- Что ж вы на этот раз с запозданием, дорогой Иван Иванович? А я вас даже и встретить не вышел: привык, знаете, что ваши певучие, валдайские, за версту о вашем прибытии звоном весть подают. А сегодня - без колокольчиков.
      Прожевав кусок семги с лимоном, пройдясь по усам блистающей белизною салфеткой и крякнув, становой пристав с добродушно-плутоватой хрипотцой ответил, прекрасно зная, что Шатров ему не поверит:
      - Да, да, отпираться не стану: люблю сей дар Валдая под дугой, люблю! Они у меня музыкально подобраны, по слуху, а не так, чтобы просто, как другие ездят: лишь бы с колокольчиками, звякают, мол, и ладно. Нет! Да вы и сами, дорогой Арсений Тихонович, как-то изволили осмотреть и помните? - прочли еще вслух надпись отлитую: "Купи, денег не жалей, со мной ездить веселей!" Их так и выпускают на заводе, с такой надписью...
      - Так что же? Или сегодня не на своих прибыли лошадках?
      - Нет, на своих. На каурых. Но колокольцы велел кучеру завязать, чтобы не звякали: утомили! Я к вам - после дальнего объезда... Утомили!
      И снова склонил к закускам большую лысую голову. Прислуга Шатровых так и звала его заочно - Лысан: "Ой, колокольчики слыхать, Лысан к нам едет!.."
      Да! Велел завязать колокольчики, забыл только добавить, что сделал это не далее версты от шатровской мельницы!
      Пока Ольга Александровна потчевала вновь прибывшего гостя и управляла чайным застольем, Шатров успел улучить мгновение - подать тайный знак Кедрову. Тот незаметно вышел из-за стола. В гостиной хозяин успел шепнуть ему:
      - Это неспроста - с подвязанными колокольцами! Надо быть начеку. Если опасность близка, я велю немедленно для тебя заложить пару и чтобы стояла наготове, на заднем дворе. Чуть что - садом, под берегом, мимо бани - там тебя никто не увидит, - задние ворота настежь, садись и - в город! А там уж знаешь - у кого. В городском нашем дому, я думаю, не безопасно: придут с обыском. Шатров Шатровым, а что я с девятьсот пятого поднадзорным у них считался - это они помнят! "Без колокольчиков, утомили" - ишь ты, старый лис! Конечно, пронюхал о чем-то! Ну, ничего: Лысана нашего я не очень опасаюсь: он у меня на золотом кукане ходит!
      Хозяин скоро вернулся к гостям.
      После чая, совмещенного для него с роскошным именинным обедом, опоздавший гость изъявил хозяину непременное и неотложное желание "подышать на лоне природы, а вернее отдышаться", - так сострил он, похлопав себя по животу.
      И хозяин понял: они вышли только вдвоем.
      Шатров захватил с собою ящик с сигарами. Они уселись в азиатски раскрашенной многоугольной беседке, над самым Тоболом. Сквозь лениво покоящуюся листву тополей сверкала река. Доносился большой отрадный шум вешняков.
      Становой закурил.
      - О! Гавана? Давненько не баловался такой роскошью! И откуда ты их берешь, Арсений Тихонович? И в Кургане ни за какие деньги не достанешь.
      Шатров, улыбаясь, возразил:
      - Все дело в том - з а к а к и е. И ты забываешь, что есть у нас на Тихом океане богоспасаемый русский порт - Владивосток, единственное пока что окно в заокеанские страны. Там, брат, все блага мира!
      - А-а!
      Любуясь знойным сверканием реки, отдуваясь в прохладе, становой неторопливо наслаждался сигарой. Шатров решил первым не начинать: давний опыт обращения с подобными людьми научил его выжиданию.
      И Пучеглазов не выдержал; искоса, хватко метнув злой взгляд на хозяина, становой начал, приглушая свой голос для пущей доверительности:
      - Вот что, Арсений Тихонович, дорогой мой. Ты меня знаешь не первый год, и я тебя знаю. Не будем играть в прятки... Но чтобы никому ни звука! Я ради тебя нарушаю долг службы, присягу моему государю... Твоей чести вверяюсь... Но... хочу тебя спасти.
      Шатров трудно усмехнулся:
      - Что-то уж очень страшно, Иван Иванович! Чем я так нагрешил? Говори все. Даю слово. Буду нем, как могила.
      Становой за это последнее слово и ухватился:
      - А ты не смейся, Арсений Тихонович! - В голосе его прозвучало явное недовольство столь спокойным и даже как будто издевательским ответом Шатрова. - А ты не смейся: этим не шутят! Время военное: как раз могилой запахнет!
      Арсений Тихонович побагровел, тяжело задышал:
      - Слушай, Иван Иванович! Хочешь гостем быть - честь и место! А эти разговорчики, господин становой пристав, прошу вас оставить. Шатров много пуган, да только никого не баивался.
      Он встал.
      И тогда Пучеглазов понял, что перехватил через край. Голос у него стал иным, почти заискивающим, задушевным. Ласковым, подобострастным движением руки он удержал Шатрова за кисти шелкового пояса, опоясывающего рубаху, и стал их гладить и перебирать на ладони.
      - Успокойся, Арсений Тихонович! Ты не так меня понял... Э, да что там, на, читай, читай своими глазами! - Он протянул Шатрову серый печатный листок.
      - Что это?
      И Шатров отстранился.
      - Читай. Эти листовочки твои помольцы, и уж не в первый раз, у себя на возах стали находить, между мешками... Каким путем она попала ко мне это служебная тайна. Тут уж ты меня извини. Да и не имеет значения для тебя. А вот читай.
      Печать была чрезвычайно мелка, и Шатров охлопал было карманы брюк, ища привычно очки, но вспомнил, что они в пиджаке, и стал читать так.
      Впрочем, он и сразу, едва только схватил своим быстрым оком крупно отпечатанное - РСДРП, понял, что в руки пристава Пучеглазова попала одна из листовок Матвея. Перечитал он их в свое время довольно, и - что ж греха таить! - не было теперь в сердце Шатрова ни былого сочувствия к ним, ни даже любопытства. Другие пришли времена - и другим теперь стал этот человек!
      И уж с давних пор, хотя и храня с ним старую дружбу - дружбу, возникшую т о г д а, под опахнувшим их холодным крылом смерти, Матвей Кедров счел за благо не отягчать Арсения Тихоновича сведениями ни о делах и судьбах партии, ни о своей подпольной, по-прежнему напряженной работе.
      И Шатров не обиделся. Между ними словно бы состоялось безмолвное соглашение. Да и слишком уж явным стало для обоих разномыслие их о многом и многом в государстве!
      Оно обозначилось между ними вскоре же, как только созвана была I Государственная дума. Уже и тогда, в дружеских спорах, пререканиях, Шатров говаривал Кедрову: "Ты - за баррикады, а я - за трибуну! Что ни говори, а всенародная гласность! Какой ни есть, а парламент!"
      Кедров щурился на него с нескрываемой издевкой, - единственный в мире человек, от которого Арсений Шатров стерпливал этакое!
      - Слушай, Арсений, ты читал в морских романах, что в старину капитаны парусных кораблей брали будто бы на борт своего корабля бочки с дешевым маслом? Как только слишком опасными становились удары разбушевавшихся волн, так сейчас же масло из этих бочек выливали за борт. И волны вкруг корабля стихали. Читал?
      - Ну, читал. Что ты этим хочешь сказать?
      - А то, что все эти твои демосфены и златоусты Таврического дворца они как раз эти бочки с дешевым маслом и есть: изливайте, голубчики, из гортаней своих дешевое маслице своих думских речей и запросов, мягчите удары народного моря о царский престол! И можешь не сомневаться: придет их час, этих "бочек", и полетят они за борт. Как только море поспокойнее станет!..
      А когда оно так и случилось, как предрекал Кедров, и обе Думы - и I и II, - окриком и пинком Столыпина были прогнаны из Таврического, Кедров как-то сказал Арсению Тихоновичу:
      - Ну, вот тебе и трибуна твоя! Нет, мы так считаем, большевики: баррикады, они трибуну подпирают! Да и чем баррикада не трибуна?! С нее слышнее: весь мир в девятьсот пятом, в декабре, слышал, как русский рабочий класс с краснопресненской трибуны с "самодержцем всея Руси" разговаривал! За малым корона с его башки не слетела от этого "разговора"!
      И Шатров тогда не нашелся что ответить. Помолчав, угрюмо сказал:
      - Что ж! Ты был прав. Прямо как ясновидец! А я вот, признаться, не ожидал от правительства такой подлости, такого вероломства. Ведь это же черт знает что: созывать представителей народа, объявлять выборы в новую Государственную думу и в то же самое время вешать и вешать людей, творить бесстыднейшие политические убийства своих граждан! Хороша гласность, хороша свобода слова и собраний с намыленной веревкой, со "столыпинским галстуком" на шее! Нет, нет, теперь и я скажу: против таких господ все позволено: и бомба и револьвер! И не удивлюсь, если тысяча девятьсот пятый повторится. Нет, не удивлюсь. И даже очень, очень хочу. Повторяю: ты был прав. Ясновидец!
      Матвей досадливо отмахнулся.
      - Да брось ты, в самом деле! Заладил: ясновидец, ясновидец! А впрочем... - И, помолчав, добавил, но уже совсем другим голосом, словно бы и впрямь пророчески-дерзновенным: - Но если хочешь, то - да! Дано нам такое ясновидение! Нам, нашей партии. Парижская коммуна дала нам его... Маркс. А ныне - что ж, от тебя я ничего не скрывал! - ныне ясновидение, как ты выражаешься, дает нам Ленин. Я рассказывал тебе про него... Так что нас, большевиков, этот разгон Думы ничуть не потрясает? Ну, а что касается того, чтобы девятьсот пятый повторить, так нет, друг Арсений, повторять не будем! Оплошностей, просчетов, разнобоя по неопытности допущено было немало! Да и генеральную - зачем ее повторять? На то она и г е н е р а л ь н а я! Нет, то уж будет... п о с л е д н и й и р е ш и т е л ь н ы й!
      И т о г д а ш н и й Арсений, слушая эти речи своего друга, безмолвствовал, не противоречил...
      Но если т о г д а ш н и й Арсений, во времена японской войны, едва ли не вторил призывам большевистских листков: "Кончать кровавую авантюру!"; "Долой Николая Кровавого!"; "Да здравствует демократическая республика!", если т о г д а ш н и й доходил даже до того, что на одном из своих молокосдаточных станов говорил мужикам, что не надо, дескать, давать царю новобранцев, что любой ценой, а надо кончать войну, то т е п е р е ш н и й Арсений Тихонович Шатров, несмотря на гневный свой ропот и выкрики, среди близких людей, против "кретина в короне", против "гнилого продажного правительства", против Александры и "Распутинско-Штюрмеровской камарильи", был решительным противником даже и дворцового переворота, даже и замены царствующего Романова его братом Михаилом. А подспудные слухи об этом, слухи все более и более ширившиеся, давно уже доходили и до него через всезнающего Кошанского. Но т е п е р е ш н и й Шатров и слышать о том не хотел: "Нет, нет, господа, во время войны с Германией - да это же наверняка развал фронта, неизбежное наше поражение!"
      И заявлял себя сторонником взгляда, который выражен был в газетной статье депутата Маклакова еще в минувшем, девятьсот пятнадцатом году: опасно-де на краю бездны сменять шофера, даже и пьяного, беспутнейшего, вырывать у него руль!
      Что же касается войны, то без полного разгрома Германии, без проливов, без креста на Святой Софии, - о таком мире он и слышать не хотел, считал это гибелью России.
      Вот почему Кедров и счел за благо не отягощать его ныне никакими сведениями о работе партии против войны и о своей собственной подпольной работе.
      Впрочем, что большевики, а следовательно и Матвей Кедров, от самого начала провозгласили: "Война - войне", это-то Арсений Тихонович, конечно, знал. Он как-то высказал даже Матвею с чувством горечи и сожаления, что вот, дескать, куда приводит отрыв от родной почвы, длительное пребывание за границей: если уж твой Ленин, человек, вижу по твоему поклонению, совершенно исключительный, - и тот не в силах понять, что если мы, русские, последуем его призывам, то немецкие социалисты и не подумают! А Вильгельм, Гинденбург с Людендорфом рады-радешеньки будут! Ну, и что в итоге? А в итоге мы, Россия, столетия стонать будем под пятой германизма!
      Переубедить Матвея он отнюдь не надеялся. Но искренне был убежден, что в его теперешнем положении - волостного писаря, то есть у всех на виду, да еще в военное время, когда за пораженческую агитацию могут и веревочку на шею, особенно ему, Кедрову, еще и до войны имевшему смертный приговор, побег из ссылки, живущему под чужой фамилией, - Матвей держит себя благоразумно. Об этом наедине Арсений Тихонович слезно его и предостерегал.
      Кедров его успокаивал, посмеивался: "Не бойся за меня: я - тише воды, ниже травы! Квартиру, как видишь, снял у просвирни. К тебе езжу редко, да и то всякий раз с твоим попом... Я теперь благонадежнейший мирянин!..
      "И вот нате вам: экие штуки вытворяет сей "благонадежный мирянин"! И ведь что проповедуют, что проповедуют, безумцы! Как в японскую, так и теперь: для них ничего не изменилось... Это еще счастье наше, что за этой кучкой фанатиков народ наш не пойдет... Ну, будь бы ты не Матвей, иначе бы я с тобой поговорил!.. Однако ж нужно одернуть тебя, голубчик: над бездной стоишь и других за собою в бездну призываешь. И как это я вверился ему, выпустил его из поля зрения!.."
      В полном смятении чувств, в противоборстве и негодовании, и отцовского страха за жизнь Матвея читал он листовку:
      "Действительная сущность современной войны заключается в борьбе между Англией, Францией и Германией за раздел колоний и за ограбление конкурирующих стран и в стремлении царизма и правящих классов России к захвату Персии, Монголии, Азиатской Турции, Константинополя, Галиции и т. д."
      "Эк ведь куда метнули!.."
      "...Фразы о защите отечества, об отпоре вражескому нашествию, об оборонительной войне и т. п. с обеих сторон являются сплошным обманом народа..."
      Ну, будь бы они сейчас наедине с Матвеем, он, Шатров, поговорил бы с ним по душам, в открытую!
      Шатров читал полувслух. И это медленное, якобы затрудненное без очков чтение дало ему выигрыш времени для притворства. Он знал, что Пучеглазов слывет в местных полицейских кругах как дока-следователь, пролаза и шельма. Надо было и искуснейше изобразить удивление перед содержанием будто бы впервые увиденной листовки, и разыграть ироническое осуждение заключавшихся в ней призывов.
      Вот он приостановился, пожал плечами, хмыкнул:
      - Так, так... А все-таки до чего они их по-интеллигентски пишут! Ну, что это такое: "...Превращение современной империалистической войны в гражданскую... С оружием в руках против буржуазии, за экспроприацию класса капиталистов..." И в этом-то ты и твое начальство видите какую-то опасность для существующего строя? Теперь, во время войны с "германом"? Теперь, когда Брусилов вот-вот прикончит Австрию, Юденич - Турцию! И нашли же, где разбрасывать эдакое: у меня на мельнице, на Тоболе, в глухомани уезда! Явно - не по адресу. Ну, еще заводские рабочие в Питере поймут, да и то - социал-демократы, ученые-переученые. А здесь? Зря эти господа порох тратят!
      Становой, отвалясь на спину скамьи, курил сигару и прищуро наблюдал за лицом хозяина.
      Тот, быстро пробегая глазами листовку, выхватывал из нее отдельные предложения и сопровождал их комментариями:
      "...Поддержка братания солдат воюющих наций в траншеях и на театрах войны вообще..." Ну, это поймут, пожалуй. Далее - что? Ага! "В силу этого поражение России при всех условиях представляется наименьшим злом..."
      Тут наш "актер" чуть было не сбился со своего комментария большевистской листовки. В чтении произошла запинка, с которой он, однако, тотчас же справился. А где-то в боковом поле сознания все ж таки произнеслось: "Нет, нет, надо будет завтра же, наедине, сказать Матвею, что в чем другом, ну а в распространении таких вот листовочек я ему не помощник. Пускай где хочет, только не у меня! А лучше бы и совсем перестал, одумался. Ну, царь царем, туда ему и дорога! Может быть, и правы те: без этого неудачника рокового победим скорее. Но ведь здесь же эти безумцы солдат зовут войну прекращать, фронт рушить. Это теперь-то, когда мы накануне победы?!
      Он возвратил листовку, довольно естественно позевнул, спросил:
      - Ну, а зачем ты, собственно, эту штуку привез мне?
      Становой даже растерялся от столь неожиданного вопроса:
      - Как зачем? На твоей же мельнице, у твоего помольца на возу нашли!
      - Ну и что? У Петра Аркадьевича Башкина на заводе чуть не каждый день находят. Да завтра, может быть, твоя супруга у тебя в карманах или за обшлагами твоего мундира такие же вот листовочки найдет, что же - в тюрьму тебя? Чудишь ты, Иван Иванович! И... прямо скажу: оскорбляешь меня!
      Становой задумался. Он испытующе сверлил своими осоловелыми глазками лицо хозяина: "По-видимому, искренен, кудрявый черт!"
      Душевным, доверительным голосом сказал:
      - Я верю тебе, Арсений Тихонович, и клянусь тебе, что лично против тебя подозрений не имею. Но этого дела, поскольку оно заявлено мне, я, как слуга государя и закона, без последствий оставить не могу. Ты, надеюсь, это понимаешь?
      - Понимаю.
      - Ну, и вот что я тебе скажу в заключение беседы нашей - повторяю, что иду ради твоей безопасности и покоя семьи твоей на нарушение присяги и долга, - мы напали на след. Что, как, на чей след - этого я не имею права тебе сказать. Но у меня по этой части нюх... - Он поднял голову и подергал носом, словно бы внюхиваясь, - не хуже, чем у самого Шерлока Холмса, или - у нашего Путилина! А ты сам понимаешь: виновного - не тебя, конечно! - судить будут за такие листовочки по законам военного времени: военно-полевой суд. Этак и... - Вместо домолвки он повел пальцем вокруг шеи и слегка оттянул ворот кителя, словно бы он душил его.
      Становой навязался ночевать. Делать было нечего. Но весь праздник был испорчен. Хорошо еще, что Иван Иванович Пучеглазов одержим был неистовой картежной страстью. Кстати сказать, за неуплату карточного долга он и был в свое время судом чести удален из полка. Зная эту его страстишку, Шатров тотчас же составил картежную четверку: пока что в "железку", а там, если незваный гость изъявит желание, то и в "двадцать одно". В богатых домах Пучеглазов любил играть только в азартные игры и что-то никогда не проигрывал!
      В четверку эту кроме пристава вошли: сам хозяин, лесничий и писарь Кедров.
      Арсений Тихонович с трудом сдержался, чтобы не объясниться с Матвеем насчет злополучной листовки. И все же сдержался: не время было теперь подымать такой большой и, может быть, даже страшный, роковой для их дальнейших отношений с Матвеем разговор.
      Перемолвиться наедине с Матвеем ему, хозяину, было легко и просто. Укоров по поводу содержания листовки не высказал никаких. Только предостерег.
      Кедров встревожился:
      - Да! По-видимому, и впрямь на моем следу, старая ищея! Досадно: должностью сей я, признаться, дорожу... Не вовремя. Ужасно как не вовремя!
      И - как бывало с ним нередко - странной какой-то усмешкой, и угрюмо-острой, и удалой, прорезал смертный, удушливый мрак сказанных затем слов:
      - Могут и "столыпинский галстук", по совокупности, как говорится, деяний, затянуть на шее... Что ж! Примеряли, и не раз: у покойника выбор был большой, только материал все один и тот же - пенька!
      Арсений Тихонович невольно содрогнулся:
      - Бог с тобой, Матвей! И в шутку бы не смел говорить такое!.. Коснись меня - не до шуток бы мне было!
      Кедров с любопытством посмотрел на него, словно бы новое что увидал в лице старого друга.
      - Да ну? Неужели бы испугался, дрогнул?! Не верю. Не таким тебя знал!
      Арсений Тихонович понял, о чем он, Матвей, этими вот словами напоминает ему, и невольное чувство мужественной гордости за свершенный тогда отчаянно-смелый свой поступок в который раз поднялось в его сердце!
      И в то же время захотелось объяснить Матвею, что не трусость, нет, а, как бы это сказать, теперешняя его жизнь - могучая, в полном расцвете сил, зрелости, - жизнь, приблизившая к нему вожделенное воплощение его заветных мечтаний, - она, конечно, дороже ему сейчас, чем тогда.
      Он и сказал это Кедрову. А закончил так:
      - Ты понимаешь, трагедия моя в том, что умри я сейчас - рухнет все, все рухнет, мной созданное, на что я всю жизнь свою, и волю, и ум кладу! Ведь знаешь же ты скорбь мою: что нету мне, что не взрастил я себе наследника крепкого!
      Кедров распрямился, тряхнул кудлатой, с проседью головой, сверкнул стеклами очков.
      - Понимаю, Арсений! Я вполне тебя понимаю. Ну, а мне-то ведь легче с жизнью расстаться: взрастил я себе наследников крепких. Да и немало!
      Июльский день долог. Об этом и напомнил Башкину хозяин, когда тот сразу после чая заторопился уезжать. Но инженер заупрямился: надо быть в городе засветло. Напомнил шутку хозяина:
      - Мотор-то, в самом деле, не овсяной, вдруг поломка ночью какая-нибудь, вот и насидимся в этой глухомани. Ночевать? Нет, Арсений Тихонович, никак нельзя: сейчас завод без хозяина - все равно что дитя без матери. Ты же знаешь, у меня военные заказы!
      Он прихватил с собою Кошанского. Киру Ольга Александровна отпросила погостить.
      ...Во главе картежной четверки Арсений Тихонович уселся за столик с зеленым сукном. В широко распахнутые окна кабинета дышал прохладою Тобол.
      Горничная принесла целый ящичек непочатых колод. И знаменитый "банчок" начался!
      Азарт разгорался. Становому везло дико. Когда он держал банк, то груда ставок - зеленых трешниц, синих "пятиток" и красных десяток, вперемешку с серебряными рублями, все прирастала и прирастала, и тщетны были все усилия лесничего сорвать банк.
      Шатров пошутил:
      - Настоящий Сибирский банк!
      Срывал мелкие куши лесничий. Плоховато шло у Матвея Матвеевича. В чудовищном проигрыше был хозяин. Но это ничуть не влияло на его радушное и веселое настроение. Шатров смеялся, шутил, ораторствовал:
      - Теперь что, господа: перед Россией распахнуты ворота победы! Вот-вот рухнет Турция. Шутка ли, наша Кавказская армия уже далеко за Эрзерумом. Трапезунд пал. Мы в Константинополь пешечком придем. Я не сомневаюсь!
      На это как бы в задумчивости и нараспев отозвался ему Матвей Матвеевич, слегка пощелкивая ногтем по вееру своих карт:
      - Я тоже... я тоже... не сомневаюсь: пешечком, пешечком... прямо в Царьград!
      Дюжинами стояли бутылки охлажденного пива - частью в ведре с ледяными осколками, частью на полу и на закусочном столике возле распахнутого в березу окна.
      Закусывали черной зернистой икрой, рокфором и наряду с этим самой что ни на есть простецкой закуской: мелкими, густопросоленными кубиками ржаных сухариков, - любимая сибирская к пиву!
      Время от времени то один, то другой покидали карты и прохлаждались пивом. Иногда вдвоем, а то и все четверо.
      Вот лесничий со стаканом пива в руке стоит вместе с Шатровым у столика. Силится дотянуться другой рукой до березовой ветви, сорвать листочек. И вдруг рассмеялся, оставив свою попытку.
      Шатров удивленно спросил:
      - Ты чего, Семен Андреич?
      И лесничий - сквозь смех:
      - Вспомнил, как ты здорово у него из-под руки Елочку-то мою увел. Он уже и руку занес, этот ферт, обнять, - тю! - дама его вдруг исчезает! Была - и нету. Вот тебе и танго! А я прямо-таки дрожал весь. Стою и думаю: а хорошо бы сейчас подойти, да и дать ему в морду. Только то меня удержало, что у твоей Ольги Александровны мы на именинах, в твоем доме... Нет, классно ты ее увел!
      Обеими руками он благодарно и радостно потряс руку Шатрову.
      Случилось это в самом конце мая, ровно два месяца тому назад.
      Перед самым рассветом, верхом на взмыленной лошади, прискакал с новокупленной, компанейской мельницы Костя Ермаков. Временно он посажен был там Шатровым за управляющего и плотинщика.
      Страшным стуком в глухие шатровские ворота он разбудил всех.
      Ночной сторож-старик с деревянной колотушкой, успевший где-то крепко прикорнуть в своем тулупе, долго ворчал, кряхтел, силясь вытянуть тяжелый затвор и подворотню.
      Наконец распахнул перед всадником ворота.
      - Эка тебе нетерпячка! Хозяев разбудишь. Нет - подождать?
      - А мне хозяин и нужен. А и незачем было тебе подворотню вынимать, ворота распахивать: я - на вершной, мог бы и в калитку коня провести. Иди, старина, досыпай!
      Шатров обеспокоенно встретил нарочного. Он хорошо знал своего любимца: спокоен, сметлив, расторопен, но отнюдь не тороплив; и уж если Костя Ермаков среди ночи пригнал верхом за сорок верст, то, значит, и впрямь что-нибудь стряслось на новокупленной мельнице. Оказалось, нет, не стряслось еще. Но бревенчатый старый сруб тепляков, где махают тяжко-огромные подливные колеса, вращающие жернова, - сруб этот может вот-вот рухнуть - подмыло угол. А завались тепляк - неизбежна поломка валов, на которых насажены маховые колеса, а это значит: мельницу придется остановить на все лето. Вот и прискакал.
      Шатров не на шутку встревожился: будь эта мельничонка только его, шатровская, куда ни шло: все равно не миновать ее перестраивать, вернее строить на ее место новую, по-шатровски: чтобы - турбина, вальцовка, электричество, - новая тысяча киловатт! Но сейчас-то даже и не о том речь, а о том, что крупная авария может разразиться, придется понести убытки. Представить только, как расстроится новый, непрошеный компаньон его - лесничий! Человек жадно ждет доходов от мельницы, а тут вдруг такая прорва, и изволь опять вкладывать средства! А Елена Федоровна, бедняжка?! И ведь, по существу, она является его компаньоном по мельнице...
      Надо немедленно принять меры.
      По внутреннему телефону Шатров тогда позвонил в людскую и приказал конюху заложить в легкий ходочок любимую выездную - красавицу Гневную. Наскоро подкрепившись, он взял с собою небольшой погребец, и особо фляжку кахетинского. Не забыл и свой надежный бельгийский пистолет на восемь пуль. Ехать решил один, без кучера: дорога была знакомая!
      Косте он приказал без промедления возвращаться обратно, дав ему наставления.
      Путь на новокупленную мельницу лежал через казенный бор, и это было очень кстати, что никак не миновать было лесничества.
      Он застал их обоих дома. Кратко изложил суть надвигавшейся беды. Но и успокоил: сказал, что если он успеет предотвратить падение тепляков, то предстоящие расходы он возьмет на себя.
      Лесничий повеселел. Прощаясь, Шатров пошутил:
      - Вот, дорогая Елена Федоровна, по должности вашего управляющего, я счел долгом уведомить вас обо всем и какие меры надлежит в этом случае предпринять. Учитесь. Ну, будьте здоровы, до свидания. Я мчусь. Надо успеть - по холодку!
      И в этот миг лесничий остановил его:
      - Вы на паре?
      - Нет, но на Гневной!
      - О! Знаю: зверь! Эта в кою пору домчит и двоих. Я задержу вас, Арсений Тихонович... Ёлка, собирайся. Да поскорее! Поедешь с Арсением Тихоновичем на свою мельницу. Тебе надо знать. Когда еще представится такой случай! Вы не против?
      Что было делать! Шатров любезно склонил голову, хотя и досадовал страшно: знал он эти дамские сборы! "Теперь попадем в самый зной!"
      Лесничий, привыкший мешаться во все хозяйственные домашние дела, вплоть до дойки коров, приказал было горничной собрать им в дорогу чего-нибудь поесть, но Шатров остановил его суетню, сославшись на свой дорожный погребец.
      Не забыл он показать хлопотливому супругу и пистолет свой:
      - Без этой обороны не езжу: мало ли что! Так что будьте спокойны за вашу "ёлочку": в полном здравии будет доставлена на свою мельницу часов этак через шесть. Под надежной, как видите, охраной: я хотя и не военная косточка, но из своего любимого браунинга за сто шагов в березку не промахивался! Однако нам надо поторапливаться: хоть половину пути сделать бы до зною!
      Провожая их, лесничий успел шепотом предостеречь Шатрова: лесники-объездчики донесли ему на днях, что недалеко от лесничества, за большим болотом, они видели двух разыскиваемых полицией местных дезертиров.
      Шатров сказал ему на это, что уж этих-то несчастных бояться нечего: сами глаза человеческого страшатся, кроются, как звери лесные.
      - А вообще... - И, не договорив, потому что вышла наконец усаживаться в ходок Елена Федоровна, он только похлопал себя по карману шаровар, где лежал у него браунинг.
      Светло-русая и зеленоглазая, с зеленой бархоткой у белого, полного горла, в белой легкой кофточке, заправленной под простенькую черную юбку, лесничиха невольно привела ему на память уже утвердившееся за ней: Лесной Ландыш.
      На светлых, тонких волосах была повязана у нее светло-зеленая прозрачная косынка, концами кзади. Лесничиха, по-видимому, ничуть не берегла свое лицо от загара, но он был очень легкий, перебивался нежно-алым румянцем, и от ее пышногубого, слегка удлиненного лица, от чудесных, белых, влажно сверкающих зубов веяло юностью и здоровьем.
      Они ехали бором. Земля принялась за род свой! Земля буевала. Зелень травы, кустов и всего широкошумного, хвоевеющего бора вокруг с каждым днем все мужала. Сильно пробивалось в ноздри сквозь сырой запах трав сухое, жаркое благоухание сосен.
      В бездонной, словно бы выгоревшей от зноя голубизне неба инде стояли недвижно светоносные, бело-блистающие, словно бы тесаные глыбы, облака.
      А дорога - бором, бором и бором. А под колесами - песок, песок и песок...
      Пески отсвёчивают, зноят. Оборотишься, глянешь из ходка на задние колеса - и сыплются, и сыплются, текут нескончаемо две песчаные струйки по обе стороны сверкающего на солнце железа.
      Если бы не бором ехать - зной истомил бы!
      И снова Шатров досадовал на себя, что согласился на просьбу лесничего: один, подъезжал бы теперь к станице! Да и приходилось волей-неволей, из приличия, занимать ее разговорами. А в такой зной хорошо ехать одному, молчать, вспоминать, думать...
      Беседовали о разном:
      - Не надоело вам лесничать, Елена Федоровна?
      Оборотилась к нему своим трогательно чистым ликом, повела ясным оком - озарила ему лицо. Улыбнулась. Ямочка на левой щеке, пытливо-доверчивый взгляд, и так странно делается, когда прозвучит ее грудной, неожиданно низковатый, как воркование горлинки, голос:
      - Что вы, что вы, Арсений Тихонович! Я все лесосеки с мужем объездила. Могла-бы сама делянки отводить. Весь лес знаю - не хуже объездчика.
      - Вы не лесоводка?
      - Нет, я только гимназию окончила. А цветы люблю. Особенно ландыши... - И тут же с грустью добавила: - Только мало их стало возле нашей усадьбы, почти исчезли. Должно быть, не я одна люблю их!
      - Нет. А просто очень сухой бор возле вас.
      - Да?