарая послышалось его боевое хрюканье. Рыбий Царь, равнодушный к женщинам, позволил увести себя в дом какой-то материнского вида тетке. Мудрый Филин, подмигнув томившимся красоткам, отправился допрашивать Алкиноя. Знание – прежде всего. А я остался на площади. С Навсикаей.

– …Нет, твоего отца здесь не было. А он что, серьезно поплыл за руном?

Я пожал плечами. Если честно, я не знал, вправду ли поверил отец слепому прорицателю или просто сбежал от тоски.

Мы сидели за домом Алкиноя. На земле были расстелены овечьи шкуры, наверное, для просушки. Над шкурами кружились мухи. Я бы не назвал обстановку подходящей для романтических свиданий, но идти со мной в камыши Навси наотрез отказалась.

– Он ведь был еще пацаном, когда к нам явился Гомер. Представляешь, что это такое – тебе не стукнуло и тринадцати, а ты узнаёшь, что из-за тебя рухнул мир. Дедуня к тому времени уже малость поехал крышей, но отец знал, что тот остался из-за него. Из-за него и из-за бабушки. Наверное, старик был когда-то хорошим хозяином. Сад растил…

Сейчас оливы в саду были узловаты, как пальцы деда. Узловаты, стары, кора на них растрескалась. А ведь говорят, живут эти деревья по тысяче лет. И их съело взбунтовавшееся время…

– А потом Гомер рассказал о пророчестве Кассандры. Что тому, кто найдет руно, суждено спасти мир. И отец поверил.

– Но ведь Кассандра была безумна?

– А кто сейчас не безумен? Может, она единственная оказалась нормальной в свихнувшемся мире. Гомер ее разыскивал. Мне он ничего не говорил, но я догадался. Думаю, он и руно пытался найти – так и ослеп. Он уже ничего не видел, когда пришел к нам. Но руки у него были крепкие, впору борцу или воину, а не кифареду.

Я невольно потер ухо, до сих пор помнившее жесткие, с мозолями на подушечках, пальцы певца. Тот, как явился к нам, так и завис на дармовых царских хлебах. Отец ушел. А слепец остался.

Навси сморщила прелестный носик и недоверчиво покачала головой:

– Сказки. Ну как всё это, – она обвела рукой просевшие крыши поселка, мух, тощий кустарник и далекие горы, над которыми курился подозрительный зеленый дым, – как всё могло случиться из-за того, что один человек отказался поехать в Трою?

Я снова пожал плечами:

– Гомер мне объяснял. Я как-то не очень въехал, если честно, меня всегда больше интересовали приключения. Ну, в общем, что-то типа того, что есть закон равновесия. Если бы дед поехал и придумал этого гребаного коня, греки ворвались бы в Трою и победили. А так они чуть ли не пятнадцать лет мудохались, ни туда ни сюда. Наконец богам это надоело, они тоже полезли воевать, перестали следить за Тартаром – ну оттуда и выбрался Кронос с титанами, и все пошло наперекосяк.

Навси с сомнением улыбнулась, показав белые зубки:

– Ты веришь в богов?

А вот тут я не колебался с ответом:

– Да. В богов-то я точно верю.

Паллада приходила обычно ночью. Трясла мышиного цвета волосами и лезла мне под куртку. От нее тянуло давним перегаром, немытым телом и еще чем-то – быть может, амброзией или божественным ихором. Как-то она притащила бутылку, но я пить отказался. Нужно мне это бессмертие! Вот она бессмертна, и много ей с того радости?

Иногда по пьяни она путалась и называла меня дедушкиным именем. Я вообще-то всегда подозревал, что его легендарная верность бабушке – еще один плод фантазии слепого. Но даже когда богиня звала меня Телемаком, я не знал, ко мне она обращается или к сгинувшему отцу. Боги больше всего пострадали от шуток со временем, их память, и до того некрепкая, окончательно разладилась.

«Телек, теленочек мой», – бормотала Паллада и лезла в лицо слюнявыми губами.

Это было тем более неудобно, что никто, кроме меня, богини не видел – а ей иногда приходила в голову блажь пристать ко мне во время дружеской пьянки или когда я стоял на вахте. Друзья потешались, но поскольку Паллада исправно снабжала нас припасами, бурдюками и невнятными инструкциями, к богине относились с уважением. Мишенью их шуток становился я. Честное слово, я возненавидел бы глупую тетку, если бы мне ее не было так жаль.

– …Понимаешь, он ведь думал, что делает как лучше. Его никогда особо не интересовала политика. Тем более плевать ему было на интересы Микен и Спарты. Он просто хотел жить дома, с женой, сына растить…

Я вспомнил скрюченного старика в инвалидном кресле и замолчал. Молчала и Навсикая. Жужжали мухи. За сараем радостно хрюкал ублажающий девиц Жбан.

Иногда я думаю: а что было бы, избери богини арбитром на своем дурацком суде не Париса, а моего дедулю? Мне кажется, он просто съел бы проклятое яблоко и пожелал этим гусыням доброго утречка. Возможно, бессмертные и прибили бы его, но тогда бы войны точно не было. Или не все так просто?

* * *

Вечером нагрянули женихи. В высоких бараньих шапках, пахнущие смазкой, кислым потом и салом, они вкатили в поселок на мини-тракторах. Навсикая, до этого скромно молчавшая о своем суженом, представила меня Грегору. Усатый, на полголовы выше меня, с глупым и незлым лицом, он протянул невесте завернутый в газету шмат сала.

– Вот, обменял вчера на спиртягу. Прикинь, я из цеха уволок бутыль какой-то дряни, вроде для протирки стекол, но ничего, Нияз взял. Сказал, на базаре в воскресенье толкнет. А что? Если кто и потравится, я ни при чем, мало ли – может, Нияз им оси своего «КамАЗа» протирать собирался? – Он торжествующе улыбнулся и тряхнул пакетом. – А сало хорошее. Припахивает малость, но ничего, есть можно. Вот, бери.

Навсикая хихикнула, приняла сало и убежала в дом, оставив меня разбираться.

Я упер руки в бока и приготовился к драке.

– Слышь, парень, – Грегор, похоже, и не догадывался о том, что ему грозит, – ты по морю приплыл, да?

– Нет, – ответил я с наивозможным ехидством, – прилетел на крыльях птицы Рух.

Пока Грегор чесал курчавую шевелюру под шапкой и придумывал ответ, из дома вышел Филин. Он остановился в паре шагов от нас, склонил голову к плечу и принялся изучать жениха, как любопытное насекомое. Филин всегда был малость снобом.

– Дак по морю-то плавать того… опасно, – нашелся наконец мой конкурент, – ты бы остался. Вон баб сколько, на всех и мужиков не хватает. Записывайся к нам на завод, а? Как раз в сборочном цеху рабочих набирают. Платят хорошо, ты не думай. Премию выдают, квартальные. Общежитие есть, а вообще-то много домов пустых стоит – заходи, селись. Ну, так как?

Похоже, он немало воодушевился этой идеей. Я представил себя и Рыбьего Царя в сборочном цеху и развеселился.

– А что, – говорю Филину, – пошли, что ли? Квартальные же. Потом спирт метиловый можно тырить и на рынке по воскресеньям лохам впаривать. Или самим выпить, а? Представляешь, один глоток – и станешь как Тиресий. Или как Гомер. На выбор.

Филин снисходительно улыбнулся. Жених еще подумал, поскреб под шапкой и решил, что на него наезжают.

– Ты чего, а? Я ж к тебе по-хорошему, а, а ты чего? И чего ты на Навсикаю пялился, а? Ты смотри, а то мы того… – Он оглянулся на остальных женихов, лузгающих семечки и обменивающихся шлепками с деревенскими дамами в паре шагов от нас. – Мы ж не посмотрим, по морю ты плаваешь или там еще по чему. Может, ты гнида и вообще не человек, а оборотень сумеречный…

Для начала я врезал ему в челюсть. Он картинно рухнул в пыль, захлюпав и заклокотав окровавленным ртом. Женихи встрепенулись и, бросив красоток, поспешили к месту драки. Филин обреченно вздохнул, сунул два пальца в рот и заливисто свистнул, призывая Царя и Жбана.

* * *

Навсикая приложила мне к глазу свинцовую примочку и ядовито спросила:

– А совсем без драки нельзя было?

Ответил вместо меня Филин. Он, как всегда, меньше всех пострадал в сражении, и теперь развалился за столом, закинув ноги на спинку соседнего стула.

– Нельзя, фрёкен. Совсем без драки никак не получается. У нас ведь как: кто не бос – кровосос, кто не бит – паразит, а кто не за нас – пидо…

Я ткнул его кулаком под ребро.

– Прости дурака, Навси. Он у нас говорлив не в меру, но когда доходит до дела, становится тих и скромен. Правда, Филя?

Филин показал мне средний палец и вытащил из кармана свои записки. Жбан хлюпнул разбитым носом и спросил – как всегда, не вовремя:

– Какие планы, Мак? Вроде с движком мы разобрались, водой запаслись, тетка Алеппа обещала соляры подкинуть. Когда трогаемся-то?

Я побоялся оглянуться на Навсикаю и уставился на кувшин с кислым молоком. Навси молчала. Я пялился на кувшин. Филин украдкой показывал Жбану кулак. В боку кувшина, казалось, уже зачернела дырка, когда наконец вошел Алкиной с двумя буханками и нарушил затянувшуюся паузу.

* * *

Ну как мне было сказать ей, что нам пора уезжать? Мы лежали обнявшись, ее губы касались моего плеча. Теплое пятнышко слюны уже начало остывать. Ночь была холодной. В сарае, под связками сухого тростника и высушенными водорослями, рыскали мыши или какие-то твари покрупнее. Пахло морем, по?том и почему-то корицей. Ноги Навсикаи высовывались из-под куртки и казались такими гладкими, такими белыми. А больше ничего белого не было в этом мире.

Я не знал, как мать провожала отца, – я ведь тогда еще не родился. Зато прекрасно помнил, как она провожала меня: «Езжай! Езжай, сгинь, как твой пьянчуга-папаша! Пусть заберут тебя черти и горбатые мойры! Давай, гоняйся за золотым руном, авось повстречаешь папочку где-нибудь на полдороге. Передай ему тогда, что он может не возвращаться!»

Никогда она так не кричала и не плакала – даже когда до нас дошла весть, что ее отец, Пелей, сгинул где-то на севере.

* * *

Утро было туманное, мерзкое, мрачное. «Арго» глухо кашлял, прочищая двигатель. С гор двигались медленные черные цепочки – похоже, воинство женихов серьезно обиделось и готовило суровую расправу. Тем больше поводов покинуть гостеприимный берег.

Я стоял у самой воды и держал Навсикаю за руку. Встрепанная, не выспавшаяся толком, она напоминала ушастого воробья.

– Ты можешь поехать с нами. Я поговорил с ребятами, они согласны.

Я ожидал, что она кинется мне на шею. Ладно, если быть откровенным, я ожидал скандала и только потом – неохотного согласия. Я был готов даже к тому, что она повиснет на мне и скажет: «Я никуда не поеду и тебя не пущу».

Навсикая улыбнулась, сдула со лба чертовски привлекательную кудряшку и спокойно сказала:

– Нет.

Наверное, я выглядел совсем глупо, потому что она меня пожалела.

– Ты очень милый. Нет, правда, ты симпатяга. – Она провела рукой по моей щеке, потрепала волосы. – Но ты псих. А с психами тяжело. Поэтому ты давай-ка ищи свое руно, спасай мир, а я уж как-нибудь с Грегом…

– Да он же тебя прибьет!

Навсикая рассмеялась:

– Много ты понимаешь! А даже если и прибьет – потом приласкает, подарит что-нибудь. А ты мне что-нибудь подарил?

Я стоял на корме и смотрел на маленькую удаляющуюся фигурку, такую чистую и белую, как шапочки снега на дальних горах.

* * *

– Ни фига она меня не бросила. Это я ее отшил.

Сказал, гордо развернулся и пошел в кабину. Филин насмешливо ухнул мне вслед.

Ночью опять приходила Паллада. Приходила, сопела в ухо, мучительно долго стягивала с себя грязный хитон. Казалось бы, богиня – двинь плечами, и уже голая. Может, она думала, что я помогу ей раздеться? Как бы не так.

Она притащила всего два бурдюка и мешок плесневелых сухарей. Совсем тетка спятила. С трудом выдерживая запах кислятины, я спросил:

– Что новенького?

Богиня сумрачно улыбнулась:

– Все старенькое. Давай-ка побыстрее, а то на всех вас, героев, манды не хватит.

Я не удержался и спросил:

– А что, много желающих?

Тут я огреб по роже и выругался так смачно, что в каюту залез Жбан.

– У тебя все в порядке?

Я послал его куда подальше. Когда дверь за ним с грохотом захлопнулась, Паллада хихикнула:

– Не разбрасывайся соратниками, Мак. Скоро многих не досчитаешься.

– Типун тебе на язык.

Сегодня богиня была трезва и оттого еще более омерзительна. Сжимая ее вислые груди и выдерживая энергичные прыжки, я размышлял о том, почему на тетку никто не польстился в былые времена, до войны. Ведь и молода она была, и красива наверняка. И домогалась многих – да хоть вон моего дедули. Загадка.

Паллада застонала и мешком хлопнулась на меня. Я отбросил с лица ее грязные волосы и поинтересовался:

– Скажи хоть, куда нам дальше плыть.

– А плыви ты в Дит! – ответила богиня и, не потрудившись одеться, исчезла.

Я остался с неприятной тяжестью в мошонке и легким недоумением – то ли это был путеводный совет, то ли Паллада просто отправила меня ко всем чертям.

2. Дит

«Мой сын, – сказал учитель достохвальный, —

Вот город Дит, и в нем заключены

Безрадостные люди, сонм печальный».[2]

Данте «Божественная комедия»

К Диту надо было идти вверх по реке. Жбан ворчал, что мы непременно сядем на мель и навеки завязнем, но все же провел «Арго» между двумя угрюмого вида скалами в устье Ахерона. На скалах гнездились чайки, и они не замедлили засыпать палубу свежим пометом.

– Мыть будешь ты, – злорадно ухмыльнулся Жбан.

Лоцман из меня никакой, а Филин с Царем отстояли ночную вахту, так что возразить было нечего. Пока, захлебываясь тарахтением, кораблик тащил нас вверх по реке, я усердно скреб палубу и проклинал всех крылатых говнюков.

Ближе к полудню на палубу выбрался Филин, протер заспанные глаза, огляделся и крикнул Жбану:

– Эй, ты куда нас завез?

Жбан немедленно окрысился:

– А чё? Просили Ахерон, вот вам Ахерон.

Филин ошалело тряхнул башкой.

По берегам тянулись идиллические луга, омываемые идиллическим солнечным светом. По лугам бродили идиллические отары овец. Люди не показывались, но нетрудно было догадаться, что где-то за пригорками водят хороводы пасту?шки с пастушка?ми, и разноцветные ленты в пастушкиных косах стелятся по ветру. Наверняка ошивался там и светлокудрый юноша со свирелью. Без него никак.

– Это Ахерон? ЭТО?!

Жбан окончательно рассвирепел, бросил штурвал и полез на Филина, размахивая картой побережья. Я уже приготовился их растаскивать, когда из-за спины загукал Рыбий Царь.

Мы оглянулись. Река была пустынна. Наше суденышко с черепашьей скоростью волоклось вверх по течению, и, кроме гудения двигателя, ничто не нарушало божественной тишины… БЛЯМЦ! «Арго» содрогнулся, жалобно загудев ржавой обшивкой. Я выругался и свесился за борт.

Прямо рядышком с нами болталась дряхлая деревянная лодка. Лодкой правил не менее дряхлый старец, облаченный в грязный хитон. Одним веслом он лихорадочно загребал, пытаясь удержаться вровень с «Арго», отчего лодка виляла носом и крутилась, как обезумевшая водомерка. Вторым старец энергично лупил по нашему корпусу.

– Эй, вы, там, на развалине! Вы что, не знаете, что судоходство по Ахерону запрещено? Только я перевожу людей. Я, а не вы, грязные свиньи и дармоеды!

– Дедуля, ты бы того, сбросил скорость, а то пуп развяжется, – весело ответил я.

Старец на секунду онемел, а потом заколотил о борт с такой силой, что от весла во все стороны полетели щепки.

– Щенки! Ну, погодите, попадете вы ко мне! Да нет, куда уж вам. Ваши трупы швырнут в грязную канаву, где вам самое место, наглые, неучтивые проходимцы!

Во рту дедуни блестели два золотых зуба. На месте остальных чернели провалы, поэтому старец изрядно шепелявил и так и брызгал слюной.

– Жбан, – обернулся я к ухмыляющемуся во весь рот дружку, – прибавь-ка оборотов.

Жбан пронесся к носу. Спустя минуту движок заревел и «Арго» рванулся вперед, выплюнув грязную пенную волну. Вопли старца и его лодка затерялись в кильватере.

– И все-таки зря вы так с Флегием, – задумчиво сказал Филин. – Старикашка вредный, спору нет, но в Дите он большая шишка.

Я пожал плечами и отправился в кубрик. Там уже маячил Рыбий Царь с двумя жирными угрями и небольшой скумбрией.

* * *

Город Дит ожиданий не оправдывал. Вместо мрака, уныния, тумана и огоньков на башнях нас встретило радостное полоскание флагов в порту. У причала стояло десятка два роскошных яхт – правда, на реке, кроме нас и безнадежно отставшего Флегия, никого не было. Из порта в город вела широкая каменная лестница, а над ней белел здоровенными буквами транспарант:

WELCOMETH TO DEETH!

– Не нравится мне все это, – угрюмо проворчал Филин, вытравливая швартовы.

Жбан гыгыкнул:

– Ну какой же ты Филин? Ты самый настоящий ворон! Каркаешь и каркаешь.

Филин его проигнорировал и обернулся ко мне:

– Тебе хоть Паллада сказала, что в этом Дите искать?

– Ага, как же. Она, знаешь ли, вообще не из разговорчивых.

Филин нахмурился.

На причале никого не обнаружилось. Оставив Рыбьего Царя сторожить судно, мы втроем отправились в город.

* * *

– …мелирование, а еще, пожалуйста, подвейте немного кончики. И не забудьте про педикюр!

Голос был таким громким, что от него содрогались кроны осенявших бульвар пальм.

– Какой здоровенный педик!

Мы со Жбаном прижались носами к стеклу. Стекло было витриной то ли цирюльни, то ли салона красоты. На вывеске значилось «В гостях у мадемуазель Ве**ры». Две средние буквы в имени владелицы то ли отвалились, то ли их убрали специально. К названию прилагалась картинка с пышногрудой красоткой – видимо, самой мадемуазель. Сквозь горы баночек, бутылочек и флаконов с золочеными пробками виднелась внутренность заведения. Там сидел на кресле перед зеркалом огромный накачанный мужик. Бронзовый загар его плохо сочетался с ядовито-розовым лаком на ногтях. Мужик помахивал рукой в воздухе – похоже, сушил лак. Вокруг атлета суетился маленький, лысоватый и невзрачный цирюльник с полотенцем и помазком.

Филин, который считал ниже своего достоинства пялиться сквозь витрину, подошел ближе.

– Это не педик.

– Ну да, а кто же? Ты на ногти его посмотри! – Жбан восхищенно ткнул пальцем, оставив на стекле грязный отпечаток.

– Это… это, дети мои, Геракл.

Мы со Жбаном развернулись и уставились на Филина. Я осторожно потрогал его лоб и спросил:

– У тебя, случаем, жара нет? На солнышке перегрелся?

Филин снисходительно улыбнулся:

– Пока ты охотился на ужей и строил глазки дриадам, я обучался. Знаешь, что это значит? Я читал книжки, посещал музеи и картинные галереи. В том числе и те, где во многих копиях тиражировался наш герой. – Он повел подбородком в сторону цирюльни. Тыкать пальцем Филину не позволяло изящное воспитание.

Жбан растерянно улыбнулся. Образованность всегда его подавляла.

– Верно, – неожиданно буркнул он. – Вон шкура лежит.

– Она полосатая, – тактично заметил я, – и полоски зеленые.

– Ну да, полосатая. Тигриная. Помню, нам Аристотель что-то впаривал… «Рыцарь в тигриной шкуре» или что-то вроде того.

Я ограничился вздохом. Филин озвучил мою мысль:

– Всем ты хорош, Жбан, но для полного совершенства тебе стоило бы родиться немым.

Пока Жбан обдумывал оскорбление и сжимал кулаки, на пороге заведения появилась грудь. Грудь несла за собой небольшую изящную головку с обесцвеченными локонами – всем хорошую головку, кабы не два лишних подбородка. За головкой двигалось и остальное тело. Рыжие ресницы дрогнули, и увеличенная копия красотки с вывески пропела:

– Мальчики! Что будем делать? Стрижка, бритье, массаж? Орошение кишечника?

Взгляд зеленых глаз хозяйки рассеянно скользил по нашим лицам, пока не остановился на моем. Тут глаза расширились, и на губах женщины заиграла хищная улыбка. С неожиданной для такой толстушки прытью она подлетела ко мне и, прежде чем я успел опомниться, пылко обняла.

– Наконец-то! Ах ты негодник, заставил-таки себя ждать! Волосики совсем пыльные, глазки усталые-усталые. Ну дай же, дай же я поцелую моего птенчика…

Яростно пахнуло парфюмом. В глубоком вырезе платья обнаружилось нечто розовое, пышное и тестообразное. Жаркие выпуклости обтекли меня и вобрали, и я совсем уж было потерялся в этом пиршестве плоти, когда мою обожательницу с силой от меня оторвали.

– Ах ты шалава! – взвизгнула Паллада и, тряхнув мышиной шевелюрой, отвесила красотке пощечину. – Руки прочь от него, прочь, старая сучка!

За первой пощечиной последовала вторая, бросившая воющую красотку в пыль.

Я, распахнув рот, глядел на это непотребство. Афина выпрямилась, подбоченилась. Ноздри у нее воинственно трепетали, а глаза сверкали. На секунду – на долю секунды – явилась мне стройная воительница, гордая, статная, платиноволосая. Косы на ее голове уложены были блестящим шлемом. Явилась – и сгинула, оставив прежнюю немытую бабенку. Та, впрочем, тоже не задержалась и, погрозив мне пальцем, растаяла в воздухе.

– Ы, – сказал я.

– Караул! – визжала мадемуазель Вера. – Грабят, убивают, насилуют! Герик, Герочка, пусик, ну что же ты сидишь?! Помогите, люди, женщину убили!

Жбан дернул меня за руку. Гигант в кресле заворочался, воздвигся во весь свой немалый рост. Цирюльник пискнул и нырнул куда-то за шторку. Геракл сморщился, буркнул:

– Иду уже, иду, – и потащил из-под кресла здоровенную узловатую палицу.

Филин процедил сквозь зубы:

– По-моему, пора убираться.

– Не бегал я еще от всяких педиков. – Я принялся засучивать рукава, но Филин и Жбан вцепились в меня с двух сторон и потащили прочь.

– Педик или нет, – гудел в ухо Филин, – а все равно величайший герой Эллады. Он тебя в коровью лепешку размажет.

Я дернулся для порядка еще пару раз, но парни держали крепко.

* * *

– Ну и зачем мы приехали в этот гребаный Дит?

Мы втроем сидели в «Макдоналдсе» и ели рекламные гамбургеры («Купите один гамбургер, и вы получите два чизбургера и гигантскую порцию картофеля-фри, а также рекламную статуэтку сфинкса АБСОЛЮТНО БЕСПЛАТНО!»).

– А Царь там небось голодает. – Добрый Жбан завернул половинку гамбургера и отложил в сторону.

Я немного подумал и прикончил свой.

– Что мы увидели, кроме двух десятков разжиревших героев, кинотеатров на каждом углу и трех брокерских фирм?

В кои-то веки в словах Жбана был некоторый резон.

Филин скучливо сдирал краску со стакана колы.

– Можешь повторить дословно, что она тебе сказала?

– А я помню? – ощетинился я. – Сказала: «Поезжай в Дит. Там про руно узнаешь».

Насчет второй части я не был уверен, но сдаваться не собирался.

– А мне вот интересно, почему эта тетка на Мака набросилась, – встрял Жбан. – И почему ты ее отметелил.

– Я ее не бил! – возмутился я.

Жбан ухмыльнулся:

– Ага. А кто же? Может, Минерва возревновала и как по морде тетку хрясь!

Я яростно уставился на Жбана, размышляя, не отметелить ли заодно и его. Филин отхлебнул своего пойла и спокойно заметил:

– Ну, с теткой-то как раз все понятно.

Может, Филину и было понятно, но мы со Жбаном только осоловело моргнули.

Филин колупнул стакан еще раз и объяснил:

– Она твоего отца видела. Тебе ведь не раз говорили, что вы очень похожи? Вот она и перепутала.

У меня аж дыхание сперло, однако виду я не подал.

– Ты уверен?

– Логика – мать всех наук.

– Значит, – медленно проговорил я, – значит, отец тоже был здесь. Искал здесь что-то.

– Вот-вот. А поскольку мы знаем, что искал он руно, выходит, Паллада не зря нас сюда послала. Вопрос в том, что? мы здесь должны сделать.

Я засыпал в рот остатки картошки и уставился в окно. Напротив раскинулся громадный мультиплекс, обклеенный постерами прошедших и грядущих кинопремьер. Дит был странным городом. Жилых домов тут строилось мало, зато на каждом углу торчали маленькие и большие кинотеатры с обязательными пальмами в фойе и разноцветным неоном афиш. А все улицы тут назывались одинаково, отличаясь лишь номерами. «Макдоналдс», в котором мы сидели, был на 4-й Елисейской.

Я угрюмо изучал афишу «Трои» с Ахиллесом, распахнувшим пасть во всю ширь плаката, и какиМито убогими строениями на заднем плане. Герои. Герои, блин. «Там, где в полях Елисейских печально горят асфодели, – там тени их бродят…»

Я огрел себя по лбу так звучно, что посетители за соседними столиками обернулись.

– Герои! Ну точно! Ну я осел!

– Что? – Жбан впился в меня взглядом, а Филин, помедлив с секунду, тоже хлопнул себя по лбу.

– Язон, да?

Жбан чуть не плакал:

– Мне кто-нибудь что-нибудь объяснит?

– Жбанчик, миленький, ты такой тупой! – На радостях я сграбастал его и перетащил через стол, обрушив по пути поднос с остатками чипсов и колы. – Жбан, дурень ты мой, ведь все они здесь. Все! И Язон наверняка где-нибудь неподалеку ошивается, а уж ему ли не знать, где сейчас руно!

Жбан выплюнул обертку от гамбургера, сердито отряхнулся и буркнул:

– Отлично, умники. Как вы своего Язона искать будете? Город-то здоровый, а справочного бюро я что-то не заметил.

Я лихорадочно обдумывал этот вопрос, когда Филин ткнул меня в бок:

– По-моему, я знаю как.

Забыв о приличиях, он показывал пальцем на ту сторону улицы. Там распахнулись двери кинотеатра. Собравшуюся на ступеньках толпу быстренько раскидали в две стороны атлетического вида парни в униформе. Показались ступени, покрытые красной ковровой дорожкой. По ним, освещенный вспышками фотокамер, медленно спускался юноша. Он здорово походил на Ахилла с плаката, только был, кажется, моложе, и загар его побронзовее. Под руку с ним влеклась вертлявая девица, облаченная в небольшое количество золотого шитья и в россыпи крупных бриллиантов. Юноша приветливо помахивал толпе, зубы его ослепительно блестели в широкой улыбке.

– Этот фигляр? Филин, ты же не думаешь…

– А ну пошли. – С необычной для него решительностью Филин выбрался из-за стола и поспешил к дверям.

Я переглянулся со Жбаном, и мы рванули за ним.

– А-хилл! А-хилл! А-хилл!

Толпа скандировала. Докричаться до красной дорожки сквозь этот рев было невозможно. Мы со Жбаном упорно торили дорогу, распихивая зевак и оттаптывая десятки ног. Филин был послабее и двигался у нас в хвосте. Наконец мы отшвырнули последних фанатов и уткнулись в серые форменные спины, воняющие дешевым одеколоном.

– Интересно, – пропыхтел сзади Филин, – зачем охранять тех, кто уже давно мертв? Что с ними может случиться?

– Спроси меня через пятьдесят лет, – мрачно огрызнулся я.

На пробу я попытался сдвинуть одного из служителей, но тот и не шелохнулся. Похоже, в предках у него был сам титан Атлас.

– Надо как-то привлечь его внимание, – прошипел Филин.

– Интересно, как? Может, окликнуть его? – Издевка в моем голосе перекрывала даже рокот людского моря.

– А-хилл! А-хилл!

Рев толпы оглушал.

– Уходит, – проскулил Жбан, – глядите, уходит же!

И правда. Юноше осталось пройти еще всего пять ступеней, а у подножия лестницы его со спутницей уже ждало длинное черное авто с раззявившимися дверцами.

– Надо крикнуть что-нибудь выбивающееся из общего фона, – деловито предложил Филин.

– Например, что? «Ахилла – на мыло?»

– Придумай что-нибудь. Вспомни. Может, дед тебе что-нибудь говорил.

Я напрягся. Дед говорил мало. В последние годы он все больше молчал, перебирал корявыми пальцами плети винограда или покачивался взад-вперед в своем кресле. Разве что…

– Живая собака… ЖИВАЯ СОБАКА ЛУЧШЕ МЕРТВОГО ЛЬВА! – заорал я во всю глотку.

Жбан кинул на меня безумный взгляд, даже Филина перекосило.

– Давно ли ты стал цитировать Екклезиаста?

Я отмахнулся, впившись взглядом в широкую спину.

Юноша сделал еще шаг… и остановился. Зашарил глазами по толпе. Я не помнил толком дедушкиных слов, поэтому проорал еще раз:

– Лучше быть последним рабом на земле, чем владыкой в царстве мертвых! – и замахал рукой.

Юноша пошел назад. Спутница повисла у него на рукаве, но он отодвинул ее в сторону, как подвернувшуюся под ноги утварь.

Приблизившись, он всмотрелся в нашу троицу. Совсем как с мадемуазель Верой: пару секунд его взгляд скользил с одного лица на другое, а потом остановился на мне.

– Я где-то тебя видел.

Фотографы тут же ослепили меня вспышками, один из репортеров метнулся было к нам с микрофоном, однако серый человек его вежливо, но твердо отстранил.

– Я где-то видел тебя.

Голос юноши совсем не подходил к его гламурной внешности. Сорванный был голос, хриплый – таким голосом командуют наступление и бросают в бой сверкающую щитами фалангу. Я был бы не прочь обзавестись таким.

– Тебя или кого-то похожего.

Я усмехнулся:

– Может быть, в фильме? Дедуля мой – Одиссей. Знаете, этот, который коня придумал и много чего еще. Феникс победы.

Ахиллес рассеянно улыбнулся:

– Хорошая шутка. Нет, ну где же я тебя видел? Несколько лет назад… – Он озабоченно нахмурился, но через мгновение лицо его прояснилось. – А, конечно же! Приходил тут один парень. Тоже с компанией. – Он оглядел моих спутников. – Лет десять – или двадцать? – назад. Назвался Телемаком и спрашивал про руно. Здо?рово он был на тебя похож.

Наверное, выражение лица у меня было то еще, потому что Филин обеспокоенно сжал мой локоть. Я отбросил его руку.

– И ты… вы ему рассказали? Что?

Ахилл пожал плечами:

– Не помню. Нет, вряд ли я ему что-то сказал, откуда мне знать – это было до меня.

С каждой секундой он выглядел все более растерянным, и я понял, что стоит форсировать события.

– Я хотел спросить. Не знаешь, где найти Язона?

Лицо Ахилла разгладилось и приняло прежнее доброжелательно-равнодушное выражение.

– Ах, Язон. Он не живет в городе. Покрутился тут какое-то время и решил вдруг заделаться отшельником. Ищите его на острове, на реке. Он там, кажется, капусту разводит или что-то в этом роде.

Из-за моей спины просунулось с дюжину рук с фотографиями знаменитости.

– Ааавторгаф! Пааажалуйстааа! – простонал тонкий девичий голос.

Таким, возможно, Ламия заманивает в могильную тьму младенцев. Ахиллес покорно вытащил из кармана «паркер», отвинтил золотой колпачок и принялся выводить затейливые подписи – но мы уже выбирались из толпы.

* * *

– Не проплывем! Точно не проплывем, я тебе говорю. Я еще, когда мы наверх шли, специально посмотрел – там сплошные отмели. Завязнем.

Мы стояли на пирсе и пререкались. Остров тянулся выше по течению полоской речного тумана. Темные купы деревьев, легкий дымок над кронами – все это было очень близко, но оказалось недосягаемым.

– Может, вплавь? – нерешительно предложил Жбан.

Филин постучал костяшкой согнутого пальца по лбу:

– Вплавь? По Ахерону? Пишите письма. – Он безнадежно поглядел на остров. – Вот ленивые гады. Хоть бы паром какой пустили…

– Куда едем, молодые люди?

Старческий голосок был подозрительно знакомым. Обернувшись, мы уставились прямо в морщинистую физиономию Флегия. Золотой зуб окатил нас сиянием. Старец улыбался.

– А… – начал Жбан.

– Сколько? – деловито поинтересовался Филин.

– Как сказать, как сказать… – Пальцы старика зашевелились, неприятно напомнив клубок змей. – С почтенных горожан я беру сестерций. С почтенных гостей города – драхму. А с таких нахальных молодых ублюдков, как вы, никак не могу взять меньше динария. Увы. – Он снова расцвел улыбкой.

– Может, просто тюкнем его по голове и угоним лодку? – Жбан, как всегда, был непосредственен и предприимчив.

– Не выйдет, господа, не выйдет, – развеселился перевозчик, – лодочка-то моя с норовом. Как бы не взбрыкнула и не пришлось вам отведать мертвой водички, хе-хе. Будет крайне неприятно вытаскивать таких молодых и одаренных героев из реки багром.

Я пересчитал наличность. С месяц назад Паллада расщедрилась и оставила мне мешочек новых драхм, но половину мы тогда же спустили на соляру и на жратву. Оставшееся не радовало глаз. Я подкинул на ладони несколько серебряных монеток. Ужасно жаль было тратить их на старого выжигу, но делать было нечего.

– Вот динарий. Подавись, гад.

Перевозчик схватил монетки и жадно пересчитал.

– Действительно, динарий. Кто бы мог подумать, что такие голодранцы… то есть такие молодые и красноречивые господа еще к тому же и богаты. – Он аккуратно ссыпал серебро в мешочек, затянул тесемки и спрятал кошель за пазухой. – Ну-с, кто поедет?

Полюбовавшись с минуту нашими вытянувшимися физиономиями, перевозчик счастливо осклабился:

– Динарий – плата за одного. Если едут все трое, приложив ничтожное умственное усилие, господа могли бы сосчитать, что заплатить следует три динария.

Филин пожал плечами:

– Езжай ты один. Мы подождем.

Я оглянулся на остров. Туман сгустился, обтекал узкий клин земли белесыми прядями.

– Езжай, – поддакнул Жбан. – Ты внук героя и сам чуть ли не герой, а мы кто? С наМито Язон и разговаривать не будет.

Я неохотно кивнул. Почему-то мне очень не хотелось расставаться с ними. Некстати вспомнились и слова Паллады: «Многих не досчитаешься». Я был так озабочен, что даже не очень обругал старика, когда тот как бы случайно заехал мне по коленке веслом.

Ночной Ахерон не то что дневной. Мы медленно отходили от пирса, вплывали в сырой запах реки. Я ожидал, что сумеречный Дит еще ярче полуденного, думал увидеть сияние реклам и отблески на воде, однако все затянул туман. Лодочник греб монотонно, бормотал себе под нос какую-то дикую песню, весла с плеском погружались в черноту.

Я совсем уж было заснул, когда лодка мягко ткнулась в песок.

– Приехали, – буркнул старик.

Здесь, на ночной реке, он уже вовсе не напоминал кудлатого Флегия, а сделался тем, кем ему пристало быть. Усталый жилистый Харон, перевозчик душ.

«Неужели, – подумалось мне, – неужели лишь ночь еще сохранила крупицы истинного? Неужели правы те, кто уходит во тьму и молится древним богам, Гекате и ее свите?»

Возможно, они правы, но это был не мой путь. Приказав перевозчику ждать, я зашагал по сырому песку в туман.

* * *

Над островом вечно горел закат. Закат затерялся в древесных кронах, и мачты старого корабля окрашены были закатом в багрово-красный и алый.

Корабль лежал на боку, задрав высокую корму. Почему-то зрелище казалось непристойным, как старуха с задранной юбкой. Под кормой, в тени ее, был разложен костер, и на огне стоял большой черный котел.

– Свеклу для свиней парю. Не хотят так есть, только пареную.

Язон был похож на свой корабль, с той только разницей, что по сухим, заострившимся чертам невозможно было определить возраст. Хозяину острова могло быть и сорок, и шестьдесят. Впрочем, так ли важен возраст для мертвеца?

Он засыпа?л в котел немытую свеклу, мешок за мешком. Неподалеку располагался небольшой, но тщательно возделанный огород. По огороду бродили какие-то птицы, напоминавшие помесь обычного сизого голубя и крупной курицы.

– Да был тут твой отец, был. Он был очень настойчив, почти до неприличия. Я не так уж люблю вспоминать о прошлом. И тебе скажу то же, что и ему, – руно всегда возвращается туда, откуда мы его увезли. В Колхиду. Там его и ищи.

Я почесал в затылке. Кабы все было так просто, отец давно уже вернулся бы с руном. Колхиды не было ни на одной из карт, будто она сгинула, провалилась на дно Эвксинского Понта.

– Ну, что еще? – нетерпеливо спросил Язон. Похоже, ему не терпелось от меня избавиться.

– А где она, Колхида?

Не говоря худого слова, герой засыпал в котел последний мешок и отправился в огород. Там он прицелился и попытался схватить ближайшую голубекурицу, но та оказалась неожиданно ловкой и бойко поскакала по грядкам. Хозяин помчался за ней. Прогоняв курицу минут пять и основательно запыхавшись, он обернул лоснящееся от пота лицо ко мне:

– Ну что же ты? Давай помогай!

Я был пошустрее и после трех неудачных попыток растянулся на земле, придавив пернатый комок. Курица глухо урчала и драла мою майку когтями.

– Осторожней! Ты же его раздавишь!

Я аккуратно завернул добычу в рубашку и встал.

– Что это?

– Ты что, сам не видишь? Это почтовый голубь.

Я опустил взгляд на ворочающийся у меня в руках сверток. Всяко больше эта тварь напоминала орла средней упитанности. Как бы в подтверждение, птица клюнула меня в палец, вырвала кусок мяса и тут же сожрала. Я выругался и затряс рукой.

– Я развожу почтовых голубей. Откуда, по-твоему, все это? – Язон обвел рукой свое хозяйство.

Только сейчас я заметил, что за остовом корабля возвышается кособокое сооружение, затянутое частой решеткой и напоминающее вольер в собачьем питомнике. Решетка была облеплена перьями. За вольером виднелось что-то вроде полевой кухни, где на разделочном столе краснели куски мяса и целые свиные туши.

– Ты с ним поосторожней. Он плотояден.

– Вижу, – мрачно ответил я, покрепче сжав сверток.

Голубь придушенно вякнул. Я побаюкал птицу и задумчиво сказал:

– Я вообще-то всегда считал, что почтовые голуби должны быть маленькими и легкими.

– Да? – иронически задрал бровь герой и оправил сбившуюся в погоне рубашку. – А знаешь ли ты, что птицу, принесшую благую весть, принято зажаривать и съедать? Кто же захочет есть что-то маленькое и жилистое? Нет, голубь должен быть жирным, мощным. Поэтому и кормятся они мясом.

С разделочного стола пахнуло свежатиной. Я поморщился. Голуби и их хозяин мне определенно не нравились.

– Забирай его. Он укажет тебе путь к Колхиде. Только не забывай – кормить трижды в день свежим мясом.

«Как бы не так, – подумал я, встряхивая крылатую тварь. – Будешь жрать, дружок, как и все, солонину».

Я поблагодарил хозяина и уже зашагал обратно к лодке, когда тот прокричал мне вслед:

– Голубя зовут Кро-оликом! Не забудь: мясо трижды в де-ень!

* * *

– Что это?

Филин с отвращением созерцал сыплющую перьями скотину. К птицам у него была идиосинкразия.

– Это голубь. Его зовут Кролик, и он укажет нам путь в Колхиду, где, по словам Язона, и находится руно.

Филин покачал головой:

– Я слышал, что старик чокнулся. Но не подозревал, до какой степени. Назвать голубя Кроликом? Может, еще и Белым?

Я поглядел на свое приобретение. Птица была рябой.

– Почему белым?

Филин странно на меня посмотрел и, буркнув что-то о неначитанных балбесах, спустился в кубрик. Оттуда уже несся аромат жареной рыбы.

Кораблик наш был пришвартован у пирса. Город над нами был тих, молчалив, только мелькали тут и там бледные огоньки. Похоже, ночами жизнь в Дите замирала или портовый район не пользовался у местных популярностью. Поплескивала вода, поквохтывал голубь, тоже чуявший съестное.

Я засунул птицу в железную клетку, в которой Филин долгое время держал молодую саламандру, и присоединился к честно?й компании. Рыбий Царь во главе стола укладывал огромную жареную скумбрию на блюдо и украшал ее вареным картофелем. Когда он успел разжиться картошкой, оставалось загадкой. Филин откинулся на спинку стула и читал книгу на непонятном наречии. Жбана не было.

– А где Жбан?

– А? – Филин с трудом оторвал взгляд от страницы и рассеянно посмотрел на меня.

– Жбан, говорю, где?

– Он вышел прогуляться в город. Сказал, на судне душно. По-моему, просто решил кого-нибудь подкадрить.

Я нахмурился.

– Ну чего куксишься? Скучает парень. Ты вон хоть с Навсикаей оттянулся, а у него всё мимолетные встречи… А сердце так хочет любви.

– Насрать мне на его сердце. А вот попадется он Гераклу…

Физиономия Филина поскучнела:

– Думаешь, он нас запомнил?

– А то как же. Он же лучник. Глаз – оптический прицел. Натянет он Жбанову задницу ему же на уши…

Филин отложил книгу.

– Думаешь, стоит его поискать?

– Подождем. Может, учует жрачку и сам явится.

Жбан не пришел. Наскоро проглотив пару кусков рыбы, мы вышли на поиски. Прочесав темные припортовые улочки и Жбана не обнаружив, двинулись в центр.

Центр бурлил. Ослепляли огни реклам, оглушали музыка и автомобильные гудки. Машины сбились в огромную пробку, мигали красными стоп-сигналами и завывали. Из открытых дверей ресторанчиков и казино несся джаз вперемешку с хип-хопом. Пьяные парочки валились под ноги, грудастые красотки потряхивали фальшивыми локонами из форточек ночных забегаловок и дешевых заведений, манили парящие над площадями неоновые сэндвичи и плитки шоколада; протяжно, необратимо, как сама земля, гудел рок. Город жил, пил, дышал, рыгал и любил, и нам не было в нем места.

– Пойдем-ка отсюда! – проорал мне в ухо Филин. – Даже если Жбан и валяется где-то неподалеку с размозженным черепом, нам его не найти. Поищем лучше утром.

Утром Жбан заявился сам. Когда мы, синие от бессонницы и выпитого накануне, выползли на разогретую солнышком палубу, Жбан уже был там. Он кормил голубя попкорном, просовывая зерна между прутьями.

– А, это вы. Уже встали?

Глаза у него нехорошо бегали.

– Жбан, гнида ты эдакая, – начал я, – где тебя черти носили? Мы обыскали весь Желтый квартал и улицу Красных фонарей, но ни одна жрица любви…

– Извините.

Тон у него был слишком похоронный для простого «извините-что-я-не-пришел-вовремя-к-ужину».

Филин за моим плечом присвистнул:

– Даже так?

Я обернулся:

– Что так? Что, Эмпуса обоих вас задери, так?!

Жбан шумно вздохнул:

– В общем… ты прости меня, Мак, но я остаюсь. – Заметив мой взгляд, он спешно забормотал: – Я заходил вчера к этой мадемуазель Вере. Она очень славная, ты не думай. Она сказала, что может дать мне работу. Ну, волосы там состриженные выметать, мыть голову клиентам. Это пока. А потом я смогу стать настоящим парикмахером.

Я молчал. Жбан еще раз покосился на меня украдкой и взмолился:

– Мак, ну пойми же. Не все герои. Не все такие, как ты или Филин, или даже твой несчастный Рыбий Царь. Понимаешь, многие хотят просто жить. Когда мы вышли в плавание, я думал… думал, что все не так плохо. Но, Мак, ведь куда бы мы ни приплывали, везде одно и то же: эти кривые домишки, разрушенные города, голод, болезни. А мне это надоело, Мак! Время героев кончилось. Ты, может, еще и получишь свое бессмертие, благо у тебя богиня в подружках. А нам, обычным, что делать? У нас ведь одна жизнь. Одна. Почему бы не прожить ее по-человечески?

Я развернулся и ушел. Просто ушел вниз. Я слышал, как он побежал следом за мной, все еще бормоча оправдания, но Филин его удержал. И правильно сделал.

3. Колхида

Он был насмешлив и жесток,

Из стран признавал только Восток,

А государством считал одну

Свою страну.

Из мыла и сахара, битых костей

Не делал он для себя новостей,

А если была у него жена –

То тоже одна.

По-прежнему катился по гладким и синим волнам «Арго», по-прежнему покашливал простуженный двигатель, только теперь нас было не четверо, а трое – не считая лениво машущего крыльями голубя.

Океан безбрежен, но море имеет пределы. Есть в нем и рассыпанные цветными бисеринами острова, и уютные заливы с просвечивающими сквозь прозрачную водяную толщу кораллами и анемонами. Мы высаживались на белые песчаные пляжи, охотились на диких коз и косуль, ловили рыбу в вертлявых ручьях. И только людей не было на островах, и не у кого было спросить, не проплывал ли здесь двадцать лет назад человек, лицом похожий на меня.

На четырнадцатый день Царь начал нервничать. Он бегал по кораблю от носа и до кормы, мотал башкой, постанывал, приложив ладони к ушам.

– Хлопают! Они хлопают!

Мы так ничего толком и не смогли от него добиться. После обеда норд-ост окреп, с севера потянуло тучами. Волны шли какие-то странные, гривастые, остроносые, и наш кораблик ощутимо болтало. Царь забился в трюм. Филин долго вглядывался из-под руки в серое марево на горизонте, а потом вдруг восхищенно заухал:

– Ну надо же!

– Что? – рявкнул я. Нервы у меня в последнее время были на взводе.

Филин обратил ко мне раскрасневшееся лицо и выпалил:

– Симплегады!

– Какие еще гады?

Филин даже ногой топнул от раздражения:

– Ну же, ты что, окончательно забыл историю? Симплегады, Симплегадские скалы. Они перекрывают вход в Эвксинское море.

– Ты как, совсем чокнулся? Они же остановились лет сто назад.

– Значит, опять пошли.

Филин не ошибся.

Море между скалами клокотало. Две черные громады расходились в стороны, и море устремлялось между ними, неся рваную клочковатую пену. И-АХ! С грохотом схлопывались скалы, вода бурлила, завивалась водоворотами, бессильно стучала в камень.

Пеленой висели соленые брызги. Над скалами играла радуга.

– Как красиво! Нет, ты посмотри, Мак, какая красота!

– Ага. Сдохнуть можно.

Меня почему-то Симплегады не восхитили. Перепуганный Кролик рухнул на палубу и попытался забиться в клетку. Я пинком отогнал его и снова обернулся к скалам.

– Ну и как мы здесь проплывем?

Даже в полумиле от скал нас качало, как пробку.

О том, чтобы плыть в этот кипящий пеной туннель, не могло быть и речи.

Филин задумчиво глянул на жмущегося к моим ногам Кролика.

– Аргонавты пустили впереди себя голубя.

Я с сомнением покосился на жирную птицу:

– Может, у них был очень резвый голубок. Скороход. А нашего красавца там сплющит.

– Инстинкт самосохранения присущ каждой божьей твари, – философски заметил Филин.

– Это значит?..

– Это значит, неси дробовик.

Когда я показался на палубе с дробовиком, Филин с усилием вздернул птицу вверх и кинул ее в воздух. Кролик тяжело захлопал крыльями – он напоминал обремененную излишним жиром наседку на штакетнике.

– Стреляй!

Я прицелился, и дробь просвистела в двух миллиметрах от голубиного хвоста.

Кролик сердито каркнул и устремился к скалам. Мы с замиранием сердца следили за ним. Вот громады расходятся, вот птица устремляется в проход, едва избегая жадно облизывающихся волн.

– Давай, Кролик, давай! – заорал я что было мочи.

– Лети! Лети! Run, Rabbit! Run! – надрывался Филин на своем тарабарском.

Однако птица была слишком неповоротлива. Скалы начали смыкаться. Вытянув шею и отчаянно курлыкая, голубь летел в сужающемся просвете. Взвизг, грохот, рев воды – и море усыпали рябые перья.

– М-да, – сказал Филин, отирая выступивший на лбу пот. – Незадачка. У аргонавтского голубка защемило всего одно перышко.

– Одно перышко? Одно?! – Я был вне себя. – Да у него полхвоста отхватило!

Кролик подтвердил мои слова возмущенным криком из-за скал.

– У нас снесет всю корму, и мы потонем. Если только предварительно не взорвемся.

– И что делать?

Впервые я видел Филина таким растерянным.

Мы смотрели на гадские скалы, мокрые, блестящие, омерзительно голые, изготовившиеся для нового прыжка.

– Я помогу.

Мы крутанулись на месте. Царь выбрался из трюма. Вид у него был неважнецкий, как после сильного приступа морской болезни, но выражение лица решительное.

– Я сделаю.

– Что ты сделаешь? – Я как можно более ласково положил руки на плечи безумца и легонько надавил. – Иди. Мы разберемся.

Царь покачал головой и шагнул к поручням.

Секунду он стоял так, тощий, маленький, напряженный, его длинные волосы и рубашка хлопали на ветру. А потом…

– Нет! – заорал я.

Но было поздно. Узкое тело метнулось за борт и сгинуло в кипящих волнах.

– Глуши двигатель! – Я толкнул Филина к открытому люку. – Глуши…

– Постой. – Филин ухватил меня за руку и сжал так крепко, что я всхлипнул от боли.

В море мелькнула черная спина. Через мгновение из воды показалось острое рыло, снова скрылось, и вдруг черный, огромный, глянцевитый дельфин выскочил на поверхность и сделал в воздухе сальто.

– Что?..

– Швыряй ему канат!

Я не двинулся, так что Филин сам промчался к бухте каната и принялся лихорадочно его разматывать. Спустя секунду я вышел из ступора и стал ему помогать. Обдирая ладони, мы завязали канат тройным морским на швартовом кольце, а второй конец кинули в море. Тяжелая веревка ушла в глубину и тут же показалась снова, зажатая в узкой дельфиньей пасти.

Филин перехватил штурвал и крикнул:

– Давай!

Ветер унес его слова в сторону, но дельфин услышал. Снова мелькнула мокрая спина, и вдруг корабль вздрогнул, тронулся, пошел, все набирая и набирая ход. Скалы приближались. Волны стучали о борт, перехлестывали, окатывали нас пеной.

– Держи-и-ись!

Я вцепился в поручень. Черные громадины надвигались, я уже различал рисунок камня, мелкие трещинки с забившимися в них водорослями, бурые наросты лишайника.

– Пошё-о-ол!

Корабль зарылся носом, зеленая вода накрыла меня с головой, я захлебнулся, чуть не выпустил поручень, но тут море схлынуло и, задыхающийся, отплевывающийся, я снова увидел свет дня. Мы прошли Симплегады. Сверху радостно квакнул Кролик.

Царь-Дельфин провожал нас еще некоторое время. Только под вечер, когда солнце бросило на море огненную дорожку, он в последний раз выпрыгнул из воды, сверкнул в розоватых лучах и ушел без всплеска в глубину. Мы поняли, что это прощание.

– Он ведь всегда этого хотел, – вздохнул над ухом Филин.

– Да, по большому-то счету…

В груди у меня ворочался горячий червячок. Неожиданно для себя – и уж тем более для Филина – я развернулся и взял своего последнего оставшегося друга за руки:

– Обещай мне кое-что.

– Что?

– Обещай, что будешь со мной до конца. Что не сбежишь, не исчезнешь и не превратишься во что-нибудь. Обещай, что мы вернемся домой вместе.

Филин улыбнулся:

– Конечно, обещаю. Вот уж не думал, Мак, что ты настолько сентиментален, – и покровительственно похлопал меня по плечу.

Но глаза у него блестели.

* * *

Колхида встретила нас догорающими у причала танкерами и огромным, расползшимся вдоль и вширь по гавани нефтяным пятном. Неприятно воняло гарью, керосином и еще чем-то сладковатым, нехорошо напоминающим запах тления. «Арго» вошел в портовые воды, грудью расталкивая нефтяную пленку и неся за собой длинный шлейф чистой воды. След, впрочем, быстро затягивало.

– Как-то здесь неуютно, – пробормотал Филин, разглядывая притаившийся за горбатыми кранами и недостроенным зданием морского вокзала город.

– Не то слово, – процедил я сквозь зубы.

Над городом стелился дым. Несло палевом, нежилью и неприятностями.

Мы оставили «Арго» у причала. Спрыгивая на бетон пирса, я почему-то подумал, что никогда уже не ступить нам на проржавевшую, ставшую родной палубу. Однако тут же погнал мысль прочь. Обесхвостевший Кролик сделал над нами круг почета и устало полетел к горам, а мы направились в город.

На портовых задворках дымились огромные мусорные контейнеры. На них покаркивали тощие вороны. Дальше, на стоянке, чернели искореженные скелеты машин. Несколько автомобилей уцелело, и их новенькая краска диковато блестела под солнцем.

Чем дальше от порта, тем больше было разрушенных зданий. Зияли оконные проемы. Язвы от попавших снарядов заполнились пылью и строительным мусором. Редколистые акации давали слабую тень, но вообще деревьев было мало, будто и их смело волной отступления. Всюду были разбросаны тряпки, черепки битой посуды, валялись распахнутые чемоданы. В одном дворе мы обнаружили целое семейство забытых в песочнице кукол.

Ближе к центру здания становились ниже, блочные многоэтажки уступили место двух– и трехэтажным домам из желтоватого песчаника. Здесь было почище, но так же светло, пусто и безжизненно. Ветер доносил облачка дыма и едкий смрад еще горящих на севере кварталов.

– Что это, а? Что это такое, Мак? Война?

Я пожал плечами. Война была столкновением сверкающих щитами рядов, блеском мечей и ржанием кавалерийских лошадей, война была знакома по песням и рассказам старших, но это… это запустение скорее напоминало об эпидемии.

Негромко переговариваясь – а громко говорить в мертвом городе нам мешало что-то вроде благоговения, – мы вышли на площадь. Вышли и замерли. На площади были люди.

В центре, примяв кусты можжевельника и березки маленького сквера, раскорячился бронетранспортер. Его пятнистые бока и задранное дуло пушки отбрасывали тень на исчирканный пулями камень ограды. В тени расположились несколько солдат. Двое из них курили, затягиваясь с видимым наслаждением. Еще двое переговаривались. Водитель в сползшем на глаза шлеме пил воду из пластиковой бутылки, а трое совсем молодых ребят сидели на корточках и весело смеялись. Приглядевшись, я понял, что они запускают детский волчок. У всех восьмерых были автоматы.

Они заметили нас прежде, чем мы убрались обратно в проулок. Водитель выпустил из рук бутылку и схватился за автомат. Двое курящих бросили сигареты. И только парни с волчком как сидели, так и остались сидеть.

Один из куряк уже приготовился давить на спуск, но стоящий рядом с ним бородатый верзила схватил его за плечо и что-то гортанно крикнул. Я разобрал только слова «хара» и «тали-амас».

* * *

– В общем, все не так уж и плохо, – неуверенно сказал Филин, потирая скулу.

На скуле вздувался здоровенный синяк. Филин озабоченно покопался пальцем во рту, извлек осколок зуба и задумчиво продолжил:

– Нас могли бы и сразу пристрелить.

– «Какое счастье!» – воскликнул лобстер, когда его вытащили из кастрюли и положили обратно на полку.

Меня отделали гораздо сильнее, чем Филина. Очень болело плечо, по которому заехали прикладом. Ухо набухло и торчало в сторону. И похоже, мне тоже сломали зуб. Губа быстро распухала, так что говорить было нелегко.

Мы валялись на полу в просторной комнате с рядами сдвинутых к стене парт. Филин утверждал, что это школа. Я здания снаружи не видел, поскольку на голову мне нацепили мешок. До сих пор я не мог отдышаться от вони прелых сапог.

По полу были разбросаны книги с вырванными страницами – возможно, учебники. Стекла в окнах были разбиты. Осторожно подобравшись к подоконнику и высунув голову, я обнаружил, что комната находится на втором этаже. Внизу белел под солнцем широкий двор, вокруг него тянулся забор с высокими железными воротами. Странная школа. У ворот маячили двое в форме и с автоматами, еще двое возились у БТР. Больше во дворе никого не было.

Филин подобрался сзади и задышал мне в затылок:

– Похоже, они ждут какого-то Талиамаса. Называют его то шейхом, то полевым командиром. Он и решит, что с нами делать.

Я потрогал плечо, скрипнул зубами и ответил:

– Я бы не стал его дожидаться.

Филин хлюпнул носом, втянув кровавую соплю. Нет, над ним тоже поработали будь здоров.

– Я проверял – комнату вроде не охраняют. Можно спуститься посмотреть, нет ли другого выхода.

Я подумал и кивнул. Все равно ничего лучшего в голову не приходило.

Висящая на одной петле дверь жалобно скрипнула и погрозила нам длинными щепками. Коридор тоже был пуст. Стекла в двух окнах сохранились, но пол все равно был засыпан осколками и обвалившейся штукатуркой. На цыпочках мы прокрались вдоль коридора, заглядывая по дороге в пустые классы. Там было все то же. На черной доске в одном из классов был нарисован огромный член и написано что-то, но не по-гречески.

В конце коридора обнаружилась лестница, ведущая вниз. Когда мы спустились на первый этаж, отчетливо послышались голоса прогуливающихся под окнами часовых. Мы пригнулись и поспешили дальше, в подвал.

Дверь в подвал была тяжелая, железная, выкрашенная зеленой краской. Недавно выкрашенная. Филин попробовал ручку, толкнул. Дверь бесшумно открылась. За ней обнаружился еще один коридор. Под потолком тянулись толстые трубы в рваной изоляции. Местами проступало ржавое железо, сочилась вода. Пахло плесенью и нагретым воздухом, где-то неподалеку что-то утробно ухало, гудело, тускло светила заключенная в металлическую сетку лампочка. Наши шаги звучали приглушенно, будто мы ступали по вате.

– Думаешь, здесь есть другой выход? – шепнул Филин.

Я пожал плечами и ускорил шаг. Мы прошли еще метров двести и завернули за угол, когда послышались голоса.

Я замер. Филин, не успевший сориентироваться, налетел на меня и зашипел, ударившись больной ногой. Я зажал ему рот ладонью и указал вниз. Голоса шли оттуда и звучали отчетливо, как будто говорящие находились в паре шагов от нас.

– Ну что, решила уже?

Низкий мужской голос странно тянул слова, но язык был определенно греческий. Второй голос, писклявый и одновременно пришептывающий, поддержал:

– Какую режем первой – правую или левую?

Я упал животом на пол и подполз к тянущейся вдоль стены трубе. Под ней обнаружилась узкая щель. Оттуда открывался вид на еще один подвальный этаж под нами. Просунув под трубу голову, я увидел квадратную комнату, ярко освещенную лампами дневного света. В комнате стоял железный стол. К столу была привязана девушка лет семнадцати. Тощая, остроносая, с большими темными глазищами. Над левым глазом синел фингал. Волосы у нее были короткие и тоже темные, а выражение лица – свирепое.

Рядом со столом расположились двое: один в хаки, другой в защитном пятнистом комбинезоне. Рукава комбинезона были закатаны, а в большой волосатой лапе зажата пила. Тот, что в хаки, потянулся за чем-то невидимым, и я обнаружил, что у него нет уха. На месте уха багровел уродливый рубец. Второй, с пилой, принял у товарища то, за чем он тянулся. Это оказалась бутылка с мутноватым пойлом. Пятнистый глотнул, задрав голову и двигая щетинистым кадыком. У человека с пилой не хватало глаза; глазницу закрывала черная повязка.

– Ах Кассандра, Кассандра, – пропел одноглазый, занюхивая самогонку рукавом. – Кассандра с буквы «К». Ну и сильно ли помогли тебе твои пророчества?

– Я прямо не знаю, – подхватил одноухий, – что за придурь на хозяина нашла. Ну зачем ты ему сдалась? Уродина-уродиной, да еще и дура. Прошмандовочка ты бесполезная.

Одноглазый хмыкнул, весело взмахнув пилой:

– Не, почему же бесполезная? Она ж эта… пророчица. Так, Касси? Ну-ка скажи, какую руку я тебе сейчас пилить буду? – Он игриво занес пилу.

Девушка не издала ни звука.

– Скучно. Совсем с тобой скучно, Кассандра. Ничего ты толком не умеешь. Даже отсосать как следует не можешь, где уж тебе пророчествовать.

– Понимаешь… – вмешался одноухий. Он тоже уже приложился к бутылке, и шрам налился краской пуще прежнего. – Понимаешь, всякое пророчество бесполезно, это доказал еще тот геометр, ну как его… – Он защелкал пальцами.

– Эвклид? – охотно подсказал второй.

– Нет, ну какой Эвклид?.. А, вспомнил! Архимед. Великий был человек. Так вот, Касси, он говорил, да, лично мне говорил при нашей последней беседе в Сиракузах… Ты была в Сиракузах, Касси?

Девушка молчала.

– Ладно, не важно. А говорил он, что всякое пророчество бессмысленно, поскольку либо неверно, либо бесполезно. Поясняю… – Одноухий взял у товарища пилу и приложил лезвие к левому плечу девушки; Кассандра напряглась. – К примеру, ты говоришь, что я отрежу тебе левую руку. А я – бац! – Тут он ловко перекинул пилу к другому плечу. – Бац – и отрежу правую. Это какое пророчество? Это пророчество неверное. А вот если я действительно отрежу левую… – Тут он вернул пилу на прежнее место. – Если левую отрежу, то это пророчество бесполезное – что толку в том, что ты все верно предсказала, если рука все равно тю-тю? – Одноухий тоненько захихикал, и спустя секунду его товарищ присоединился к нему басом.

– Пойдем. – Я дернул Филина за руку. – Пойдем, пока нас не засекли.

Но он и не двинулся.

Я откатился от щели и уставился на Филина. Его лицо, и без того бледное, стало совсем белым, и резко проступила едва пробившаяся на подбородке щетина. Филин был младше меня на два года.

– Я никуда не пойду. Мы должны спасти ее, неужели ты не понимаешь?

Я сделал ему знак говорить тише, и он зашипел:

– Это же Кассандра, та самая Кассандра! Это о ней говорил Гомер. Я всегда мечтал ее встретить, я столько хотел узнать…

Я покрутил у виска пальцем:

– Кассандра умерла пятьдесят лет назад. И она была старше. А это я не знаю кто, но нам до нее нет дела.

Филин замотал головой. Я вздохнул и прошептал как можно более убедительно:

– Надо выбраться отсюда. Даже если это та самая – а я в это не верю, – она уже все напророчила. Она нам больше не нужна, понимаешь?

Филин явно не понимал. Я начал злиться:

– Ты что, совсем спятил? Мы приплыли в Колхиду не для того, чтобы спасать прекрасных дам. И Царь нас не для того на себе тащил. Мы пришли за руном…

– Ну и иди, – зашипел Филин, – иди за своим драгоценным руном, проваливай. А я остаюсь.

Я треснул кулаком по холодному полу и закричал шепотом:

– Ты обещал! Помнишь, ты обещал, что не бросишь меня?! Где твое слово?!

Филин неожиданно улыбнулся. Спокойно так, как будто мы в нашей нычке под верандой распивали стыренное из дедушкиного буфета эфесское.

– А я тебя и не бросаю. Это ты бросаешь меня. И ее.

Я аж плюнул с досады.

Плана у нас никакого не было. Конечно, Филину лишь бы проявить благородство – а разбираться с подонками он предоставил мне. Мы долго блуждали в поисках хода вниз, Филин трясся и проедал мне плешь:

– А что, если ей уже отрезали руку? Если она умрет?

– Да не ссы, – убеждал я как можно уверенней, – они тут все ждут этого Тали-амаса. Без него они и не пукнут.

Сам я в этом сильно сомневался, но Филин немного успокоился. Наконец мы спустились по узким железным скобам и пошли обратно. Филин снова впал в панику – ему казалось, что мы потеряемся в одинаковых узких, тускло освещенных коридорах и не найдем квадратной комнаты. Но у меня с чувством направления было все в порядке, и вскоре мы услышали голоса. Среди них был и высокий девичий. Судя по тому, что девушка не визжала и не стонала, ей пока ничего не отрезали. Я прислушался. Сейчас говорил одноглазый:

– Нет, ну это невыносимо. Предреки хоть что-нибудь. Ну например: когда я умру?

– Очень скоро, – спокойно ответила девушка, – смерть уже приблизилась и дышит тебе в затылок.

Я не сумел сдержать ухмылку. Может, и вправду стоило спросить ее про руно?

Мы подкрались к двери в комнату. Она была приоткрыта. Я сделал Филину знак держаться позади и заглянул внутрь. Двое стояли вплотную к столу, что было плохо. Но их автоматы – «Узи» и укороченный М-16 – лежали в противоположном углу, и это было хорошо.

Одноглазый, разозленный предсказанием Кассандры, как раз заносил руку для удара, когда я толкнул дверь и вальяжно ступил в комнату.

– Где здесь общественный туалет?

Одноглазый так и замер с поднятой рукой. Одноухий, стоявший ближе к двери, моргнул и уставился на меня.

– У меня заело ширинку, – я принялся теребить молнию на брюках, – не поможете расстегнуть?

Одноухий инстинктивно опустил глаза. Этой заминки мне хватило, чтобы пересечь разделявшее нас расстояние и хорошенько врезать ему под дых. Одноухий согнулся и обмяк. Второй рванулся было к оружию, но я крикнул:

– Лови! – и швырнул в одноглазого его товарища.

Одноглазый рухнул на пол, грязно ругаясь. Я перепрыгнул через стол, подхватил М-16 и врезал прикладом по высунувшейся из-под тела одноухого голове. Еще и еще раз, пока эта дергающаяся голова не затихла. Единственный глаз экзекутора залила кровь. Я не стал проверять, оправдалось ли предсказание Кассандры, и, перешагнув через безжизненные тела, устремился к столу. Однако там уже стоял Филин. Стоял, неумело возился с веревками и завороженно пялился на девицу. Она ему улыбалась.

* * *

Кассандра не ошиблась. Одноглазый был мертв. Его приятеля мы связали и запихнули ему в рот кляп. Я было собирался и его прикончить, но Кассандра не дала. Закатила глаза и похоронным голосом изрекла:

– Его срок еще не истек.

У нее за спиной я поцокал языком и постучал по лбу пальцем. Филин показал мне кулак.

Мы прихватили автоматы, а Кассандре достались «беретта» и морпеховский нож. На нож я косился с вожделением и думал, что все равно отберу его у девчонки. На всякий случай я содрал с одноухого форму и переоделся. Хотел было и Филина принарядить, но костюмчик одноглазого был уж больно окровавлен.

Мы поднялись по лестнице и выбрались на задний двор через окно школьного туалета. Пока Филин протискивался через узкий проем, я изучал сортирные граффити.

«Шмулик пиздоёб и козел».

«Атсаси, пидар!»

«Цой рулит!»

«Адка из 5-го Б – подстилка!»

«Но я разбил свою любоффь о волосатые коленки».

«Я ВЕРНУСЬ, МАМА!»

– Вот именно что, – пробормотал я и полез в окно. Унитаз под моим ботинком жалобно хрустнул.

Мы спрятались на мусорке. Часовые не проявляли интереса к четырем вонючим контейнерам и обходили их стороной, делая здоровенный крюк. Из баков несло мертвечиной. Мне показалось, что из-под крышки высовывается маленькая рука, но я не стал проверять.

Кассандра и Филин устроились за большим баком, а я сидел на стреме и наблюдал за воротами. План был глупый и рискованный, но другого у нас не было. Мы ждали, когда приедет Тали-амас. Тогда, по замыслу, ворота должны были открыться, в суматохе мы просто пошли бы к ним, не привлекая внимания, и постарались ускользнуть.

Вечерело. Никаких признаков скорого приезда командира я не заметил. Мне надоело пялиться на запертые ворота, и я прислушался к тому, что происходило сзади…

– Так ты та самая…

– Ш-ш-ш…

– А меня зовут Ишмаэль. Это значит…

– Я знаю, что это значит.

Последовал долгий звук, какой издает забитый слив в момент прочистки. Я страдальчески возвел глаза к небу. Нашли время для нежностей.

– А ты знала… в смысле, ты предчувствовала, что мы встретимся? Я столько тебя искал. Я так хотел…

Снова чмоканье и урчание слива. Касси, похоже, была не из разговорчивых.

– А ты знаешь, что будет дальше? Что с нами будет?

– Ш-ш-ш.

Впору было пожалеть, что одноглазый с одноухим не преуспели в своей работе. Интересно, а что Тали-амасу надо было от нашей пророчицы? И вправду ли она та Кассандра, что предсказала про руно? Ох, не верится… Я совсем уж было собрался прервать воркование моих голубков, когда часовые у ворот вытянулись, снаружи кто-то гаркнул повелительным голосом и створки начали разъезжаться. Показался еще один броневик. На броне сидели человек шесть солдат. За бэтээром во двор мягко вкатился огромный черный джип, посверкивающий пуленепробиваемыми стеклами. В нем, вероятно, и ехал Тали-амас.

Из-за школы высыпало с дюжину боевиков, один из них – тот самый бородатый верзила – подбежал к джипу. Из джипа кто-то вышел, но я не увидел его за пятнистыми спинами. Вся компания направилась к дому. Ворота пока оставались открытыми. Самое время действовать. Я свистнул. Ноль внимания. Обернувшись, я увидел, что парочка страстно целуется, забившись в щель между баками. На Касси уже не было майки.

– Вы что, спятили?! – простонал я. – Идти надо!

– А? – рассеянно сказал Филин, выныривая из-за довольно крупного девичьего бюста.

Касси сориентировалась быстрее. Отпихнув все еще ошалело моргающего Филина, она деловито оправила майку и засунула «беретту» за пояс. Я кинул быстрый взгляд во двор и, убедившись, что никто в нашу сторону не смотрит, встал. За мной поднялись Касси и Филин. Легкой прогулочной походкой я зашагал к воротам. Часовых не было. Я спиной чувствовал, как следуют за мной друзья, как вышедшие из джипа приближаются к крыльцу. Чувствовал, как горяч асфальт под ногами, как нагрелся от моих ладоней ствол «Узи», как струйки пота катятся у меня по затылку и как намокла майка под мышками.

Мы были шагах в тридцати от ворот, когда сзади окликнули:

– Эй!

– Не останавливайтесь, – приказал я сквозь зубы.

– Хей!

Кричали уже в три голоса. Только сейчас я заметил пристроившуюся в тени кустов, разросшихся у забора, будку. В будке кто-то возился.

Осталось двадцать шагов.

– Может, остановиться? – пробормотал сзади Филин. – Касси? Мак?

Кассандра сказала что-то, чего я не разобрал.

Я замедлил шаг и поравнялся с парочкой.

– Идите вперед.

– Что? – Филин болезненно сморщился, как будто глотнул касторки.

– Бегите, я вас прикрою.

Сзади вопили на разные голоса.

Филин нерешительно оглянулся, но Кассандра дернула его за руку, потянула – и они побежали. Я развернулся к будке и нажал на спусковой крючок. Очередь достала высунувшегося из дверей лохматого мужика, перечеркнув его и откинув к стене.

Касси и Филин бежали. Я начал оборачиваться к группе у крыльца.

– Стойте! Стойте, не бегите!

Голос кричавшего был мне смутно знаком. Слова были греческие.

– Стойте!

Я упал на раскаленный асфальт и надавил на спуск. «Узи» затарахтел. Люди у крыльца рассыпались, пули защелкали рядом со мной, сзади послышались крики – но мне было уже все равно, потому что в меня попали. Болью рвануло висок, в глазах полыхнуло красным – и мир потух.

* * *

– Голова сильно болит?

При свете масляной коптилки я долго вглядывался в нависшее надо мной озабоченное бородатое лицо. Потом пошевелил губами и, обнаружив, что могу говорить, сказал:

– Тали-амас. Ну конечно, я мог бы догадаться.

В этом тревожном, выступающем из мрака лице смешались черты моего деда – вора, воина и мореплавателя, и моей суровой красавицы-бабки, так и не простившей мужу отступничества. А еще он был очень похож на меня. Если бы не морщины на лбу и в углах глаз и не пегая, сединой продернутая борода, можно было бы подумать, что я гляжусь в зеркало.

– Мне жаль, что так получилось.

Голос был хриплый, неуверенный. Кажется, греческие слова давались ему с трудом.

Я подумал немного и спросил:

– Что с Филином и Кассандрой?

Он не ответил, да я мог бы и не спрашивать. Странно, что я остался жив. Я подумал еще немного.

– Как ты узнал меня? – Вопреки всему, мне, дураку, хотелось верить, что отец меня все же узнал.

Бородач вздохнул и почесал переносицу:

– Мне рассказала Афина. Она же и прикрыла тебя. Ей здорово досталось. Пять пуль в грудь. Хорошо, что она бессмертна.

– Хорошо.

На меня накатило равнодушие. Я не знал, что я должен был чувствовать. Радость, оттого что нашел его наконец? Ненависть из-за убитых друзей? Отчаяние? Я не знал. Поэтому спросил первое, что пришло в голову:

– Паллада. Она и с тобой спит?

Отец не ответил. Покачивалось во мраке будто вырезанное из мореного дерева лицо – то наплывая, то вновь скрываясь в тени.

– Зачем ты пытал Кассандру? – Я не ожидал ответа и в этот раз, но губы бородача дрогнули.

– Мне надо было узнать кое-что о грядущем бое. Тебя это не касается.

Я нахмурился, и голову пронзило болью.

Он заметил, привстал:

– Сейчас принесу воды. Тебе надо выпить лекарство.

– Не надо. – Я улыбнулся, хотя это мне дорого стоило. – Я ведь тоже не хухры-мухры, а потомок Зевеса-тучегонителя. Как там – пра-пра-пра-правнук? Ничего, выкарабкаюсь.

Я потрогал повязку. Она была чуть влажной. На пальцах остался темный след.

Отец снова присел рядом, придвинул светильник ближе. Я огляделся.

Я лежал на походной койке, застеленной тощим одеялом. За разбитыми окнами была ночь. Коптилка освещала ободранные стены, доску, перевернутые парты. Мы всё еще были в школе.

Рядом с койкой стояли пластиковая бутылка и чистый граненый стакан. Я взял стакан, понюхал, отпил. Выдохшаяся теплая минералка. Я снова провел рукой по лбу и вспомнил:

– Вот еще что. Мать просила передать тебе, что ты можешь не возвращаться.

Мужчина рядом со мной вздрогнул. Спросил негромко:

– Как она?

– Нормально.

– А отец? Он еще жив?

Я с секунду соображал, прежде чем понял, что он говорит о дедушке.

– Еще как. Живее всех живых. Завел кресло, катается теперь по двору. Кур гоняет. Одну даже переехал.

Бородач наклонился ко мне, снова тревожно вперился светлыми – совсем как у меня – глазами:

– Ты злишься?

Я? Злюсь? Хотел бы я злиться.

– Сколько тебе лет сейчас? Восемнадцать? Девятнадцать? Мне было не намного больше, когда я попал сюда.

Меньше всего мне хотелось выслушивать его объяснения – поэтому я снова опустился на подушку и прикрыл глаза.

– Хочешь отдохнуть? Я выйду.

Да, выходи. Лучше бы ты где-нибудь по пути подорвался на мине. Я был бы не прочь взглянуть на твои кишки, весело болтающиеся на крыше соседнего дома. Так я подумал, а вслух спросил:

– Ты нашел руно?

Он помедлил, прежде чем ответить. Я уже проваливался в теплый сумрак, когда снова услышал его голос:

– Нашел. Только я не знал, что с ним делать. Тогда я принес его в дом и зачал на нем твоего брата.

Я сел в кровати торчком. Голова немедленно отозвалась колокольным гулом, но я уже почти привык. Прищурившись, я всмотрелся в бородатое лицо. Отец неожиданно улыбнулся и кивнул в угол. Я обернулся.

Там на детском стульчике сидела женщина. Света коптилки едва хватало, чтобы различить черные глаза, блестящие в прорези паранджи. Но даже просторные темные одежды не могли скрыть ее округлившегося живота, на котором она скрестила маленькие белые руки.

Отец положил руку мне на плечо и добавил:

– Мою жену зовут София. Она промыла твою рану и сделала перевязку. Не обижай ее, Телемак.

* * *

Следующие дни я плохо запомнил. Может, из-за постоянной боли в голове; может, еще почему.

Смутно помню наступившее утро, ясное, теплое. Отец предложил мне поехать в джипе, но я отказался, и тогда хохочущие черноглазые парни помогли мне вскарабкаться на броню. Некоторым из них было лишь чуть больше лет, чем мне. А некоторым и меньше. Трясясь и дребезжа, мы выехали со школьного двора. За нами катился джип. Прощально скрипнули ворота, и мы погремели вверх по улице. Прощай, Филин.

Покинув город, колонна скоро съехала на грунтовку. Пересекла мост через неширокую горную речку. На дне потока поблескивали белые камни. Одна из опор моста была выщерблена снарядом, а на том берегу задрал кверху хобот огромный обгоревший танк.

Мы двигались в горы. Из разговоров отца и его соратников я понимал мало, но все же догадался, что боевики собираются взорвать какую-то станцию. Что за станция и зачем ее надо взрывать – мне было безразлично. Я молча трясся на броне. Повязка покрывалась пылью, и на недолгих привалах к окровавленным бинтам липли кусачие мухи. Наверное, я выглядел совсем безумным, потому что даже всё повидавшие отцовские товарищи меня сторонились. Видно, Тали-амас заметил недоброе, потому что однажды на привале он подошел ко мне. София как раз промыла рану и наложила свежую повязку. Она отправилась к костру, чтобы принести нам с отцом чаю.

– Грустишь?

Я пожал плечами. А с чего бы мне веселиться?

– Посмотри, какая кругом красота.

Я вяло поднял глаза. Горы купались в розовом свете заката. На самых дальних вершинах, треугольных и острых, уже лежала вечерняя тень. Ветер посвистывал в траве и в сухом кустарнике, щебетала какая-то птица, солдаты негромко переговаривались и позвякивали ложками о жестянки с консервами. На бегущей внизу дороге медленно оседала пыль, поднятая колесами бэтээров. Я равнодушно кивнул:

– Да, красиво.

– Вот. – Отец достал из планшетки на поясе какую-то книжку и протянул мне. – Я берег ее для тебя.

Я повертел книжку в руках. На титульном листе расплывалась старая чернильная печать. Я прищурился и прочел: «Из личной библиотеки господина Спиридона Марии Попандопулоса». Книжка называлась «Илиада». Я спросил:

– Кто такой этот Спиридон Мария?

Отец прищурился, улыбаясь давнему.

– Спиро… Славный парень и настоящий патриот. Мы дрались тогда с турками. У него был небольшой магазинчик рядом с Пиреем, и он никогда не отказывал нам в убежище. Он подарил мне эту книгу за три дня до того, как его повесили. А магазин сгорел…

Я мало что понял, но мне стало почему-то жаль настоящего патриота и славного парня Спиро. Гадес его дернул связаться с отцом и с остальными молодчиками.

– Это на новогреческом, – добавил отец, – немного трудно поначалу, но думаю, ты разберешься.

Я вежливо поблагодарил его и принял из рук Софии горячую кружку. Отец погладил женщину по голове и отошел к своим.

Где-то через неделю начались дожди. Тогда же – или чуть позже – объявился и противник. Не знаю, кто были эти люди, засыпавшие нас минами и снарядами. Отец и остальные дрались с ними, а мы с Софией отсиживались в блиндажах, в укрепленных подвалах, в залитых грязью окопах, в пещерах. Когда выдавалась свободная минутка и можно было спрятаться от дождя, я читал. Поначалу действительно было трудно и немного скучно, но потом я привык. Вот уж не думал, что слова слепого можно записать таким неудобоваримым языком.

Сын благородный Лаэрта, герой, Одиссей многоумный!

Как? Со срамом обратно, в любезную землю отчизны,

Вы ли отсель побежите, в суда многоместные реясь?[3]

Я читал при свете мигающих лампочек, ручных фонариков и свечных огарков, и в голове моей почему-то всплывали совсем другие строки, непонятно где увиденные или подслушанные:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины…[4]

Тихо хлопотала в углу София, готовя отцу ужин. Со мной она была неизменно приветлива и добра.

Звуки разрывов становились то дальше, то ближе, собачья перекличка очередей мешала мне сосредоточиться. С потолка сыпалась труха, лампочка мигала и гасла, и вновь приходилось жечь свечу.

Царь Илиона, Приам престарелый, на башне священной

Стоя, узрел Ахиллеса ужасного: все пред героем

Трои сыны, убегая, толпилися; противоборства

Более не было…[5]

Я грел руки собственным дыханием и воображал, что сейчас лето, что мы с Царем сбега?ем с уроков и идем на берег охотиться на крабов. Иногда мне казалось, что острова моего детства нет и никогда не было, а есть лишь сырой подвал, книга, свеча, плеск дождя и грохот далекой канонады.

Противник отступал, и мы поднимались все выше в горы, к вожделенной станции. Броня стала мокрой, и на ней трудно было удерживаться на поворотах. Меня поддерживали солдаты. От них пахло по?том и пороховой гарью, и некоторые из них исчезали – но их места всегда заполнялись другими.

…Как я уже говорил, я плохо все это помню. Зато не забыл последний разговор с отцом. Мы опять сидели в подвале, но этот был сух и прочен. Узкие щели под потолком были заложены мешками с песком, и все же на пол под ними натекло. София собирала воду тряпкой и отжимала тряпку в ведро. Посреди подвала стоял стол, большой, деревянный, основательный. Над столом к стене пришпилена была карта, расчерченная зеленым и красным.

Отец сидел за столом, а я валялся с книжкой на раскладушке. Когда на страницу упала тень, я досадливо поморщился и загнул угол листа, чтобы потом не искать долго, где остановился.

– Послушай, – сказал отец.

Он присел рядом со мной, как тогда, в первый день. Раскладушка натужно крякнула.

– Завтра мы идем в бой, из которого не вернемся. Не перебивай! – Он поднял руку, сведя к переносице густые – как у меня – брови. – Тот мир, в котором мы живем, мертв. Многие еще не осознаю?т этого до конца, но все видят признаки распада. Однако жадно, до исступления, цепляются за старое. Они не понимают, что, пока ушедший мир не исчезнет, новый не сможет родиться. Ведь любая жизнь подобна бабочке – гусеница должна умереть, чтобы на свет появилось новое существо, прекрасное и крылатое.

Я снова попытался вмешаться, но он оборвал меня:

– Подожди, я хочу договорить. Я дрался всю жизнь. Я сражался с римлянами и с турками, с англичанами, с халдеями, с атлантами и с собакоголовыми гипербореями. Я девятнадцать раз был ранен легко, пять раз тяжело и три раза смертельно. Я боролся за свободу и за справедливость, за святой крест и за хартию вольностей, но каждый раз видел – мои усилия пропадают втуне.

Он замолчал на минуту, а потом продолжил:

– Тогда я понял, что беда во мне самом. В этом новом мире, в мире, которому я пытаюсь пробить дорогу, – в нем для меня нет места. Ни для меня, ни для кого из них. – Отец указал на дверь, за которой отдыхали солдаты. – Не знаю, есть ли в нем место для тебя, но для твоего брата, – он кивнул на притихшую Софию и на ее огромный живот, – для него есть наверняка. И я хочу, чтобы он уцелел. Поэтому ты уведешь ее отсюда. Уведешь в горы. Вы уйдете прямо сейчас, так что к моменту взрыва – если нам все удастся – вы будете уже далеко.

Он крепко сжал мое плечо и закончил, глядя мне в глаза:

– София знает дорогу. Она отведет тебя в наш дом. Это высоко в горах. Там сейчас никого нет, и вы сможете переждать несколько дней, пока все не кончится. Она умная девочка и знает, что делать. Тебя я прошу об одном – позаботься о своем брате. Ты обещаешь?

Я кивнул.

– Хорошо. Вам пора собираться. – Он встал, высокий, сутулый, и я впервые заметил, что он уже почти старик. – Ты отличный парень, Мак. – Отец улыбнулся и потрепал меня по плечу. – Жаль только, что мы так и не успели как следует познакомиться.

Он уже отворачивался, но неожиданно снова оглянулся на меня:

– Да, кстати. Там где-то до сих пор валяется золотое руно. Может, ты найдешь ему лучшее применение, чем я в свое время.

* * *

Шел дождь, и тропа была скользкой. Я пытался поддерживать Софию, хотя она двигалась намного ловчее меня. Даже необъятный живот не мешал ей взбираться по мокрым камням.

Внизу тонула в дождевой пелене долина. Занимался рассвет, занимался, все никак не мог заняться и наконец сгинул в тучах. Ливень пошел сильнее, первые раскаты грома совпали со звуками начинающейся канонады. Я ускорил шаг, но тут же поскользнулся и съехал по грязи на несколько метров вниз. София терпеливо помогла мне подняться, и мы стали карабкаться дальше.

К полудню я собрался сделать передышку, но София упрямо тянула меня вверх. Мы ушли все еще недостаточно высоко. Внизу вовсю стреляло и рвалось, по склону гуляло приглушенное дождем эхо. Когда я оглянулся через плечо на долину, мне показалось, что я вижу вспышки разрывов – однако, возможно, это просто в глазах у меня от усталости плясали искры. Мы шли, карабкались, тропинка вилась меж высоких камней и зарослей кустарника, дыхание мое срывалось на хрип, и мы снова шли. А потом внизу замолчало. Поначалу за плеском воды я не обратил внимания, как там стало тихо. Мы с Софией остановились и начали прислушиваться, но слышали лишь шум бегущих с горы ручьев и грохот маленьких камнепадов. Я вопросительно взглянул на свою спутницу. Та приложила палец к губам, наклонила голову. Ткань на ее лице намокла и съехала в сторону, и я впервые заметил, как она молода. Наверное, младше меня.

Мы стояли под дождем в сгустившемся сумраке, когда по земле прокатился гул. Он зародился глубоко внизу, как будто в самом центре планеты, в ее кипящем ядре, – и, разрастаясь, заполнил все вокруг. Мы развернулись и побежали, держась за руки, а потом за спиной вспыхнуло, и я повалился на Софию. Даже сквозь закрытые веки вспышка показалась очень яркой. Когда ослепленные глаза вновь стали видеть, я осторожно оглянулся. Это не был ядерный гриб: ослепительно-белое свечение расплескалось от земли до неба. Свет напоминал полярное сияние, только в тысячу раз ярче и красивее. Я все еще завороженно любовался, когда у моего плеча тихонько заплакала София.

* * *

Дом совсем развалился. Дырявая крыша не спасала от дождя. Задняя стена обрушилась. Перегородки между комнатами потрескались, хотя кое-где еще проглядывала штукатурка. Сквозь пол проросла трава, и даже небольшое кизиловое деревце тянулось ветками к пролому в крыше.

Я остался снаружи. Надо было подумать об убежище на ночь. Выше по склону виднелся каменный сарай. Когда-то, возможно, в нем жили пастухи. А теперь он и нам пригодится.

София ушла в дом за руном. Я присел на мокрый обломок стены, стряхнул со лба капли. Странно, но голова почти не болела. Вообще все тело было легким, звонким, как после тяжелой болезни. София что-то долго не показывалась, и я уже начал беспокоиться, когда она появилась на пороге со свертком в руках.

Я прошлепал по луже к ней. Женщина бережно держала старую, истершуюся кошму. Если когда-то на ней и была шерсть, то она давным-давно сгнила, оставив лишь сероватую кожу с редкими белесыми клоками.

Я расхохотался. Я свалился в грязь, я хлопал себя по ляжкам, я катался в дождевой воде и хохотал, хохотал.

Ради этой поганой старой овцы пожертвовал жизнью Филин. Ради нее сгинул Рыбий Царь. Мой отец покинул дом и Аид знает сколько лет скитался по свету ради нее.

Когда уже не мог смеяться, я начал плакать – и поэтому, наверное, не расслышал первого вскрика Софии. Только когда она рухнула на колени рядом со мной и застонала, обняв живот, я понял, что началось.

Я оглянулся на сарай. До него было чуть меньше километра по скользкому, крутому склону. Я донес бы ее на руках, но меня покачивало от голода, усталости и толком не зажившей раны. Я боялся уронить роженицу. Выругавшись, я затащил ее под защиту уцелевшей стены и, расстелив на относительно сухом пятачке кошму, опустил на нее Софию.

Казалось, прошли часы. Потоки воды низвергались с неба, ветхий наш приют сотрясался под ударами ветра. Кошма промокла насквозь, напиталась дождевой водой и кровью.

– Тужься, дура, тужься!

София кричала, выла, царапала живот. Несколько раз, в минуты просветления, она выкрикнула имя моего отца – и я взмолился: «Если ты сейчас в царстве Аида и слышишь ее, забери ее с собой! Дай ей умереть!» Но отец не отзывался, у женщины вновь начинались схватки – и минутная слабость уходила. Гремела вода. Глаза мне слепил пот – или это небо истекало солью? Дождь заливал долину. Кажется, даже верхушки невысоких гор уже скрылись под водой, но у меня не было времени посмотреть. Я отбрасывал с лица прилипшие волосы, вздергивал женщину под мышки, давил ей на живот, стучал кулаком по мокрой, набухшей кошме. В глаза мне летели брызги.

– ТУЖЬСЯ!

Я держал на руках жену моего отца, рожающую моего единокровного брата, и ругался, и плакал, и бормотал:

– Только бы все обошлось! Только бы не кончилось все здесь и сейчас. Только бы…

А над головой у меня поквакивал неожиданно вернувшийся голубь Кролик.

Голубок

Грибша-а-а!!!!!!

Парфемон глядел в осеннее, прочерченное утиными стаями небо. Там, в небе, вслед за последней стаей летел Грибша. Отсюда, с кочковатой, пнистой земли, было плохо видно, только солнце поблескивало слюдой на крыльях. Казалось даже, что, подобно уткам, гусям и лебедям-трубачам, Грибша кричит, кричит свободно и вольно. Парфемон приложил руку козырьком к глазам, прищурился. За дальним лесом – ах, не видел этого Парфемоша, но душой чуял, чуял нутром отбитым – там уже поднимались гаубицы яблокоголовых, зенитки их, красиво расцвеченные всеми цветами радуги. Миг – и прервется полет, ударят в Грибшину грудь и третий, и четвертый законы всемирного тяготения, десятое правило аэродинамики, бог знает что еще, но пока Грибша летел, а Парфемон смотрел, и глаза его слезились от солнца.

На ужин была картошка. Лениво зачерпывали ложками из мисок раскисшую бурду, сладковатую, гнилую, мороженую. Парфемон устроился на лавке рядом с Иваном Денисычем, интеллигентом в третьем поколении, по профессии – столяром. Иван Денисыч все знал, а потому ничего не хотел и не мог. Начальство использовало его в основном для мойки лагерных сортиров. Слева притулился Сырник, известный наушник и соглядатай. За свойство это Сырника днем любили и делились пайками, а ночью, напротив, не любили и устраивали ему темную. Так он и жил, между пайками и темной, и неплохо ведь жил – харя вон промеж плеч не влазит.

Парфемон зачерпнул хлебной корочкой баланды, причмокнул и со вкусом запил жидким чайком. Поскреб еще миску ложкой для порядка, вдруг чего ко дну присохло. Не присохло. Тогда Парфемон отложил ложку и прислушался к разговору.

За столом говорили обычно об умном. О морозостойких сортах картофеля. О жуке, по прозвищу колорадский, который – беда и огорчение – был гораздо более морозостоек, чем питательный овощ. Еще о норме дневной выработки (ее постоянно обещали снизить, но на Парфемоновой памяти только повышали раза два или три) или о нравоучительном спектакле «Новая жизнь». О Грибше и прочих беглых молчали. Таков был здешний порядок. Да и что о них говорить? Грибша еще легко отделался. Вон недавно молодой пытался сбежать, Клод. Его всего недели две назад как привели, и очень ему здесь не нравилось. Оно и понятно – пацан совсем, терпения ни на грош нет. Ну так он в птицу решил перекинуться. Над проволокой только пролетел, а по нему как шарахнут – сначала законом сохранения энергии, а уж потом всякими генетическими, по мелочам. Вот его корежило! Помучился человек, что ни говори. А Грибша что – шмякнулся себе за сопками, да и в лепешку. Делов! Совсем, считай, легкая смерть, не смерть, а веселушки.

Парфемон шмыгнул носом – нос у него постоянно мерз, и текло из него изрядно – и обернулся к ВанДенисычу. Тот как раз вещал:

– Нет, не думаю, чтобы яблокоголовые прилетели к нам с другой планеты. Сами вырастили. Внутри всякого общества зарождаются подгруппы, мы не замечаем этого, но постепенно адептов новой веры становится все больше и больше…

Сырник слева навострил уши, но пока ничего нового и интересного для начальства ВанДенисыч не сказал. О том, откуда взялись умники, судачили здесь постоянно, чаще даже, чем о колорадском вредителе. Только к окончательным выводам пока не пришли.

– О-хо-хо… – Старожил зоны Пантелей пошамкал губами, страдальчески покачал головой. – И не с неба, и не от нас. За грехи тяжкие нам посланы…

– Ну-ну, – интеллигентный ВанДенисыч поморщился, – откуда такой детерминизм? Все меняется, но почему обязательно к худшему? Может, это провозвестники…

Сырник скучал. Беседа была слишком пресной, и он решил подбавить перцу:

– А что насчет яблока? Говорят, съели запретное яблоко, которое яблоководы в солнечном Джиннистане вырастили. И было то яблоко для наибольшего ихнего джина, а сожрали какие-то гопники…

Парфемон напрягся. Вот ведь гаденыш Сырник, ВанДенисыча погубить хочет! Опытный ВанДенисыч, однако, на такой простой трюк не повелся.

– Ах, Василий, – говорит, – оставьте эти глупости. Если их называют яблокоголовыми, это еще ни о чем не говорит. Нет, я думаю, есть в этом явлении и позитивная сторона…

Сырник отвернулся и зевнул. Парфемон подумал, что надо шепнуть завтра Сапогу – пусть опять устроят доносчику темную.

До света заревела сирена. Кряхтя, перхая, задыхаясь поползли с нар. Чесали пожранные клопами бока, тихонько матюгались, отплевывали сонную мокроту, поддергивали сырые портки. Натягивали телогрейки. Потом с грехом пополам выстроились цепочкой и потопали к хозскладу за лопатами. Сегодня работали в первую смену.

Выбрели на поле и – по морозцу, по морозцу! – направились к ямам. Под ногами похрустывала прохваченная ледком трава.

Вчерашняя смена постаралась изрядно. Накопали два десятка ям, и глубоких. Не лень им! Летом хорошо, земля оттаивает, копай не хочу. А к зиме промерзает насквозь. Да и летом-то на полметра вглубь копни – и будет тебе вечная мерзлота. Приходится ломом долбить. Новички долбят матерясь, до кровавых мозолей, после смены падают – себя хотят за работой забыть. А следующая смена приходит и зарывает, и утрамбовывает. Так до бесконечности. Парфемон спросил как-то, в самом начале, у ВанДенисыча: а на хрен вообще такой труд? Какой в нем смысл? ВанДенисыч хмыкнул, похлопал Парфемона по плечу, укрытому ватником: «А никакого, молодой человек. Ровно никакого. Этим-то он и убивает. Бессмысленностью. Когда видишь результат труда, остается хоть какая-то надежда. А тут…» ВанДенисыч развел руками и вздохнул. Парфемон тогда ничего не понял, а сейчас, кажется, начал понимать.

От лопаты на ладонях были две полоски мозолей, как два насыпных вала над дорогой. Парфемон приловчился, ухнул и загреб лопатой мерзлые комья. Рядом, через две ямы, трудился ВанДенисыч, а дальше покрикивал Сапог. Ему, Сапогу, вкалывать не надо. И за него поработают.

Когда плечи стали привычно саднить, а яма заполнилась землей наполовину, объявили перекур. Солнце медленно выползло из-за леса. Воздух будто бы потеплел, хотя пар так и валил изо рта. Парфемон уселся на заметно уменьшившуюся кучу земли, вытащил из кармана кусок газеты и табачок. Наладился скручивать самокрутку. Скрутил, затянулся, откинулся назад. Сквозь тощие портки тянуло холодом, но вообще хорошо было.

Сзади послышались шаги, пара комков земли скатилась в яму. Парфемон обернулся. Не хватало еще, чтобы это Сырник подкатился, потребовал табачку. Забыл, забыл вчера сказать Сапогу про темную, а зря.

Но это был не Сырник. ВанДенисыч, тощий, похожий на старого сыча, подошел и присел рядом. Ему и табачку не жалко было предложить, да старик не курил. Берег здоровье, видать.

– Что, ВанДенисыч, устали? Скоро завтракать поведут.

– Да нет, Парфеша, не устал. Привык. Насобачился, как здесь говорят. Давно у вас спросить хотел – вы там чем занимались?

Парфемон вздохнул. Там он много чем занимался – змеев мастерил, на гуслях-самогудах играл, с девками танцевал на Купалу, плоты вверх по реке гонял. Назвал последнее, что делал на воле:

– Снег разгонял.

– Да, – ВанДенисыч кивнул, – хорошая работа.

– Неплохая. Тысячи две в месяц, плюс премиальные, плюс квартирные. Иногда, конечно, если навалит по самое ё-моё, и попыхтеть приходится, но вообще хорошо.

– Я не о том. Я о том, что до недавнего времени это в списках не числилось. Сейчас, конечно, когда появились снегоочистители…

Да. Парфемон помнил то снежное утро – и ясное, и солнечное, душа от одного света плясать хочет, – когда по белой улице черным горбом пополз первый снегоочиститель. Нет, он не сразу сдался. Поехал в райцентр, там и дворником пробовал, и машинистом, и сварщиком хотел – а никак. Не работало ничего у него в руках, а душа-то все еще плясала, душа просила – сделай! Он и делал. Раз и два – сошло с рук, а на третий попался, прям как по пословице.

– Как думаете, скоро они нас совсем запретят?

ВанДенисыч пожал плечами:

– Когда все заменят техникой… Ну, вы понимаете. Дирижабли у них еще плохо летают, с навигацией не разобрались, поезда постоянно вон с рельсов сходят, даже в подземке. Но это явления временные. Лет через сто нас полностью вытеснят. Вырастут поколения, не знающие, что колеса может двигать не только пар или элекричество. Вырастут те, кто ни разу не видел летящего человека. Все забывается, Парфемоша, забудемся и мы. Отомрем за ненадобностью.

Вот этого Парфемон не понимал. Зачем двигатель на пару?, если когда захочешь – оно и едет? Или летит? А раз уж яблокоголовые придумали, что все это есть магия, природным законам противуречащая, так пусть бы сами и катались на природных своих законах. Нет, им же надо, чтобы и другие обескрылели!

– Подумайте, Парфемоша, – ВанДенисыч, похоже, размышлял о том же, – вот вы не знаете закона тяготения. Следовательно, вам ничего не стоит хоть сейчас вознестись и улететь отсюда…

– Как же, – Парфемон ухмыльнулся недоверчиво, – я полечу, а они этим законом по мне из зенитки как шарахнут!

– В том-то все и дело. Я полагаю, началось все с каких-нибудь невинных открытий. В былые времена… до того как сюда попал, я немного увлекался исследованием истории науки. Вы удивитесь, Парфемоша, но первые ученые, умники, яблокоголовые, как их сейчас называют, – это были светлейшей души люди. Я читал мемуары Ньютона. Он всего-то навсего хотел понять, отчего предмет или человек могут подняться в воздух и висеть там без всякой поддержки. Каково же было его удивление, когда он открыл, что это невозможно! Бедняга уничтожил все рассчеты и принял постриг. Возьмем другой случай, Джордано Бруно. Его интересовали звезды. Двести лет назад, оказывается, под Новый год был такой обычай – сорвать с неба звезду и украсить ею елку. После завершения праздника, понятно, все звезды возвращали на место. Джордано захотелось узнать, чем звезды крепятся к небосводу, почему их так легко оттуда снять. А оказалось, что звезды – огромные огненные шары, и Солнце наше – шар, в сотни раз больше Земли. Мозг Джордано не смог выдержать такого удара. Несчастный выбежал на площадь, обложился рукописями и поджег себя на глазах у горожан.

Парфемон никогда не видел старика таким оживленным. Глаза ВанДенисыча горели, руки порхали, как крылья потревоженного сыча. Парфемон опасливо оглянулся – а не ошивается ли Сырник где-то поблизости. Но тот крутился около Сапога и его компании; наверное, выпрашивал подачку.

– И тогда я спросил себя, – продолжал разливаться ВанДенисыч, – я спросил себя: что же произошло? Почему эти великие люди, почти святые, всем пожертвовавшие для науки, – почему они кончили так печально? И почему их последователи столь ужасны? И я понял…

Завыла сирена. Парфемон вскочил, схватил лопату и ринулся к голове цепочки. Тут ведь как – кто не успел, тот опоздал. Порций в столовой вечно не хватало. ВанДенисыч остался позади, в хвосте колонны. Уже подходя к столовой, Парфемон подумал – вот ведь умный человек ВанДенисыч, а какую бодягу развел. Ясно же – завидно яблокоголовым, завидно. Кому не хочется вольной птицей полетать? А где вы видели летающего яблокоголового? Разве что на дирижабле, да и те падают, не держатся в воздухе. А Парфемон… Ах, если бы не забор, не проволока колючая, не батарея за лесом – как бы он полетел! А Ньютон… Что Ньютон? Яблоком ударенный, вот кто он был. Тем самым яблоком, из Джиннистана…

Вот чего Парфемон не ожидал, так это что когда-нибудь удастся от проклятущих ям избавиться. Думал, так и будет теперь всю жизнь мерзлую землю долбить, пока не сдохнет с лопатой в руках. Да и первым ли сдохнет? ВанДенисыч уже кашляет, мокротой кровавой каждое утро харкает. Жалко человека, но себя еще жальче.

Переменилось всё. Затеяли яблокоголовые дело, стройку великую, да облажались. Не рассчитали в лабораториях своих, не вычислили. Это им, зэкам, уже на месте объяснили, а когда согнали по тревоге да покидали в грузовики, думал – всё, отлетался. Нет, еще побегаем. Парфемон понял это, когда за зарешеченными окнами теплушек замелькали дома, дворы, кирпичные стены фабрик за высокими заборами. Столица! Столица, блин горелый. Вот уж не чаял.

Столица была местом сложным. Начиная хотя бы с названия. Когда-то, еще до того как яблокоголовые в силу вошли, называлась она странно – то ли Морква, то ли Моква. Ну а как умники развернулись, им, понятно, за державу обидно стало: какая-такая Ква? В Ква жить не хотим. Долго решали, как бы получше окрестить – то ли Третьим Римом, то ли Нью-Ырком. Сошлись на Бабилоне. Шутники из лагерных тут же переделали это в Бабье Лоно, а потом уж… ну понятно, короче. И смех, и грех. Однако тут уж не посмеешься.

Сначала Парфемон обрадовался даже. Надоела проклятая лесотундра, вопли сирены, мозоли, хлебалово из гнилой картохи. В Бабьем Лоне оно, понятно, и потеплее, и послаще будет. Ан нет.

Начать с того, что в лагере-то все привычно было. Там вокруг свои, да и охрана-то тоже из своих. Оно понятно. Все леса зенитками не утыкаешь, а как иначе таких вот Парфемошек устережешь? Фьют – и улетят, голубки, червями под проволоку уползут. Опять же уважение было. Порядок. Вот Сапог, например, – на то он и сапог, чтобы в одно место пинать, да и тот уважение знал. Зря не прикапывался. И с начальством на короткой ноге, в случае чего – в лазаретик оформит, пайку дополнительную выбьет. Бушлатик дырявый, да все равно теплей, чем голым задом на ветру посвистывать. Ну, и с Сырником в случае чего поговорит по-доброму, ссору какую, драку – все уладит. Свой же. В Бабьем Лоне были чужие. Яблокоголовые. У каждого на груди – винтарь, а в винтаре том разные патроны, тут тебе и термодинамика, и коллоидная химия, и космография даже. А уж внизу нагнали!

Стройка-то на горе была, над городом. Это уж потом Парфемон узнал, старики здешние рассказали. Затеяли яблокоголовые Университет для своих строить. Да не только для своих. Политику такую новую вывели – чтобы у всех образование, да бесплатное, да по самому высшему разряду. Думать долго не надо, понятно сразу: коли все яблокоголовыми будут, и лагерей не понадобится. Не улетят, по земле ползать станут, да все с папочками под мышкой, а в папочках – законы природные. Задумка хорошая. Но не рассчитали маленько. Хотели главную башню над Университетом возвести, чтобы издалека видно было, чтобы в небо упиралась маковкой – вот, мол, чего мы, яблокоголовые, могём! А не осилили. Техника хваленая подкачала. Снести бы мудреную конструкцию, да и построить заново, но ведь это конфуз какой! Вот и нагнали таких, как он, Парфемошка. Со всей страны широкой, из северных и южных лагерей нагнали. И работа сразу продвинулась. Глыбы тяжеленные, как воздушные шарики, запорхали, сами стали в гордый шпиль складываться. А охраны понаставили изрядно. Наверху с винтовками, а внизу – два полка артиллерии и пехотный полк. Стерегут. Плохо стерегут – то тут, то там человечек ужом перекинется, по камням поползет. Да не доползали. Говорят, свои же и предавали их. Каждый второй на стройке, мол, из продавшихся. Ну, второй не второй, а были. По мелочи еще давали кое-что сделать – ну, горбушку там черствую из воздуха, карт колоду. А больше – ни-ни. Тогда совсем уж отчаявшиеся прыгать начали. Что ни неделя, кто-нибудь да прыгнет. Вот и приходится новых пригонять, стройка-то еще не закончена.

Жили здесь же, наверху. На землю не отпускали. Обедали в высоких недостроенных залах, там же и спали вповалку, а утром совсем как в лагере – сирена, и на работу. Даже картошка была та самая, гнилая, лагерная.

А охранник у них был чистый пес. Евстархий Карпович Безбородов, сержант сверхсрочной. Тощий, маленький, прыщавый, злой, как кобель бешеный. Или как крыс. Чуть что – орет, прикладом ни за что шарахнуть вполне может. И солдатиков себе под стать подобрал, злых и едучих.

Тут-то была и вторая печаль. ВанДенисыч. Его, видать, по ошибке прихватили, недотыкомку бедного. Забыли, что он из политических. Это такие, которые с режимом не согласны, но сделать что-то им слабо. Куда уж ему камни возносить, едва ноги таскает. Помогали, конечно. Парфемон помогал, даже Сапог – и тот нет-нет, да и подкинет камешек. А не успевали. Дневной выработки не давали, и Сырник – тут-то он себя хозяином почувствовал, мигом с Безбородым спелся – все обещал донести. И донес бы, если бы не случай один.

Сидели как-то, кашеварили. Малый костерок прям в воздухе развели, варили супчик из муки да рыбы, Сапог издобыл – у него свои и в городе были. Парфемон следил, чтобы запах до охраны не дошел – собирал его в пригоршню, лепил комок, да и из окна! У костра сидели двое из предыдущей партии, Тымгырчик и Безымянный. Безымянный немой был, а Тымгырчик – молодой совсем парень, чернявый, узкоглазый, будто и впрямь из солнечного Джиннистана. Так он говорил, только мало кто верил. Нету такой страны – Джиннистан.

Тымгырчик помешивал в котелке ложкой и тихонько рассказывал:

– А еще будет так. Родится в семье безвестной мальчик, и назовут его Джихангир, что значит Вождь. И соберет он, когда вырастет, вокруг себя людей, и пойдут они в волшебный сад. А врата сада охраняет стража из джиннов, с гаубицами и духовыми ружьями, но поклонятся те джинны Джихангиру и его присным. Поклонятся, откроют врата, и войдет Джихангир в сад. Там на ветвях всякие яблоки висят, но Джихангир выберет то, что защитит от любого оружия. Съест он яблоко, и друзья его съедят и станут неуязвимы. Соберут они тогда великую армию и пойдут на города яблокоголовых, и начнется священная война – джихад…

Незаметно подкравшийся сзади Сырник захихикал мерзко так, присунул голову к уху Тымгыра и шепчет ему:

– Прям-таки для любого оружия неуязвимы?

Тымгыр закивал серьезно:

– Для любого. Он полетит, чем хочешь в него стреляй – хоть баллистикой, хоть турбулентностью, а он на своем верном коне все равно поведет избранных к победе.

А Сырник уж и так, и этак извивается. Дождался. Парфемон Тымгыра тихонько толкнул, чтобы тот замолчал, и Безымянный Тымгырову руку сжал, но парнишка загорелся. Ноздри раздувает, глазами посверкивает, прям как тот верный Джихангиров конь. Сырник ему:

– Тебе кто эту дурь рассказал?

А тот:

– Не дурь это, а правда! Мать меня в колыбели качала, кобыльим молоком поила и рассказывала, что было, что будет. Отец посадил меня на жеребенка, по степи мы с ним поскакали, и степь мне рассказывала, что истина, что ложь. Это ты лжешь, а я правду говорю!

Сырник аж испугался, попятился – да прямо в костер! Котелок перевернул, варево расплескал. Тут уж и дым, и запах пошел, Парфемон уследить не успел. Охранники с Безбородым прибежали, всех палками посекли, а Сырника в карцер утащили. Только недолго Сырник в карцере томился. Часа через два вышел, довольный такой, будто сметаной его там кормили. А ночью Тымгыр пропал. Безымянный его искал, всюду искал, но что проку – ночью двери замыкают, в коридоре солдат с ружьем сторожит. Ты ему: «Тымгыра видел?» А он тебе: «Пшел, сука!» – и сапогом под зад.

Утром вернулся Тымгыр. Губы разбиты, под глазом синяк. Шел скрючившись, сидеть и вовсе не мог – только на животе лежать. Безымянный к нему кинулся, обнял, по плечу гладить начал. Ну, расплакался парень в конце концов. Руками в Безымянного вцепился, завсхлипывал:

– Они говорили – умный такой, да? Смелый такой? Ну давай, если не хочешь с нами – в окно прыгай. Вдруг полетишь. Как Джихангир твой. А я не решился. У них ружья… Жить хотелось очень. Лучше бы прыгнул!

Уснул потом. Безымянный ничего так, рядом сидел, спокойный вроде. По голове Тымгыра гладил. Сапог виноватый рядом встал, вздохнул:

– Я бы разобрался с падлой, да не та сейчас моя власть.

Ну, постояли еще маленько и разошлись.

Сырника на следующее утро мертвым нашли. Из спины штырь торчал, тонкий, острый. Сержант, как только это увидел, глазом волчьим на зэков уставился, спрашивает:

– Где Тымгыр? Безымянный где?

А тут у него рация – пик-пик. Он к уху подносит, но слышно-то всем! В общем, внизу они были. Оба. Даже и не пробовали взлететь.

Обрыдло это все Парфемону. ВанДенисыч, конечно, умный, но тут вот ошибся. В лагере все просто было. Выкопай яму, зарой яму, а думай о чем хочешь – хоть о девчонках, хоть о змеях летучих, хоть о новогодней елке со звездой. А здесь… Не получалось у Парфемона о приятном думать. Вроде и работа не зряшняя, и продвигается бойко, видно прямо, как башня растет, – их-то переводят для ночевки каждый раз на верхний этаж, все выше и выше. Но нет в душе радости. Веры совсем нет. Хоть возьми и как эти двое из окошка прыгай. Напоследок, глядишь, и пролетишь с полверсты. А не пролетишь, так упадешь, это тоже вроде полета, падать-то с такой верхотуры долгонько.

ВанДенисыч в последнее время совсем сдал. Как приходит со смены, садится в уголок, бормочет сам с собой, схемы какие-то чертит. Как будто тронулся. Парфемон однажды подошел послушать.

– Оружие, – бормотал ВанДенисыч, – оружие. Как знание превратилось в оружие? Того ли мы хотели…

«Старая песня», – подумал Парфемон и совсем уж собрался отойти, но тут ВанДенисыч его заметил. Улыбнулся так, привычно, по-доброму, и подвинулся слегка на своем лежачке.

– Присаживайтесь, Парфемоша. Давно мы с вами не беседовали.

Беседовать не хотелось, но не обижать же старика. Последние дни человек доживает. Парфемон устроился рядом с ВанДенисычем, пригорюнился. А тот, наоборот, повеселел будто:

– Знаете, Парфемоша, о чем я в последнее время размышляю?

Парфемон нехотя спросил:

– О чем?

– О том, что скоро все это кончится.

Парфемон покосился на худющее ВанДенисычево плечо. Кости так и выпирают под тонким свитерком. Точно, скоро. Но надо было что-то сказать, и Парфемон сказал:

– Вы, ВанДенисыч, не отчаивайтесь. Ну приболели, с кем не бывает. Вы жилистый и нестарый еще. Сдюжите. А насчет работы не беспокойтесь – поможем, сейчас без Сырника и вовсе все хорошо пойдет.

ВанДенисыч улыбнулся, покачал седой головой:

– Всегда мы так, Парфемоша, не понимаем друг друга, хотя вроде бы об одном говорим. Я много думал. Этой башней, этой вот самой стройкой наши мучители роют себе могилу. И вы знаете почему?

Парфемон пожал плечами. По всему выходило, что могилу роют не яблокоголовым, а как раз ВанДенисычу и Парфемону.

– Потому, – улыбка старика стала лукавой, будто он припас с обеда сладкое и собирался Парфемона угостить, но прежде хочет, чтобы младший угадал – леденец он припрятал на палочке или шоколадную конфету, – потому, Парфемон, что скоро знание станет бессильным. Подумайте сами… Чем нас убивают? Законами, теми самыми законами, которые будут изучать в этом здании. И тогда мы исчезнем. Но новые люди, родившиеся после нас, станут свободными. Они будут подчиняться правилам природы с детства, и оружие будет им не страшно. Может быть, об этом-то как раз и говорила степная сказка. Вы знаете, Парфемоша, народ мудр и часто предсказывает то, до чего светлейшие умы интеллигенции додумаются лишь спустя несколько поколений.

ВанДенисыч еще долго талдычил о грядущем счастье, так долго, что и не заметил, как Парфемон тихонько поднялся и отошел в свой угол. Счастье. Да что ему в том счастье? И как смогут быть счастливы эти – будущие, бескрылые?

В воздухе потянуло весной. С недостроенных парапетов свисали длиннющие сосульки, и с сосулек капало. Под дырявой пока что крышей было сыро, неуютно – хуже даже, чем в зимние холода. Но забредал ветерок, кидал в глаза горстку водяной пыли, теребил волосы на лбу – и казалось, что дышать становится легче. Земля внизу почернела, протопла, и от недалекой реки ночами слышался треск – это вода пробовала лед.

Парфемон не то чтобы пообвыкся, но зимняя тоска отпустила. А заместило ее в душе беспокойство, ожидание – вдруг что-то да произойдет? Башня вознеслась под самые облака, и однажды утром, подбрасывая вверх гранитные глыбы, Парфемон услышал над головой крик. Это возвращались из дальних лесов, из чужих мест серые гуси.

К весне зэки придумали новое развлечение. Обостряли зрение до невозможности и заглядывали в дома за рекой. Пялились сквозь занавески, сквозь мутные, неотмытые еще стекла. Сапог и компания, понятно, больше глазели на баб. Парфемону это было не особенно интересно. Скользя взглядом по окнам домов, он, казалось, искал что-то, ответ на вопрос или решение мучающей его загадки. Вечерами возвращался в свой угол, садился на тощий матрас и думал, думал. Уснувшие было зимой мысли так и лезли в голову. Думал и о Тынгыре с его сказкой, о Безымянном – так они и не узнали его имени, – о Сырнике думал, о ВанДенисыче. И о Грибше. Грибша тогда спроворил крылья из блесткой слюды, из крепких сосновых досок, сколачивал их гвоздями – от проклятых природных законов, чтобы дольше держались. И взлетел ведь, и полетел, хотя, как сейчас Парфемон осознал, крылья были слишком тяжелыми.

А потом Парфемон понял. Понимание было таким ясным, таким простым, что сначала он даже не осознал, что вот оно – понимание. Дело было утром. Вставали, вяло почесывались рядом, ловили раскормленных вшей. Банного дня им здесь не полагалось, и все изрядно запаршивели. Гольфик, один из сапоговских, соскочил с подоконника и начал громко рассказывать, как всю ночь он следил за молодой парочкой и какие штуки те проделывали. Народ похохатывал. Глянул в окно и Парфемон, глянул особенным зрением и увидел мост, а на мосту – двух малявок. Школьницы, небось первый или второй класс. Одна вытащила из портфеля тетрадку, вырвала листок и ловко его свернула. Получился бумажный голубок. Маленькая размахнулась и перекинула его через перила, и голубок полетел, поплыл над талым льдом и темной водой. И Парфемон полетел, поплыл вместе с ним, и все стало просто и ясно, и открылись на миг и глубина, и смысл, и соразмерность. Наверное, так чувствовал себя ударенный яблоком Ньютон.

Думал Парфемон несколько дней. Главное, не понимал, как бы так сделать, чтобы голубок и легкий, и прочный был. На бумаге чертить не осмеливался, да и где возьмешь ее, бумагу? Рисовал в уме, прикидывал, сидя на тощей пластинке, глядя, как гаснет над рекой последний луч. Ночью ворочался с боку на бок, не мог заснуть. Наконец проваливался в сон, как в воду, и где-то неподалеку мерещился уже ответ, да поди поймай!

Понял во сне. Приснился луг за деревней, весенний, поросший гусиным мелкотравьем, запруженный лужами. По лугу, по влажной земле, несутся мальчишки, и Парфемон с ними, да что с ними – впереди них! А над головой, в неистово-синем поднебесье, болтается хвостатый змей. У Парфемона змей всегда забирался хоть на пядь, да повыше, чем у остальных мальков. А главное, самое-то главное было – без всяких штучек его построить. Чтобы только клей, да бумага, да тонкие деревянные планки и работа рук. Смухлюешь – остальные сразу заметят, придавят твой змей к земле. Позору не оберешься. Парфемон видел так ясно, будто и не сон, – легкий деревянный каркас, сквозь него так и бьет, так и просвечивает солнце. Проснулся, а ресницы влажные. Сто лет не плакал.

Дальше уже было проще. Как вообразил себе все хорошенько, издобыл газетный лист и нарисовал картинку, большую, на весь разворот. Под матрас прятать не решился – вдруг обыск? На крыше за статуей каменного облома соорудил тайник, газетку сложил, в тряпку завернул – и туда. Каждый раз, как на крышу поднимался, нет-нет да и глянет в ту сторону, и чуял – жжет картинка. Торопит.

Работал после этого быстро. Сначала надо было соорудить скелет голубка, отобрать доски потоньше и попрочнее. А доски-то все сырые, тяжелые, непонятно, откуда такую дрянь на наибольшую стройку мира свозят. Барахло доски. Подумал еще и сообразил: лучше всего – каркас из алюминия. Он и тонок, и легок, и слово какое-то летучее – алюминий. Трубок-то вокруг хватает, главное – как склепать.

Сапог удивился Парфемоновой просьбе, но расспрашивать не стал. Достал и гайки, и паяльник здоровый, и веревки хорошей моток. Вечером шепнул Парфемону:

– В нычке твоей, за дурой каменной, все лежит.

И подмигнул так, будто все о Парфемоновых делах знал. А не знал.

Уходил Парфемон втихую, в перерыв. Мастрячил на нижней площадке среди строительного мусора, а Сапог и компания старательно отводили глаза Безбородому. Когда каркас был уже почти готов, ударило – а вдруг ошибся? Вытащил из заначки чертеж, под рубаху спрятал. Когда мимо охранников проходил, дрожал. Почудилось, что Безбородый зыркнул недобро, сердце так и екнуло. Ночью насмелился все же и показал картинку ВанДенисычу, спросил – летать-то будет такое, если по всем-всем-всем законам, а коли будет, человека унесет ли? Тот глянул на Парфемона снизу вверх, издалека будто, из самой синей дали. Парфемон уж и не ждал ответа. Но ВанДенисыч пригляделся, принял из рук чертеж. Так и эдак повертел и вроде бы маленько даже оживился:

– А ведь это хорошо, хорошо, – забормотал, – ново. Какой у вас тут масштаб?.. Масштаб что такое? Ну как же вы, Парфемоша, летательные аппараты проектируете, а элементарных вещей не знаете? Это отношение чертежа к объекту. Как вы себе этот аппарат представляете, насколько больше рисунка? Раз в пять? А весит он у вас сколько? Ну хотя бы приблизительно? – Призадумался, блокнотик малый из кармана вытащил, карандашик – и давай формулы какие-то чертить, будто и не помирал только что.

За окном прожектор лучом водит, вжик-вжик по листу. Парфемон забоялся уже, а ВанДенисычу хоть бы что, считает, как у себя на кухне. Наконец сосчитал, оглянулся на Парфемона.

– Маловато, – говорит. – Я бы побольше сделал, чтобы размах крыльев был метров пять. Тогда должно хватить. А с каких это пор вы, Парфемоша, увлеклись воздухоплаванием? – И странно так посмотрел, остро, печально и мудро, словно все как есть знал – и о голубке, и о Парфемоне, и о Парфемоновой грядущей судьбе.

Захотелось Парфемону правду рассказать, уж как захотелось, но пересилил себя. Мало ли что? Старик-то в последнее время сам с собой разговаривает, несет невесть чего, к Александре какой-то все обращается. Захочет с Александрой поговорить, а тут как раз Безбородый – шмыг. Будет тогда Александра. А так бы вместе улетели. Днем Парфемон перестраивал голубка по словам ВанДенисыча, а ночами утешал свою совесть – закрывал глаза и представлял, как они с ВанДенисычем над городом летят, лихие и вольные, и ВанДенисыч к нему оборачивается и говорит: «Ошибался я в вас, Парфемоша. Великий вы человек, куда там Ньютону!»

А в последнюю ночь не до мечтаний было. Распорол матрас. Ткань оказалась тонкая, ветхая, эхма – не выдержит. И решился тогда. Поговорил с солдатиком сквозь скважину, тот с ног брык – и храпеть. Остальные, если и заметили что, помалкивали. Вылез Парфемон на крышу и украл, спер начисто пленку, которой от снега укутали золоченую звезду. Звезду эту собирались водрузить на самую маковку, и вспомнился мимолетом давний разговор о безумном Джордано. Лучше бы он все звезды с неба собрал, не жалко, новые бы вырастили, а законов своих проклятых не открывал бы.

Тянуло очень все сделать по-старому, чтобы быстрее: плюнул, дунул, и готово – лети, голубок! Нет, нельзя. Ни в чем нельзя на старое полагаться, это-то Парфемон давно понял. И обвязывал впопыхах, резал, узелки крепил, ежился на сыром весеннем ветру. К рассвету закончил. Ах, жаль, небо на горизонте посерело уже – заметят. Ну заметят, и что же? Кто его, крылатого, поймает? Кто остановит-то?

Впрягся в голубка, вздохнул глубоко – ох, не сплоховать бы, не уцепиться в спешке за былое – и ринулся к краю. И ударило воздухом, точно как встарь, и дернуло, и повернуло, и поплыло. Сначало ничего не видел, глаза слезами заволокло. Лечу! Как давно, как давно, Господи, тот, которого не существует, Господь убогих и сирых. Лечу, братцы! Лечу! Потом ветром смахнуло слезу и увидел внизу, в сером дыму, – поворачиваются зенитки, едва-едва доносится тявканье команд. И жахнуло, и грохотнуло! Лепили чем попало. Парфемон почуял боком, как пролетело мимо что-то большое, желтое, термодинамическое. Затем стали бить точнее, вон тоненько свистнула баллистика, а дальше уж пошли сплошные попадания – и аэродинамика, и вектор скорости, и тяготение из тяжелого, девятиствольного. Попадали, не мазали, а голубок летел!

Занималось дыхание. Позади осталась громадная черная башня, сдуло ее, унесло в туман. А впереди открылась такая ширь! Река, хоть и втиснутая в гранит, поводила плечами, рвала ледяное тенето. За ней тянулись дома, и в них, в мутных окнах их, прижимались к стеклу изумленные лица. А за домами синел уже лес, далекий пока, но сулящий невозможную волю.

Парфемон летел, и смеялся, и плакал, и был уже над самой рекой, когда что-то случилось. Хлопнуло внизу – и тут же больно ударило в грудь, дернуло горячим. Он закачал крыльями, попробовал развернуться, но хлопнуло еще и еще раз, затрещало, и земля понеслась навстречу. Парфемон падал. В груди свистело, булькало, горячее превратилось в холод, стремительно приближалась дробящая лед река. И Парфемон еще успел подумать: «Как красиво! Боже, какая все-таки кругом красота».

P.S. Из рапорта капитана артиллерии Лебедкина В.А.:

Полевые испытания экспериментальной модели линейной пороховой винтовки УЛК («ульянка») следует признать успешными. Свинцовые пули по эффективности поражения намного превосходят медные и оловянные, ранее предложенные к производству. Рекомендую: наладить выпуск линейной винтовки УЛК в широких масштабах и вооружить ею стрелковые части, в первую очередь конвойные войска, задействованные в охране лагерей…

Ме-ги-до

Никто не знает, куда ушли

Те, кто пропал вдали!

На четыре стороны или шесть,

Потому что, кроме концов земли,

в Геенну тоже дорога есть,

и на небо дорога есть,

и там и тут

Люди живут,

и этих людей не счесть.

Борис Херсонский

и отныне вы не взойдете уже на небо до всей вечности

и на земле вас должны связать на все дни мира:

такой произнесен приговор.

Книга Еноха 3:19

Главнокомандующий. Так что там у нас с младенцами?

Начштаба. Боюсь, реальный успех кампании не соответствует нашим ожиданиям.

Смех аудитории.

Главнокомандующий. И как вы это объясните?

Начштаба. Дело в том, что лучше всего действует кровь младенцев, еще невинных, но уже осознавших себя как личность. То есть не младенцев, а детей от полутора до двух лет. Проблема в том, что одно как-то таинственно связано с другим – по крайней мере, так утверждают наши психологи.

Смех усиливается.

Главнокомандующий. Годдамит. Что же вы предлагаете?

Начштаба. Генетики работают над этой проблемой. Мы надеемся в ближайшее время получить новое поколение, лишенное способности различать добро и зло – следовательно, невинное по определению. Пока довольствуемся тем, что есть, и налаживаем производство святой воды.

Начальник тыла. Черт побери! (Смех усиливается.) Вы обещали разобраться с младенцами еще в прошлом триместре. Вы хоть представляете, во сколько нам обходится ваша святая вода? Ее же нужно благословить прямо в полете, иначе она утрачивает всю силу. С каждым грузом приходится сбрасывать священников – и вы знаете, что с ними происходит? (В зале хохот.) Правильно, никто не возвращается. Мы этого священника расти, корми, учи…

Министр финансов. Да, программа съедает треть федерального бюджета. Завтра на заседании кабинета министров я внесу предложение о перераспределении средств. Использование младенцев представляется мне гораздо более экономичным…

В зале истерика.

Начальник тыла. Вот-вот. Разберитесь наконец с младенцами…

Начштаба. Почему это я должен разбираться с младенцами? Генетики подчиняются министерству образования…

Министр образования. Вот не надо с больной головы на здоровую…

Хохот, свист.

Начштаба. Вы бы лучше с химиками побеседовали, они уже полгода как обещали вывести формулу долгоиграющей святой воды…

Министр образования. При чем тут химики?..

Крики из зала: «Химиков на мыло!»

Министр образования обнаруживает, что его рейтинг на табло стремительно катится вниз. Он вспрыгивает на стол и с усилием делает стойку на руках.

Пиджак министра заворачивается, оголяя солидный живот.

Восторженные крики в зале. Рейтинг возвращается на исходную позицию. Министр спрыгивает со стола и раскланивается, протирая лысину платком.

Крики из зала: «Химики рулеззз!»

Главнокомандующий. Так, достаточно. Что там с Михаилом? Все еще в молчанку играет?

Глава разведуправления. Нет, почему же. После того как мои люди с ним поработали, говорит, и довольно охотно. (Истерический смех в зале.) Он утверждает, что Небеса не имеют к происходящему никакого отношения. По его словам, нас атакуют не демоны и то, что у нас творится, вовсе не Армагеддон.

Главнокомандующий. А что же?

Глава разведуправления (пожимает плечами). Он говорит, что не знает.

Улюлюканье в зале.

В главу разведуправления летит ободранная кошка.

Главнокомандующий (раздраженно). Плохо работаете, плохо. Все приходится делать самому. Послезавтра подготовьте мне его для личной беседы. (Всем остальным.) Благодарю вас, господа. Продолжайте текущие разработки, о результатах доло?жите мне через неделю. Совещание окончено.

В зале крики разочарования и свист.

Ведущий передачи. Господа, господа, не расходи?тесь, у меня пять минут до рекламы.

Главнокомандующий. Засуньте их себе в задницу.

Зал восторженно вздыхает. Тонкий голос в заднем ряду затягивает национальный гимн, остальные подхватывают.

Ведущий лихорадочно стучит ногтем по циферблату часов, проводит пальцем по горлу и грозит кулаком оператору.

Оператор, ухмыляясь, снимает.

* * *

Отца Павла ударило воздушной волной и закрутило. Он послушно плюнул, точно так, как учили в лагере, но куда улетел плевок – вверх ли, вниз, – так и не увидел. Вполне возможно, что плевок размазался по макушке отца Павла. Священник брезгливо поморщился, и тут над головой с хлопком раскрылся парашют. Бочонки с водой, до этого стремительно уносившиеся вверх, зависли рядом. Отец Павел поправил стихарь и потянул из кармана тонкий томик адаптированного издания Библии. Сложив пальцы, неторопливо перекрестился, перекрестил бочонки и затянул: «Господи Боже наш, освятивый струю иорданская…» В тихом воздухе голос разносился далеко, и отцу Павлу вообразилось, что слова спокойной струйкой текут под облаками, текут и будут течь, когда самого отца Павла уже давно и на свете не станет. Под ногами качалась рыжая в подпалинах земля, и глаза поневоле косили туда, вниз, нашаривая вражеские сонмища. Однако равнина была пуста, только с далекого холма на севере шагали пыльные смерчи и слышалось мерное «бу-у-бу-у» разрывов тяжелой артиллерии.

«Промахнулись», – подумал отец Павел, и на мгновение ему стало обидно, что из-за дурацкой ошибки пилота пропадет он просто так, зазря. Вода впитается в землю, прежде чем бесовские полчища скатятся с холма на равнину. Священнику захотелось даже прервать благословение и, возможно, выругаться или потянуть за стропу парашюта, чтобы ветер унес его подальше от побоища. Отогнав лукавые мысли, отец Павел вздохнул и продолжил молитву.

«Яко Благословен еси во веки веков», – уже заканчивал он, и тут наверху что-то треснуло и бочонки снова понеслись вверх и в сторону, а мимо, кажется, просвистел тот самый плевок. «Аминь!» – выкрикнул отец Павел вслед бочонкам и успел еще подумать: «Падаю», – и о том, засчитался или нет поспешно выкрикнутый «Аминь!», и еще захотел попрощаться с матушкой (странно, как медленно тянется время в этом свистящем полете), и тут-то наконец наступило самое страшное. И стало темно.

Отец Павел спал, и ему снился сон. Снилась деревенская околица. Вечерние косые лучи так и тянутся через церковную маковку, ласково ощупывая черную землю. А маковка переняла у них цвет, налилась медью и золотом, и гуу-дуу-ом! – гудит большой колокол. Листва на деревьях свежая совсем, значит, май на дворе. Деревенские тянутся к молитве. Он, отец Павел, стоит на пороге церкви, рядом небольшой служка, вихрастый, быстрым глазом косит, сразу видать – постреленок еще тот. А в цветной толпе среди рубах и платков алеется что-то и золотыми искрами бежит по пруду и верхушкам берез. Что алеется там? Отец Павел силится разглядеть, щурит глаза аж до слез, но это – прекрасное, яркое – ускользает, оставляя только резь под веками и в горле комок. Гууу-у. Дуу-у.

– Ду-у. Ды-ы. Ты. Ты живой, что ли?

С усилием отец Павел открыл набухшие веки. Что-то дергало его за плечи, отпускало и снова дергало. Повертев головой, отец Павел обнаружил, что все еще пристегнут к парашюту. Ветерок поддувал, и парашют тащил священника по ровной, сухой, колючками и камешками усеянной земле. Рядом медленно шагали чьи-то ноги в старых армейских ботинках. Посмотрев вверх, отец Павел встретился взглядом с обладателем ботинок. Это был человек лет сорока, загорелый, сухопарый, в вылинявшем и пропыленном обмундировании десантных войск Союза. На плече его болталась древняя, как мир, автоматическая винтовка. Светлые глаза в обрамлении морщинок внимательно смотрели на отца Павла.

Священник прокашлялся и как можно более вежливо попросил:

– Вы не могли бы помочь мне отстегнуться?

Ни слова не говоря, человек придавил ботинком раздувшийся желтый купол. Отец Павел стащил с живота запаску, затем отстегнул основной парашют и с облегчением скинул лямки. Отделавшись от парашюта, он сел и тщательно себя ощупал. Вроде бы ничего сломано не было, и даже нигде не болело. Пока священник занимался осмотром, его спаситель вытащил из кармана пачку сигарет и, прикрывшись рукой от ветра, прикурил. Сделав несколько затяжек, он протянул сигарету священнику.

– Благодарствую. Простите, не курю.

Спаситель хмыкнул:

– Я бы на твоем месте все же покурил. – Присев на корточки, он уставился в лицо священнику. Бледно-голубые глаза блестели, как галька на дне ручья. – А знаешь, брат, это ведь я тебя подстрелил.

Отец Павел смутился. Должно быть, человеку неловко – ведь тот чуть не убил ближнего своего, можно даже сказать, товарища по оружию. Надо как-нибудь его приободрить. Священник откашлялся и сказал:

– Это простительная ошибка, сын мой…

Десантник ухмыльнулся. Зубы у него были удивительно белые и ровные.

– Никакая это не ошибка… отец мой. Я стрелял вполне намеренно. В тебя, а не в парашют. Прицел вот только у винтовки совсем съехал. Надо подвести.

Человек скинул с плеча винтовку, и на мгновение священнику показалось, что тот сейчас разрядит весь магазин в него, в отца Павла. Однако десантник только подкрутил что-то в оружии, вскинул винтовку к плечу и выстрелил в торчащий между двух камней сухой куст. Верхняя ветка куста треснула и разлетелась в щепки.

– Вот сейчас нормально, – с удовлетворением заметил десантник и закинул оружие обратно за спину. Обернувшись к священнику, он широко улыбнулся и протянул руку. Поперек ладони у него тянулся белый шрам, а костяшки пальцев были обмотаны черными полосками ткани. – Жерар. Можешь звать меня полковник Жерар.

Отец Павел, поколебавшись немного, руку пожал. Пожатие полковника было крепким – пожалуй, даже чересчур крепким.

– А ты не слабак, хотя и длиннорясый, – отметил полковник, убирая руку. – Ну что, вставай, святой отец. Приехали. Дальше придется пешком.

Огонек лизал сухие ветки. Жадно потрескивало голубое пламя, искало и не находило пищи. Колючки и кустарник сгорали быстро, так что приходилось постоянно подкидывать в костер хворост. Когда полковник Жерар в очередной раз вынырнул из темноты с охапкой веток, отец Павел робко предложил:

– Может, попробуем подать сигнал? В поселке мог сохраниться передатчик или что-нибудь…

Полковник бросил сушняк, уселся по-турецки у огня и хмыкнул:

– Чему вас там учили, в вашем лагере? Правильно падать на голову неприятеля? Демоны блокируют сигналы на всех частотах. Иначе тут журналистов уже набежало бы больше, чем бесов.

Отец Павел нахмурился:

– И вы ни разу не пробовали связаться с нашими?

– С кем – с нашими? – Глаза полковника отблескивали красным, а лицо сливалось с темнотой. – И на кой черт мне с ними связываться? Во-первых, меня тут же и расстреляют как дезертира, а во-вторых… – Он наклонился, подкинул несколько веток в огонь и снова ушел в темноту. – Во-вторых, ты, святой отец, никогда не задумывался, а что вообще происходит?

Священник удивленно взглянул на военного:

– О чем же здесь задумываться, сын мо… то есть полковник Жерар? Это Армагеддон, последняя битва, и сражаемся мы с ратями дьявольскими. О том говорится в Святом Писании…

Жерар невесело усмехнулся. Поерзал, ища местечко потеплее. В спину людям задувал ледяной ветер пустыни. Наконец полковник устроился так, что тепло струилось в его сторону, а дым отдувало от лица, и только тогда ответил:

– Знаешь что, святой отец… Когда я читал все эти священные книги – а я читал их очень внимательно, можешь мне поверить, – так вот, мне всегда казалось, что люди придумали Бога как большее зло. В мире ведь есть столько страшного, что, если бояться всего, вообще свихнешься. Вот они и выдумали бородатого воротилу на небесах, чтобы бояться только его. Но мне никогда не приходило в голову, что может быть и наоборот.

Ветка в костре затрещала, и отец Павел испуганно оглянулся – ему почудилось, что в спину пристально и очень недобро смотрят чьи-то глаза. Однако вокруг было пусто, только ветер тащил по земле комки перекати-поля да изредка пробегали на границе света и мрака шустрые фаланги.

Примечания

1

Здесь и далее цит. в пер. В. Вересаева.

2

Цит. в пер. М. Лозинского.

3

Гомер «Одиссея».

4

О. Мандельштам.

5

Гомер «Одиссея».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.