- "Какого такого Григория Ефимовича?" - "Боже мой! Вы, человек общества, прекрасный и опытный юрист, и не знаете?" Тогда Кошанский вспомнил, конечно, что это не кто иной, как Распутин. Из рассказа фрейлины он узнал, что на Гороховой, шестьдесят четыре, ежедневно между десятью и часом дня у Распутина многолюдный прием посетителей. Бывает человек до двухсот. Среди них - и генералы, и купцы, и промышленники, и знатные дамы, и выселяемые в Сибирь немцы, вернее - люди с немецкими фамилиями. Можно заранее записаться на прием. Она, фрейлина, может устроить это.
      Кошанский сознался, что у него было страшное искушение принять услуги старой фрейлины и побывать на приеме у старца.
      - И что же, так и не побывали?
      - Увы, так и не побывал! Взяли меня сомнения: а как взглянет на сие мой досточтимый патрон, Арсений Тихонович? Ведь все ж таки не очень... прям путь. И хорошо, оказывается, сделал, что воздержался. Когда я прибыл сюда, к пославшему мя, на Тобол, и поведал ему все, бывшее со мною в Питере, то есть, je vous demende pardon, в П е т р о г р а д е, - а в том числе и о своем несостоявшемся искушении - намерении похлопотать о нашем деле через старца, то услышал суровый ответ, что, он, Арсений Тихонович Шатров, не только лишил бы меня за это своей доверенности, но и руки бы мне не подал! Так и не посетил. А много, много интересного порассказали. Феномен, феномен!
      Да! Это был поистине феномен. Еще долго будут всматриваться исследователи в эту чудовищную фигуру, в непостижимую судьбу этого простого тюменского мужика, будто бы даже битого не раз конокрада, распутного и полуграмотного, да еще и тупого на грамоту. Сперва яростный друг Распутина, а после враг лютый, расстрига-монах Илиодор вспоминает: "Гришка собирался быть священником. Я учил его эктиниям. Но он настолько глуп, дурак, что мог только осилить первое прошение: "Миром Господу помолимся", а второго прошения уже не мог заучить, а также и возгласы. Я с ним три дня возился и бросил..."
      Глуп, туп, дурак. Хорошо, но ведь это же неопровержимая правда истории, что перед этим тупицею, не умевшим заучить даже и первой эктинии, царь-самодержец, чей выспренне-горделивый титул захватывал добрую половину манифестов; монарх обширнейшей в мире империи, тот, кто полагал себя наследником кесарей византийских, обладатель "шапки Мономаха", - стоял же он на коленях перед этим распутным тупицею и конокрадом, целуя ему руку и принимая от него благословение!
      И она, именовавшаяся императрицей всея Руси; мать пятерых детей; до замужества - англо-немецкая принцесса; любимая внучка королевы Виктории и в отрочестве ее личный секретарь; воспитывавшаяся в Англии и получившая там обширное образование, - лобызала же она коленопреклоненно, в присутствии супруга, лапищу этого заведомого блудника, неопрятного сорокалетнего проходимца, с ногтями в черной каемке грязи, в наряде гитариста из цыганского хора!
      Из осторожности, касаясь всего этого лишь полунамеками и недомолвками, ибо прекрасно знал, что и любой из присутствующих уж вволю успел наслышаться про все это, тщательно избегая слов "царь", "царица", а прибегая к местоимениям "он" и "она", Анатолий Витальевич в заключение воскликнул:
      - Нет, как хотите, господа, но это уму непостижимо!.. И ко всему, она же еще и доктор философии.
      Он остановился и оглядел всех. Недоверие молчания польстило ему и подзадорило:
      - Да, да! Можете не сомневаться: я специально занимался этим вопросом.
      Отозвался Никита:
      - Что ж, возможно: она же и английская и немецкая принцесса. Там это принято: почетный докторский диплом - "гонорис кауза".
      Кошанскому это замечание его было неприятно. Он с выражением высокомерной обиды взметнул бровью, слегка подергал свой вислый панский ус.
      Однако ответ его Никите был прост и сдержан:
      - Не знаю. Об этом судить не могу. Гонорис кауза, или иначе как... Я, в данном случае, может быть, по своей привычке юриста, оставляю за собой право посчитаться с документом... Однако это всё - частности. Всё в целом, всё в целом, говорю я, это нечто чудовищное, уму непостижимое!..
      И впрямь чудовищное!
      Вот "Грегорий" бахвалится: "Царь меня считает Христом. Царь, царица мне в ноги кланяются, на колени передо мной становятся, руки целуют. Я царицу на руках ношу. Давлю. Прижимаю. Целую..."
      Хвалился и большим!
      В глаза он их называет: папа и мама. А за глаза именует царя и еще проще: папашка.
      Уже во всем народе, чуть ли не на площадях, говорят, что Гришка "лампадник царский", возжигает якобы лампады на женской половине дворца. От старейшей фрейлины Двора - Тютчевой, еще времен Николая I, женщины безукоризненной чести и воспитания, дочери поэта, исходят слухи, будто Распутин... купает царевен! И что же царь-отец? Покарал Тютчеву? Велел "урезать ей язык", как поступали в таких случаях его давние предки - и Михаил, к даже "Тишайший" Алексей? Нет и нет: а спокойненько вызвал и пожурил, сказал, чтобы больше таких слухов не было.
      А слухи все росли и росли!
      Вопила в гневе и отчаянии и сотрясала трибуну, однако все еще покорствуя, Государственная дума. Но выпуски с речами депутатов выходили в свет с белыми пробелами-изъятиями.
      Бдит цензура! И самое имя - Распутин - в газетах запрещается упоминать.
      Казалось, чем больше старец гадит в корону государей российских, тем дороже и милее им становится!
      Верховный главнокомандующий - великий князь Николай Николаевич на телеграмму Распутина, что он, дескать, хочет приехать на фронт "благословить армию", - осмелился ему ответить телеграммой же: "Приезжай - велю повесить". С пеной бешенства на губах бегал по своему кабинету Распутин, останавливался, выпивал залпом стакан излюбленной своей мадеры и рычал своему секретарю Симановичу: "Ну, попляшет он у меня, каланча стоеросовая!" (великий князь был огромного роста). И что же? Вскоре Николай Николаевич грубо смещается с поста верховного, и его, как заурядного генерала, перебрасывают на Кавказ. Так велела государю царица. А ей - Распутин. Он злорадствовал, глумился вслед Николаю Николаевичу: "Поехал о Кавказские горы пятки чесать!.."
      Играл министрами. Симанович впоследствии вспоминал: "В последний год все министры назначались и увольнялись исключительно по моим и Распутина указаниям".
      Царь в своем Царском Селе ждал у телефонной трубки, кого назовет Распутин на пост премьера. А жалобщикам и обличителям старца говорил: "Григорий Ефимович - посланец бога. Его грехи я знаю. Это - грехи человека. Но на нем обитает благодать божия".
      Чуть что, и разъяренный "Грегорий" грозился: "Расскажу это Любящему!" Еще и этой кличкой наградил бывший конокрад "государя всея Руси"!
      Вот его подлинное письмо заартачившемуся Сазонову:
      "Слушай, министр. Я послал к тебе одну бабу. Бог знает, что ты ей наговорил. Оставь это! Устрой, тогда все будет хорошо. Если нет, то набью тебе бока. Расскажу это Любящему, и ты полетишь. Распутин".
      Тут все же видна "литературная правка" Симановича. А вот никем не правленная телеграмма Распутина из Покровского - Тобольской губернии царю и царице:
      "Миленькаи папа и мама! Вот бес то силу берет окаянный. А дума ему служит; там много люцинеров и жидов. А им что? Скорее бы божьего памазанека долой. И Гучков, господин, их прихвост, клевещет, смуту делает. Запросы. Папа, Дума твоя. Что хочешь то и делай. Какеи там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи. Не какех запросов не надо. Григорий".
      Отпетые международные проходимцы-марвихеры, спекулянты, валютчики и, наконец, заведомые шпионы окружали нечестивого старца: банкиры Манус и Митька Рубинштейн (Дмитрием заочно его никто не именовал), Симанович и князь Андроников.
      Царь - верховный главнокомандующий никаких стратегических тайн не смел утаить от своей супруги. А она - от Распутина.
      Будучи верховным главнокомандующим по совместительству, царь неукоснительно сообщает своей супруге в Царское Село о дне и часе всех предстоящих наступлений русской армии и даже о том, где именно это наступление начнется.
      "Моя Любимая!
      В б у д у щ и й в т о р н и к начнется наше второе наступление т а м и в ы ш е, п о ч т и н а в с е м п р о т я ж е н и и ф р о н т а. Если бы только у нас было Достаточно снарядов для тяжелой артиллерии, я был бы совсем спокоен... А теперь нам приходится приостанавливать наступление через неделю-две, чтобы пополнить наши запасы, и это делается слишком медленно вследствие недостатка топлива!
      ...С отчаяния можно прямо на стену полезть!"
      В другом письме:
      "Несколько дней тому назад мы с Алексеевым (начальником штаба верховного) решили н е н а с т у п а т ь н а с е в е р е, но напрячь все усилия немного ю ж н е е..."
      Да после таких писем из Ставки русского верховного главнокомандующего, хотя и с домашней, интимной подписью - "твой старый муженек Ники", надо ли было немецкому верховному командованию тратить средства еще на какой-то шпионаж? А содержание этих писем тотчас же становилось известно старцу. Правда, разбалтывая в письмах к жене величайшие стратегические тайны, император-главнокомандующий нет-нет да и спохватывается: "Но прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу. Никто не должен об этом знать".
      Даже! Ведь экая предусмотрительность!
      И она ему обещает: "Спасибо за сведения о планах; конечно, я никому не стану рассказывать". Однако тут же и сознается, что Другу она все ж таки не могла не сказать, где и когда начнется наступление, ибо ведь надо же испросить у "Него" благословение на предстоящие стратегические операции! А молитвы Григория Ефимовича об успехах русской армии - это были, оказывается, особого рода молитвы: они, оказывается, были принаровлены прямо к месту, где должно было начаться наступление. Если старец заранее знал, что молитвы свои он должен направлять, к примеру, на участок фронта у города Ковеля, то и молитва могла возыметь свое наибольшее действие. А если не знал, тогда помощь его молитвы войскам была слабее.
      И царица доходит до того, что прямо требует от мужа, чтобы он точно указал, к у д а именно и к о г д а Распутин должен направлять свои молитвы. Восемнадцатого сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года она пишет мужу в Ставку: "...Я всецело уповаю на милость Божию, только скажи мне з а р а н е е, к о г д а предполагается наступление, чтобы Он мог особо помолиться - это имеет о г р о м н о е значение..."
      У царя - верховного главнокомандующего были особо секретные маршруты: он вместе с Алексеевым выезжал туда, где намечалось очердное большое наступление. Расписание этих секретных маршрутов генерал Воейков привез из Ставки царице. И опять-таки от Распутина она и не думает их скрывать: "Он (приближенный флигель-адъютант) привез мне твои секретные маршруты (от Воейкова), и я никому ни слова об этом не скажу, т о л ь к о н а ш е м у Д р у г у, чтобы О н т е б я в с ю д у о х р а н я л".
      А когда однажды царь посмел обойти старца, не сообщить заранее, г д е и к у д а, то в ответ последовал от "старой женушки" (так иной раз подписывалась императрица) суровый нагоняй императору и верховному главнокомандующему русских армий:
      "Он жалеет, и думаю, что это наступление начали, не спросясь Его: Он бы посоветовал подождать..."
      Он, Его - неизменно и всегда - с большой буквы; так же заставила она писать и самого царя. И только в двух случаях эти личные местоимения пишутся с большой буквы: когда они относятся к господу богу или к Распутину.
      В своем неистовом хлыстовском наитии царица верует, что и самая погода на фронте зависит от Распутина. Было так, что туманы помешали развернуть наступление. И что же? Царица сообщает супругу в Ставку: "Он (Распутин) сделал в ы г о в о р, что ему этого не сказали тотчас же, говорит, что туманы больше не будут мешать". Ее наперсница фрейлина Вырубова шлет ему телеграмму в Покровское, в Сибирь, от имени императрицы; и об этом, из письма жены, должен непременно знать император-главнокомандующий: "Она (Анна Вырубова) телеграфирует нашему Другу о погоде, и я надеюсь, что Бог пошлет солнечные дни на нашем фронте". Солнечные дни нужны для перехода в наступление.
      Проходит двадцать дней, и Распутин из сибирского сельца переезжает в столицу: все ж таки из Сибири далеконько делать хорошую погоду на германском фронте, а Царское Село - поближе! И царица спешит обрадовать мужа: "Наконец дивная погода! Это наш Друг привез ее нам. Он сегодня приехал в город, и я жажду увидеть Его до нашего отъезда".
      Вот тебе и "первой эктинии не смог выучить"!
      Император - в Ставке, на фронте, а его царственная супруга не только не скрывает от него свои свидания с Распутиным, но неукоснительно сообщает ему о них. Встречи происходят у Вырубовой, "в маленьком домике". Часами остается царица наедине с этим темным изувером, одержимым сатанинской, хлыстовской похотью.
      В своих письмах к супругу она заботливо отмечает встречи, во время которых Друг был особенно ласков: "Вчера вечером, перед тем, как идти в лазарет, я постаралась повидать нашего Друга в м а л е н ь к о м д о м и к е. Он был в прекрасном настроении, такой ласковый и благожелательный... Мне было отрадно видеть Его и потом перейти к нашим раненым прямо от него".
      А это был уже период, когда озлобленно-непристойнейшие рассказы о "царице-матушке с Григорием" наполняли окопы, и госпитали, и великосветские гостиные, и хвосты у пекарен и продовольственных лавок!
      То-то бы обрадовались раненые, узнав, от кого сейчас государыня пожаловала прямо к ним!
      Но сама-то она уверена, что если иному раненому становится легче от того, что она посидела у его койки, то это, дескать, заведомо потому, что она - императрица и медсестра - в это время думала о Распутине. Она так и пишет об этом мужу: "Я нахожу совершенно естественным, что больные чувствуют себя спокойнее и лучше в моем присутствии, потому что я всегда думаю о нашем Друге..."
      Не образумливают ее даже чудовищно оскорбительные для нее как супруги, матери и царицы анонимные письма, которые она стала получать во множестве. Она признается в том мужу. И о том, что грязнейшие сплетни о ее отношениях со старцем уж захлестывают и Царское Село, она тоже знает. Казалось бы, как не ужаснуться, как не вспомнить, что "жены цезаря не смеет касаться и подозрение", - так нет же! И она считает возможным сообщать мужу следующее: "Мне бы хотелось повидаться с нашим Другом, но я никогда не приглашаю Его к нам в твое отсутствие, так как люди очень злоязычны. Они уверяют, будто Он получил назначение в Федоровский собор, что связано с обязанностью зажигать все лампадки во всех комнатах дворца! П о н я т н о, ч т о э т о з н а ч и т, но это так идиотски-глупо, что разумный человек может лишь расхохотаться. Так отношусь к этому и я..."
      Восторженно спешит она сообщить своему супругу в его императорскую Ставку о многолюдных приемах Распутина на Гороховой, шестьдесят четыре; и Распутин, оказывается "прекрасен":
      "Говорят, у него побывала куча народа, и Он был прекрасен".
      Царь - супруг и верховный главнокомандующий услаждался в это время кинофильмами с участием Макса Линдера.
      Все учащаются встречи.
      Иной раз - она, а наичаще Распутин желает их. И воля его - закон:
      "Аню видела только мельком. Наш Друг приходил туда, так как Он захотел меня повидать".
      "Он был с нами в ее доме с десяти до одиннадцати с половиной".
      "Видела Друга. Он кланяется тебе..."
      "Гр. просил меня повидаться с ним завтра в маленьком домике, чтобы поговорить о старике". "Старик" - это не кто иной, как Штюрмер, восьмидесятидвухлетний, расслабленный, почти уж слабоумный и заштатный сановник, ярый германолюб, коего Распутину Симанович велел через царицу назначить председателем совета министров.
      Она словно бы уверена, что ее венценосному супругу радостно читать об этих ее свиданиях "в маленьком домике": не пропускает ни одного.
      "Вечером я увижу нашего Друга".
      "Дай, Боже, сил мне быть тебе помощницей и найти верные слова для передачи всего и для того, чтобы убедить тебя в том, что желательно для нашего Друга и для Бога..!"
      Здесь "Бог" уже на втором месте после "Друга".
      "Вчера вечером виделась с нашим дорогим Другом в маленьком домике".
      "Наш Друг выразил желание видеть меня сегодня вечером в маленьком домике".
      "Сегодня иду вечером повидаться с нашим Другом в маленьком домике".
      И все кресчендо, кресчендо рвется из ее порабощенной души обоготворяющий Распутина вопль:
      "...Будь властелином, слушайся своей стойкой женушки и нашего Друга, доверься н а м!"
      Как страшно, как знаменательно звучит это "нам"!
      И опять, и опять:
      "Вечером я повидаю нашего Друга".
      Заклинает супруга императора все о том же, о том же:
      "Только верь больше и крепче в нашего Друга (а не в Трепова)".
      И вот уже как бы полное, абсолютное слияние себя с Распутиным: "я" и "Он" - одно.
      "Слушайся м е н я, то есть н а ш е г о Д р у г а, и верь н а м во всем".
      Кто же он был, этот поистине феномен последнего царствования? Ведь сказал же о нем один из послов великой европейской державы: "В России нет Синода, в России нет царя, нет правительства и Думы! В России только есть великий Распутин, являющийся неофициальным патриархом церкви и царем великой Империи".
      ... - Обкапает за чаем свой палец вареньем... рядом - княжна, дочь одного из великих князей, собачкой глядит ему в глаза... Повернется к ней: "Княгинюшка, унижься: оближи!.."
      - И что же?
      - С радостью повинуются. Другие прозелитки с завистью смотрят: возлюбил!.. В баню... - Но здесь Кошанский вовремя остановился, взглянул на Раису. - Словом, проповедь его такая: смиритесь, согрешайте, ибо, сознавая себя греховным, тем самым уничтожаете в себе гордыню...
      Увлекшись рассказом своим о Распутине, Анатолий Витальевич почти и не заметил, что рядом с Раисой примостилась и его собственная дщерь, только-то вернувшаяся с катания на лодке. Но она тотчас же и напомнила о себе. Испустив нарочито томный, озорной вздох и как бы с протяжною изнегою в голосе, Кира прервала в этом месте рассказ своего родителя:
      - Хоте-е-ла бы я познакомиться с этим обаятельным старцем!
      Хотя и привыкший ко всем и всяческим экстравагантностям дочери, Кошанский на этот раз был смущен:
      - Ки-и-ра!
      Другие поспешили своими новыми вопросами замять ее выходку:
      - Сколько же ему лет, этому старцу?
      - Точно не помню, но когда он появился впервые при дворе, было ему что-то около тридцати.
      - Хорош старец!
      Тут вступил со своими пояснениями отец Василий:
      - Видите ли, в чем дело, господа: это звание - старец - отнюдь не от возраста преклонного дается, хотя, конечно, в большинстве таковых случаев совпадает. Старчество издревле существует в скитах и при монастырях нашей православной церкви, - вспомните хотя бы старца Зосиму у Достоевского, в "Братьях Карамазовых"... Однако и некоторые секты, вплоть до изуверских, также имеют обычай "старчества": это есть как бы духовный путь некий и учительство духовное...
      Кто-то спросил о внешности Распутина.
      Кошанский развел руками.
      - Как я вам уже докладывал, я не имел счастья видеть сие феноменальное явление нашего русского мира... Но, как приходилось слышать, - всклокоченная бородища, волосы длинноваты, на прямой пробор... Глаза... как будто синие.
      Доктор Шатров слегка покачал головой:
      - Нет, это не совсем так. - Он сощурился, словно припоминая. - Я бы сказал: бледно-льняного цвета, то есть, как цветочки льна. Только еще жиже, бледнее и с примесью зеленоватого.
      Все оборотились к нему. Кошанский даже отступил, актерски вскинув руки:
      - Боже мой! Что я слышу? Так вы, значит, созерцали, Никита Арсеньевич, это отечественное чудо природы? Вот не знал! Да я тогда бы и не позволил себе столь долго занимать внимание нашего дорогого общества... Созерцали!.. Так, так... любопытно!
      - Не только созерцал, но и провел в беседе с ним часов около двух.
      Удивлен был и сам Шатров-старший:
      - Никита, да ты, оказывается, молчальник! Право. Ни мне, ни матери никогда ни звука!
      Никита горько усмехнулся:
      - Грустная материя, отец!
      Матвей Матвеевич Кедров коротко рассмеялся:
      - Вернее, гнусная.
      Никита молча, наклоном головы, с ним согласился. И все же, несмотря на крайнюю его неохоту, его заставили-таки рассказать о его встрече с Григорием Распутиным.
      Встреча эта произошла чрезвычайно просто. У Никиты, как завтрашнего молодого врача, а главное, как сына богатого сибирского промышленника, в Петрограде было немало знакомств и среди замкнутого аристократического круга. Однажды его настойчиво стали звать в некое семейство. Вдова и две взрослые дочери. Девушки, что называется, были на выданье, и, может быть, потому именно и зазывали в этот дом Никиту.
      ... - Сидели, беседовали в гостиной. В столовой сервирован был чай. Казалось, кого-то еще ждут. Звонок. И вот уже в передней гудит чей-то голос. Хозяйка и старшая из дочерей бросились туда стремглав. Входит, Распутин. Перекрестился на иконы. Сотворил краткую молитву. И - "Мир дому сему!" Широким крестом благословил всех троих. Мать сдержанно, но почтительно склонила голову. Он подошел сперва к ней. Обнял ее за плечи. Расцеловал троекратно - со щеки на щеку. Похлопал слегка по спине. И отстранил: "Ну, ладно, ладно".
      Затем обратился к девушкам: "Ну, Марфа и Мария, подойдите, подойдите ко мне!" Старшая подошла. Младшая - нет. Он сверкнул глазами на нее: "Вижу, Марфа (это он евангельскими их прозвал именами: ее звали Наташей, а ту - Еленой), отворачиваешь рыло - да, да, так и сказал! - от божественного света, ну и не будет тебе радости! Ладно. В рай за волосы не тянут. Смотри. Абие". Это по-церковнославянски означает - тотчас. Он, оказывается, любил это словечко вставлять и кстати и не кстати. Тут, пожалуй, не кстати... Ну, что же было дальше? Старшую он облобызал и обгладил. Я обратил внимание, что у него очень длинные и, по-видимому, очень цепкие руки. Кулаки - большие, со вздувшимися венами... Потом оборотился ко мне, и этак неприязненно, как бы с опаской: "А это хто?" Хозяйка дома смиренно ему: "Доктор молодой". - "Дура! Сам вижу, что молодой! А у тебя он зачем? Жених, что ли?" И, не дождавшись ответа, опять ко мне: "Ну, здравствуй!" Но руки не протянул. И вплотную не подошел. Я поклонился. И уже более смягченным голосом: "Здравствуй, здравствуй! Да благословит тебя Господь!" И добавил: "Коли ты веруешь в его. А не веруешь - ноне ведь доктора шибко умны стали! - ино, мое благословение при мне останется. А ты - как знашь!" Он по-нашему, по-сибирски произносит: "знашь, делашь"...
      Затем быстро, очень быстро, этакой семенящей походкой прошелся, почти пробежался по залу, что-то бормоча, похоже - из церковного. Я не разобрал, что... Внешность? Одет как? - Никита Арсеньевич остановился, припоминая. - Ну, в поддевке, в бархатных шароварах, в сапоги заправленных. Сапоги - особенные, не деревенские, щегольские. Поддевка прираспахнута; из-под нее - голубая, длинная, шелковая рубаха; пояс с кистями. На вид ему лет сорок - не больше.
      И вот что еще бросилось мне в глаза, возможно потому, что я в свое время немалую дань отдал антропологии: несообразная с телом длина рук. Прямо-таки пещерный предок; ну, какой-нибудь там питекантроп. И чертовская сила хватки: беседуя, он схватил меня за плечо - это уж когда проникся ко мне расположением и осушил бутылку своей излюбленной мадеры, - так я думал, что сломает мне ключицу! Лицо у него обычное, крестьянское. У нас на мельнице много видишь таких лиц, особенно из старообрядцев. Взгляд - затаенный и вместе с тем нагло-пронзительный. Но - бегающий. Только временами вдруг нарочно уставится тебе в лицо: явно хочет сделать взгляд свой испытующим, пронзительным. Есть такие приемы к ним любят прибегать гипнотизеры на провинциальных подмостках. Повадка у него - как у подкрадистой собаки: хочет тебя укусить, подкрадывается, а у самой в то же время все тело изготовлено и для прыжка в сторону. И уж вовсе не глазища у него, как мне рассказывали, а как раз напротив глазки. Далеко запавшие в орбитах, да еще и под косматыми бровями. Изредка эти ничем не примечательные глазки нет-нет да и вспыхнут колючим, игольчатым светом. Да! Тогда жутко и неприятно делается под его взглядом. Я понимаю тех, кто... побаивался этих глаз. Ну, еще что? Нос - длинный, тонкий, сухой. Мне показалось, что старец косит. Глаза у него как-то слишком близко посажены. Лицо жесткое, похотливое... Я не понимаю их: тут не надо даже быть физиономистом! Да! И все-таки я снова о его глазах: вдруг с такой душевностью на тебя засмотрят, с такой лаской, простотой, пожалуй, даже простоватостью, что невольно подумаешь: да разве может этот человек творить такие мерзости и ужасы, как рассказывают про него! Особенный у него взгляд...
      Сычов покивал головою и заметил:
      - Недаром в народе говорится, что глаз глазу рознь: иной, говорят, посмотрит, так парное молоко - и то скиснет. А от другого глазу аж и холодные угли да как горячие зашипят! Вот, видно, у этого Григория такой глаз и есть.
      Никита продолжал свой рассказ:
      - Побегал, побегал и снова остановился передо мной: "Так ты, говоришь, доктор?" - "Да". - "А каки болезни можешь лечить? Тю! - Это он сам же себя и оборвал. - Лечить каждый берется. А каки болезни ты вылечивашь?" - "Психиатр, - отвечаю, - по душевным болезням". Только я произнес слово "психиатр", он, даже не дослушав, презрительно махнул рукой: "Это, значит, ты сумашедших лечишь - зряшное занятие! Кто в сумашедший дом попадет, он там и останется!" Но тут, по-видимому, дошло до его сознания и второе: "по душевным болезням": "А вот, говоришь, душевные болезни лечишь - это иное дело! Тут пользу можешь принести человеку, изучай, изучай!" И вдруг лукаво рассмеялся: "А я вот, вишь, неученой, простой мужик сибирский, но в душевных болезнях я с вашими профессорами-докторами ишшо поспорю! А ну, ну, порасскажи, как ты их лечишь?" Но слушать другого ему органически, по-видимому, чуждо, не дождавшись ответа, тут же стал хвастаться: "Слыхал, лечите вы усыплением, гипном... Вешшь хорошая! Я ведь - тоже. У меня вся царская семья чуть что - пользуется гипном. У меня его хватает на всех! Молитвой и гипном..."
      Мы долго беседовали с ним. То есть говорил один он, а я слушал, наблюдал, изучал и время от времени успевал подбросить ему вопросы. Хозяйки безмолвствовали... Ну, вот и все, господа. Вся моя встреча с Распутиным!
      Доктор Шатров первым поднялся со своего кресла. Кошанский попридержал его:
      - Постойте, постойте, Ника! А чем же вы все-таки объясните нам это пагубное и для России и - что ж скрывать? - для династии влияние этого страшного человека? Вот вы его наблюдали долго, вдумывались в эту личность...
      Никите явно был неприятен этот вопрос. Но, к его большому удовольствию, трое из его слушателей, один за другим, хотя и каждый по своему, опередили его ответом.
      Отец Василий, возведя очи горе, проговорил взволнованно:
      - Я, господа, пастырь, священник перед престолом всевышнего. Судите меня, как хотите, но я сие наваждение объясняю просто: попущение господне над Россиею, а он, Распутин, сей якобы простец обличием, по существу есть антихрист.
      Кошанский пошутил:
      - Полноте, отец Василий! Гришка Распутин - антихрист? Много чести: разве что к у ч е р антихриста!
      Вторым прогудел Сычов:
      - А я отнюдь не просто объясняю: почему, скажите мне, господа, масоны на своем Брюссельском конгрессе столь сильно интересовались Распутиным?
      Кошанский только потряс головой и с тихим смехом отвернулся: безнадежен, мол!
      Третьим отозвался Кедров:
      - А я, господа, быть может, проще всех смотрю на все, что там, в Царском и в Питере, происходит: рыба с головы тухнет!
      За послеобеденным чаем собрались одни только старшие: остальных, даже Раису и Никиту, уговорил-таки поехать на лодке Сергей. Лесничиху с ними не отпустил муж.
      Все еще под хмельком, юнец был настойчив:
      - Ну поедемте с нами, Елена Федоровна! Ну что вы тут будете делать? Такой зной, а там, на Тоболе, э-эх! Мы плаваем всегда до бора, до большой излучины. Ваш ведь бор! А от воды такой прохладой веет! Опустишь руку в воду, поплещешь, побулькаешь, умоешь лицо - и все равно что искупался! А камыши... а река... Эх, почему я не Гоголь! Чуден Тобол при тихой погоде! Поедемте, Елена Федоровна. Я дам вам руль...
      Лесничиха заалелась. Пожала плечами. Оглянулась на мужа - с какой-то жалостной, полудетской улыбкой.
      - Поедем, Сеня?
      Семен Андреевич передернул кончиком сухого, казачьего носа, засмотрел в сторону - преувеличенно равнодушно:
      - Т е б я приглашает... молодой человек - ты и решай!
      Все было ясно:
      - Нет уж, Сережа, мы не поедем. Покатайтесь одни. Вас и так много.
      - Вы что - боитесь, что наша лодка не выдержит? Да она двадцать пять человек поднимает.
      Брата поддержал Володя:
      - Вы знаете, какое у нее водоизмещение?
      - Нет, нет, поезжайте. Спасибо.
      И отошла.
      Сергей скрежетнул зубами. И явно для лесничего, с презрением бросил:
      - "Домострой" чертов... и это в наш век!
      Стремительно повернулся и с дробным грохотом каблуков сбежал по ступеням веранды.
      Лесничий беззвучно смеялся ему вслед. Ехидствовал.
      Все уже сидели за чайным столом, как вдруг из прихожей, звяцая шпорами, подкручивая одной рукой и без того в ниточку пряденный ус, а другой слегка придерживая шашку, выпячивая в белоснежном кителе грудь, осанисто вступил в столовую становой пристав Иван Иванович Пучеглазов.
      По лицу хозяина прошла легкая, мгновенная гримаса: словно бы уксусу нечаянно отведал.
      Однако с непременным возгласом радушия и гостеприимства: - О! Дорогой наш Иван Иванович! - Шатров поднялся из-за стола, приветствуя гостя.
      Становой зычно приветствовал всех:
      - Здравия желаю, господа! Мир честной компании. Душевно приветствую дорогую именинницу! Арсению Тихоновичу! - Он приложил руку к сердцу.
      Затем галантно, с замашками старого вояки, подошел к ручке именинницы, расправив усы, приложился, звякнул шпорами.
      Долго тряс руку Шатрову, обеими руками. Смотрел на него увлажненным оком.
      Когда же уселся, и выпил заздравную стопку шустовского коньяку, и стал закусывать, Арсений Тихонович спросил его с хозяйской радушной укоризной: