Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

      (— Ничего себе храм, — поморщился советник.
      — Зато литургия, надо полагать, весьма приятна, — дополнил князь.)
      В течение этого времени моя царственная супруга пребывала в совари на слоне, в паланкине, на троне; я, в свою очередь, занимал другой трон, другой паланкин, другого слона. Мы едва находили возможность перекинуться несколькими фразами.
      Сто десять дней длилось путешествие, пока мы не приблизились вновь к нашей столице. Утром Сейб-Алниффа прислала мне утешительное письмо: срок нашего обета — в Европе его называют «браком святого Иосифа» — кончился, ибо вернулся почтовый голубь с долгожданным разрешением. Недалеко от въезда в столицу нас церемонно встретили сановники и достойные горожане — рао, синги, бонзы, философы, священники: меня приветствовали как раджу — этот сан я заслужил торжественным объездом страны. Вечером предполагался пир и обряд под названием «уттерпан»: каждому гостю дарится шелковый платок, который сам король окропляет розовой водой; а счастливый супруг получает «уттерпан» от королевы и просит ее окропить сей платок в сенане. «Сенана» — место, предназначенное только мужу и жене, святилище семейной жизни.
      Каюсь, господа: удовлетворенное честолюбие и предчувствие блаженства настолько переполнили мое сердце, что мне не пришло в голову молитвенно возблагодарить бога Шиву за все его милости, а также просить Иегову не лишать меня оных. Другого греха за собой не признаю. Представьте факира, установившего на голове горшок с апельсиновым зернышком — бедняга не может снять его, пока зерно не прорастет, не даст цвета и не принесет плода, и вынужден даже спать стоя, привязанный к дереву… Так вот, мои терзанья превосходят добровольную пытку факира: ведь я сто десять дней провел с женщиной дивной красоты, не смея даже сказать нежного слова.
      Итак, настал последний день нашего странствия. Город лежал перед нами, в теплой дымке светились позолоченные крыши. Уже виднелся высокий баоли, расположенный в центре базарной площади, — под его крышей находилось гранитное изваяние трехногой коровы, истовые верующие были убеждены, что корова поднимается в полночь и уходит на пастбище. Из огромных, украшенных искусной резьбой ворот нам навстречу устремились всадники на лошадях и верблюдах и с ними баядеры и факиры. Здесь не бывает ни одной торжественной процессии без породистых коней, чьи попоны сверкают жемчугом, без полуголых нищих, без браминов, танцовщиц, драгоценных камней и золота, роскоши, цветов, лохмотьев, грязи, открытых язв — все поочередно, все вместе.
      Сейб-Алниффа, по обыкновению, ехала впереди на своем слоне, я в самом конце, на расстоянии доброго пушечного выстрела. Городская кавалькада приблизилась к слону бегумы, донеслись громкие крики, смысла коих я не мог уразуметь. Различил только, что Сейб-Алниффа поднялась и, выразительно жестикулируя, начала говорить.
      Тем временем ко мне протолкался факир. Редко видел я столь безобразного представителя этой породы — одного из тех, кто публично хвастается: дал, мол, зарок не стричь волос и ногтей десять лет.
      — Чего тебе надо?
      — Помоги мне взобраться. Хочу сидеть в совари подле тебя.
      Желания факира — индусского святого — дулжно выполнять, особенно когда на тебя глазеет целая толпа. Я наклонился, ухватил его за волосы, дабы облегчить подъем, и усадил рядом.
      — Твое счастье, что выполнил мою просьбу. Теперь я спасу тебе жизнь. Послушай: пока вы странствовали, в городе разыгрался мятеж. Заговорщики низвергли бегуму и провозгласили раджой сына ее первого мужа — синг Раиса. Он занял город, подкупил войско, и все присоединились к нему. Твоих сторонников и советников бегумы казнили. Если он тебя схватит, твоя судьба решена.
      Я мог не верить безумному факиру, но своим глазам вполне доверялся. Я видел, как мою возлюбленную Сейб-Алниффу грубо стащили на землю, заковали цепями руки и ноги и повели в городские ворота: «науссни» дерзко насмехались над ней. Какой-то человек поднялся на ее слона и уселся в совари. Его головной убор украшали алмазы и перья цапли. Я узнал сына Сумро — недостойного принца, чьи пороки вошли в пословицу, да, принца, но при этом такого же, в сущности, немецкого бурша, как и я сам. И теперь, теперь он украл у меня трон и мою жену — бегуму, героиню и освободительницу императора заковал в цепи. И все потому, что злодей принял буддизм, из ненависти к бегуме, хранившей верность Шиве. Хорошим способом он переманил подлую чернь на свою сторону!
      (— В Европе подобных дел, слава богу, не случалось, — отозвался князь.)
      Мое отчаяние было беспредельно. Так нелепо, в один миг потерять в страну, и жену. Лишенный власти и любви, я вынужден смотреть, как трусливый подлец похищает мои сокровища, мою сверкающую бесценную звезду — Сейб-Алниффу… этого не выдержит даже христианское терпение в сочетании с безумным экстазом шиваизма. Я прыгнул к пушке, закрепленной на спине слона и прицелился.
      Новый раджа, энергично размахивая руками, к чему-то призывал окружающую живописно-грязную толпу и отдавал приказы. Я поточнее взял на мушку его величество. Выстрел… и все исчезло — роскошный венец, сама голова и декламирующий владелец оной, только руки еще разок призывно взлетели.
      Тогда я развернулся и погнал слона с возможной быстротой. Долго преследовал меня конный отряд. Я направился в непроходимые джунгли. И если слон еще мог протоптать дорогу в зарослях, то всадникам пришлось гораздо труднее. Сгустилась темнота, и преследование потеряло смысл. Я спас свою жизнь, но только жизнь. Остался ничем и никем.
      (— Ну почему же, — иронически удивился советник. — Ты остался двоеженцем и цареубийцей.
      — Minorem nego; majorem non concedo! — возразил князь. — Вторая женитьба свершилась по образцу брака святого Иосифа — бигамию надлежит исключить. Что касается цареубийства — опять-таки следует хорошенько разобраться. Цареубийство происходит, когда вассал поднимает руку на венценосца; если же один король убивает другого, это не regicidium. но ordalia — суд божий, который должно санкционировать и ратифицировать как usus и pactum conventum. Submergantur!
      — Так я и знал, — озлобился советник. — Дай только слово преступному краснобаю, и он выйдет из бигамии, идолопоклонения и цареубийства чистым, словно дева Сусанна.)
      Вознесся я к славе и почестям, и каков результат? Приплыл в Индию за капитанским патентом, во сне даже не грезил о королевстве. Куда лучше быть реальным капитаном, чем экс-королем. Приверженцы раджи посулили крупную сумму за мою голову. Я скрылся среди банджари — народности без постоянной территории. Они кочуют от Ганга до Инда, от моря до гор Давалагхира — точь-в-точь наши цыгане. Собрался навербовать войско, отвоевать мою страну и освободить пленную бегуму. Не благоволил господь сему предприятию. Вождь банджари решил, что я хочу возмутить его армию, и почел за лучшее заключить более выгодную сделку. Поскольку англичане также назначили за меня награду, он получил наличные деньги, и я, бедолага, попал в самое распоследнее место — в лапы английской Ост-Индской компании, а там, как нигде в другом месте, вас научат молиться.

Часть девятая
В МОРЕ

Пират

      Англичане решили, что висеть в клетке над заливом с крокодилами слишком высокая честь для меня. Эту забаву они приберегали для шахов и магараджей. Долго со мной не разбирались, привезли в Бомбей и посадили на корабль с полсотней джентльменов подобного сорта, которые приплыли искать удачи на службе у вест-индских набобов. Их главнейшим грехом почиталась национальность, ибо они были французами, немцами, голландцами, испанцами. Вест-Индская компания без проволочек захватила их в плен, так как трусливые, все до единого подкупленные набобы выдали пришлых европейцев, и теперь джентльменов собирались послать в Новую Каледонию.
      Прошу вас, милостивые господа, учесть: пока я, прикованный вместе с одним достойным испанским идальго к скамье, умирал от жары и обливался потом, вздымая тяжелое весло, капитан Мердер распорядился изменить курс и направил судно вместо Новой Каледонии к несравненно опаснейшим берегам Новой Зеландии. Далее: Вест-Индская компания заплатила капитану, чтобы он выдавал нам сухари, копченое мясо и бренди, мы же запивали гнилой водой сушеную рыбу; итак, рассудите, господа, кто из нас заслужил прозвище пирата? Он или я? Кто грабил ближних своих? Кто нарушил морской закон?
      (— Будь он проклят! — князь энергично стукнул тростью. — Конечно, капитан Мердер!)
      Не правда ли? Любой закон разрешает защиту против беспощадной деспотии. Когда мы, бедные ссыльные, определили по звездам, что судно резко повернуло к югу, и, кроме того, заметили, что из-за скверной пищи распространяется цинга, мы пробовали жаловаться и в награду получили удары плетью. Тогда мы поклялись освободиться от цепей и ночью захватить корабль. Я считаю, мы имели полное право выступить обвинителями, призвав к ответу превысившего свои права капитана.
      Мой спутник — идальго — оказался знатоком такого рода дел: с его помощью мы сняли оковы так же просто, как снимают перчатки или сапоги. Мастерство в высшей степени полезное, и секрет я даром не открою.
      (— Не надейся заработать на своей тайне. Нам она не понадобится, — перебил советник.)
      Сбросив цепи, мы пробрались на палубу, без малейшего кровопролития связали пьяную команду и стали хозяевами куттера «Алкион». Возможно ли, достопочтенные господа, расценивать наши действия как мятеж? Разве мы считались рабами Вест-Индской компании? Или преступниками, или военнопленными? Разве компания имела право приковать нас к веслам и сослать невесть куда? А поведение капитана Мердера? Он обращался с нами, свободными людьми, как с негритянскими рабами, целую неделю кормил рыбой, хотя не все из нас были папистами, а копченое мясо давал по пятницам, хотя почти все мы были папистами.
      (— Он заслужил, чтоб его вздернули на самой высокой мачте. искренне вознегодовал князь.)
      Справедливо. И однако мы этого не сделали. Честно говоря, потому, что упустили его. Пока мы отвоевывали свои законные права, порядок, проклятый капитан удрал. Точнее сказать, опустился под тяжестью великих своих грехов в пороховой погреб и грозил взорвать судно, коли мы попытаемся его убить. Мы посоветовались и сообщили, что не причиним ему никакого вреда, а сами хотим покинуть корабль. Он послал нас к черту, и мы заключили перемирие на двадцать четыре часа. Во-первых, мы…
      (— До отвала наелись, — законно предположил советник.)
      Да, наелись и вволю напились. Мы вполне это заслужили. Потом спустили на воду большой бот, установили мачту, нагрузили до отказа бочонками с сухарями и флягами со спиртным, захватили оружие и одежду, а также одну судовую пушку. Прочие орудия сбросили в море, изрядно порезали такелаж, искромсали паруса, дабы капитан Мердер не вздумал пуститься в погоню. Взяли карту, компас, подзорную трубу и, не прощаясь, отчалили в лунную ночь. Добрался ли до родной гавани корабль капитана Мердера, я так и забыл поинтересоваться.
      Пятьдесят человек теснилось в боте, пятьдесят беглых ссыльных из пяти европейских стран. Поскольку я единственный понимал на всех пяти языках, меня выбрали квартирмейстером, — не путайте с капитаном: тот командует всеми, а я лишь выполнял общие решения нашей разноязычной братии.
      (— Понятно, к чему такое субтильное различие, — сообразил советник. — За грабеж и пиратство, дескать, не отвечаю.)
      Угадали, ваша милость, удивляюсь вашей проницательности. Я не нуждаюсь, однако, в подобных увертках: мы не собирались ни грабить, ни пиратствовать, а хотели высадиться где-нибудь во Флориде или на Филиппинах и учредить там свободную республику.
      Увы, обстоятельства нам не благоприятствовали: едва мы потеряли из виду «Алкион», как наступил штиль, парус обвис тряпкой, пришлось идти на веслах. Штиль длился много дней, никакой ветерок не кудрявил поверхность воды, и провизия кончалась.
      (— Разве ты не сказал, что вы забрали с «Алкиона» весь провиант?)
      Мы забрали много, почти все, а необходимо было раз в десять больше. Когда «много» относится к провизии и количеству голодных ртов, какая тут арифметика — трудно от меньшего отнять большее.
      (— Правильно. В арифметике от семи отнять восемь нельзя, значит, рядом занимаем единицу… А вы как поступили? — резонно спросил князь.)
      Мы встретили в море ловцов крабов. Большие крабы ловятся в штиль. Из естественной истории вам, без сомнения, известно, господа, что среди всех живых существ — будь то люди или животные — морские крабы самые пугливые: стоит крабу услышать раскат грома или пушечный выстрел, он тут же широко размыкает клешни для удобного и скорейшего отступления. Посему существует соглашение между ловцами крабов и капитанами военных кораблей: если последние заметят судно ловцов, то ни в коем случае не дают сигнального выстрела — опознавательным знаком служит намалеванный на парусе красный краб. В благодарность охотники отдают часть улова.
      — Эгей! — закричали мы и востребовали долю от добычи, поскольку сушеная рыба кончилась и у нас оставалось только по полпорции сухарей на брата.
      Донеслось ответное «эгей».
      — По какому праву требуете крабов? У вас ведь не военная галера!
      — Во-первых, мы голодны, во-вторых, имеем пушку. Выстрелим — все ваши крабы удерут. Вот вам парочка веских причин!
      Ловцы уразумели обоснованность наших претензий и поделились с нами по морскому обычаю.
      (— Данное происшествие нельзя назвать пиратством. Морской обычай есть морской обычай, — деловито расценил князь.
      — Ладно, допустим у них слюнки потекли, захотели полакомиться. Не грабеж, а просто так себе, детская шалость. Послушаем дальше, — гнул свою линию советник, — пятьдесят молодцов да еще и орудие на борту. Развернем карту. Я хочу проследить ваш курс, и тогда станет ясно, кто вы — достойные мореходы или пираты. Не сомневайся, уж я сумею отличить одно от другого.)
      Обвиняемый подмигнул дерзко и одобрительно:
      — У Маркизских островов мы встретили испанское грузовое судно: тронутый нашими мольбами капитан дал нам кофе, шоколада и меда. Вблизи Алеутов владелец русской торговой шхуны сжалился над нами и подарил немного водки и соленой трески. На широте Юкатана, когда провиант наш кончился, мы упросили одного итальянского шкипера уделить нам саговой муки и несколько бочонков султанш.
      (— Чего? Кого? Султанш? Зачем вам понадобились дамы?)
      «Султанши», простите, не женщины, а упакованный в бочонки изюм.
      (— Экие мерзавцы! Изюму им подавай!)
      С голодухи не только изюм, комаров на лету сожрешь. У Барбадоса моряки турецкого корабля лишь за «господь вознаградит» подбросили нам копченой свинины и сала. Близ Канарских островов китайский капитан с истинно восточной вежливостью предложил вина. У островов Зеленого мыса грек с Мадагаскара погрузил в наше суденышко столько рахат-лукума, что оно чуть не пошло ко дну. Далее, у Огненной земли…
      (— Довольно! Хватит! — советник ударил по карте кулаком. — Чтобы проследить ваш маршрут, надо привязать за нитку саранчу и пустить ее прыгать по широтам и меридианам. За тобой и на лошади не ускачешь!)
      Разумеется, странствие вышло несколько запутанным. Но ведь мы ничего не понимали в навигации, да еще с плохой картой, да еще с капризным и легкомысленным компасом.
      (— Капризным и легкомысленным? Ваш компас был женского пола, что ли?)
      Честно говоря, я и сам не знал правильных названий всех этих краев И мест. Встречавшиеся нам острова обладали одной неприятной особенностью: ни одной указательной таблички в отличие от городских улиц. Зато смею вас уверить: всех вышеперечисленных господ мы действительно повстречали во время нашего бедственного морского вояжа, и все они снизошли к нашей нищете.
      (— Недурная нищета, надо признаться. Пятьдесят вооруженных парней, пушка, парус, весла — вы наверняка гонялись за каждым из этих судов!)
      Я по-прежнему настаиваю, что все моряки охотно шли нам навстречу и чуть ли не силой навязывали свои благодеяния.
      (— А не вспоминаешь ли бременского купца?)
      Ну как забыть этого великодушного и храброго человека, которого мы встретили у мыса Доброй Надежды! Не зря это место так назвали. Выглядели мы ужасно. Долгое плаванье, бури, всевозможные невзгоды превратили нашу одежду в лохмотья. И когда этот добрый человек, господь благослови его имя, увидел нашу нищету и убожество, он снял с себя последний плащ. Помоги ему, всевышний, во всех делах и начинаниях.
      (— Сей добрый человек изложил историю несколько иначе. По возвращении он принес жалобу в ганзейский сенат: некое пиратское судно — по описанию точь-в-точь ваш бот — грабил всех и каждого на своем пути; вы напали на его корабль, раздели донага его самого и команду. Вполне достоверно, ибо ни в одном нормальном мозгу не возникнет мысли столь абсурдной — бременский купец снимает камзол и добровольно отдает первому встречному. К счастью, Бремен близко, мы можем пригласить свидетеля, его имя, насколько я помню, Шультце.)
      Тогда попрошу вызвать и моих свидетелей: испанского негоцианта дона Родригеса де Салдапенна из Бадахоса, Свойнимира Белобратанова — чиновника с Камчатки, итальянского синьора Одоардо Спарафучиле из Палермо, эффенди Али Бабу бен Дедими из Бруссы, китайца Чин-Чан-Тойпинг-Вана — шанхайского мандарина, грека Леонидаса Хероса Караискакиса из Трикалы…
      (— Замолчи! — советник зажал ладонями уши. — Хватит! Верю каждому слову. Морские попрошайки, пиратством они не занимались. Позвольте, ваше сиятельство, вычеркнуть морской разбой из реестра преступлений. Остается, впрочем, каннибализм. Как быть с пожиранием человеческого мяса?)
      На эту тему дулжно высказать следующие соображения: людоедство далеко не во всех странах и не всегда считалось и считается смертным грехом. Жители островов Фиджи уверены, что пожрать труп поверженного врага — поступок геройский. У мексиканцев людоедство возведено в религиозный культ. Во время великого монголо-татарского нашествия в Венгрию люди поедали друг друга, когда кончилось все мало-мальски съедобное — так свидетельствует Рогериус. И так случается в море. После ужасающего шторма в Тихом океане нам пришлось, дабы не утонуть, выбросить все запасы продовольствия и…
      (— Ложь, ложь и ложь, — закаркал советник. — В Тихом океане, говоришь? Ежели он «тихий», то штормов там не бывает. Вот сейчас подтянем тебя на дыбе… и ты на пытке первой либо второй степени добровольно признаешь полное спокойствие в Тихом океане.)
      Вы правы, ваша милость. Мне, верно, память изменила — там действительно тишь да гладь. Но зато блуждают стаи акул, и чтобы не угодить им в пасть, пришлось выкинуть в море весь провиант. Мы надеялись вновь встретить какого-нибудь добросердечного шкипера, но на горизонте не было ни единого паруса. Две недели мы глодали подошвы от сапог. Решились, наконец, на жуткую «трапезу морских волков» и бросили жребий. Из шляпы вытянули мое имя. Я приготовился умереть pro publico bono. Уже начал раздеваться, как вдруг вперед выступил мой великодушный друг — испанский идальго: мы стали братьями еще с тех пор, как тянули весло, прикованные к одной скамье. Благородный испанец заявил: «Ты не должен умирать, о раджа! У тебя есть жена, вернее, две жены. Твоя жизнь драгоценна. И я, твой брат, почитаю за честь наподобие римлянина Курция, что прыгнул в зияющий провал, броситься в жаждущие глотки своих товарищей». С этими словами несравненный идальго отрубил себе голову и положил к нашим ногам. Остальное довершили другие.
      (— А ты сам пробовал его мясо? — доискивался советник.)
      Голод терзал меня.
      (— Внимание! Вина установлена. Поедание благословенного душой человеческого тела карается сожжением на костре.
      — Минутку, — прервал князь. — Какой именно частью тела утолил ты голод?)
      Мясом от ступни.
      (— Тогда вопрос: одушевлена ли ступня?
      — Иначе и быть не может, — воскликнул советник. — Разве не говорят повсеместно: «у него душа ушла в пятки» или «только на ноги смел». Разве смелость — не свойство души? Или: «честен с головы до пят». Следовательно, пята несомненно является приютом честности.
      — Все это — присказки да поговорки. Предположим, нога одушевлена. Следовательно, если кому-нибудь отрежут ногу, то примерно четверть души пропадает. Получается: три четверти души прямиком в небеса, четверть в преисподнюю или наоборот. Абсурдно. Впрочем, разрешить столь важный вопрос способен лишь теологический факультет. До решения факультета надобно приостановить процесс.)
      Целую неделю без забот, без печалей провел обвиняемый в камере смертников. Все это время факультет обсуждал: насыщено ли душой человеческое тело целиком или частично. Заключение гласило: «Душа пронизывает человеческое тело до коленных чашечек. Посему предусмотрено святой церковью коленопреклонение: в такой позиции все одушевленное предстоит господу; все, что находится ниже колен, суть материальный и плотский придаток».
      (Вердикт князя: «Посему считать подробность о каннибализме irrelevabilis ».)

Часть десятая
UXORICIDIUM

Secundogenitura

      (— Да, избежал ты достойного возмездия за это злодейство. Правда, есть еще uxoricidium.)
      Не избежал, милостивые господа, отнюдь не избежал, наказание пришло немедля. Всех, кто отведал противоестественной пищи, поразило безумие, все уподобились бешеным псам. Проглотив такой кусок, человек при жизни испытывает адские муки. Я съел от ступни, потому, возможно, и не погиб, но мозг запылал, тело лихорадило, желудок сводило чудовищными судорогами. С моими спутниками творилось нечто дикое: глаза вылезли из орбит, на губах проступила пена, каждый кусал себя и другого: они топали ногами, визжали, вопили, смеялись, выли на луну, как собаки. Многие в беспредельном страдании бросались в море, где их пожирали акулы и рыба-молот, прозванная «морским ангелом».
      После судорог и лихорадки мои руки и ноги будто окаменели. Я только видел и слышал — кожа потеряла чувствительность. Солнечные лучи нестерпимо жгли глаза, но я не мог сомкнуть веки. Казалось, легче схватить горизонт и поднять в зенит, нежели опустить ресницы на непомерно вздутые глазные яблоки.
      Среди бесконечных мук прохладное дуновение… взмах крыла… белый голубь на моем плече. Белый голубь, который после освобождения из темницы повсюду меня сопровождал и вернулся спасти мне жизнь. Раскинутые крылья защитили глаза от беспощадного солнца, в тени мне стало легче, и я заснул.
      Куда мотало наш бот без мачты, руля, паруса? Кто им управлял? Белый голубь, должно быть, больше некому. Все мои спутники погибли. Одни, обезумев, прыгнули в воду, другие скончались от невыносимых страданий. А меня милосердное провидение пощадило, надо полагать, ради очередных испытаний.
      Антверпенский корабль на пути из Индии наткнулся на мой бот, что качался туда-сюда по прихоти волн: человеколюбивый капитан, заподозрив признаки жизни в моем теле, велел втащить меня на палубу и кое-как удержал отлетающую душу. Брось он меня в море, я имел бы шанс попасть во чрево кита, превратился бы себе в амбру — вы, вероятно, знаете, господа, амбра вырабатывается в китовом желудке, — и теперь окуривали бы мною церковь. А так остался я снова в миру для свершения дальнейших злодеяний.
      Благодаря уходу и заботам капитана я постепенно восстановил свои силы, и по прибытии в голландскую гавань на мне не осталось и следов пережитых мучений. Вернуться в Нимвеген, расцеловать обожаемую супругу, прижать к сердцу малыша! Прошло два с половиной года, ребенок теперь уже резвый шалун. Мать, вероятно, научила его выговаривать мое имя. Какое счастье вернуться домой! Не королем, просто-напросто отцом, не супругом бегумы, нет, мужем своей жены. Судьба, слава богу, избавила меня от индусской провинции, пусть остался лишь тюльпановый сад — он мне куда дороже.
      Я ехал днем и ночью, дабы скорее увидеть дом; послал конного курьера уведомить жену о возвращении. Добрая женщина закатила целый пир. Когда я вышел из экипажа, она бросилась мне на шею, и я почувствовал, что весила она теперь фунтов на двадцать пять поболе. Первые мои слова после радостных объятий были: «Где мое дитя?»
      — Они здесь, — шепнула жена, приветно сияя, и указала на двух нянек, которые как раз спускались с лестницы: одна вела за руку мальчика, что едва научился ходить, другая несла спеленатого младенца.
      — Кто это? — воззрился я на младенца.
      — Твой второй ребенок, кто ж еще, дурачок, — она благостно улыбнулась.
      — Второй ребенок? Да ведь я третий год странствую.
      — Разве ты забыл, — она стыдливо покраснела и спрятала лицо свое на моей груди, — разве ты забыл, как фея Маймуна и эльф Данеш соединили нас во дворце на горе Арарат?
      — Маймуна и Данеш — распроклятые эльфы, господи спаси!
      Жена принялась меня уверять, что нелепо сомневаться в ее верности. Есть доказательство — мое собственное письмо, где удостоверена наша встреча на горе Арарат; более того, имеется подаренный мною линга, а также кусок материи, затканной драконами, чьи глаза наблюдали нашу счастливую встречу. По всей логике, если я был королем, то сей младенец — принц.
      — Нет, милейшая, в таких делах я шуток не терплю! — я строго повысил голос. — Сон сном, а реальность реальностью. Сон… и такие последствия. Не отрицаю, вы мне снились, я вам снился. Но разве этот маленький крикун похож на сон? Это действительность, причем весьма неприятная. Пойду к бургомистру, изложу дело архиепископу, дойду до святого престола, но не позволю выставлять себя на посмешище.
      — Прекрасно! Ступайте к бургомистру, к архиепископу, поднимайте шум! Выставитесь полным дураком!
      Я заупрямился, побежал к бургомистру, вытащил его, сонного, из постели, завопив, что подходят французы, тогда он вмиг пробудился. Затем изложил ему всю историю, хотя он так угрожающе зевал, что я опасался, как бы он не заглотил меня. Он предложил встретиться утром, ибо факты необходимо обмозговать, и посоветовал пока что вернуться к жене.
      Ничего другого мне и не оставалось: денег ни гроша, а за гостиницу в Нимвегене принято платить вперед. Пристыженный и мрачный вернулся я домой. Жена решила замять ссору: к чему, дескать, шум поднимать. Если я не сострою хорошей мины, дело обернется не только насмешками, но и чем похуже. Уж больно мне хотелось поесть и отдохнуть, и я промолчал, решив: ладно, завтра с тобой, дорогая, поквитаюсь.
      Утром явился я к бургомистру, который на сей раз не спал. Для начала он спросил, как надлежит меня титуловать: констаблером из Нимвегена или индусским королем.
      — Понятно, индусским королем.
      — Тогда, ваше величество, магараджа, набоб или шах, наденьте шляпу, прошу вас. — Свою шляпу бургомистр почтительно снял. — Не сочтите за труд поведать, скольких жен имеет право держать индусский король, а равно сколько слонов, верблюдов, носорогов, фей мужского и женского пола и прочих вьючных животных?
      Я сообразил, куда он клонит, и переменил позицию:
      — Прошу вас разговаривать со мной как с констаблером, по нашему европейскому обыкновению.
      — Ах так! Шляпу долой, констаблер, да уши навостри, — бургомистр моментально нахлобучил собственную. — В противоречие нашим христианским законам ты взял вторую жену. Бигамия налицо. Прикажу тебя бичевать, привязать к позорному столбу, сошлю на галеры.
      Такой оборот мне совсем не понравился:
      — Говорите со мной, пожалуй, как с индусским королем.
      Тут мы оба напялили свои шляпы и так и продолжали беседовать.
      — Королевского приказа слушаются все живые существа, следовательно, и феи. Если ты всемогущ, что тебе стоило летать в небесах, а заодно и встретить первую жену. К чему все эти жалобы? Чего ты потерял?
      — Ничего не потерял. Напротив, приобрел. Одним сыном больше стало!
      — И этот сын жив?
      — Конечно. А иначе и разговора бы не было.
      — Он живет, следовательно, существует. Факт есть факт. Что толку дискутировать о факте? Факты сильней аргументов.
      Разозленный, я приводил свои доводы, он — свои. Оба мы не слушали друг друга. В конце концов шляпы полетели на пол, и я заорал, что поскольку сей казус не в компетенции магистрата, я направлю стопы свои к святому престолу: неслыханный скандал безнаказанно не пройдет. Тут-то я и промахнулся.
      Нимвеген — это просто какая-то шайка родственников! Все друг другу зятья да свояки и, сверх того, ужасающе добродетельные субъекты. Упрекнуть кого-либо в безнравственном поведении здесь невозможно. Если что и случается — мертвое молчание гарантировано. Между собой потешаются и перешептываются, но когда запахнет судом — никто ничего не видел, не слышал.
      Слуги, родственники, соседи дружно свидетельствовали: за время моего долгого отсутствия моя жена была олицетворением супружеской верности. Дом не покидала, разве только в церковь ходила. Наведывался к ней иногда капеллан исповеди ради. Что говорить, даже и нового чепца не сшила. Мое обвинение лишено всяких оснований.
      Зато на каком фундаменте покоилась защита! Мое собственное письмо на китайской бумаге повествует о нашей удивительной встрече. Сообщение подписано и заверено семью бонзами. Известно, что бонзы — персоны уважаемые и почтенные вроде членов нашего соборного капитула. Бонзы отлично знают о присутствии в своей стране феи Маймуны и эльфа Данеша. Если таковые не живут в Европе, причиной тому климат: ведь и слоны не живу в Европе, хотя в их реальности никто не усомнится. Кто решится отрицать их существование лишь потому, что сроду их не видел? Обратимся к священному писанию: пророк Илия, к примеру, вознесся на огненной колеснице. Иона путешествовал во чреве кита. Вот какие чудеса случались с лицами святыми и внушающими полное доверие. Напрашивается вывод: раз Иона, нисколько того не желая, попал во чрево китово, то отчего бы Маймуне и Данешу не соединить мужа и жену, тоскующих по встрече.
      Кроме того, обвиняемая располагает и другими вескими доказательствами: во-первых, так называемый «линга» — предмет неизвестный в Европе. Затем кусок шелковой материи, затканный драконами, — способ изготовления подобной ткани равно неизвестен в наших странах. Все это бесспорные свидетельства добронравия ложно обвиняемой особы.