Досадуя по этому поводу, барон сказал:
      - Впредь прошу вас, господа, даром патронов не тратить: стреляйте в затылок.
      Исполнительность подчиненных превзошла все его ожидания. Доложили, что теперь количество патронов, расходуемых на расстрел, вдвое меньше, чем число расстреливаемых.
      Меллер был приятно удивлен:
      - Но, позвольте, господа, как же это возможно?
      - А мы, ваше превосходительство, подбирали предварительно по росту, парами, ставили их тесно один другому в затылок, и тогда на двоих достаточно одного патрона...
      ...Вот в такой-то поезд, уже на обратном его пути, и должны были в феврале тысяча девятьсот шестого года забрать Шатрова.
      Но, тайно предупрежденный из города, он успел нонью скрыться и свыше двух месяцев скитался в Тугайских степях, готовый, если уж ничего не останется больше, с помощью знакомых ему по его торговым делам друзей-казахов и старообрядцев Алтая бежать и дальше, за границу.
      Обошлось. А вскоре военное положение в Западной Сибири было снято.
      Когда же Арсений Шатров по возвращении был вызван на допрос к прокурору, уже не военному, то оный признал вполне достаточным его объяснения, что он, дескать, не бежал, а просто-напросто совершил длительную поездку в степи в связи с возникшим у него намерением заняться коневодством. В доказательство он предъявил прокурору несколько предварительных торговых соглашений его, Арсения Шатрова, с местными баями.
      Поверил или нет прокурор его объяснениям в глубине своей судейской души, это осталось для Арсения Шатрова неизвестным.
      Отпуская его, прокурор сказал:
      - Я вам верю, господин Шатров. И дело ваше направлю на прекращение. Но прошу вас, для вашей же собственной пользы, для благополучия вашей семьи и для преуспеяния в делах, помнить мой совет: оставьте эти общения. Вы меня понимаете. Ваш путь - не их путь! Вы - промышленник, человек дела, обладатель ценза, и, как мне довелось узнать, в силу моих обязанностей, ценза довольно значительного... Что вас может связывать с н и м и?! Не играйте с огнем!..
      Да! Десять лет тому назад, во времена барона Меллера, такая вот беседа, какая сейчас происходит в гостиной Шатровых, была бы подлинно игрою с огнем. Ее завершением был бы "столыпинский галстук"; в лучшем случае - каторга! Но это был девятьсот ш е с т н а д ц а т ы й, а не девятьсот шестой. Теперь и в городском Благородном собрании, за картами, частенько не щадили ни царя, ни царицу.
      Намекали на измену Александры Федоровны и для наивной конспирации обозначали ее "гессенской мухой", изощряясь в остротах о вреде мух вообще, а этого "вида" в особенности. Открыто хвалили депутата Государственной думы Маклакова за его статью, где он рассуждал: можно ли вырвать руль у беспутного шофера на краю бездны или же это грозит гибелью?
      Сейчас Арсений Тихонович первым поддержал разговор на опасные темы. Только легким взметом бровей указал Ольге Александровне проверить, нет ли в столовой прислуги.
      Беседовали в "уголке под баобабом".
      Молодежь веселилась, не обращая внимания на старших.
      Танцевали, пили кофе, ели мороженое, выбегали в сад; кто-то сзывал кататься на лодке.
      Раиса отказалась. У нее были на то две особые причины. Одна была явной для нее, и сейчас она горько раскаивалась в том, что, собираясь из города в глушь, она оделась так невзыскательно и не по моде. Теперь вот приходится прятать ноги под кресло: туфли-то с тупыми носками и на простом низком каблуке!
      А от другой причины, осознай бедная девочка причину эту ясно, явственно, она закрыла бы лицо руками: у нее попросту не хватило сил уйти отсюда, потому что и этот доктор с голубыми, страшными глазами - он тоже остался со старшими, не поехал на лодке.
      Спокойно и многозначительно, впрочем без особого нажима, Арсений Тихонович сказал: "Господа, я надеюсь?.." Все его поняли. И тогда, уже не остерегаясь, он так ответил на слова Кошанского:
      - Что ж, к тому шло! Если Штюрмер - премьер, то Сазонов здесь неуместен. А жаль, жаль Сергея Дмитриевича; светлая голова!
      И вдруг из угла дивана прогудел мощный, шумящий бас Панкратия Гавриловича Сычова:
      - Чего тебе его жаль? Вот уж не ожидал от тебя, Арсений! Туда ему и дорога, этому вашему Сазонову. В этакое кровавое побоище нас втянул. Уж два года воюем, страшно сказать, против четырех держав! В сапоги кровь заливается!.. Английский подергунчик ваш Сазонов. Масон!
      И тяжело закряхтел, сбрасывая послеобеденную дремоту и готовясь поспорить.
      Шатров промолчал.
      Зато лукаво и едко усмехнулся Кошанский. Они с Панкратием Сычовым знали друг друга лишь шапочно, встречались редко, но взаимно питали друг к другу плохо скрываемую вражду.
      - Ну, это - известный пунктик ваш, уважаемый Панкратий Гаврилович. У вас все масоны. А может быть, даже ж и д о-масоны? А?
      - Что вы меня исповедуете? Вы не духовный отец, а мой не последний конец!
      - Я вас вовсе не исповедую. Мы просто беседуем с вами. Я вас не понимаю.
      - Чего тут не понимать!
      Умиротворяюще вмешался хозяин:
      - Господа, господа!
      А внутренне усмехнулся: еще недавно, при встрече в Благородном собрании, Панкратий тайно предостерег его: "И чего ты, Арсений, не понимаю, вверился так этому Кошанскому: юрисконсультом он у тебя. Во все свои дела его пущаешь. В доме, слыхать, как свой... Остерегайся сего горделивца: злокозненнейший масон!"
      Тогда он, Шатров, только расхохотался от всей души и, приобняв великана, повел его ужинать в ресторан Собрания.
      И вот опять он со своими "масонами"! И где же? У него в доме, да еще на празднике его Ольги! Надо, надо гасить уже начинающуюся ссору.
      Но Анатолий Витальевич Кошанский, быть может под влиянием шампанского, сегодня что-то оказался задирист. Улыбка предвкушаемого уязвления змеилась на его красивом, гладко выбритом лице, под длинными, вислыми усами:
      - А знаете, дорогой наш Панкратий Гаврилович, - это я опять о Сазонове - его деятельность оценивал весьма сходно с вами один наш знаменитый земляк...
      И остановился.
      Сычов с неприязненным, мрачноватым любопытством побудил его продолжать:
      - Ну, ну, какой-такой земляк?
      - Распутин.
      Мельник лениво-разочарованно протянул:
      - А-а! Слыхали... Ну, так что он про Сазонова-то говорил?
      - Надоел, говорит, мне этот Сазонов, надоел! Пора его убрать!
      Сычов неожиданно рассмеялся - громко и весело. Сонливости его как не бывало. Озорным блеском сверкнули острые глаза из-под дремучих бровей.
      - Молодец, ну, ей-богу, молодец, хотя и Распутин!
      Кошанский был озадачен. Помолчав, он с ехидством в голосе сказал:
      - Признаться, я не ожидал, что доставлю вам такое удовольствие, указав на столь почтенного вашего единомышленника по сему вопросу.
      Старый мельник ничуть не обиделся:
      - Вот именно, что п о с е м у вопросу. А что? Лучше бы Распутина было послушать государю, чем этих ваших господ Сазоновых да Милюковых, которые государя-императора на войну подсыкали! Что государю Григорий говорил: "Не воюй с Вильгельмом. Войны не надо. Не затевай кровопролития. Худо будет. Оба вы - хрестьянские государя над хрестьянскими народами!" Я другого чего не касаюсь в нем, а тут правильно рассуждал... Ефимович. А и не только он так считал. Были умные люди! Вот министр Петр Николаевич Дурново говорил: союз надо с Германией, а не война. Насчет Константинополя, насчет проливов - обо всем можно было договориться, ко взаимной выгоде. Германия в нас нуждается, мы - в Германии. У них монарх правит, и у нас - монарх. Или возьмем графа Витте: хотя и масон высших степеней, а то же самое говорил: союз с Германией. Не Германия нас в проливы, в Царьград не пускает, а завсегда - Англия. Испокон веку!
      Тут не выдержал - вмешался Шатров.
      Спор закипал.
      - Ну, это, Панкратий Гаврилович, ты через край - насчет союза с Германией, прости меня за выражение! Какой может быть союз - союз всадника с лошадью? Им чернозем наш нужен, даровая рабочая сила, недра земли. Почему, скажи, пожалуйста, не понравилось нам, когда немцы договорились с Турцией железную дорогу строить Берлин - Багдад? Почему Россия решительный протест заявила, чтобы турки не смели главнокомандующим своей армии Лимана фон Сандерса ставить? Смотри, какой в Германии вой поднялся, когда мы торговые пошлины повысили, - уж тогда чуть до войны не дошло дело! А насчет Константинополя, проливов - не будь ты столь наивен. Уж если, друг, Германия утвердится на Босфоре, то для нас ворота в Средиземное море навеки будут захлопнуты. Замок на этих воротах не турецкий будет, а немецкой работы! Тогда никакого и Константинополя не будет, никакого тебе Царьграда!
      - А что же будет? Куда они денутся?
      - Никуда. А будет Константиненбург, Кайзербург.
      - Ну, ты уж тоже, Арсений... загнул!
      - Ничего не загнул. А ты прочитай книгу Трейчке: мы, то есть Россия, да и все славянство, это для них, дескать, только удобрение, компост для будущей германской культуры. А ты - союз!
      Здесь еще один голос, отрочески-взволнованный, беззаветно убежденный, вмешался в их спор:
      - Да как с ними можно не воевать, когда они проповедуют: "Дейтчланд, дейтчланд юбер аллее!" (Германия, Германия превыше всего!).
      То был Володя. Он тоже не ушел с молодежью, и тихонько притаился у плеча старшего брата и жадно слушал беседу.
      Рассмеялись. И словно бы впервые заметили, что он тут.
      Отец проворчал - не сердито:
      - Ишь ты, политик! Сколько раз я говорил тебе, Владимир, нельзя вмешиваться в беседу старших!
      И для гостей, как бы в извинение сына, добавил:
      - Мы его зовем: "начальник штаба верховного". О! Он вам объяснит стратегическое положение на всех фронтах: и что под Верденом, и на Сомме, и на Рижском.
      При этом последнем слове Володя поморщился. Отец понял почему и, улыбнувшись, сказал:
      - Ну, вот видите: Рижский фронт вызывает у моего начальника штаба судорогу!
      На это Володя не мог не ответить:
      - Зато турков гоним вовсю! Эрзерум - наш, Трапезунд - наш. К Багдаду идем. А Брусилов? - Голос у него радостно взвизгнул.
      Тут Сычов поощрительно и серьезно спросил его:
      - Ну, а сколько вы с Брусиловым пленных взяли?
      "Начальник штаба верховного" ответил бойко, без запинки:
      - С четвертого июня двести шестьдесят шесть тысяч пленных, двести пятьдесят орудий, свыше семисот пулеметов.
      - Это вы молодцы, молодцы!
      - Эх, если бы Болгария была сейчас с нами!
      Отец, зная, что чем дальше, тем труднее отстранить его от беседы взрослых, снова ласково попытался было это сделать. Но в это самое время Анатолий Витальевич Кошанский, сурово и насмешливо подмигнув мальчугану, произнес веско, раздельно и таинственно:
      - Сами виноваты. Это наш кабинет оттолкнул Болгарию. Вернее, министерство наше иностранных дел: злополучная эта нота третьего мая тысяча девятьсот тринадцатого года!
      И остановился, наслаждаясь эффектом своей осведомленности. Озадачен был не только Володя, а и Сычов, и Арсений Тихонович, и Никита, и все время молчавший, будто его тут и не было, волостной писарь Кедров.
      Наконец хозяин протяжно, раздумчиво проговорил:
      - Любопытно, любопытно... Никогда я, признаться, не думал, что так дело обстояло.
      - А между тем, господа, это - исторический факт. Я специально занимался этим вопросом.
      Кстати сказать, эта последняя фраза частенько излетала из уст Кошанского.
      - Специально занимался... И тогда же еще, то есть в мае тысяча девятьсот тринадцатого года, Фердинанд - царь болгарский - сказал: "Месть моя будет ужасна!"
      Арсений Тихонович горестно усмехнулся:
      - Вот то-то и оно-то, что Фердинанд! И как это было нам допустить немецкого принца на престол славянской страны? И страны, нашей же кровью освобожденной от турецкого ига!
      Кошанский развел руками. Не согласился:
      - А что ж было делать в ту пору? Не со всей же Европой начинать было войну из-за этого Фердинанда! А ранее этого, как вам известно, герцога Баттенберского немцы воткнули, и опять же Россия-матушка смолчала. Сил не было. Ситуация! И все-таки, я повторяю, кабинет наш (Кошанский из осторожности избегал слова "правительство"), кабинет наш сам виноват в разрыве.
      Тут вскинулся угрюмо посапывавший Сычов. Хитренько посмотрел на Кошанского, словно предвкушая, как вечный его вражок попадется в поставленный на него капкан:
      - То есть позвольте, позвольте: кабинет, вы говорите, кабинет, а кто же именно? Кто у нас в девятьсот тринадцатом министром-то был иностранных дел?
      Анатолий Витальевич понял, куда он гнет, но уклониться от ответа уже нельзя было. С неохотой сказал:
      - Ну кто - знаете сами, что Сазонов.
      Сычов злорадно захохотал.
      - Ага! Сами себя бьете, дражайший Анатолий Витальевич: выходит, по вашему рассказу, что все тот же ваш Сазонов-господин напортил. И вот вам - Распутин: "Надоел мне этот Сазонов, надоел!" Выходит, правильно говорил тобольский наш мужичок?
      Кошанский только плечами пожал.
      А торжествующий противник его поднялся во весь свой огромный рост и, тряся бородищей и кому-то угрожающе помавая перстом, домолвил:
      - Для вас, господа, Сазонов - светлая голова, патриот России, дипломат гениальный, и прочая, и прочая... А я бы на месте государя - да простится мне дерзкое слово! - исправником, и то бы поостерегся его назначить! И знаете почему? А я знаю!
      Кошанский дрогнул усом; это означало у него усмешку:
      - Не откажите поделиться с нами своею тайною.
      - А тайна тут невелика. Масон - ваш Сазонов, старый масон, и высоких посвящений! Нужна ему Россия! Нужен ему крест на святой Софии! Станет он радеть государю-императору! Ему что великий мастер прикажет, то он и сделает!
      - Ну, знаете ли, Панкратий Гаврилович, я - юрист, не психиатр, не мое дело ставить диагнозы, но за ваш диагноз я, право, поручился бы: у вас определенно - мания... мания масоника!
      Спор переходил в ссору.
      Шатров счел нужным вмешаться:
      - Господа, господа! - Он встал между ними и приобнял обоих. - Да полноте вам! Люблю вас обоих. Оба вы мне дороги. И - сегодня, в день моей Ольги, у меня в доме? Ну, помиритесь. И не надо камня за пазухой. Подайте друг другу руки. Распутин... Масоны... Бог с ними!
      Нехотя, уступая хозяину, Сычов и Кошанский протянули друг другу руки.
      И вдруг в это время послышалось:
      - Папа, а граф Распутин - хороший человек?
      - Что-о?
      Смеялись до слез. Даже молчаливый Кедров откинул голову на спинку кресла, снял очки и звонкими взрывами хохотал, закрывая лицо рукой.
      На басах погромыхивал бородач. Смеялся сухим своим смехом Башкин. У Кошанского в больших темных глазах заискрилась озорная шутка. Но он сдержался, учитывая возраст Володи. И только сказал:
      - Вот, вот, отрок: граф Распутин! Только подымай, брат, повыше...
      Наконец Арсению Тихоновичу жалко сделалось сына:
      - Да откуда ты взял, дурашка, что - граф?
      - Ну, а как же? В газете я прочитал: "Гр. Распутин". А в книгах это - сокращение: "гры" - значит граф.
      - Ах, вот как ты рассуждал? Нет, сынок, на сей раз "гры" означает Григорий... И вот что, Володенька: пойди в сад и поищи маму. Она пошла с Аполлинарией Федотовной - показать ей оранжерею.
      - Позвать ее?
      - Нет, нет... Пойди, пойди, голубчик!
      По усыпанной знойным белым песком дорожке Ольга Александровна и Сычова медленно шли к теплице. Хозяйка слегка, бережненько, чтобы гостья не обиделась чего доброго, придерживала ее под локоток.
      Старая мельничиха лукаво блеснула на нее оком:
      - Теперь поддерживаешь! А сама накормила так, что сейчас бы только на боковую, да и всхрапнуть часок где в прохладце!
      Хозяйка обеспокоилась:
      - А я-то не догадалась вам предложить! Сейчас же велю привязать гамак. Вон там, над самым Тоболом. Там всегда ветерок.
      Гостья отмахнулась:
      - Да полно тебе! Я это так: к слову пришлось! А я кремлевого лесу сосна! Хоть и толста, толста, а дюжить долго могу. А вот на скамеечке посидим, под тополею. - Она произнесла эти слова, уже усаживаясь в тени, под большим, шелестящим листвою серебристым тополем. - Да уж, красавица моя, - да садись ты рядком, поговорим ладком! - долго будут гостеньки твои вспоминать этот денек, Ольги Тобольныя! В похвалу говорю. Других этим не очень-то балую. А ты - настоящая хозяюшка: гостям приветница. Ножки - с подходом, ручки - с подносом, сахарны уста - с приговором! И как ты только управилась?
      - Да будет вам, Аполлинария Федотовна: загоржусь! Или у меня помощниц нет? И повара из Общественного собрания пригласили, и Дорофеевну привезли. Не считая моих, здешних. Так что...
      Дорофеевной звали известную по всей округе дебелую, пожилую повариху, особенно прославляемую по части всевозможной сдобы: куличей, баб, тортов, вафель, хворостов, медового татарского пирога и многого, многого другого. Но отвечала и за повара!
      В предвидении свадьбы, именин, крестин или иного какого семейного торжества, Дорофеевну задолго предупреждали, договаривались, выдавали задаток: а то и не допросишься, не дождешься. У нее бывал список домов, где ее ждут, за месяц, за два вперед. Как всякая знаменитость, старуха немножечко привередничала. Две слабости были у нее: хороший кагор и тройка с колокольцами. Кто хотел залучить ее непременно - тот подавал за нею тройку. А еще лучше, если сам приезжал. Соглашалась и на паре, но уж не столь охотно. А на одной - так только сверкнет глазами: "Поезжайте. Сама найму!" Как только она появлялась в доме, обычно за несколько дней до торжества, то учреждалась полная ее диктатура: и хозяйка, и вся прислуга должны были выполнять все ее требования. Чуть что - прощайте! Обычных стряпух, кухарок, горничных заганивала. Молились, чтобы поскорее отъехала.
      Но зато и мастерица была, чудодейка была в тестяном делании!
      ...В знойном разморе, в послеобеденной изнеге гостья долго безмолвствовала. Но Ольга Александровна еще в доме догадывалась, что под видом прогулки и осмотра теплицы Сычова задумала какой-то особый и тайный разговор. Так оно и вышло:
      - Ну, ино, хозяюшка, не пойдем уж никуда. Больно ты хорошо место присмотрела. А побеседовать и здесь можно. Помолчала и начала со вздохом:
      - Ох-ох-ох! Недаром говорится: себя пропитать да детей воспитать! Поздновато мы с Панкрашей себе дитятко единственное вымолили. Тогда-то, пятнадцать годов назад, казалось вроде и ничего, а теперь вот и подумывай: мы уж с ним старики, а она, деточка наша, только-только в наливе!
      Дальше - неторопливый рассказ о том, как "ветру венуть не давали" на доченьку, и она и Панкратий; как заморышком, хворышком росла лет до тринадцати, а потом, на четырнадцатом годочке, как взялась, как взялась, ну что тебе твоя квашонка сдобная, да на добрых дрожжах! Была девчонка, ну просто козявочка, а тут глядим, подрастать, подрастать стала, выхорашиваться... Кровь с молоком, храни ее Христос!
      Ольга Александровна улыбнулась.
      - Да, она у вас действительно, как пион. Или скорее алая роза. Красивая девочка.
      Аполлинария Федотовна вздохнула:
      - Алеет, пока молодеет! - И тотчас же - опасливое, непременное, от сглаза, от урока, материнское: - Храни ее Христос!
      Ольга Александровна и еще похвалила Веру:
      - И видно, что умница, воспитанная, скромная.
      Сычова так и прыснула в горстку:
      - Веруха-то? Да полноте вам! Уж такая сорвиголова, такая сорвиголова, не приведи господь. Разбойник девка. Гадано, видно, на мальчика, а поворочено на девчонку. Уж я от вас, Ольга Александровна, никакой про нее правды не скрою, хотя и родная мне дочь.
      Слова ее звучали что-то слишком торжественно, а когда она добавила: "Чтобы на нас после - ведь на все воля господня! - попреков не было", Ольге Александровне понятен стал и весь смысл этой уединенной беседы двух матерей. Это было самое настоящее сватовство, по всей старинной манере, только присватывалась не мать жениха, а мать невесты.
      Затаив улыбку, Шатрова слушала гостью.
      - Избаловали мы ее. Иной раз скажу Панкратию: "Отец, сыми ты с себя ремешок!" Ну, где там! А у меня рука не подымается на нее. Нет, видно, правду сказано: учи, когда поперек лавки лежит, не когда - вдоль!
      Тут Ольга Александровна сочла нужным оспорить эти домостроевские воздыхания насчет Верухи.
      - Да что такого может сделать она, ваша Верочка, чтобы и ремешок! Дитя.
      - Ох, не говорите!
      И придвинулась поближе, и зашептала:
      - Ни воды, ни огня не страшится. На неоседлану лошадь сядет. Однова на корове верхом проехалась! С мальчишками дерется! Страшатся! И только у нее забавы: конь да волосипед. Моду завела, стыдно сказать доброму человеку: в сини, в широки шаровары обрядилась. "Мне так, мама, удобнее на волосипед садиться!" Для конской езды дамско седло ей купили, дорогущее, - сам покупал, - ну, где там! Пришлось продать. Вот она какая у нас "воспитанная"!
      И откинулась, и смотрела испытующе на "сватью": какое у той впечатление от ее страшных рассказов? Ольга Александровна по-прежнему внимала ей благожелательно и спокойно.
      Тогда у нее отлегло от сердца, и старая мельничиха смелей приступила к самому главному:
      - Правда, иной раз сержусь, сержусь на нее, да и вспомню: молоденька-то и я така же была! - И с добродушной лукавинкой глянула на хозяйку. - Вот я и думаю: в доброе гнездо попадет, в хорошу семью добрая женушка кому-то станет. Свекор-батюшка, свекровь-матушка доучат, чему отец-мать не доучили. Да! - И уж материнская слеза слышалась в ее голосе: - Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай! Ну, тут бы хоть не в чужие! Я ведь о чем мечтаю, милая ты моя Ольга Александровна: как бы нам деток наших - Сережу вашего да Верочку нашу - поженить. И у нас, слава богу, достаток немалый. Сами знаете. С собой в могилу не унесем. Не бесприданница! Не посмейтеся надо мной, старухой. Иная, конечно, застыдилась бы сама начинать: как, мол, это я свою дочку буду навязывать, сватов не дожидаясь! А вы меня знаете: прямоту мою, прямизну. И я вам, как на духу, откроюсь: что нету вашей, шатровской, семьи лучше и для нас милее! Умерла бы спокойно!
      Шатрова была растрогана. Однако всего уместнее показалось ей ответить на это необычное сватовство безобидной шуткой:
      - Верочка да Сережа - вот и сойдутся две сорвиголовы!
      На это Аполлинария Федотовна успокоила ее самым серьезным образом:
      - Ничего! Бог даст, и она подрастет, и Сереженька ваш свое, молодецкое, отгуляет.
      И вдруг испуганно ойкнула, привстала, как бы порываясь бежать:
      - Ой, да смотрите вы, смотрите, где она: на дереве, на ветке сидит... Да и чей-то парень качает ее.
      И впрямь: на широкой, гнуткой ветви старой ветлы, на высоте - рукою достать, верхом сидела Верочка Сычова, а внизу стоял Костя и, дергая снизу за привязанный к ветви ремешок, раскачивал ее.
      Доносился звонкий смех Верухи и слышалась ее команда:
      - Сильнее! Еще, еще! Не бойтесь - не упаду!
      Сычова в изнеможении испуга опустилась на скамью, приложив руку к грудям:
      - Ох, нет силы самой побежать. Сердце зашлось. Ольга Александровна, матушка!
      К ним бесшумным, "бойскаутским" шагом выскочил из-под берега Володя.
      - А я вас искал, мама. Сказали, вы в теплице.
      Сычова взмолилась к нему:
      - Володенька, светик, сбегай ты к ним! - Она указала перстом на Верочку и на Костю: - Скажи, чтобы сейчас же, сейчас же слезала: убьется ведь!
      И притопнула гневно ногой.
      Володя не преминул успокоить ее:
      - Ветла крепкая!
      Однако помчался исполнять приказание.
      Успокоенная, но все еще не отрывая глаз, Сычова спросила Ольгу Александровну:
      - А этот - кто? Паренек-то в белой рубашке... что качает ее? Мы ровно бы его на плотине у вас видели, как проезжали.
      - Не бойтесь. Это - наш. Костенька Ермаков... Володин дружок, хотя и постарше его будет года на три... Хороший паренек. Он у нас в доме - как свой.
      - Да кто он будет?
      - Работает у нас... как плотинный мастер.
      - Вон оно что!
      В голосе Сычихи прозвучало неодобрение. Поджала губы. Помолчав, сказала:
      - Ну, со всяким-то, со всяким якшается! Все-то ей друзья да приятели. Бывало, родительски попеняю ей: Верочка, говорю, добры дела твори, милостыню подавай, тут моего запрету нет, дак ведь и помнить надо, деточка, чья ты есть дочь, какова отца!.. Разбирать же надо людей от людей! Ты его по бедности пожалела, а он уж думает: ты ему ровня. Он уж и за ручку с тобой норовит поздороваться. Ты его у порожка посадишь, а он уж и под образа лезет. Народ-то ведь ныне какой пошел, доченька! Ну, где там: в одно ухо впускает - в друго выпускает. Беда мне с ней, Ольга Александровна, ох-ох!
      Тем временем "начальник штаба", придав своему лицу должное выражение, приблизился, замедляя шаг, к роковой ветле.
      Вера помахала ему рукой и весело прокричала:
      - Володя, Володенька! Вот хорошо-то, залезай скорей сюда - выдержит!
      И она уже готова была потесниться.
      Но он строго покачал головой и сказал:
      - Мама ваша велела вам слезать. Ветка может обломиться!
      Вера нахмурилась и сердитым, вызывающим голосом кинула ему в отместку:
      - А почему у вас, у Шатровых, качелей нет?
      Володя мгновение не знал, что ответить. В самом деле, почему? И вот, как будто даже и достоинство дома Шатровых страдает: гостья же осудила, заметила!
      К счастью, нашел ответ:
      - Почему, почему! Зачем нам качели? У нас уже все взрослые!
      - У вас так получается, уважаемый Панкратий Гаврилович, что Распутин - прямо-таки благодетель державы Российской: он и Сазонова-масона велел убрать, он и до войны не допускал!
      - Лжетолкуете, лжетолкуете, досточтимый Анатолий Витальевич! Я только то хотел сказать, что нынешняя наша война с Германией ни на черта нам была не нужна. Да-с! И вы сами знаете, надеюсь, что нашему правительству надлежало делать: неукоснительно надо было хутора, отруба насаждать. Крепкого хозяина множить. Крестьян землицей побаловать: через Земельный банк, за божескую цену, в долгосрочный кредит. Не стали бы и усадьбы громить. Столыпин, Петр Аркадьевич, он знал, что делал: вот я, к примеру, крупный земельный собственник, а вокруг моего большого гнездовья - как все равно охранная гвардия раскинулась бы: собственнички помельче, хуторяне, отрубники. Пойди тогда, подступись ко мне! Ну?!
      Он ожидал возражений Кошанского. Но тот с любезно-поощрительной улыбочкой попросил его продолжать:
      - Продолжайте, продолжайте, Панкратий Гаврилович. Существенного на этот раз ничего не имею возразить.
      - И продолжаю! - Сычов стал похож на поднятого из берлоги медведя. Промышленность наша предвоенная - что скажете? Вот здесь - наш Петр Аркадьевич Башкин, он не даст мне соврать: ежегодный бюджет наш перед этой несчастной войной - это ведь миллиарды рублей. Золотых рублей, батенька!
      На этот раз, дрогнув усом, Кошанский перенял слово:
      - Всем известные вещи рассказываете, уважаемый Панкратий Гаврилович! Я и не думаю отрицать мощь и богатство богоспасаемой нашей империи накануне сей, воистину несчастной войны. И я, в силу моего призвания и взятых на себя обязанностей... - тут он слегка наклонил голову в сторону Шатрова, - тоже неплохо ознакомился с делами промышленности нашей. Но сейчас не о том речь. Я вижу, Столыпин у вас - "иже во святых". Так вот, позвольте сказать вам, что не только Сазонов, а и он в свое время больно ушибся о вашего тюменского мужичка.
      - Знаю. Ну и что?
      - Прекрасно! Вероятно, знаете и то, что и убийство Столыпина в Киеве не обошлось без ведома Распутина?
      - Да что вы ко мне с ним пристаете! Что я - Распутина взялся защищать, что ли?
      - Может быть, я ослышался?
      - Оставьте вашу иронию! И при чем тут Распутин, когда убийца Столыпина - террорист Богров!
      Тут вставил свое тихое слово доселе молчавший Кедров:
      - Богров был сотрудник охранки. Это же известно. Ему как своему агенту полковник Кулябко и пропуск выдал в театр.
      Сычов в грозном недоумении к нему оборотился: господи, и э т о т еще в политику, волостной писарек! Это Арсений все виноват, на равную ногу себя с ним поставил. Видно, забыть не может, что сам когда-то из волостных писарей поднялся! Жаль, что не у меня в доме, а то я показал бы сверчку, где его шесток!
      И, ощерившись со злобной ехидцей, он бросил Кедрову:
      - Видать, господин Кедров, вы газетку Гессена - Милюкова почитываете, видать!
      Неожиданно для него ответил ему на это Шатров, ответил с явным неудовольствием на гостя:
      - Ну что ж такого, Панкратий Гаврилыч: газета правительством разрешенная. И мы с тобою почитываем.
      Сычов несколько растерялся: с этого боку он уж никак не ожидал нападения. Не только ссоры, а и размолвки с Шатровым он всегда избегал: накладно, большой ущерб можно понести в делах, если с Арсением станешь не в ладах!
      Однако слегка огрызнулся и на Шатрова:
      - Знаю, что разрешенная, а и зря попустительствуют. А насчет Столыпина я лишь одно хотел добавить: помните, как в Думе он сказал однажды: дайте, дескать, России десять лет покоя, и это будет рай земной.
      Кедров жестко усмехнулся:
      - Вот, вот, земной рай. А в раю - как в раю: райские висят плоды восемь тысяч повешенных!
      Беседою вновь завладел Кошанский. Еще бы! Поверенному Шатрова было о чем рассказать! В апреле этого года он вновь посетил столицу "полюбоваться старухой Кшесинской в "Жизели" (так назывались в шутку командировки его в Петроград) - и вывез оттуда множество слухов о Распутине.
      На сей раз поездка была и впрямь нужна: снова, и сильно, зашевелились враги речных мельников; их поверенный - адвокат Рогожкин уж две недели как жил в Петрограде.
      Пришлось двинуть Кошанского.
      Изыскивая пути и подходы в министерстве, Анатолий Витальевич познакомился в доме своих петроградских друзей со старой, уже отставной, фрейлиной. Кошанский поведал ей тяжбу Шатрова. Она сказала, что может помочь ему. "Любопытно, каким же образом?" - "Я напишу вам записочку к Симановичу, это секретарь Григория Ефимовича".