Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

      — Мое мнение такое, — поморщился советник, — все произошло далеко не так сверхъестественно, как это следует из рассказа обвиняемого. Вернее всего, гайдамацкий пастырь, подкупленный княгиней, освободил его из темницы. Кандалы-то он сумел распилить, а с железным ошейником ничего не вышло. Потом хитроумная княгиня нашла способ доставить мошенника в лесную чащу, да и нищенские лохмотья подбросила.
      — Тем не менее, — упорствовал князь, — я настаиваю, что все произошло так, как поведал reus, иначе и быть не могло. Известно, что знаменитые разбойники с помощью руки нерожденного младенца разбивали оковы и замки и даже становились невидимыми. Умудренный в криминалистике припомнит немало подобных казусов.)
      — Я остаюсь при своем утверждении, — взял слово обвиняемый, — так как с той минуты, куда бы я ни шел, на моем левом плече сидел белый голубь. И все время ворковал, шептал мне на ухо. Поверну я голову посмотреть на него — он перелетает на правое, хотя предпочитал сидеть на левом плече.
      (— И сейчас белый голубь сидит на твоем плече? — осведомился князь.)
      — Нет его больше со мной, — горько вздохнул обвиняемый. Позднее расскажу, как я потерял его.
      (— Спасение произошло явно благодаря чуду господню, — решил князь. — А стало быть, jus humanum не должен противоречить gratia divina. Значит, этот грех обвиняемому не засчитывается.)

Часть четвертая
У КРАСНЫХ МОНАХОВ

В дупле

      В грязных лохмотьях, с костылем в руке, железным обручем на шее и белым голубем на плече — куда, в какую сторону податься? Лохмотья да костыль пригодились бы, вздумай я попрошайничать, но железный ошейник?.. Что скажу, как я объясню, откуда взялось сие украшение? А белого голубя чем оправдать?
      Отвратителен показался мне этот мир мерзопакостный, и погрузился я в раскаяние. Решил я искупить свои грехи: поселиться здесь, в лесной глуши, стать отшельником и во имя чудесного спасения вести жизнь аскета.
      Недолго бродил я в чаще, пока нашел ручей с великолепной свежей водой. Огромный столетний дуб раскинулся над ручьем, и дупло в нем было вполне достаточное для того, чтобы человеку поместиться. Из мхов и травы соорудил я и ложе.
      И насчет пищи для отшельника позаботился господь. Орехов простых да земляных полным-полно, да и грибов в избытке. Дикие пчелы дарят отшельнику мед, а начнут опадать дикие яблоки, так и вовсе изобилие снизойдет.
      Меж двух больших камней соорудил я крест из крепких сучьев и молился пред ним утром, в полдень и вечером. Ежедневно долго бродил по лесу, собирая всякие припасы на зиму. В результате накопил я в своем дупле множество сушеных плодов, орехов и земляных груш. К великой моей радости, близ верхушки дуба обосновались лесные пчелы. Вот и сладость отшельнику. На берегу ручья нашел я кустарник с малиной и готовил повидло, которое хранил в тщательно отделанных туесках из сосновой коры. Святой обет предписывал мне жить тем, что бог ниспошлет, и не бросать отшельнической жизни. Одна только мысль меня тревожила: согласно пророчеству Мады мое покаяние должно продолжаться до первого доброго деяния, за которое мне скажут «да вознаградит тебя господь». Но если я проведу всю жизнь у ручья и ни одна душа про меня не узнает, как смогу я сотворить благое дело и заслужить отпущение грехов. Значит, надо, не покидая стези одиночества, дать знать людям о своем существовании.
      Я нашел два широких плоских грифельных камня, привязал их друг подле друга к суку ремешками из липовой коры; третий камень служил языком сему первобытному колоколу. Звонил я на дню трижды: утром, в полдень и вечером. Гул разносился далеко — если где-нибудь в округе живут люди, они непременно услышат звук колокола из чащи лесной.
      Вот я и надеялся, что вскорости пожалует ко мне какой-нибудь благочестивый гость за духовным утешением и отеческими советами, и если хоть один из них пойдет ему на пользу, то страждущий не откажет мне в долгожданном благословении. Ну и кроме того: как прознают окрестные жители про истового отшельника в чащобе глухой, не преминут снабдить его съестными припасами.
      Но понапрасну звонил колокол трижды в день: никто ко мне не наведывался, лишь косули, спешившие к ручью на водопой, да подкарауливающие их дикие коты. Не раз избавлял я серну от смертельной опасности из когтей злобных хищников, жаль только, что звери неразумные не умели благодарить за помощь.
      Но вот однажды поздней осенью собирал я папоротник и мох для утепления ложа моего в предвестии зимних холодов (дверь, способную защитить мое обиталище от снежных заносов, я смастерил из дрока), так вот, воротился я домой, бросил на землю охапку травы, заглянул в кладовую, дабы подкрепить утомленное тело, и что же я увидел? Ничего! Мои припасы были опустошены, подчистую. От земляных орехов и шелухи не осталось, а от лесных — лишь куча скорлупы, туески валяются опрокинутые, и теперь даже не угадать, что в них было. Соты исчезли, а с ними и надежда на мед, что должен был бы до весны восстанавливать мои силы: растревоженный пчелиный рой жужжал в улье.
      Я едва успел удержать готовое сорваться выразительное, смачное проклятье и тут же воздал себе по заслугам.
      Эх ты, подвижник, анахорет! Так взъярился из-за ничтожных благ земных! Расхвастался своей запасливостью, возомнил себя хозяином в лесу, одному себе хотел заграбастать то, что принадлежит всем живым существам. Молиться ты сюда пришел, молиться! Отшельнику не пристало заботиться о пище земной, воля господа верующих кормить, а дело отшельника бога хвалить и грехи людские замаливать. Вот и ниспослана тебе кара!.. Впрочем, как знать, может, этот тяжкий искус обернется для тебя спасением души. Вспомни, что тебе пророчено: должен ты каяться так долго, пока не поможешь кому-нибудь истинно и действенно, пока не скажет он «да вознаградит тебя господь». Подумай, ведь только вконец изголодавшийся человек мог так опустошить твою кладовую. И какое счастье, если запасы твои поддержали его истощенную плоть. Ведь для неведомого страдальца это великое благодеяние. И конечно же, он скажет: возблагодари господь того, кто запас все эти блага. Возможно, посетил тебя великий святой. Возможно, сам святой Петр — я слышал о нем аналогичную легенду: безвестным странником забрел он к бедняку и съел все его зимние припасы. А что, если эта легенда сейчас увидела свет во втором издании? Дождись ее завершения. Увидит неизвестный, что ты примирился с ограблением, завтра явится снова, наполнит твое дупло всяческой дорогой снедью, чтоб не терпел ты ни в чем нужды, а заодно и пропуск вручит: входи во врата царствия небесного, когда пожелаешь.
      Словом, утешил я себя настолько, что мирно прозвонил к вечерне, вволю напился водой из ручья, пытаясь заглушить голод, и улегся на постель из папоротника и травы: всю ночь грезилась мне летающая ветчина и подобные ангельские видения.
      Под утро я вновь ударил в колокол и поспешил прочь, дабы не смущать своим присутствием незнакомца в подготовке сюрпризов. Целый день шлялся я по лесу и долго торговался в сердце своем: что наиполезнейшего пожелать от щедрот неведомого благодеятеля? Вдовий кувшин, где масло не иссякает? Кадку, в которой мука не истощается? Вурона, что дважды в день прилетал с хлебом к пророку Илии? Превосходно высушенную саранчу со стола Иоанна Крестителя?
      Меж тем наткнулся я на кучу буковых орешков. Так и подмывало меня оставить их нетронутыми. Разве нуждаюсь я в пище, коли меня взял под свое надежное покровительство неизвестный гость? Тем не менее мешок свой я наполнил. Не пристало нищему пренебрегать милостыней. Под вечер побрел я к своему обиталищу.
      Поскольку я припозднился, то первым делом прозвонил к вечерне. Взял четки, мною собственноручно изготовленные из чернильных орешков, и сотворил молитву. Лишь затем направился я к дуплу.
      На шорох моих шагов загудел изнутри глубокий бас.
      — Это он! — воскликнул я с ликованием. — Ожидает меня и приветствует. Судя по голосу, человек необычный!
      На коленях пополз я к месту, которое небесный посланец избрал для чуда своего, и смиренно сунул голову.
      Да так же быстро и отдернул ее. Вскочил с колен, пожелав своему гостю все громы и молнии на его бездушную голову. Ибо дупло мое целиком заполнил своей персоной огромный бурый медведь. Он лежал, положив голову на лапы, и рычал, недовольный моим появлением. Вот он — неизвестный посланник! Вчера сожрал весь мой провиант, а сегодня и вовсе поселился на зимней квартире!
      — Будь ты сто раз проклята, вонючая грязная скотина! — в сердцах выругался я, позабыв о смирении анахорета.
      (— Volum violatum! — продиктовал советник. — Нарушение обета. Blasphemia. Capite plectetur.
      — При таких обстоятельствах я бы и сам не удержался от проклятий, — возразил ему князь. — Qui bene distinguit, bene docet. Перечитайте параграф о проклятьях. «Кто оскорбит ближнего своего…» и так далее. Но ведь нигде не написано, «кто медведя своего оскорбит — наказанию подлежит». Кроме того, o votum roptum речь идти не может, так как нарушение обета случилось не по вине обвиняемого, а по вине медведя.
      — Стало быть, медведь и есть преступник, — ехидно заметил советник. — «Ursus comburatur». Сжечь должно медведя. Перейдем к следующему пункту — ограблению церкви. Интересно, как преступник отмоется от греха в данном казусе. А я уверен, ему это удастся, готов заранее написать это на бумаге и скрепить печатью.)
      — Что было делать, — продолжил Гуго нить повествования. — Пошел снег, и я вынужден был уйти из леса. Отшельника из меня не получилось, зато нищий будет, что надо. К такому образу жизни у меня имелось все необходимое. Отправляясь в путь, я с полным правом мог процитировать: «Все мое ношу с собой». В Польше с голоду не умирают, коли язык повернется сказать: «Дай кусок хлеба» и «Вознагради тебя господь».
      Железный ошейник мне в пользу обернулся, дав преимущество перед другими попрошайками. Если кто интересовался происхождением моего ошейника, я объяснял так: я возвращался из Святой земли, из Иерусалима, сарацины взяли меня в плен и навесили железный обруч; освободился я чудом господним и теперь стану носить это железо в покаяние до самой смерти. Верили мне добрые люди. Немало грошей поймал я на эту железную приманку и благополучно пронищенствовал через всю Польшу. Так пересек я границу Бранденбурга, задумав вернуться на родину, в отчий дом, и продолжить ремесло отца — был он честным кожевником. Но в первом же городе обступила меня толпа. И не для того, чтобы накормить, но подвергнуть меня допросу: кто я да что я, и почему дерзаю милостыню просить. Я ответил — честь, мол, вам оказал, нищим в город явившись; извольте принять паломника из Святой земли с веригой железной на шее. Но водится за немцами крупный недостаток: вечно они себя умнее других считают. В толпу на рыночной площади протиснулся городской фогт и давай выпытывать:
      — Имя? Как зовут?
      — Не зовут меня вовсе, никто принимать не хочет.
      — Что делаешь?
      — Голодаю.
      — Откуда пожаловал?
      — Из Иерусалима.
      — Не лги, я туда дорогу знаю. Назови, через какие страны шел!
      — Маркоманией и Скифией, Бессарабией, Аравийской пустыней, Бактрией и Месопотамией, а сюда прямо из Кольрабии.
      — Неправда и ложь! Я знаю, где лежит Палестина, меня тебе не обмануть. В Палестину можно попасть только через Зингарию и Пафлагонию, Каппадокию и Ближнюю Индию. У нас в Бранденбурге карта имеется.
      — Через те края я ночью проходил, вот и не смог прочесть названий.
      — Откуда у тебя железо на шее?
      — От его черного величества султана Сагахриста, у которого я находился в плену ровно пятьдесят два года и три дня.
      — Но ведь тебе не больше тридцати!
      — Да, но в Абиссинии солнце слишком печет. От жары время сжимается, и шесть лет превращаются в один год.
      — Быть того не может, враль ты бессовестный! Напротив, от теплоты все расширяется, потому летние дни длиннее зимних. Нам в Бранденбурге это хорошо ведомо. — И возмущенный фогт схватил меня за ошейник, намереваясь отправить в каталажку.
      — Ложь? — в свою очередь возмутился я. — Оседлай-ка горячую печку в своих штанах из козьей шкуры и увидишь, как они сожмутся.
      В толпе одобрительно засмеялись. Но я бы провалился на экзамене, не пошли мне случай некоего рыцаря в помощь — тот, верхом на коне, проезжал по рыночной площади. Его украшал шлем с перьями, кираса из буйволовой кожи, с плечей ниспадал красный плащ с большим белым крестом. У седла — щит в форме сердца, на щите был изображен точно такой же рыцарь, как он сам, а позади него на лошади сидел сорванец вроде меня.
      (— Ха-ха-ха, — засмеялся советник, — теперь тебя уличу я, а не фогт. Ведь это герб тамплиеров, а орден, как известно, упразднили еще в четырнадцатом веке!)
      — Я знаю, орден был уничтожен, однако некоторые из уцелевших бежали в Бранденбург и, сохранив герб тамплиеров, здравствуют и по сей день под именем «рыцарей терния», о чем речь пойдет далее.
      И Гуго продолжил свой рассказ.
      Появление рыцаря произвело шум в толпе, женщины старались пролезть поближе, самым удачливым посчастливилось поцеловать край его плаща. Рыцаря чуть не стащили с лошади. Сей господин носил ярко-рыжую бороду, пылал ярко-рыжей шевелюрой, и даже если б мне не сказали, я бы и сам догадался, что имею дело с «красным братом».
      — А вот и красный брат, — возгласил фогт. — Попробуй солгать тому, кто дважды побывал в Палестине, пройдя по суше и морем, кто уничтожил двести неверных и освободил тысячу паломников. Поговори с ним, пусть он тебя повыспросит.
      Я испугался не на шутку: если тамплиер начнет меня экзаменовать, вряд ли мне потянуть с моими познаниями географии. Он остановил коня прямо перед моим носом и, узнав из говора толпы, что я хвастаюсь возвращением из Святой земли, решительно пригладил ладонью роскошную бороду и вопросил зловещим, низким голосом:
      — Чем ты докажешь пребывание свое в Святой Земле?
      И вдруг меня озарила спасительная мысль: доказательство у меня буквально под рукой. Я приподнял костыль, унаследованный от благочестивого мусульманина — его поперечина была сплошь инкрустирована затейливым узором из медной проволоки.
      — Взгляни, рыцарь, ты ведь знаешь арабский язык. Здесь начертана история моих злоключений в плену у неверных и моего чудесного вызволения.
      Рыцарю стало явно не по себе. Даже борода в замешательстве задрожала. Теперь он испугался, как бы я его не разоблачил: сроду, дескать, он не был в Святой земле и ни с одним турком не разговаривал.
      Взял он посох, сосредоточенно повел глазами справа налево, словно и впрямь читая по-восточному, и внушительно изрек:
      — Это действительно письмена арабские, к тому же сарацинские, вдобавок туркоманские, здесь подробно рассказано, что с тобой случилось в плену у неверных. Следуй за мной, благочестивый паломник, будешь гостем в моем замке.
      Городской фогт враз исчез, будто его тут и не было вовсе, а ликующая чернь понесла меня на плечах за рыцарем через весь город в обитель красных братьев. Обитель располагалась на холме, окруженном рвом и частоколом, внутрь проникали через подъемный мост. Рыцарь поручил меня стражникам, которые тотчас раздели, вымыли меня с мылом, причесали, выбрили тонзуру на макушке и переодели в грубую красную рясу — по размерам судя, носил ее в свое время человек, которому куда больше повезло в жизни, чем мне.
      Экипированный таким образом, предстал я в трапезной пред господином рыцарем, сидевшим с двенадцатью собратьями, из коих он казался наиболее воспитанным и сдержанным.
      — Quadraqinta tonitrua! — (Это было одним из мягких выражений в его лексиконе.) — Ты мне по душе, парень. Сроду не встречал я лгуна, который бы врал столь искусно. Оставайся с нами. Нашего ризничего черт приютил — вчера помер от черной оспы, вот ты и займешь его место. Да и ряса его уже на тебе.
      Можно представить, каково мне было в рясе умершего от черной оспы. Я позволил себе робко заметить, что никогда не обучался наукам, для сей должности потребным.
      — Per septem archidiabolos! — расхохотался рыцарь. — Я в этом и не сомневался. Ну да не беда, мы тебя быстро обучим. — И тут ему бросился в глаза мой железный ошейник. — Эй! Lucifer te corripiat! Это еще что за колесо?
      Я принялся было разглагольствовать насчет святого обета, чем вызвал всеобщее веселье.
      — Да ты и впрямь trifurcifer!  — прикрикнул на меня рыцарь. — Ut Belsebub te submergat in paludes inferni! Либо ты носишь железо во имя святого обета, либо его тебе навесили за какое-нибудь отчаянное мошенничество. Если ты действительно дал обет, носи свой ошейник до самой смерти; если же это дело рук правосудия, то мы сей момент кликнем оружейника — пусть распилит твой драгоценный обруч.
      Я подумал и ответил:
      — Хотя и ношу я сие кольцо в знак искреннего обета, однако можно и так дело представить, будто не по своей воле надел я его на шею.
      Вновь рассмеялись господа рыцари и велели спилить достопамятный ошейник.

Бафомет

      Поверил я наконец, что достиг предела своих мечтаний. Попал в монастырь славного ордена и мог дни свои проводить безбедно. О еде и питье заботиться не приходилось, да и служба не слишком обременяла: трижды на дню звонить в колокол, чистить церковную утварь и иногда проветривать ризы. Времени для благочестивой созерцательности оставалось более чем достаточно.
      Очень я по нраву пришелся рыцарю Илии — так звался рыжебородый. Мой спаситель, выручивший меня из беды на рыночной площади, нарек меня Элиазаром.
      Пока я бродяжил и нищенствовал в Польше, прошло полгода, и сразу после моего вступления в монастырь красных братьев предстояла страстная неделя. Я не мог умолчать перед рыцарем Илией о некоторых сомнениях: страстная неделя отмечается в монастыре, как, впрочем, и везде в католическом мире, торжественными богослужениями, а у меня не было ни знаний, ни опыта способствовать службе, ибо с детства не обучался церемониям и воспитывался чуть ли не еретиком.
      — Не горюй, брат Элиазар, — утешил меня рыцарь. — Перед каждым днем страстной недели мы еженощно будем проводить соответствующие репетиции, так что и ты разучишь свою роль.
      Я вполне успокоился и с нетерпением ожидал страстного четверга, когда ночью должны были начаться приготовления к церемонии.
      Вечером, когда я, отзвонив в колокол, закрыл ворота, отдал мне рыцарь Илия такое приказание: идти в церковь с фонарем в руках и ждать, пока часы не пробьют двенадцать; услышав три удара в дверь склепа, надлежит немедля открыть, почтительно встретить гостей и во всем им повиноваться.
      Я и глазом не моргнул, получив столь странное приказание. Отродясь не страдал я трусливостью; любопытством — другое дело: что за гости могли пожаловать через дверь склепа?
      Сразу после двенадцати прозвучали три удара в дверь. Я поспешил открыть и увидел, потрясенный, что лестница, ведущая в склеп, ярко освещена: из глубины поднимались женские фигуры в диковинных старинных нарядах — таковые можно увидеть лишь на церковных росписях да на портретах в баронских замках. Женщины были густо нарумянены и набелены: одна подвела брови сурьмилом, другая суриком, третья и вовсе их позолотила. Каждая держала в руках изукрашенную восковую свечу.
      Что и говорить, призраки такого рода не внушили мне особого ужаса. В жилах моих играла молодая кровь, которая тотчас начинала бурлить при виде женщин, пусть даже не от мира сего. Когда потусторонние создания увидели, что их встречает отнюдь не престарелый ризничий, они сочли разумным назвать свои имена и титулы:
      — Иесавель, жена царя Ахава — мою кровь лизали собаки на улице. Принеси купель — я желаю отмыться.
      Вторая представилась так:
      — Саломея, дочь Ирода Великого. Я просила в дар голову Иоанна Крестителя. Принеси золотое блюдо для облаток.
      — Я Вирсавия, ради которой согрешил царь Давид. Принеси сосуд с елеем — я хочу помазать волосы, — сказала третья.
      — Далила, предавшая Самсона. Дай чашу для причастия, я жажду искупительного пития, — распорядилась четвертая.
      Пятая сказала о себе так:
      — Я — Астарта, совратившая в Ханаане сынов израилевых. Принеси кадило — я хочу благовоний.
      — Я Фамарь, ради меня Авессалом убил своего брата Амнона. Принеси чашу для святой воды — я хочу наполнить ее слезами, — рекла шестая.
      Каждая брала с алтаря названные предметы и совала мне в руки, повергая меня в превеликое изумление — что все это могло значить?
      Семь женщин.
      Седьмая — высокая, стройная, в роскошном парчовом платье с длинным шлейфом. На волосах — диадема. Она вошла последней, и голос ее напоминал надтреснутый колокольчик:
      — Милитта, царица Савская. Я отдала свои сокровища царю Соломону и похитила его мудрость. Дай мне дароносицу.
      Такое требование ужаснуло меня. Священные сосуды, обрядовые принадлежности еще куда ни шло, но дароносицу! Дароносицу — ковчег с телом Христовым, к которому даже священники высокого сана приближались токмо на коленях — кто дерзнет взять с алтаря?
      В нерешительности воззрился я на кощунственный призрак.
      Милитта с такой силой толкнула меня в плечо, что я содрогнулся всем телом, и закричала на всю капеллу:
      — Долго мне еще ждать?
      Поняв, что противоречить потусторонним существам опасно, я достал ковчег с алтаря.
      — Следуй за нами, — бросила царица Савская. Она двинулась передо мной, вновь замыкая шествие остальных привидений, по винтовой лестнице, ведущей из капеллы куда-то вверх: позолоченная железная дверь отворилась в незнакомую сводчатую залу — совершенно закрытую, без единого окна. Светильники, спрятанные в многочисленных нишах, открывали великолепие стен, задрапированных шелком и золочеными кружевами. В конце залы стоял шатер. Тяжелые занавеси распахнулись, и оттуда вышли кавалеры старинных времен, переодетые турками, римлянами, персами, халдеями и египтянами. Дамы называли их по именам.
      «Агасфер, приветствую тебя!»
      «Ваал с тобой, Навуходоносор!»
      «Озирис тебя благослови, о фараон!»
      Кого здесь только не было: Ирод, Пилат, Нерон, Сарданапал — все рыцари ордена. Мой рыжебородый покровитель звался теперь Иуда Искариот. Изысканное общество, ничего не скажешь.
      Драгоценные сосуды взяли из моих рук и водрузили на большой длинный стол. Вдруг мой рыжебородый закричал:
      — Малх!
      Я недоуменно осмотрелся.
      — Видать, тебе и в самом деле в Гефсиманском саду ухо отрубили, ежели ты не слышишь!
      Оказывается, Малх — это мое прозвище.
      — Держи ухо востро, — распорядился патрон, коего ночное имя было Искариот, а меня, значит, прозвали в память стражника, который первым руку положил на плечо Спасителя. — Уши раскрой, говорю, потому как если я их отрежу, назарянин Бен Ганоцри тебе их обратно не приклеит.
      Тогда я еще не понял, кого они имеют в виду.
      Рыжебородый подтолкнул меня к гроссмейстеру ордена — присутствующие титуловали его Навуходоносором. С волосами и бородой, перевитыми жемчугом, он походил на древнюю персидскую статую.
      Гроссмейстер спросил:
      — Каковы заслуги Малха и можно ли приобщить его к служению Бафомету?
      За меня ответил Искариот:
      — Родился он еретиком, а стал богоотступником, бесчинствовал с разбойниками, убивал; пользуясь фальшивыми документами, выдавал себя за дворянина, прелюбодействовал с женой своего господина, был приговорен к смерти, убежал из темницы и на каждом перекрестке его поджидает любимая подружка — виселица.
      — Наш, наш! — возгласил Навуходоносор.
      Рыцари заспорили — должен ли я давать клятву перед членами ордена офитов или можно сразу посвятить меня в тайну. Они пришли к выводу: в клятве нет необходимости, поскольку такой закоренелый злодей вряд ли побежит на них доносить — ему самому проще сунуть шею в петлю.
      Теперь мне стало понятно, почему я желанный гость в их обществе.
      Велели мне стащить с себя монашескую рясу и переодеться римским ликтором, в качестве которого мне было поручено первым делом поднять крышку с каменного саркофага, стоявшего в нише. В саркофаге лежал не кто иной, как господь наш Иисус Христос, каким мы привыкли видеть его после снятия с креста и положения во гроб: с пятью кровавыми ранами на теле и терновым венцом на челе. Фигура была слеплена из воска.
      Рыцари сошлись возле саркофага и начали спорить касательно личности и сущности Христа. Спор велся по-латыни, язык этот я понимал неплохо. Один утверждал, что Иисус Христос — мессия пневматикус — эон бога-отца Ялдаваофа, посланный на землю победить вечного врага Офи-оморфа, но так как Иисус не имел мужества к деянию сему, Ялдаваоф попустительствовал его распятию. Это доказывает гностик — пророк Валентин. Другой рыцарь, аргументируя тезисами Василида Александрийского и Бардезануса, настаивал, что Иисус был мистификатором, правильное имя коего Йошуа Бен Ганоцри и, следовательно, распятие он заслужил поделом. Земля подо мной закачалась. Несмотря на дурные наклонности, благоговение перед святыми крепко хранилось в моем сердце. Я зажал уши, дабы не слышать этих кощунств и тем не менее слышал.
      По мнению третьего, вся история Иисуса Христа — вымысел и нелепая сказка. Никогда он не рождался и никогда не умирал. Он всего лишь символ, эмблема, и плоти в нем не более, чем в Брахме или Изиде. Изображенный в человеческой ипостаси, Христос точно такой же идол, как Ваал или Дагон.
      Я подумал: большей мерзости не в силах произнести уста человеческие. Однако четвертый рыцарь убедил меня, что и у гиперболы имеется суперлатив. Навуходоносор изрек: из тайных писаний явствует — Христос суть демиург, наложивший на человечество оковы страдания. Он запретил нам потворствовать плоти и повелел творить благо ближнему, тогда как человек самой природою призван максимально стремиться к наслаждению, не заботясь о том, нравится это ближним или нет. Святой долг каждого, кто почитает законы творца Ялдаваофа, во всем и всегда противиться велениям этого демиурга. Обман, грабеж, убийство, совращение, осмеяние, сластолюбие и пьянство не токмо допустимы, но должны, и кто человечество гонит под ярмо так называемых добродетелей, будь то демиург, зон, Бен Ганоцри или Иисус Христос, — того надобно преследовать и бичевать.
      Все торжественно с ним согласились, и я увидел, к своему ужасу, что каждый из присутствующих достает длинную, похожую на терние иглу и вонзает в сердце лежащей Иисусовой фигуры.
      — Кто мессия? — крикнул Навуходоносор.
      — Бафомет, Бафомет! — ответствовало собрание.
      Навуходоносор ударил кулаком в большой тамтам, и по этому сигналу раздвинулись занавеси шатра, стоящего в глубине залы. В ярком свете на великолепном алтаре предстали два идола. Справа находился Бафомет. У него было два лика — мужской и женский, ровно как и тело — наполовину мужчины, наполовину женщины. Огромная змея двенадцатикратно обвивала его, и на каждом кольце был вырезан знак зодиака. В одной руке идол держал солнце, в другой — луну. У ног его лежала земля, покоясь на спине крокодила.
      Слева, рядом с Бафометом, видна была другая статуя — Милитта. Обнаженная женщина верхом на кабане — ее корона лучилась рубинами и карбункулами.
      Рыцари и дамы приближались и поочередно целовали плечи Бафомета и колени Милитты. Затем меж двумя идолами поставили дарохранительницу, высыпав освященные облатки на пол, с хохотом оплевали их и, взявшись за руки, затеяли пляску вокруг идолов и дарохранительницы. Женщины старались мыском или пяткой ударить ковчег, иногда задирая ноги так, что виднелись подвязки на чулках, и при этом распевали адские псалмы на каком-то восточном языке.
      Загодя было приготовлено вино в больших кувшинах. Мне поручили наполнять церковные чаши для причастия и подавать танцующим, а те опорожняли чаши в честь Бафомета.
      Отвращение мое было велико, но любопытство росло с каждой секундой. Пузатые кувшины вскоре опустели, и тогда Искариот велел мне идти в подвал за новой порцией.
      Когда я вернулся, все рыцари и дамы уже расположились за столом, а царица Савская уселась на колени к Навуходоносору. Пока я разливал вино, царица сия крикнула:
      — Эй, Малх! Диадема мне тесна, ступай в капеллу и принеси венец той женщины из Назарета.
      Меня прошиб холодный пот. В церкви на алтаре стояла статуя Мадонны с драгоценным венцом, изысканно и богато украшенным жемчугом и алмазами — дар по обету всемилостивейшей княгини. К этой священной статуе по великим праздникам сходились благодарные паломники со всей округи, складывая у ног ее щедрые подношения. И теперь я должен снять с головы святой девы эту осиянную реликвию, принесть отвратной потаскухе, напялить на ее взъерошенные лохмы! Даже будь Мария не божьей матерью, а родительницей самого обыкновенного добропорядочного человека — и то было бы кощунством столь гнусно ее осквернить.
      Я медлил, не желая исполнять безумную пьяную прихоть, но рыжебородый резко ткнул меня кулаком в бок — чуть дух из меня не вышиб — и заорал:
      — Ты что, приказа не слыхал? Иди и скажи галилеянке, что царица Астарта Савская — жрица богини Милитты, желает надеть корону. Ступай!
      Что делать? Если откажусь, они вполне способны меня убить.
      Когда я приблизился к алтарю для свершения кощунства, казалось, святые готовы были сойти с постаментов, швырнуть мне в голову книги, посохи, ключи небесные и тотчас ввергнуть меня в ад. Статуя Богоматери, чудилось мне, нахмурила брови, когда я снимал венец, и хрупкое драгоценное украшение это казалось такой непомерной тяжестью, что у меня ноги подкашивались при каждом шаге.
      Когда я вернулся по винтовой лестнице в зал Бафомета, оргия была в полном разгаре: грешницы минувших тысячелетий в небрежных одеждах вакханок танцевали бесстыдный хорей с Пилатом, Иродом и иже с ними. Астарта выхватила у меня венец, нахлобучила его поверх распущенных волос и забилась в судорогах безумной пляски жрицы, а вокруг нее козлом скакал Навуходоносор, изображая фригийский обряд. Волосы кружились вихрем, и она так быстро вертелась вокруг своей оси, что мне виделось у нее два лица, словно у идола Бафомета.
      Вдруг Навуходоносор зашатался, рухнул, опираясь на колени и ладони, и стал жалостно мычать, глаза его почти вылезли из орбит, и я предположил было, что с ним вторично произойдет чудо превращения в быка. В мычании расслышалось нечто похожее на «Малх»; охапку сена, что ли, надо притащить гроссмейстеру? Сытая корова отрыгивает жвачку, человек, превратясь в скотину, поступает аналогичным образом. «Давай купель», — прохрипел он, — и моментом позже гнусная бестия осквернила церковный сосуд, который мне же и пришлось держать перед ним.