Глава 23

Гай стоял на балконе маленькой квартирки и смотрел, но не вниз, на тихую улочку, а вверх – на звезды. Ночь была очень теплой, и в это время (а было около часа) город уже погрузился в глубокий сон. Он прислушивался к ночным звукам: тихому отдаленному цоканью копыт по булыжникам мостовой, приглушенному бряцанию сбруи, заунывному пению пьяницы, бредущего домой в этот поздний час, стуку двери в каком-то доме поблизости…

Гай сделал лишь одну уступку условностям, надев брюки. Он сложил на голой груди свои большие, мускулистые руки и стоял, чувствуя, как довольство собой охватывает все его существо.

Через открытую дверь он слышал, как Джульетта плещется в ванне, напоминающей по форме комнатную туфлю. Ванну в час ночи обычно не принимают, но, как понял Гай к своему изумлению и восторгу, то, что обычно делают люди, и то, что делает Джульетта Кастильоне, не имеет между собой ничего общего.

Внезапно в ночи раздался звук, самый чистый из всех, какие ему когда-нибудь доводилось слышать. Он весь оцепенел, чувствуя, как мурашки бегут вверх и вниз вдоль позвоночника. Человеческий голос не мог бы так звучать; ему никогда не достичь этой округлости, чистоты, беспредельной раскрепощенности.

И все-таки это был голос: он звучал то виолончелью, то флейтой, то скрипкой – Джульетта распевала гамму. Никакой инструмент не мог бы сотворить это чудо! Ничто и никто. А Джульетта могла. Он знал, что слушает один из лучших голосов своего века, да, пожалуй, всех веков. Гамма закончилась: она тут же начала «Robert, toi que j'aime»[60] из «Роберта-дьявола» Мейербера и пела с такой разрывающей душу нежностью, что Гай, который не плакал с той ночи, когда умерла Билджи, заморгал и почувствовал, что глубоко в горле у него застрял, перекрывая дыхание, большущий комок.

Внезапно Джульетта прекратила пение.

– Гай! – весело крикнула она. – Иди потри мне спину!

Он вошел в кухню, где стояла ванна. Джульетта лежала на спине, утопая меж холмов мыльной пены, воздух был тяжел от духов, которые она щедро налила в ванну. Она томно улыбнулась ему и протянула губку.

– Наклонись! – проворчал он. Она неторопливо подалась вперед, и он стал тереть ее плечи и спину, в то время как она придерживала обеими руками волосы.

– Спой это еще раз, – попросил он, – ту песню, что ты только что пела…

– Вот уж нет! – рассмеялась она. – Если хотите услышать Кастильоне, синьор Гай, вам придется платить!

– Ладно, – усмехнулся он. – И сколько же?

– Поцелуй, впрочем, нет! Поцелуями не ограничимся, не правда ли, мой любимый? А теперь, когда я чиста и хорошо пахну… Подожди, я придумаю что-нибудь еще. Подай-ка мне полотенце…

Она встала и вышла из ванны.

– Хорошо бы издать закон, – сказал Гай хриплым голосом, – запрещающий тебе когда-либо одеваться!

– Но это вряд ли будет очень здорово. Неужели ты хочешь, чтобы все мужчины глазели на то, что принадлежит только тебе?

– Ну нет! – рассмеялся он. – Была бы моя воля, я бы тебя укутал в широченное платье, как то, что носила матушка Хаббард из детской песенки, и десять ярдов вуали…

– Не пойдет! Тогда ты не сможешь увидеть зависть в их глазах.

– Зависть! – воскликнул Гай. – Да этих типов надо высечь плетью, а то и застрелить за те мысли, что приходят им в голову, когда они на тебя смотрят!

– А когда ты меня впервые увидел, что подумал? Не заслужил ли и ты подобного наказания?

– Нет, – ответил Гай после некоторого раздумья. – Тебе может показаться смешным, но я тогда не думал… об этом. Единственное, что пришло мне в голову: «О, как она красива! Какая удивительная безупречная красота!»

– За это, – прошептала Джульетта, – ты получишь поцелуй. И еще, и еще, и еще один! А теперь пойдем на балкон, посмотрим на звезды.

– Ты этого хочешь?

– Конечно! Сейчас очень поздно, и все спят. Я люблю ощущать кожей ночной воздух. Прохладно, но это такая приятная прохлада. Пошли!

Она схватила его за руку и бегом пересекла маленькую квартирку. Он последовал за ней, полный удивления и радости. Они постояли немного на балкончике, тесно прижавшись друг к другу. Ее голова покоилась на его плече. Он вдыхал аромат ее волос.

«Смешно, – подумал он. – Я боюсь. Я счастлив, слишком счастлив, и поэтому боюсь. Все это так замечательно, но не может длиться вечно. Прекрасное мимолетно…»

– Гай, – пробормотала она, – ты сказал, что не думал… об этом. Но почему?

– Не знаю. Но я не думал. Наверно, считал, что ты слишком красива, чтобы быть женщиной из плоти и крови.

– Но я настоящая женщина. Самая что ни на есть настоящая. Может, правда, не такая, как большинство других женщин…

– Да уж, конечно! – рассмеялся Гай. – А скажи, Джулия, как тебе удается избегать приступов меланхолии, обмороков, обычной для женщин истеричности, наконец? Никогда не встречал таких женщин раньше. Даже не знал, что они существуют…

– Они бывают, но очень редко, – сказала Джульетта. – Мне повезло: меня спас дядя, брат моего отца. Он был музыкантом, очень, очень плохим музыкантом, но любил свое дело. Однажды, когда я была совсем маленькой, он услышал, как я пою. И тогда украл меня у родителей и начал шлифовать мой голос. Он знал, что иначе они со мной ни за что не расстанутся.

– Ты сказала, он спас тебя. Но от чего, Джулия?

– От глупых, бессмысленных вещей. От стыда за свое тело. От нелепой идеи, что будто бы порядочная женщина не должна испытывать никаких чувств. А я любила дядюшку. Он был бездельник и пьяница, да и вообще никчемный человек. Но вот умом его Бог не обидел. Он потешался над всем, во что люди привыкли верить. «Джульетта, – говорил он мне, бывало, – мужчины бегут от добропорядочных женщин, у которых сердце заковано в лед. Но, если женщина заставляет его смеяться весь день и трудиться всю ночь – от такой жены ни один мужчина не уйдет». Мне нравится, когда меня любят и сама я кого-нибудь люблю. А как можно выразить чувства? Пропеть любовную песню?

– Да, – ответил Гай, – особенно когда умеешь петь, как ты!

– Это правда. Когда я пою, я счастлива. Но не настолько счастлива, как в те минуты, когда ты меня обнимаешь. Пение и все прочее – поцелуи, флирт – это как увертюра. Но ведь должен быть и величественный финал, верно? Поэтому я люблю тебя всем своим существом и не стыжусь этого. Наши тела созданы для наслаждения друг другом. А какую радость приносишь ты мне, мой милый Гай! О-о-о!

– Что тебя мучит, Джулия? – спросил Гай.

– Я слишком много разглагольствовала о любви. Отпусти меня, Гай.

Он повиновался и отступил назад, с удивлением глядя на нее. Она молча повернулась и убежала с балкона. Он остался стоять, насупившись, глядя ей вслед и размышляя: «Какого черта…»

Потом он услышал, как из спальни взмыл ее дивный голос, мелодичный, нежный, полный теплоты и манящей прелести…

– Den vien, non tardar, о gioja bella[61], – пела она.

Ему даже не доводилось слышать о моцартовской «Le Nozze di Figaro»[62], он знал всего несколько итальянских слов, но любовный призыв безошибочно угадывался в арии Сюзанны, которую пела Джульетта. Да и слова очень напоминали испанские:

– Приди, не медли…

Но, даже поняв это, он все равно медлил. Таким наслаждением было слушать ее пение!

На следующее утро, когда они ехали в госпиталь в маленькой, с плетеным кузовом двуколке, он наблюдал за ней уголком глаза. Ее лицо было спокойным, очень спокойным и печальным. Внезапно он увидел, как на глазах ее выступили слезы.

– Джулия, – спросил он с тревогой, – что тебя мучит?

Она обернулась и судорожно сжала его руку, прижавшись к ней лицом.

– Я боюсь! – всхлипнула она. – О, Гай, я так боюсь!

– Чего же, моя маленькая Джулия?

– Потерять тебя! – прорыдала она.

Он расхохотался, откинув назад голову, испытывая облегчение от того, что она назвала тот страх, который и он втайне ощущал, сведя тем самым его на нет.

– И что же станет причиной нашей разлуки, Джулия, детка? – спросил он смеясь. – Ружейная пуля? Яд? Топор?

Она склонила к нему лицо, ее черные глаза затуманились слезами.

– Нет, – прошептала она. – Ты меня бросишь…

– Боже правый! – воскликнул он. – Что за вздорная мысль!

– Совсем не вздорная. Скажи, Гай, ты собираешься на мне жениться?

– Конечно, – ответил он не раздумывая.

– Вот видишь! – заплакала она. – Этого-то я и боялась!

Он с удивлением посмотрел на нее.

– Разрази меня гром, если я что-нибудь понимаю, – сказал он. – Ты говоришь и ведешь себя так, будто любишь меня, а когда узнаешь, что я хочу на тебе жениться, ты…

– Меня трудно понять, ты прав. Я люблю тебя. Мне кажется, что, если ты бросишь меня, я покончу с собой. Подожди! Не перебивай. Я не могу выйти за тебя замуж, как бы мне ни хотелось этого, а мне этого так хочется, так хочется, Гай!

– Так в чем же дело? Ты что, уже замужем?

– Нет! Я бы тогда и не посмотрела в твою сторону. Не смогла бы изменить мужу. Это ты во всем виноват! Трудно устоять перед таким мужчиной!

– Да уж, – сказал Гай с досадой, – чем дальше, тем понятнее…

– Послушай. Если бы я вышла за тебя замуж, ты бы захотел, чтобы мы жили на этой твоей ферме, ведь так?

– Это не ферма, а плантация. А в остальном, конечно, так.

– А я, если бы вышла за тебя замуж, я бы захотела, чтобы ты повсюду ездил со мной: в Рим, Милан, Париж, Венецию – везде, где я пою. А ты не сможешь, да и не захочешь, чтобы тебя таскали туда-сюда по свету, как марионетку. А я не могу похоронить свой голос на ферме. Кому я там буду петь?

– Мне, – сказал Гай.

– Со всей душой. Но этого недостаточно. Мой дядюшка не раз говорил, что с таким голосом, как у меня, рождаются раз в сто лет. И что он принадлежит не его случайному обладателю, а всему миру…

– Но я – часть этого мира.

– Очень, очень малая часть, хотя для меня ты великан, который сидит верхом на горах, а голова его прячется в тучах. Ты не имеешь права просить меня об этом, а я не могу тебе этого дать…

– Значит, – сказал Гай с горечью, – тебе хватило трех дней со мной, Джулия?

– Нет! Мне трех жизней бы не хватило, не то что трех дней. Мы с тобой могли бы быть вместе только тогда, когда один из нас полностью подчинится воле другого, откажется от своего «я». Спрячь меня от мира на ферме, где только коровы будут слушать мое пение, – и я умру. А если я буду таскать тебя за собой по свету, твоя мужская гордость будет жестоко оскорблена. Ты станешь меня ненавидеть. А я этого не перенесу…

– И что же ты предлагаешь? – спросил Гай уныло.

– Будем вместе, сколько можем. Прежде чем откроется сезон в «Сент-Шарль», я хотела бы съездить на твою фер… плантацию. Ты говорил, что там чудесно, и мне хотелось бы увидеть ее. А потом я надеюсь, что ты поедешь со мной и, как прежде, никакие узы, кроме любви, не будут связывать нас. Потом, когда я тебе надоем, ничто не помешает тебе покинуть меня…

– Или наоборот, – заметил Гай.

– Никогда! Ты мне надоешь только тогда, когда мне положат монеты на глаза в мой смертный час. Да и тогда едва ли. Ты, наверно, всегда будешь слышать, как я пою сквозь шум ветра и дождя самые грустные любовные песни на свете.

– Ты удивительное создание, Джулия, – сказал Гай ласково.

– Конечно. И еще я поняла, что никогда не любила раньше, даже когда думала, что люблю. И знай, мой любимый, сердце мое, я никогда, никогда не полюблю снова и всегда буду принадлежать тебе, суждено ли нам быть вместе или врозь…

– Давай не будем говорить глупости, Джульетта.

– И не будем больше грустить! – воскликнула она, вновь развеселившись. – Пойдем проведаем беднягу Эдварда, нашу мумию!

Малхаузу было уже намного лучше. Но бинты, которые закрывали все его лицо, кроме глаз, еще не были сняты, поэтому говорить он не мог, а разговор без его участия вскоре всем наскучил. Гай видел, что импресарио внимательно за ним наблюдает, и чувствовал страшную неловкость.

Однако посещение Килрейна Мэллори доставило им еще меньше радости. Возле него сидела Джо Энн. Глаза ее покраснели от слез, но достоинству и выдержке можно было позавидовать.

Гай представил ей Джульетту, но даже тогда, когда они жали друг другу руки и бормотали подобающие случаю любезности, напряжение висело в воздухе. Им хватило пары слов, чтобы возненавидеть друг друга со всей страстью, с какой могут ненавидеть женщины. Причин этому Гай не видел. Ведь Джо Энн назвала его свиньей при последней встрече. Кроме того, она была замужем за этим несчастным искалеченным получеловеком.

Она выпустила руку Джульетты с такой поспешностью, как будто только что держала живую змею, и обратилась к Гаю с теплотой, показавшейся ему несколько преувеличенной:

– Хочу поблагодарить тебя, Гай, за то, что ты спас жизнь моему мужу.

– А разве Килрейн ваш муж? – воскликнула Джульетта с неподдельным изумлением.

– Конечно. А почему вы спрашиваете, мисс Кастильоне?

– Н… не знаю. Прошу меня извинить, но на борту «Тома Тайлера» он совсем не был похож на женатого человека…

– Некоторым женщинам, – сказала Джо Энн с ледяным презрением, – все мужчины кажутся неженатыми, до тех пор пока они не прояснят ситуацию…

– Согласна с вами, – улыбнулась Джульетта. – Но, к счастью, о вкусах не спорят. А ваш муж показался мне неженатым вот почему: просто мне трудно вообразить, что какая-нибудь женщина может им всерьез заинтересоваться, тем более такая привлекательная, как вы…

– О! – задохнулась от возмущения Джо Энн. – Мне никогда…

– Девочки, девочки, – рассмеялся Гай, – вы плохо себя ведете. И, если вы не прекратите эту ссору, придется вас утихомиривать при помощи трости. – Он повернулся к неподвижно лежавшему на кровати Килу. – Как чувствуешь себя, старина?

– Как в аду, – проворчал Кил. – Ничего не болит, но это самое скверное. Если бы хоть болело, можно было бы на что-то надеяться. Боже милосердный, Гай! Как жить теперь? Я калека и не смогу управлять имением…

– Джо справится, – сказал Гай. – Единственное, что ей придется делать, – отдавать необходимые распоряжения молодому Стивенсу. Фэроукс дает хорошие урожаи, а что касается долгов… – Он вытащил расписки и разорвал их, швырнув обрывки на постель. – Так-то будет лучше, парень…

– Разрази меня гром, Гай… – выдохнул Килрейн.

Джо Энн вдруг встала и подошла к Гаю.

– Я предпочла бы не принимать этот… этот щедрый дар, – сказала она. – Но, очевидно, мне придется смирить свою гордость. У нас просто нет иного выхода. Прости меня за то, что я наговорила тебе в прошлый раз. Я была не права.

Она мельком искоса взглянула на Джульетту, потом наклонилась и поцеловала Гая, но не в щеку, как он ожидал, а в губы.

В следующее мгновение Джо Энн оказалась в далеко не нежных объятиях Джульетты и тщетно пыталась вырваться из них. Не успел Гай вскочить с места, как Джульетта наотмашь ударила ее по щеке. С лица Джо сошла вся краска, только отпечаток пятерни Джульетты, сначала выделявшийся белизной, начал медленно краснеть.

– Не смейте его целовать! – крикнула Джульетта. – Даже в щеку, в знак благодарности. Он мой, весь мой, запомните это раз и навсегда, и если какая-нибудь женщина осмелится его коснуться…

– Джулия, – спокойно сказал Гай, – остановись, довольно!

– Нет, – прорыдала она, – и не подумаю молчать, это уж чересчур! Когда я вошла, я сразу заметила, как она на тебя поглядела! Все они друг друга стоят, эти невозмутимые блондинки! С виду-то они холодны как лед, а внутри…

– …такие же, как все женщины, – тихо закончила за нее Джо. – Прошу прощения, мисс Кастильоне, за то, что поцеловала вашего… вашего возлюбленного. Готова забыть эту пощечину. Как вы сами говорили, о вкусах не спорят, так же как и о нормах поведения. Что касается меня, то я никогда не опущусь до публичного скандала. Желаю вам счастья с ним: хоть вкусы и разнятся, если позволите мне еще раз вас процитировать, однако в этом случае, надо признать, вкус вам не изменил.

Джульетта отступила назад. Ее взгляд, обращенный на Джо Энн, выражал раскаяние.

– Мне стыдно, – прошептала она. – Я вела себя недостойно, а ваше умение держать себя в руках еще более это подчеркнуло. Именно самообладание помогло вам, англосаксам, завоевать мир, – ваше sangfroid[63]. Нам, латинянам, это не удается. У нас в крови солнце и музыка, вино и огонь. Мы или поем от радости, или вне себя от гнева. Наверно, это слабость. Простите меня, пожалуйста.

– Охотно, – сказала Джо Энн, – хотя бы потому, что вы любите его. Ведь вы его любите? По-настоящему любите?

– Да, – ответила Джульетта. – Очень-очень сильно.

– Он заслуживает вашей любви. Надеюсь, он будет счастлив с вами. В Мэллори-хилле давным-давно не хватает хозяйки.

– Я… – начала Джульетта, но не смогла закончить. Чувствуя на себе испытующий взгляд Джо Энн, она запнулась и повернулась к Гаю. – Гай, не отвезешь ли меня домой сейчас?

– Хорошо. До встречи в Фэроуксе, – попрощался он с Джо Энн и Килом.

Килрейн приподнялся на локтях, глядя им вслед.

– Ах ты, счастливчик, сукин сын! – сказал он.

Гай знал, что, решившись привезти Джульетту в Мэллори-хилл, он, выражаясь классическим испанским слогом, дает повод для самого громкого скандала за всю историю штата. Но его это ничуть не беспокоило. На нем не лежал груз вины перед каким-то мужчиной, так же как и Джульетта не была виновата перед какой-либо женщиной. Кроме того, он признавал, что тот, кто обладает таким голосом, как у нее, не обязан стеснять себя теми же правилами, что все прочие смертные. Поэтому они сошли с парохода на пристани Мэллори-хилла за десять дней до открытия сезона в театре «Сент-Шарль», дату которого объявил вызывавший сострадание своими многочисленными шрамами Малхауз. Пять дней, которые они провели здесь, стали для них днями ничем не омраченного счастья. Они вместе объезжали плантацию, бродили по саду, взявшись за руки, каждую ночь наблюдали с большого балкона, как луна погружается в воды реки. Джульетта пришла в восторг от Никиабо и Сифы и умоляла Гая взять их с собой, если он надумает сопровождать ее в гастрольных поездках.

Днем она готовилась к открытию сезона, репетируя роль Лючии из оперы Доницетти «Лючия де Ламермур». Аккомпанировал ей Ганс Хейнкле, юный немецкий музыкант из тех степенных, спокойных баварцев, что бежали от революции 1848 года и в 1850-м, после двух лет скитаний, внезапно и необъяснимо осели на болотистых неосвоенных землях к северу от плантации Фитцхью Мэллори.

Итак, в долгие полуденные часы Мэллори-хилл оглашался звуками чудной красоты. Гай, который никогда в жизни не слышал настоящей музыки, если не считать жалких попыток безголосых дочек соседских плантаторов, церковных гимнов и негритянских духовных песнопений, понял наконец, как много он потерял.

Джульетта была обворожительна, восхитительна, божественна. У него не было сомнений, что ни одному мужчине не доводилось знать женщины, подобной ей, любившей его в сонной тьме с одержимостью языческой богини, певшей своим нежным, прелестным золотистым голосом: «Andante, molto calmo[64], любимый мой! Lento, lento – allegro modekato[65], любовь моя, – sostenuto[66]. – Allegro con spirit[67] – о, еще, еще! Molto vivace, allegro vivo[68] – как бы glissando[69] – о любимый! Финал, грандиозный финал! О-о-о!»

– Чем ты, черт возьми, сейчас занимаешься, – рассмеялся Гай, когда наконец обрел дар речи, – управляешь оркестром?

– О, si![70] И какую чудесную, дивную музыку исполнили мы с тобой вместе, правда, любимый?

– Увертюра к бессмертию, мне кажется, это можно назвать так.

Но и она должна была кончиться. И так случилось, что в конце прозвучала фальшивая нота. За день до отъезда Джульетты в Нью-Орлеан Гай сидел на балконе и слушал, как она репетировала в гостиной, когда подъехала Джо Энн Мэллори. Он встал и спустился вниз.

– Я полагаю, – сухо сказала Джо Энн, – эта женщина все еще здесь?

– Да, – спокойно ответил Гай. – А что, есть возражения?

– Нет. Это не мое дело. Но ты не можешь так наплевательски относиться к общественному мнению. Она, конечно, красива, но тебе-то должно хватать простой порядочности, чтобы жениться на ней, а не…

– Я просил ее об этом, – тихо сказал Гай, – но у меня есть соперник, которого я не в силах одолеть…