Гибель «Русалки»

– Не беспокойся, монго, – усмехнулся Гай. – Я так и не распробовал черное мясо.

– Тогда постараюсь привезти тебе маленькую француженку, как и обещал. Французские женщины – занятные штучки. Думаю, это не будет слишком трудной задачей: больших материалистов, чем французы, просто не существует. Небольшое проявление щедрости – и твоя маленькая Жанна последует за мной…

– Если хочешь… – беспечно сказал Гай.

Разговор не казался ему серьезным. Возможность появления европейской или вообще какой-либо белой женщины в компании этого толстого мулата казалась ему столь маловероятной, что он о ней даже не думал. Еще до того как да Коимбра сел в свой маленький шлюп, отплывающий на юг, в сторону Конго, где наверняка можно было встретить французское судно, Гай полностью забыл об этом разговоре.

Прошло немного времени, ему пришлось забыть не только об этом. Наступил август с его ослепительным солнцем, дожди полностью прекратились, началась засуха. Окрестные племена стали все чаще наведываться в Понголенд в поисках пищи. Гай и его люди и сами не ели мяса уже много дней, что в этих краях, обычно изобилующих дичью, считалось серьезным лишением. Гай несколько раз водил людей на охоту, но добыча была крайне скудной. Рабы в загонах худели с каждым днем, так что пришлось их уступить капитанам-янки за смехотворно низкую цену. Гаю так надоели подорожник, ямс, овощи и фрукты, что он поклялся не есть больше зелень до конца дней своих. К концу августа ему пришлось отправить гонцов с известием, что он не будет больше принимать рабов по той простой причине, что их нечем кормить. Нужно было прожить еще весь сентябрь до прихода осеннего сезона дождей.

Гай вряд ли бы все это вынес, если бы не Билджи. Ночь за ночью, когда луна, казалось, занимавшая четверть неба, расплескивала свое жидкое серебро по сухим и пыльным джунглям, а голубые кукушки хрипло гукали с вершин деревьев, она приходила к нему и приносила с собой успокоение. Он испытывал к ней настоящую нежность, смешанную со стыдом и жалостью. Но не любовь. И не по той причине, что когда-то удержала его от близости с Фиби, но потому, что теперь, в двадцать пять лет, он был взрослым мужчиной и умел владеть собой. Когда он полюбит вновь, то – навсегда. Поэтому он не хотел отдать свое сердце Билджи, хотя знал, что она вполне достойна его любви. Все равно ничего хорошего из этого не выйдет. Гай ясно понимал (и это вызывало у него чувство горечи), что невозможно ввести это дитя, в жилах которого смешалась негритянская и арабская кровь, в мир белых людей. В душе он разделял все скверные предрассудки своего народа, в его сознании белого человека почти не было места для понимания негра, сострадания к нему. Нет, бросить ее было меньшим злом – уж лучше отсечь острым ножом то, что связывало его с Билджи, этим благоуханным тропическим цветком, обречь ее любовь на медленное угасание от одиночества и непрерывного страдания…

Она лежала в его объятиях, а в густой темноте за окном пищали и визжали большие летучие мыши, и, глядя на пурпурное вино ее губ, полночную вуаль ее ресниц, маленькую жилку, пульсирующую на шее, темной, как обожженное тиковое дерево, он чуть не плакал от стыда и горя…

Гай лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Где-то удивительно близко рыкнул леопард-болози. По ночам невыносимая засуха гнала этих огромных кошек к деревням, где они рыскали в поисках добычи, – отсутствие дичи превращало их в людоедов. По утрам находили их следы, но прогнать не пытались. До самого рассвета люди сидели взаперти, слушая испуганное блеяние коз и надеясь, что обезумевшие от голода звери не полезут на обнесенные частоколом стены.

«Что-то нужно предпринять, – думал Гай. – Завтра возьму несколько воинов, пойду в джунгли и не вернусь, пока не перебью всех этих пятнистых дьяволов, а заодно и накормлю деревню мясом…»

В этой мысли было что-то успокаивающее. Она позволяла ему переключиться на насущные заботы и перестать, хотя бы на время, думать о Билджи. Он лежал, погруженный в раздумья о предстоящей большой охоте, пока не заснул.

Они вышли из Понголенда с первыми лучами солнца: Гай возглавлял процессию, несколько человек, идущих следом, несли его ружья, а за ними длинной чередой растянулись загонщики. Они несли недельный запас провизии, поскольку путь их лежал далеко за пределы местных охотничьих угодий, которые покинула дичь, в обычное время в изобилии водившаяся здесь. Он шел и шел вперед, чувствуя внезапный душевный подъем. Лучи солнца едва проникали сквозь полог пыльной листвы. Зловеще каркнула птица-носорог. Гай ускорил шаг.

За первые пять дней они убили трех леопардов, старых, покрытых шрамами былых битв и до крайности отощавших. Животных, пригодных в пищу, и след простыл, единственным исключением была карликовая восточно-африканская антилопа величиной не больше зайца. Они убили ее и съели, тщательно разделив на равные части, так что каждому досталось по маленькому кусочку. В общем-то, они не были голодны, но вынужденное вегетарианство измучило их. Оруженосцы Гая питались лучше, чем он, и, хотя они приглашали его на свои пиры, одного взгляда на котел, полный улиток, ящериц, лягушек, кузнечиков, гусениц, над которыми они чмокали губами от удовольствия, было достаточно, чтобы у Гая окончательно пропал аппетит. Походный повар выбивался из сил, чтобы вернуть интерес к еде у своего господина. На пятый день он поставил перед Гаем котелок с превосходным тушеным мясом. Гай почти уничтожил свою порцию, когда вдруг увидел на дне котелка маленький череп, точь-в-точь как у новорожденного младенца. Зажимая рукой рот, Гай помчался к ближайшим кустам. Огорченный повар последовал за ним.

– Бвана не любит обезьяньего мяса? – озабоченно спросил он.

– Нет, черт возьми! – заорал Гай, но, увидев вытянувшееся лицо Нимбо, сказал: – Понимаешь, Ним, обезьянка так похожа на ребенка…

– Лесные люди говорят, ребенок тоже вкусный, – сказал Нимбо с мрачным видом, – но у нашего народа табу. Мы идем, я и хозяин, к Бириби, большому колдуну, скоро, когда пройдем еще полдня. Бириби поможет. Мы принесем домой много мяса, да? Бвана пойдет?

– Да, – сказал Гай. – А сейчас приготовь мне что-нибудь другое…

Бириби, колдун из джунглей, жил в пещере. Он, конечно, как и все прочие колдуны, был большим мошенником в непременной маске черного дерева, ястребиных перьях и с обширным запасом тарабарщины на устах. За несколько фунтов табака и бутылку рома он показал свое колдовское искусство. Сначала он убил цыпленка, извлек кишки и перемешал с коричневатым порошком, который, как показалось Гаю, сильно смахивал на экскременты животных. Затем обмазал этой липкой смесью лица Гая и Нимбо.

– Вам нельзя умываться, пока не найдете дичь, – торжественно сказал колдун на языке мандинго. – Белый господин должен вести людей и не должен говорить. Вы переправитесь через три реки и выйдете на равнину. На это уйдет два дня. На равнине будет много буйволов. Они не убегут. У вас будет столько мяса, сколько вам надо, если сделаете все так, как я говорю…

Чувствуя себя полным идиотом, Гай тем не менее в точности следовал всем этим наставлениям. Они шли два дня, Гай впереди всех, причем он ни разу не открыл рта и не смывал с лица вонючую смесь. Они перебрались через три реки. С наступлением ночи устроили привал на краю холмистой саванны с редкими низкорослыми деревьями.

Утром их разбудило мычание буйволов.

«Конечно, это чистое совпадение», – убеждал себя Гай, пока негры готовили ружья. Но он достаточно долго прожил в Африке, чтобы не быть в этом абсолютно уверенным. И чем дольше он жил в этом глухом краю, где легко и многократно опровергались законы природы и чистая наука, тем меньше уверенности у него оставалось.

Первым же залпом они свалили трех молодых буйволиц. Взяв еще одно заряженное ружье, он увидел, что старый, покрытый боевыми шрамами бык поднял голову и втянул ноздрями утренний воздух.

Гай поднял ружье и стал ждать. Еще не совсем рассвело, и буйвол стоял, глядя в его сторону. Гай хорошо знал, что стрелять сейчас нельзя. В Африке нет зверя более злобного, чем буйвол, и более бесстрашного. Даже львы предпочитают не связываться с буйволом. У него нет врагов среди зверей, кроме молодых буйволов-самцов, которые в брачную пору бьются с ним до смерти за право обладать буйволицами. А этот старый бык, судя по всему, участвовал во многих подобных сражениях и всегда побеждал.

Гай знал, что поразить в голову бегущего навстречу буйвола практически невозможно. Черепная коробка защищена твердой, как броня, костью больших рогов, закрывающих лоб. Когда буйвол перед нападением опускает голову, этот же костный щит закрывает его грудь. Даже ружье для охоты на слонов в сороковых годах девятнадцатого века не обладало достаточной убойной силой, чтобы свалить идущего в атаку буйвола, единственный шанс давал выстрел с фланга, в бок животного, до того как оно начало двигаться.

Гай и оруженосцы начали медленно подбираться сбоку. Они обливались потом, хотя утро было прохладным. Гай вспомнил, во что превратилось тело женщины, натолкнувшейся на буйволицу у водопоя вблизи Понголенда. Им пришлось соскребать багровое месиво из искрошенной в мелкие кусочки плоти и костей с земли, в которую буйволица втоптала женщину. Иначе собрать ее останки было просто невозможно. Сначала они даже не были уверены в том, что эта мягкая масса из плоти, кишок, мозгов и обломков костей когда-то принадлежала человеческому существу. Если бы Гай не видел волос, зубов и обрывков ткани, которые подобрал в грязи Мономасса, чтобы использовать потом в своих целях, все это вполне можно было бы принять за останки какого-нибудь животного.

Он молил Бога, чтобы направление ветра не изменилось. Всем известно, что у буйволов плохое зрение, но невероятная острота обоняния. Охотники почти достигли удобной для стрельбы точки, когда вдруг вспорхнули птицы, выбиравшие насекомых из щетинистой, покрытой шрамами шкуры буйвола. И тотчас, не издав ни звука, даже не ударив копытом землю, животное сорвалось с места и понеслось с быстротой скорого поезда. Гай всадил пулю ему в шею, целясь поверх рогов и рассчитывая перебить позвонки. Буйвол даже не замедлил хода. Второй выстрел отколол куски от костного панциря, заставив быка на мгновение поднять голову. И в тот же миг Гай схватил новое ружье и вогнал пулю точно в грудь старому буйволу.

Больше он ничего не успел сделать. Буйвол бросился на них, зашвырнул одного из оруженосцев высоко в небо, с огромной силой откинул в сторону еще одного негра и Гая. Животное продолжало свой бег еще ярдов двадцать, потом его колени подогнулись, и оно рухнуло на землю с такой силой, что пропахало головой борозду. И больше уже не двигалось.

Но когда Гай попытался подняться на ноги, чтобы убедиться, что буйвол мертв, он обнаружил, что не может сделать этого. Его левая нога была сломана в двух местах, но пока еще не болела. Инстинктивно он поднял руку и вытер лицо. На пальцах осталась липкая грязь. Гай с благоговением глядел на нее.

«Подари я колдуну еще бутылку рома, он, может быть, и об этом бы меня предупредил», – подумал он.

Изготовив бамбуковые шины для ноги Гая и руки оруженосца, негры разделали тушу старого буйвола и обнаружили, что третья пуля прошла навылет через его сердце. Но, прежде чем умереть, он успел разорвать бедро до самой кости одному человеку, переломать кости еще двум и пробежать несколько десятков ярдов.

Теперь у них было много мяса. Устроили настоящий пир. К столу были поданы печень, сердце, языки и сочные бифштексы из мяса трёх буйволиц. Засолив мясо четырех убитых животных, пустились в обратный путь. Для Гая и раненых негров были сооружены носилки. Это было жуткое мучение. Каждый толчок отзывался в сломанной ноге Гая такой болью, словно в нее вонзались раскаленные ножи. И вот наконец первого ноября они добрались до Понголенда. Воздух был теперь густо насыщен туманами, но дождь не шел. Засуха миновала, однако перенасыщенные влагой туманы стояли еще не одну неделю. Конечно, этого было достаточно, чтобы буйно взошла растительность, а звери вернулись к своим старым пастбищам. Можно сказать, что это был самый лучший и приятный за долгие годы сезон дождей.

На Рождество 1843 года Жоа да Коимбра возвратился в Понголенд. Он похудел на сорок фунтов и был одет по последней европейской моде. Ясные глаза искрились весельем. Казалось, он помолодел лет на двадцать.

А под руку его держала, глядя на него снизу вверх большими восхищенными глазами, элегантная маленькая парижанка.

Глава 16

В следующие две недели Гай Фолкс чуть не сошел с ума. Нога его все еще не зажила, но совсем другое терзало его – то, чего он уже совершенно не мог вынести: монго поселил изящную миниатюрную Моник Валуа не в серале с другими женами, а в собственном доме. Он перестал ходить в свой гарем. Монго являл собой глупую картину без памяти влюбленного пожилого человека. За эти недели он ни разу не посетил Гая в его доме, где тот просиживал целыми днями со своей сломанной ногой, которую он держал на скамеечке, мучаясь и неистовствуя, как раненый лев.

– Что с тобой? – шептала Билджи. – Бвана влюбился в белую девушку? Билджи не знает, что и думать. Ты теперь ее не замечаешь. Почему ты лишился рассудка? Ты влюбился в нее? Скажи Билджи, и я уйду…

– Да не люблю я ее! – простонал Гай. – Мне до нее дела нет – жива она или мертва. Но она белая, Билджи, понимаешь, белая! Как ты не можешь понять? А этот навозного цвета ниггер с репейником вместо волос просто не имеет права…

– И бвана белый, – заметила Билджи. – А Билджи почти совсем черная. Ну и что?

– О Боже! – проскрежетал зубами Гай. – Убирайся отсюда! Уходи, пока я тебя не убил!

Билджи выскользнула за дверь. Гай остался сидеть в полной темноте. Снова и снова в его воображении возникала Моник, белая и обнаженная, в толстых смуглых руках монго. Его чуть не стошнило. Он никогда не видел Моник Валуа, не имел ни малейшего представления о том, как она выглядит, но неотвязная мысль о ней и монго не давала ему покоя.

Наконец монго пришел навестить его.

– Слышал о твоем несчастье, – приветливо сказал мулат. – Давно собирался проведать тебя, но был занят, извини.

Гай сидел, вцепившись в подлокотники кресла, внимательно глядя на монго.

– Сам знаешь, – продолжал да Коимбра, – в Понголенде трудно что-то удержать в тайне, так что мне вряд ли нужно пускаться в длительные объяснения. Пожалуй, у тебя есть некоторые основания считать, что я не сдержал слова. Наверно, это так, но здесь нет моей вины. Крошка Моник предназначалась для тебя. У меня и в мыслях не было, что ее может заинтересовать такой толстый и немолодой человек, как я. Но, кажется, я ошибся. Для нее не имеет значения ни мой возраст, ни толщина, ни…

– Цвет кожи? – спросил Гай сквозь зубы.

– Цвет кожи? – переспросил монго. – Почему ее это должно волновать? Для цивилизованных людей цвет кожи значит не больше, чем окраска оперения для голубей. А французы – люди цивилизованные, несмотря на все свои недостатки. Ты уж извини, что так вышло. Но я рад: должен тебе признаться – приятно иметь женщину, с которой есть о чем поговорить, хотя и все остальное, конечно, имеет немалое значение…

– Убирайся отсюда, монго! – заорал Гай. – Уходи, ради Бога! Я не хочу тебя убивать, но ей-богу, я…

– Сомневаюсь, что тебе бы это удалось, – спокойно сказал да Коимбра, – но очень прискорбно, что у тебя возникло такое желание. Я-то думал, ты избавился от этого предрассудка, который превращает англосаксов в невоспитанных детей, отставших в своем развитии дикарей. Увы, нет. Очень жаль.

– Дикарей! – прошептал Гай. – И это говоришь ты, наполовину черный сукин сын! Да как ты смеешь!

– Мой народ не вышел из состояния дикости, потому что у него не было такого шанса. А у твоего народа, мой пылкий юный друг, такая возможность была, и он отверг ее, вероятно, потому, что был слишком малодушен для этого. Весьма прискорбно…

– Убирайся! – прошептал Гай.

– Хорошо. Но прежде чем уйти, я должен сказать тебе, зачем приходил. В нашу сторону движутся полчища бродячих муравьев – впервые за последние семь лет. Может быть, они пройдут мимо деревни, а может, и нет. Во всяком случае, необходимо, чтобы пара негров всегда была наготове, чтобы вынести тебя отсюда, – ведь сам ты не можешь двигаться. Иначе от тебя утром, после того как муравьи пройдут, ничего, кроме одежды и сломанной ноги на скамеечке, не останется – даже клочка мяса: они сожрут его до самых костей. Должен тебе сказать, это чрезвычайно неприятная смерть, так что поберегись…

С этими словами он вышел и исчез в густом тумане.

Через два дня все жители Понголенда были готовы покинуть деревню: они лишь ждали известия о направлении движения бродячих муравьев. Унга Гуллиа с дикарским благоговением перед силой поведала Гаю об этом маленьком насекомом, не больше четверти дюйма длиной, подлинном царе животного мира и всевластном хозяине африканской земли. Каждые пять-семь лет при повышенной влажности муравьи трогаются с места. Их десятки миллиардов, триллионы. На их пути погибает все живое без исключения. Старый лев, изувеченный ревматизмом и неспособный двигаться. Раненый слон. Улитки, гусеницы, змеи, скорпионы. Животные на привязи или в загоне, независимо от их размеров и силы. Старые и немощные люди, если их вовремя не унесут более молодые и здоровые. После того как муравьи пройдут, находят скелеты их жертв с такими чистыми костями, как будто с них выварили мясо. Даже чище. Белые и сухие…

Рабочие муравьи слепы и бесполы. Немногие мужские особи обладают зрением. Матка в двадцать раз больше других муравьев: она такая толстая, что не может двигаться – ее тащат рабочие муравьи. Эта чрезвычайно продуктивная машина откладывает яйца, потомство ее исчисляется миллионами. Она единственная самка в своем племени.

Гай лениво слушал рассказ Унги о прожорливости бродячих муравьев; спасаются только пауки: они подвешивают себя к стеблям трав такими тонкими нитями, что муравьи не могут подняться по ним. Но Гай думал не о муравьях, а о том, что, видно, пришла пора покинуть Понголенд навсегда. Однако прежде чем уехать, он должен повидать Моник Валуа и поговорить с ней. Билджи? С ней лучше рвать сейчас. А еще лучше было бы, если она решит, что он погиб.

Он вдруг вспомнил, что в первые две недели декабря он несколько раз был близок с Билджи (даже сломанная нога Гая не помешала ее гибкому ласковому телу, а он не принял обычных мер предосторожности), но тут же отбросил эту тревожную мысль: при его нынешнем состоянии здоровья вероятность каких-то последствий их близости была крайне ничтожной…

Повидать Моник, предложить ей свою помощь – и прочь отсюда. Месяц или два, пока не выздоровеет, он пробудет на одной из прибрежных факторий, а потом откроет собственную…

– Унга, – внезапно прервал он ее, – не могла бы ты передать записку белой жене монго? Тайком, конечно. Монго не должен знать…

– Конечно, бвана, – ответила Унга.

Французским он давно не пользовался и несколько подзабыл его. Это обстоятельство помогло ему: оно придало записке оттенок некой таинственности, на что Гай вовсе не рассчитывал, и Моник, женщина до мозга костей, более того, француженка, не смогла преодолеть любопытства и пришла.

Она проскользнула в хижину и теперь стояла, разглядывая его, прелестная, крошечная, как кукла, с мальчишеским лицом, которое нарушало все законы красоты, – и все же в ней было нечто большее, чем миловидность. Скулы ее выступали, рот был очень широк, глазам не хватало места на маленьком лице. Но это были удивительные глаза: огромные, полные какой-то неутоленной печали.

– Вы хотели видеть меня, мсье? – спросила она. Голос ее был низкий и хриплый, но звучал нежно, как ласка.

– Да, – сказал Гай по-французски. – Я хотел вас видеть, Моник. И я рад, что вы пришли…

– Zut alors![50] – рассмеялась она. – И я рада вас видеть. Но в чем дело? Думаю, это не слишком осторожно с моей стороны – прийти сюда. Моему мужу, монго, это бы не понравилось…

– Вашему мужу? – изумленно вымолвил Гай.

– Конечно. Мы поженились перед отъездом из Франции. Но что в этом такого странного, мсье?

– Послушайте, Моник. Мне не удалось скопить большого состояния. Но я оплачу ваш проезд до Франции и, кроме того, дам достаточно денег, чтобы вы открыли маленькое дело. Магазин дамских шляп или даже ателье мод.

Она воззрилась на него в безграничном изумлении.

– Но почему вы это предлагаете? – спросила она. – Вы совсем меня не знаете и…

– Я вас достаточно знаю. Дома вы сможете по-настоящему выйти замуж.

– Но у меня была уже свадьба! В церкви. С цветами, вуалью и…

– Моник! Неважно, как проходила ваша свадьба, – белая женщина вообще не должна выходить замуж за ниггера!

– Ах вот как! Боюсь, что вы начинаете меня сердить. Да кто вы такой, мсье, что позволяете себе подобным образом говорить о моем муже!

– Не имеет значения, кто я. Белый человек, и этого вполне достаточно. Может быть, вам многое пришлось испытать в жизни, но все равно это не оправдание для…

– Assez![51] – выпалила Моник. – Хватит! Теперь позвольте мне кое-что сказать вам, мсье. Я вышла замуж за человека, который добр и ласков со мной, и я люблю его. У него очень нежная кожа, и мне нравится ее цвет. Именно поэтому я сразу обратила на него внимание. Я видела много-много мужчин, таких как вы. Вот вы белый. Но, скажем, брюхо у рыбы тоже белое. Рыба ведь не надувается от гордости – это простое явление природы, ничего больше. Некоторые люди белые, некоторые желтые, некоторые краснокожие, некоторые черные. Это цвета, не более того, и никакого значения они не имеют. Люди разных цветов кожи интересны, как интересны различные виды цветов. Но в конечном счете все они человеческие существа, в их сердцах – любовь и ненависть, жалость и боль, все они маленькие дети милосердного Бога, который любит их всех одинаково. Вы хорошо поняли, что я сказала?

– Я понял, что вы безнадежны.

– Если этим словом вы называете мою любовь к человеку, которого я не собираюсь покидать только из-за того, что вам не нравится цвет кожи, дарованный ему Богом, то тогда вы правы, мсье. Вы слишком далеко зашли. Может быть, мне не особенно нравится цвет вашей кожи – я же не беру на себя смелость сказать вашей жене, чтобы она из-за этого от вас ушла! Это было бы чересчур. А теперь я пойду. И скажу вам, мсье, с вашего разрешения, что мне очень вас жалко. Вы были бы приятным человеком, если бы очистили свое сердце и в нем было бы больше доброты…

Она направилась к выходу, но было поздно: в дверном проеме стоял монго Жоа, внимательно глядя на нее. Он весь дрожал и был не в состоянии говорить, но когда наконец заговорил, его самообладанию можно было позавидовать.

– Пойдем, моя дорогая, – сказал он мягко. – Уже очень поздно. Спокойной ночи, мистер Фолкс. Надеюсь, ничто не омрачит ваш сон…

Гай, конечно, не спал вовсе. Он лежал на своей постели, держа пистолеты наготове. Так он пролежал два часа, а потом по всей деревне зазвучали голоса и послышался топот бегущих ног. Он встал и проковылял к двери, опираясь на бамбуковые костыли. Задвижка была открыта, но дверь не поддалась – кто-то подпер ее снаружи тяжеленным бревном железного дерева. Гай отошел назад и бросился на дверь всей своей массой, однако она даже не шелохнулась, а он упал на пол, чувствуя страшную боль в сломанной ноге. Потом встал, сделал еще одну попытку – результат был тот же. Лежа на полу, он слышал, как ночной воздух пронзают крики ужаса.

У самой двери раздался голос Билджи, звавшей его по имени. Он слышал, как она берется за бревно, с усилием тащит, прерывисто дыша. Потом она закричала. Сквозь ее крики пробились угрюмые хриплые голоса:

– Не надо сопротивляться, женщина. Уходи! Монго приговорил его. Он осмелился коснуться белой жены монго и теперь должен умереть. Уходи, дьявольские муравьи уже близко!

Он слышал, как она в отчаянии выкрикивала его имя. Потом крики стали глуше и наконец совсем затихли, как будто кто-то зажал ей рот рукой. Он еще полежал, собираясь с силами, затем встал и направился к окну. Этот выход тоже был загорожен. Он вернулся на середину комнаты. Охранявшие его негры наверняка убежали. Никто не осмеливался оказаться на пути бродячих муравьев. Гай сел и задумался. Потом, улыбнувшись, поднял мушкет, проскакал на одной ноге к задней стене дома, построенного из прутьев, обмазанных речным илом, размахнулся и ударил в нее мушкетом. Приклад пробил стену с первого удара. Гай бил и бил, пока дыра не стала достаточно большой. Потом стал выбираться наружу. Это было тяжким делом. Он упирался руками и здоровой ногой и с силой отталкивался, пока наконец не вылез наружу, да так неловко, что сломанная нога подвернулась. Боль была такой острой, что он потерял сознание.

Гай пришел в себя от ощущения, что в него сразу во многих местах вонзают раскаленные добела иголки. Он лежал еще какое-то время, пока не понял, что это. Попытался встать, но не смог: костыли остались в хижине. Тогда он перевернулся и пополз. Уколы раскаленных игл усилились. Он был очень смелым человеком, но такая смерть показалась ему ужасной. Гай преодолел еще три ярда и тогда почувствовал, что больше не в силах сопротивляться острой режущей боли от укусов насекомых. Он лежал в густой муравьиной массе, отчаянно молотя руками и пронзительно крича.

Билджи услышала эти крики и нашла его. Она была маленькая, хрупкая и не очень сильная, но сумела каким-то чудом вытащить его из этой гущи, поднять и понести, вознося молитвы большому Богу белого человека, а заодно и всем мрачным и кровавым африканским богам. И ее молитва дошла до кого-то из них, а может, даже до нескольких. Потому что нет ложных богов, если верить в них достаточно сильно: каждый человек носит в душе свое собственное божество, наделяя его своим безобразием или озаряя светом своей истины.

Билджи вынесла Гая на высокое место, в стороне от потока муравьев. Они лежали там, тяжело дыша, а когда услышали крики, подползли к краю обрыва и глянули вниз. Кто-то боролся с муравьями из последних сил, но они ничем не могли помочь. Крики перешли в булькающие стоны, и все стихло. Они лежали, держа друг друга в объятиях, и рыдали от сознания собственной беспомощности…

Утром, когда муравьи ушли, Билджи спустилась в покинутую людьми деревню и взяла костыли Гая. Она принесла также его пояс с деньгами и пистолеты, а потом они двинулись вниз по тропке, ведущей к реке и дальше к морю. И прямо под обрывом обнаружили скелет женщины. Одна нога погибшей была прикована к бревну, нетронутыми остались лишь украшения – бусы и браслеты.

– Унга! – пронзительно крикнула Билджи. – Унга! – Она рухнула на колени рядом с этими жалкими останками, сотрясаясь от бурных рыданий.

– Но как… как ты узнала? – прошептал Гай.

– Браслеты! Браслеты Унги, бвана! Но за что? За что монго убил ее?

Гай не ответил ей. Не мог. Но он знал, знал совершенно точно. За то, что Унга передала его записку Моник. И ни за что больше. За это она умерла в мучениях, которые не испытавший укуса бродячего муравья просто не мог бы себе представить…

Билджи обложила его табачными листьями, чтобы муравьиные жала вышли наружу. Он чувствовал себя теперь гораздо лучше. По крайней мере, это можно было сказать о его теле.

Но терзавшие его душевные муки нельзя было описать словами.

Глава 17

21 июня 1852 года Гай Фолк на веранде своей рабовладельческой фактории в Фолкстоне беседовал с капитаном Джеймсом Раджерсом, который, лениво развалившись, сидел на бамбуковом стуле. Годы, проведенные в тюрьме, не прошли бесследно для капитана, и это бросалось в глаза. Гай не знал, каким образом компания добилась его освобождения, и не спрашивал об этом. Если Раджерс захочет, он и сам расскажет, а впрочем, это было не так уж и важно.

С того места, где сидел Гай, был хорошо виден океан. Сразу же за темными купами баобабов, тамариндов и пальм виднелись мачты и спардек «Воладора», судна Джеймса Раджерса, и ползущие к нему по безграничному пространству сверкающих вод, подобно черным насекомым, каноэ, на которых люди из племени кру везли рабов. Джеймсу Раджерсу следовало бы, конечно, быть на борту и следить за погрузкой, но годы заключения так изменили характер уроженца Новой Англии, что он поручил это дело помощнику, а сам посиживал здесь, на веранде.

– Везет же тебе! – проворчал он.

– Везет? – удивился Гай. – С чего ты это взял?

– У тебя есть все, что надо: легкая жизнь, чудесная женщина, которая о тебе заботится…

– Какая женщина? – усмехнулся Гай. – У меня их было не меньше дюжины, с тех пор как ты впервые пришел в Фолкстон…

– Билджи, – решительно сказал Джеймс Раджерс. – Эти португальские квартеронки не в счет.

Они приходят и уходят, но Билджи – надежная помощница.

– Пожалуй, ты прав, – нехотя признал Гай. – Иногда она мне надоедает до смерти. Но я к ней привык. И все-таки не вижу, с чего бы мне так уж везло…

– И все же это так. Самая большая фактория в этой части побережья, а ты – богатейший работорговец в Африке.

– Третий по богатству, – поправил его Гай. – Педро Бланко и да Соуза все еще опережают меня.

– Ну и что? Ты их догонишь. Люди говорят, у тебя больше миллиона долларов разбросано по банкам Лондона и Нью-Йорка.

– Люди болтают много лишнего, – сказал Гай сухо.

– Уж я-то тебя знаю! Бьюсь об заклад, они скорее недооценивают, чем переоценивают твое богатство…

Капитан был прав. К тому времени Гай имел на банковском счету в Лондоне четверть миллиона, но в фунтах, а не в долларах, и еще семьсот тысяч долларов в банках Бостона, Филадельфии и Нью-Йорка.

– Интересно устроена жизнь, – проговорил капитан Раджерс в задумчивости. – Звезда одного человека восходит, другого – падает вниз. Слышал, как плохо идут дела у монго?

– Да, – ответил Гай. – Крошка Моник ему недешево обходится.

– Не в этом дело. До того как ты завел свою факторию, он мог себе позволить потакать ее прихотям. Она очаровательная женщина. И ребенок у них чудесный.