И Костя тоже увидал их. Он отбросил на край плотины длинный водомерный шест - "тычку", с которой через силу орудовал, и, приветливо помахав рукой мельнику, быстро взбежал к нему. Поздоровались. И Сычов, тряся бородищею, глухо прокричал ему на ухо - мешал гул водопада:
      - Что это вы с хозяином силу-то зря разматываете?!
      И так же громко и чуть не в самое ухо Костя ответил ему звонким голосом:
      - А это еще по старой кляузе верхнего нашего соседа - Паскина приходится судебное решение выполнять: заявлял на нас подпруду - будто бы водяные колеса ему подтопляем. А он уж нам и мельничонку-то свою запродал... Нет, говорят: раз такое решение вышло, то извольте воду спустить!
      - Продал, значит, в конце концов? Ну, и хорошо сделал. С Шатровым вздумал тягаться! Ну, а ты как? Не надумал ко мне?
      И, давая понять, что это как бы в шутку, Сычов густо рассмеялся и похлопал юношу по спине.
      Рассмеялся и тот:
      - Нет, не надумал. Мне и здесь нравится. Тут родился, тут вырос.
      - Да я знаю, что ты от Арсения никуда не пойдешь!
      И впрямь: не один только он пытался переманить от Шатрова этого паренька-плотинщика. Да где ж там!
      Думал ли Арсений Тихонович года два тому назад, что под рукой у него из этого вихрастого мальчугана, вечно торчавшего на плотинах, когда он самолично вел ответственную перехватку, вырастет вскоре незаменимый ему помощник по многотрудной и хитрой плотинно-речной науке!
      А теперь, когда случалось уезжать по делам, Шатров спокойно покидал самый разгар плотинных работ на Костю Ермакова.
      Он и оклад положил ему, как все равно мастеру. Только просил его широко не оглашать этого: не было бы зависти у других, а хотя бы и у того же братца родимого - у Ермакова Семена.
      Сычов и Костя беседуют-кричат под грозный, всеподавляющий рев водосвала.
      Мальчонкой-пастушком кажется шатровский плотинщик рядом с могуче-громоздким чернобородым великаном.
      На них глядят от солдаткина воза. И хорошо, что Сычову не слыхать, что говорят о нем!
      Кто-то помянул о сычовских капиталах, о том, что на мельнице у него худое обращение с помольцами. А другой - что совсем недавно Сычов "в киргизцах" купил не то двести, не то триста десятин ковыльной, от веку не паханной степи:
      - Господи милостивый! Зоб полон, а глаза все голодны! И куда ему одному столько землищи?
      - Не тужи по земле: саженку вдоль да полсаженки поперек - и будет с нас! А он, Сычов, новое, слыхать, дело затевает; скота неисчислимое множество закупает, бойню строит, кожевенный завод: на армию, вишь, седла, упряжь, сапоги хочет поставлять. Ну, и мясо...
      У солдата на деревяшке от вдруг вспыхнувшей злобы блеснули белки глаз:
      - Им война хоть и век не кончайся: кому - война, кровь, калечество да гнить в окопах, а этим господам Сычовым-Шатровым - им только прибыля, да пиры, да денежки отвозить в банку!..
      От мельницы возвращается к своему возу запыхавшаяся дебелая солдатка:
      - Ну, мужики, слезайте с возу, отходите: сейчас карьку своего буду запрягать - велят подвезти поближе... Засыпка на раструсе сказал: сейчас тебе засыпать... - А ты чего, Марья-крупчатница? Ты про свою очередь узнала? Стоит, как святая! - Это она прикрикнула на другую солдатку, из чужой деревни.
      Та испуганно, как школьница, застигнутая на шалости, заморгала ресницами - длиннющими, дна не видать! Уставилась на старшую вопрошающими золотисто-карими глазищами:
      - Дак нам здесь ведь без очереди мелют - солдаткам. У меня и ярлычок - розовый.
      Та сердито рассмеялась, передразнивая ее:
      - "Без очереди... ярлычок розовенький"! А мастеру-то крупчатному ты его объявляла?
      - Нет.
      - А откуда же он знать будет, что ты солдатка?
      - И верно!
      - Ну, то-то. Сонная тетеря! Тебя только и посылать на мельницу: самуе смелют... на крупчатку!
      И громко рассмеялась, открыв белоснежные, влажно и ослепительно блеснувшие на солнце зубы.
      И снова к помольцам:
      - А ну, мужики, пустите, посторонитесь! Говорю, очередь моя приспела.
      Они и не думали посторониться.
      - Что твой карько! Давай садись. Так быстрее доедешь.
      Перемигнувшись, двое подхватили ее под колена, взметнули на воз, все дружно взялись - кто за оглобли, кто за грядку телеги, и тяжелый воз вместе с его хозяйкой ходко, и все быстрее, быстрее, покатился к мельнице, под небольшой уклон.
      Она поняла вдруг, что это - их забота о ней, прикрытая лишь обычным мужским озорством-силачеством, и уж не противилась, а только с притворным гневом обозвала их чертями бородатыми.
      Обгоняя Машу-солдатку, они крикнули ей смеясь:
      - Садись и ты, солдаточка! Не больше, поди, пушинки прибавится!
      Зардевшись, она покачала головой.
      По пути им со всех сторон кричали - кто что.
      - Вот это да: почет вышел нашим солдаткам!
      И они кричали в ответ:
      - А как же? Чем наши жены солдатские хуже Сычихи? Та - на тройке, а наша Ефросинья Филипповна - на шестерке. А ну, посторонись, народ крешшоный!
      И они, под добродушный смех помольцев и выглянувшего на шум белого от мучной пыли, с белыми ресницами раструсного засыпки, чуть не впятили воз вместе с его хозяйкой в самые двери мельницы.
      Тем временем солдатка Машенька, несмело оглядываясь, сторонясь перед каждым встречным, оглушенная шумом и стукотком, вступила под своды нового здания - крупчатки.
      Она все еще оберегала свою черную старенькую юбку от мучной пыли, обходя мешки с мукою, сусеки, и время от времени отряхивала ее.
      Робкая, худенькая, хрупкая, она и впрямь была сейчас, как школьница. И потому как-то невольно взоры встречных мужчин останавливались на ее чрезмерно полных грудях, вздувавших легкую красненькую кофточку: должно быть, кормит. Сосунка дома оставила!
      Она остановилась возле мучного сусека, в который по деревянному лотку откуда-то текла и текла мука, спокойной и толстой струей. Женщина оглянулась. Прислушалась. Никого. Тогда она опасливо и проворно всунула раскрытую ладонь в самый поток муки и невольно рассмеялась: мука была горячая - не хотелось отымать руку! Вдруг сверху послышался испугавший ее заполошный и многократный стук выдвижной дощечки в деревянном мукопроводе. Этим сменный давал знак мелющему помольцу, что его засып зерна сейчас кончается и настает очередь другому: поспевай, мол, убрать вовремя свою муку!
      Тогда она подняла голову к пролету крутой деревянной лестницы и насмелилась позвать - тонким, девичьим голосом:
      - Господин мастер!
      Грубый и хрипловатый, привыкший, видно, кричать и распоряжаться, мужской голос отозвался ей сверху:
      - Кто там? Некогда мне. Подымайся сюда!
      - Ой, не знаю куда.
      - Дуреха! Да ты ведь перед лестницей стоишь, ну? А со второго этажа - на третий. Здесь я...
      И она застучала легкими своими сапожками по ступеням, дивясь на непонятные ей сверкающие валы, колеса и клейко щелкающие, длинные, необычайной шири ремни, невемо куда и зачем убегающие сквозь черные прорубы в стене.
      Мастер Ермаков вышел ей навстречу, отирая замасленные руки клочком пакли. Она остановилась у лестничного пролета, боясь шагнуть дальше, потупясь, тихо сказала:
      - Здравствуйте.
      Ему это понравилось.
      - Ну, ну, девочка, ступай, ступай смелее, чего ты обробела?
      - Ой, да какая я девочка: солдатка я... Боюсь, захватит ремнями.
      Он гулко рассмеялся:
      - Солдатка? Ну, я против света не разглядел. Не бойся: сама не полезешь - не захватит. Я эти ремни на ходу надеваю! Проходи, проходи поближе, не бойся.
      Она подошла.
      Наметанным глазом ненасытного волокиты, бабника он сразу определил, что эта молоденькая помолка и робка, и чуточку простовата, и что она впервые на мельнице.
      Заговорив с нею, он так уж и не отрывал глаз от ее грудей.
      Про себя же решил, что эту он т а к не отпустит.
      Семен Кондратьич Ермаков и на смену выходил щегольком. А сейчас на нем была молдаванской вышивки белая рубаха, с двумя красными шариками у ворота, на шнурках, заправленная в серые, в крапинку, штаны. Талия была схвачена широченным, прорезиненным "ковбойским" поясом, с пряжкой в виде стальных когтей. Снаружи на этом поясе был кожаный кармашек для серебряных, с цепочкой часов.
      Голенища сапог, начищаемых ежеутренне его когда-то красивой, но уже изможденной женой, были с цыганским напуском.
      Он и сейчас, как всегда, был гладко выбрит, и от этого еще сильнее выступала какая-то наглая голизна его большой, резкой челюсти и косо прорезанного, большого, плоского рта. Носина был тоже великоват для его лица и словно бы потому был криво поставлен.
      Сегодня была важная причина, по которой старший Ермаков был особенно разодет: именины самой хозяйки. Кондратьич накануне не сомневался, что Шатров почтит его приглашением. Еще бы: его-то, крупчатного мастера! И вот - не позван. А Костька - там! Ну, оно и понятно: в задушевных дружках у младшенького, у Владимира. Когда бы по заслугам почет, а то ведь...
      И не потому ли сегодня Семен Кондратьич был сверх обычного груб и зол?
      Впрочем, от хищного, хозяйского огляда молодой солдатки его ястребиные глаза явственно потеплели:
      - Ну, молодёна, что молчишь? Зачем тебе мастер понадобился? Я и есть главный мастер. Весь - к вашим услугам!
      Он выпрямился с дурашливой почтительностью и даже прищелкнул каблуками.
      - А вот... - И солдатка Маша протянула ему розовый, типографски отпечатанный, с отрывным зубчатым краем мельничный ярлык с прописью пудов ее помола. У Шатрова заведен был обычай: тем, кто без очереди, ярлыки выдавались из особой розовой книги.
      Семен Кондратьич мельком глянул в ярлык и возвратил ей:
      - Ну?.. Дальше что?.. - В его голосе слышалась уже напускная сухость и неприветливость.
      - Без очереди мне. Солдатка я.
      И она взмахнула своими тенистыми ресницами и прямо посмотрела ему в лицо.
      Кондратьич глумливо, неприязненно хохотнул:
      - Ишь ты, какие молодые нынче быстрые! Придется, ласточка, немного попридержать крылышки. Кто тебе сказал, что без очереди?
      Тут она почувствовала в себе прилив законнейшего негодования:
      - Да как же это?! Все знают, что на шатровской нам, солдаткам, без очереди.
      Он язвительно усмехнулся и покивал головой.
      - Так, так, ладно. Ну, а ты видела, какой у нас нынче завоз?
      - Ну дак что!
      - А! Ишь ты какая: только об себе думаешь! А другие помольцы что скажут? Да и разве ты одна здесь солдатка? Между вами тоже своя очередь. Ну? А тут вот сегодня от попа прислано два воза с работником, тоже на крупчатку. А там - учительница, с запиской Арсен Тихоновичу, свои пять мешков прислала: не задержите! Их разве я могу задержать? Они у нас тоже первоочередные. Интеллигенция. Да и окрестных - ближних тоже не велено обижать: потому на ихних берегах вся мельница стоит. И помочан, которые на помочи к нам ходят, особенно - который с конем. Дак если всех-то уважать безочередных, то где же тогда другим-прочим очередь будет? Поняла?
      Она печально кивнула головой. И все же на всякий случай спросила:
      - Ну, а сколько я, по-вашему, с одним-то своим возочком эдак должна у вас прожить?
      У нее слезами стали наполняться глаза.
      Он рассмеялся, стал говорить с ней ласковее.
      - А ты и поживи. Скучать не дадим. Вот вечерком лодочку возьмем. Я гармонист неплохой. Прокатимся до бору.
      Она улыбнулась сквозь слезы:
      - Что вы это говорите! Вам-то - шуточки. А мне-то каково? Мне солдат мой депешу отбил из Казанского госпиталя: что выезжаю, ждите, раненый, но не бойтесь. С часу на час ждем, а я тут буду проклаждаться!.. Как да приедет, а меня и дома нету, ну, что тогда будет, сами посудите?
      - Ну, я уж тут не повинен. Перепишешь на раструс, на простой помол. Там скорее смелешь. А то нынче всех на беленький хлебец потянуло!
      - Да мне же не для себя. Как же я его черным-то хлебом стану встречать?.. С фронта, раненый... И сколько же мне ждать?
      Он стал прикидывать. Потом вздохнул, слегка развел руками:
      - Ну, сутки-двои погостишь у нас... Утречком послезавтра уж как-нибудь пропущу. Если, конечно, опять не отсадят.
      Она ойкнула от душевной боли и негодования.
      - Да вы что?! Да я сейчас к самому хозяину пойду!
      Он озлился:
      - Вот, вот, ступай - жалуйся!
      Внезапно схватил ее за кисть руки и повлек к распахнутой на балкончик двери.
      Не понимая, зачем он это делает, она упиралась.
      Он рассмеялся:
      - Чего ты упираешься, дурочка? Я только показать тебе хочу сверху, что сегодня у хозяина творится. Иди взгляни.
      Она вышагнула боязливо на балкон.
      Он рукою обвел с высоты и мост, и плотину, и дальний берег за плесом. Там, вдали, над крутояром, пыль, поднятая на проселке экипажами шатровских гостей, так и не успевала улечься - стояла, словно полоса тумана. И все ехали и ехали!..
      - Видела? Так вот: Арсений наш Тихонович сегодня день рождения своей любимой хозяюшки празднует. Теперь ему - ни до чего! В этот день и мы к нему ни с чем не смеем подступиться! Пойди попробуй: и в ворота не пустят. Все равно же ко мне пошлет.
      Она молчала, пошмыгивая по-детски своим прелестно-курносым носишком, и рукавом кофточки отирала слезы.
      Он ласково взял ее руку в свои жесткие большие ладони.
      Кое-кто внизу, увидав их вдвоем на балкончике, запереглядывался. Возле ближнего воза стоял, отдыхая и греясь на солнышке, засыпка с белыми от муки ресницами и тоже взглядывал на них и что-то говорил стоявшим с ним вместе помольцам.
      Ермаков, понижая голос, вдруг спросил ее:
      - А что это у тебя кофточка-то на грудях промокла?
      Она смутилась. Но ей тут же, очевидно, пришло в голову, что хоть этим она все же сможет разжалобить его:
      - Ой, да молоко распират!.. Грудныш ведь у меня дома-то остался. Не отлучила еще. Сутки уж не кормила. Груди набрякли... Боюсь, грудница будет.
      Он воровато оглянулся на улицу - увидал, что они стоят с нею на свету, и втянул ее снова внутрь помещения:
      - Давай, отдою...
      И, хохотнув, он протянул было руку к ее грудям.
      Она отшатнулась:
      - Ой, да што это вы?!
      Отдернул руку, помрачнел:
      - Не бойся, не бойся, это я так, шутки ради... Ну, стало быть, на том и кончаем наш разговор... Пошли... На третьи сутки смелешь.
      Он с шумом захлопнул балконную дверь. Сразу стало темнее.
      Он осмелел:
      - Вот что, красавица-царевна, уж больно ты - тугоуздая! Этак нельзя с людьми. Ты - ничего, и тебе - ничего. А ты подобрее стань, попроще... Потешь ты мой обычай, удоволю и я твою волю! Грех не велик. Не девочка! Никто и знать не будет... М-м...
      На его вопросительное мычание ответа не было. Она, потупясь, молчала.
      Он снова заговорил, снова взял ее за руку:
      - Слышишь, деточка: сию же минуту прикажу все твои мешки сюда занести... После обеда смелешь. Вечерком дома будешь. В чем дело!.. Перед концом забежишь ко мне на минуточку. Не бойся - не задержу... Только и делов! И при своем младенчике будешь, и мужа как следует встретишь белым хлебцем, пирожками да маковиками...
      А внизу засыпка с мучными ресницами, кивнув на верхний балкончик, сказал:
      - Нет, от нашего носача не отбрызгается. Эту уж он поведет на мешки!
      Пир, как говорится, был "во полупире", когда вдруг Володя Шатров, сидевший вместе с молодежью не за "взрослым", а за отдельным, "юношеским", как его тут же и прозвали в шутку, столом, навострил уши, услыхав звучный и впервые раздавшийся в их благодатной, невозмутимой глуши, настойчивый зов автомобильного гудка.
      Володя знал, что "хорошо воспитанный мальчик" не должен, что бы там ни случилось, бурно вскакивать из-за стола или закричать вдруг: "Едут!" Уж сколько раз ему влетало за это. А потому степенно, как ему казалось, а впрочем, довольно резво, он бесшумно отодвинул свой стул и направился было к отцу, который весело, радушно и вдохновенно, словно опытный дирижер, управлял уже зашумевшим именинным застольем "взрослого" стола.
      Но, к великому огорчению Володи, пока он, внутренне сам собою любуясь и уверенный, что все барышни и дамы тоже любуются тем изяществом и ловкостью, с которой он, изгинаясь, пробирается, стараясь никого не задеть, Арсений Тихонович уже и сам услыхал озорные, надсадные гудки. Он радостно рассмеялся, сверкнул глазами и сказал, обращаясь к гостям:
      - Ну вот, наконец-то и долгожданный наш Петр Аркадьевич Башкин соизволил пожаловать и, как слышно, на своем новокупленном "рено"! Простите, господа, великодушно: пойду его встретить. Моим полновластным заместителем оставляю героиню сегодняшнего торжества - Ольгу Александровну Шатрову.
      Он сказал это и, с почтительной ласковостью принаклонясь к жене, слегка похлопал в ладоши. И тотчас же, разом за обоими столами, поднялись все с перезвоном бокалов, рукоплесканиями, с возгласами: "Просим, просим!" - и здравицами в честь "новорожденной".
      Вспыхнув и без того нежно-румяным лицом, Ольга Александровна встала и поклонилась, как в старину кланялись гостям: "приложа руки к персям" и почти поясным поклоном. Чуть заметная влуминка улыбки играла на ее упругой, полной щеке:
      - Кушайте, гости дорогие!
      И снова хрустальный перезвон, и возгласы в ее честь, и сочно-гулкое хлопанье распочинаемых бутылок шампанского.
      Краше всех была сегодня хозяйка, в свой, Ольгин день, - краше всех и с высоким, никогда не изменявшим ей вкусом одета.
      Была на ней сегодня снег-белая блузка, без воротника, очень легкая, но глухая, со вздутыми рукавами, схваченными чуть пониже ее полных, ямчатых локтей, и заправленная с небольшим напуском под высокий корсаж черной юбки, облегающей ее стройный и мощный стан.
      Свободный покрой блузки лишь позволял угадывать ее полногрудость, всегда ее смущавшую. Прелестна была ручной работы, старинно-народная вышивка на рукавах, но особой прелестью веяло от той изящной простоты, с которой рукава блузки, очерченные узорной проймой, были вделаны в плечо прямыми, угластыми очертаниями.
      Еще до обеда ее приятельницы и гостьи с чисто уездной простотой успели повертеть именинницу во все стороны и надивиться на нее:
      - Ничего, матушка, не бойся: не сглазим! А то у кого же нам, провинциальным медведихам, и поучиться, как не у тебя, тонкому-то одеянию? Мы ведь парижских ательев от веку не знали. Живем в лесу кланяемся колесу! - Так говорила ей от всей души и не завистливо восхищаясь ею Сычова, Аполлинария Федотовна, тучная, пожилая, расплывшаяся, в шелковой, усаженной крупными жемчужинами наколке-чепце на седых прямого пробора волосах, в шумящем шелковом платье и - в азиатском, дорогом, старинном полушалке, сиреневом, с золотом. - А я вот, гли-кась, жарковато оделась. Да ведь нам и не полагалось - от родителей, да и от мужьев - эдак-то одеваться, как вы нынче одеётесь! Только вот со спины-то больно уж облеписто. Ишь лядвеи-то обтянула: ровно бы дожжом обхлестана!.. - Тут Сычиха грубоватым баском рассмеялась и в простоте душевной легонько похлопала хозяйку по упругому и пышному заду. - И пошто вы так, нонешние, делаете? Тебе-то уж, милая моя Ольга Александровна, сердись не сердись на меня, старуху, вроде бы это ни к чему: не молоденькая! А муж твой и так глаз не сводит... Деток повырастила. Большонькой в доктора уж вышел... Чужим мужикам, что ли, головы заворачивать?
      И она как бы приплюнула в сторону - на всех на них, на "чужих мужиков".
      Нет, на нее не сердились! Сычихе - так именовали ее за глаза - очень многое прощалось, чего не стерпели бы от другой. Были и есть такие женщины, чаще всего пожилые, за которыми как-то само собою утверждается, и уж навеки, неоспоримое право - "резать правду-матку в глаза".
      К таковым принадлежала и Сычиха.
      Правда, она порою не стыдилась высмеять и осудить и себя самое, и супруга, и дочку, но эта добровольная жертва лишь еще больше усиливала в ней ту непререкаемую властность, с которой она высмеивала и осуждала других.
      Сплошь и рядом задетые ею люди остерегались давать ей отпор, памятуя, что это жена богатого и влиятельного в уезде человека. А что касается Шатровых, то в их семействе она уже давно слыла закоренелой, простоватой, но отнюдь не злобной чудачкой. К выходкам и чудачествам ее привыкли, да и не портить же, наконец, давних отношений из-за этого!
      Не рассердилась и Ольга Александровна, только покраснела:
      - Аполлинария Федотовна, да и рада бы я, да ведь что поделаешь: царица-мода - наш тиран! Вот вы говорите, что супруг ваш и не разрешил бы вам так одеться. А меня м о й супруг с глаз прогонит, если я не по моде оденусь.
      Сычова только головой покачала:
      - А ведь умной человек, умной человек! Всегда его за светлый его ум, за дальнозоркие рассуждения уважала...
      И в это время грациозно-щеголеватой походкой, слегка волнуя и зыбя стан, легко и четко отстукивая острыми французскими каблучками по зеркально отсвечивающему полу, приблизилась к ней Кира Кошанская, девятнадцатилетняя балованная дочка Анатолия Витальевича Кошанского, присяжного поверенного и давнего юрисконсульта у Арсения Шатрова.
      Слегка крутнувшись перед старухой и развеяв свою плиссированную, выше обычного короткую юбку, она шутливо спросила:
      - Ну, а меня, Аполлинария Федотовна, вы, наверно, и совсем осудите за мой наряд?
      Сычова с затаенной, но вовсе не злой, а скорее лукаво-снисходительной усмешкой оглядела ее с ног до головы. И что-то необычайно долго для нее собиралась с ответом.
      Кира уж и пожалела, что затронула старуху. Однако то, что она услыхала сейчас от нее, было скорее добродушной ворчбой, а не осуждением!
      - Да уж ты известная чеченя! Кто уж больше-то тебя из наших девчат чеченится? Отцовская искорка! Боюсь только, как бы Веруха моя копию с тебя сымать не стала!
      Кира расхохоталась:
      - Боже мой, Аполлинария Федотовна, какие у вас всегда слова изумительные! Я страшно люблю с вами разговаривать.
      - На том спасибо! - И старая мельничиха низко наклонила перед ней голову, поджав губы: не очень-то, видно, пришлась ей по нраву такая похвала.
      Кира этого не поняла:
      - Ну, а все-таки: что такое ч е ч е н я? Мне не надо обижаться?
      - Обижа-а-ться?.. Чего тут обидного! Да и посмею ли я в чужом доме гостьюшку обидеть? Ну, щеголиха, сказать по-вашему.
      - А-а! Ну, это ничего! За мной есть такой грех. Но, Аполлинария Федотовна, - тут она повела рукой на свой прямоугольный вырез ворота, сейчас в Петрограде такое декольте даже и выходит из моды: носят вот до сих пор!
      Этого ей не следовало говорить, если не хотела подразнить Сычиху!
      - А и чем тут чехвалиться?
      На сей раз редкое словечко не вызвало восторга у Киры:
      - Ой, ой, ой! Я лучше уйду: а то еще чего-нибудь услышу... из тайн фольклора!
      И она поспешила отойти.
      Это не был просто именинный обед. Это был обед в ч е с т ь, в о и м я - нескончаемо изобильный, изысканно-изощренный, на вкусы любого из прибывших гостей, - обед-пир, в начале чинно-торжественный, с тостами и здравицами, а чем дальше, тем больше просто-напросто пир. Хотя и в пределах достоинства и приличий, но уже неуправляемо-шумный, веселый, со взрывами хохота, с закипавшими было меж мужской молодежью спорами и с той блаженной разноголосицей, когда каждому только самого себя хочется слушать и чтоб другие все слушали.
      Пьяных не было, но, как говорится, все были немножко в подпитии, навеселе, кроме хозяина и хозяйки; да еще, к великому огорчению застолья холостой молодежи, только пригубливал, да и то одно кахетинское, доктор Шатров, Никита Арсеньевич, Ника.
      Зато совсем по-иному вел себя "середний Шатров", семнадцатилетний Сережа, стройный, поджарый, со строго красивым лицом и мелкими, а не крупными, как у отца, темно-русыми кудрями. "Завтрашний юнкер" - так величал он себя, а пока что это был гимназист на переходе в восьмой, с переэкзаменовкой по алгебре. Он-таки натянулся! Искорки буйства вспыхивали в его серых, чуть осоловевших глазах. Только еще не с кем было поссориться. А пока он пытался провозгласить какой-то мудреный, всеобъемлющий тост и все требовал внимания, позвякивая ножом о пустой бокал на столе. Было тут и "за славу русской армии", и "за победу русского оружия над тевтонским варварством", и за молодую красавицу лесничиху, которая, дескать, только в силу своей несчастной судьбы сидит сейчас не за этим, а за тем, супружеским, столом, но это, мол, не надолго! Его плохо слушали: каждый был занят своим, и тогда он, вдруг гневно зардевшись, извлек из кармана никелированный, светлый браунинг и, держа его на ладони, показал зачем-то Кире Кошанской, что сидела напротив, рядом с его боготворимым другом и ментором - прапорщиком Гуреевым. С грозно-трагическим намеком Сережа Шатров во всеуслышание заявил, что хотя он и не офицер, но в делах чести пощады не даст никому, пускай это будет даже его задушевный друг, и позовет его к барьеру. А та, которая...
      Тут обеспокоенный за него Гуреев извинился перед своей соседкой, перешел к нему и, успокаивая разошедшегося юнца, осторожно выкрал у него из кармана пистолет, а самого тихонечко вывел в сад - освежиться и выкупаться в купальне, что стояла тут же, за тополями сада, под берегом.
      На веранде Сергей всхлипнул и припал лицом к столбу.
      Тревожным взглядом проводила их Ольга Александровна: ох, не нравился ни ей, ни Арсению этот закадычный друг и учитель Сергея!..
      Перед самым спуском на мостки, соединявшие плавучую, на бочках, купальню со ступенями берега, Сергей вдруг заартачился. Одной рукой уперся в березу над обрывом, в хмельном внезапном гневе вскричал:
      - Постой, погоди, Александр!.. Что ты ведешь меня, как пьяного?! Р-р-разве я пьян?.. И прежде всего отдай мой браунинг. Ты слышишь?! Иначе ты мне враг!..
      Он горделиво и требовательно протянул руку за пистолетом.
      И Александр Гуреев, поколебавшись, возвратил ему браунинг.
      - Только, Сереженька, милый... я знаю, ты не пьян... но...
      - Никаких "но"! Смотри.
      Сказав это, Сергей, с трудом выправляя шаг, отмерил от берега ровно двадцать шагов, остановился лицом к реке и стал целиться в молодую белоствольную березку над обрывом.
      - Ты с ума сошел?! Что ты делаешь? Ведь услышат: переполошится весь дом!
      - Не бойся: мой "малютка" не громче, чем пробка из шампанского. А вот как бьет - сейчас увидишь. Считай: я стреляю вот в эту... девушку. Он показал на березку.
      Пожав плечами, Гуреев стал за плечом стрелка.
      - Промажешь!.. Бородой пророка клянусь: промажешь. Лучше отложи, Сереженька, до более...
      Но уж захлопали, и впрямь негромко, с небольшой расстановкой выстрелы.
      Отстрелявшись, Сергей поцеловал свой серебряный "дамский" браунинг, похожий на миниатюрный портсигар, и, не оглядываясь даже, подал знак рукою: считать попадания.
      Оба подошли к березке. Ни одного промаха!
      В белоснежной коре темные коротенькие щелки от пуль были все до одной, счетом: вся обойма. И зияли не вразброс, а гнездом, кучно.
      И лишь теперь Сереженька соизволил повернуться лицом к своему другу и наставнику:
      - Ну, что - кто из нас пьян?!
      - Я, я, Сереженька! Винюсь... Ты стреляешь, как молодой бог. Я офицер армии его величества, твой учитель в стрельбе, - и вот я поражен. Ma foi! (Клянусь!)
      Сергей гордо и радостно тряхнул головой. С пьяной растроганностью сжал руку Гуреева и долго ее потрясал.
      А тот, лукаво рассмеявшись, вдруг сказал:
      - Я очень жалею, что ты расстрелял всю обойму.
      - Почему?
      - А видишь ли, я за неимением яблока вырвал бы репку... - Тут он указал на огород в углу сада. - Вырвал бы, положил себе на самое темя и сказал бы: "Сергей, стреляй!" И не сморгнул бы!.. Клянусь: ты - второй Вильгельм Телль. У англичан в их армии, я читал, таких, как ты, называют "снайпер"... Да-а, не хотел бы я оказаться на месте того человека, который приведет тебя в гнев: я ему не завидую!
      - Я тоже!
      Дружными криками застольных приветствий встретили оба застолья возвращение Арсения Тихоновича с запоздавшими дальними гостями из города.
      Хозяин разом всему обществу представил вновь прибывших:
      - Прошу, господа, любить и жаловать: Петр Аркадьевич Башкин - мой верный и старый друг, чье имя вам всем, сынам Тобола и Приуралья, хорошо известно, - пионер металлургии и турбостроения в наших краях. Он прибыл к нам со своим помощником - техником-установщиком Антоном Игнатьевичем Вагановым, который изволил приехать к нам на все лето с женою Анной Васильевной и юной дщерью Раисой Антоновной.
      Опять все приветственно захлопали. Шатров радушным движением руки и глубоким поклоном пригласил новых гостей за стол.
      - Как видите, кресла, для вас приготовленные, вас ждут. Прошу вас, гости дорогие и... очень долгожданные, что ж греха таить! - Тут он не удержался от шутки: - Иные предполагают, ретрограды конечно, что виной запоздания является презрение Петра Аркадьевича к мотору овсяному и, преждевременное на наших проселках, увлечение мотором бензиновым - короче говоря, излишнее доверие инженера Башкина к своему красному гиганту "Рено", на коем, однако, они все ж таки прибыли... не без содействия местных крестьян...
      Башкин рассмеялся, погрозил хозяину пальцем. Он явно еще не собирался занимать место за столом. А с ним - и семейство Вагановых.
      Он поправил пальцем левой руки большие очки в заграничной толстой оправе на сухом, аккуратном носу и, слегка пощипывая рыжую, коготком вперед, бородку, начал, по-видимому заранее приготовленную, речь:
      - Прежде всего, прошу дорогую именинницу простить мне наше невольное опоздание. Именно мне: ибо я лидировал машину и как шофер отвечаю в первую очередь. Во-вторых, как таковому, то есть как шоферу, простите мне и мой шоферский вид: все мои смокинги, фраки, визитки и вся прочая суета сует мужская оставлены дома, а вся немалая емкость моего "Рено" предоставлена была под движимое, так сказать, имущество моего уважаемого Антона Игнатьевича и его дам, ибо им предстоит провести здесь, в Шатровке, все лето...
      Тут успел вставить свое слово Сычов:
      - Нас тут и без смокингов жалуют!
      Склонив гладко примазанную на прямой пробор голову, Башкин любезно усмехнулся в сторону Сычова и перешел к самой сути своей приветственной речи: