– На сусу и мандинго. Конечно, они очень похожи. Смешанный язык с преобладанием французских слов. Изучал и арабский, но без практики в нем многого не добьешься. Признаю, что у меня не хватает опыта, но я знаю, как это исправить. После моего первого рейса этот заносчивый сукин сын мулат да Коимбра предлагал мне место своего секретаря. Думаю принять его предложение, провести год-два с ним, изучить дело изнутри и следить, чтобы он нас не надувал. Затем заведу собственную факторию, поддерживая, естественно, непосредственные связи с тобой и компанией. Что ты на это скажешь, Рафе?

– Мне это нравится, – задумчиво сказал дон Рафаэль. – Голова у тебя работает. Пойдешь суперкарго на «Аэростатико», который отплывает на следующей неделе. А в Африке уж устраивайся сам. Если да Коимбра узнает, что ты представляешь нас, это едва ли поможет делу…

– Ты услышишь обо мне очень смешные сплетни, Рафе. Матросы «Аэростатико» разнесут по всем портовым кабакам слухи, что меня не назначили капитаном «Марты Джин» из-за моего возраста и что компания отказалась выплатить мне за доставку негров деньги, предназначенные для капитана Пибоди. Я был взбешен из-за такого скверного отношения ко мне, и поэтому, когда я доберусь до Понголенда, никто особенно не удивится, что я, едва сойдя с корабля, отправился просить работу у монго Жоа…

– Превосходно! – рассмеялся дон Рафаэль. – У тебя есть задатки заговорщика, мой мальчик! Я посвящу в твои планы и других членов синдиката, так что они не будут ничего отрицать или чему-нибудь противоречить. Между прочим, тебе бы надо повидать капитана Трэя. Он как-то при мне прозрачно намекнул, что простил тебя. Мне кажется, Гай, ты с ним не очень хорошо поступил…

– Знаю, – спокойно ответил Гай. – Так уж получилось, Рафе. Тут и другое было замешано…

– Донья Пилар? Понимаю. Она чрезвычайно красивая женщина. А мальчики, когда им столько лет, сколько было тебе тогда, они… Ну как бы тебе сказать… впечатлительны, что ли…

– Мальчики любого возраста, – сухо сказал Гай, – лет этак до девяноста. Вся беда в том, что я и подумать не мог, что она, по крайней мере на тринадцать лет, старше меня. Она выглядела как девочка. Но она была настоящей женщиной, Рафе. Сердечной и преданной, а обо мне как заботилась! Вот это-то меня больше всего и ранило. Не мог вынести, юный дурак, что она считает меня ребенком…

– Так ты и был во многом ребенком, – мягко заметил дон Рафаэль. – Теперь ты стал взрослым. Думаю, сможешь нанести им визит…

– Нет. Я еще не настолько повзрослел. Это не доставит мне удовольствия. Таких женщин, как Пили, не так-то легко забыть. Их можно только заменить какой-то другой, совсем непохожей женщиной. Не лучшей, чем она, – лучше просто не бывает…

– Боль еще не прошла, сынок?

– Бывает плохо, когда все это вспоминаю, но нечасто. Время и расстояние странным образом излечивают от любых чувств, даже таких. Но посетить их – значит вновь вызвать чувство, которое я уже почти обуздал. Так что передай им мои извинения за то, что уехал, не повидав их, и скажи, что обязательно когда-нибудь помиримся…

– Хорошо, – сказал дон Рафаэль, – я все передам. Приказать, чтобы приготовили комнату для сиесты?

– Нет, спасибо, – весело ответил Гай. – Мне еще надо разнести кое-какие слухи. Пока, Рафе…

Все долгие тридцать девять дней плавания (судно «Аэростатико» вполне оправдывало свое название) Гай заботился о том, чтобы лицо его хранило неизменную печать угрюмости, – это должно было убедить офицеров и матросов, что он находится в соответствующем расположении духа. Некоторые знали его по совместному плаванию на «Марте Джин», когда ему довелось короткое время быть капитаном. Матросы невольничьих судов, как и прочие моряки, постоянно меняли корабли из-за настоящих или выдуманных обид, а скорее всего из-за своей врожденной непоседливости. Да и сам Гай (главным образом для того, чтобы обогатить свой опыт) сменил четыре корабля за шесть лет, проведенных в море. Но именно присутствие на судне людей из его бывшей команды дало ему возможность убедиться в том, как удачен его план. Во время рейса то один, то другой украдкой подходили к нему, чтобы посетовать:

– Какая досада! Вы были лучшим капитаном, с которым нам когда-либо доводилось плавать. Вы понимали, что существует матрос, а ведь никому из этих придир и дуболомов, с которыми обычно приходится плавать, нет до этого дела. Если когда-нибудь будете набирать команду, дайте мне знать, и я – ваш, капитан, провалиться мне на этом месте!

– Тебе, видно, долго придется ждать, – говорил в ответ им Гай. – В этом ремесле такие порядки, что раньше умрешь от старости, чем тебя сделают капитаном…

К тому времени, когда они бросили якорь в илистом устье Рио Понго, Гай был совершенно уверен в успехе задуманного. Тем не менее, прежде чем самому ступить на землю Понголенда, он подождал, пока капитан не отпустит на берег большую часть команды. Более того, он попросил Мартина, своего бывшего боцмана, на чью разговорчивость мог положиться, передать привет монго Жоа. Не было ни малейшего сомнения в том, что да Коимбра выжмет из Мартина все новости за каких-нибудь пять минут. Думая об этом, Гай улыбнулся сквозь дым своей гаванской сигары. Он пристрастился к приятному пороку курения еще в начале своей карьеры работорговца, во многом из-за того, что это помогало хоть немного заглушить зловоние из трюма, битком набитого рабами.

Когда Мартин, слегка шатаясь от выпитого, вернулся на корабль, он принес записку от самого монго, написанную по-английски, рукой опытного каллиграфа школы Спенсера, с такими причудливыми завитушками и вензелями, что Гай с трудом ее прочитал. Помимо всего прочего, там говорилось:

«Если у Вас есть возможность нанести мне визит, то беседа со мной за бутылочкой вина наверняка будет весьма полезной и приятной для Вас. Несмотря на наши расхождения во взглядах в прошлом, Вы найдете во мне человека, который знает истинную цену вещей, а этого, к сожалению, недостает некоторым людям (последние два слова были жирно подчеркнуты). Пришлите мне весточку с одним из круменов».

Как только Гай одолел трудный почерк монго, он подошел к лееру и подозвал одного из хару мону, или круменов, как называли их работорговцы. Короткий обмен репликами на сусу (а этот язык в достаточной степени походил на диалект круменов, чтобы быть понятным им), пригоршня сигар – и дело будет улажено. Завтра, когда Гай Фолкс сойдет на берег, монго Жоа будет ждать его.

И он действительно ждал его. Монго, еще более разжиревший и заметно потрепанный жизнью, после настоящего пира, который он задал Гаю по случаю встречи, впал в благодушное настроение, чему способствовала и бутылка бренди.

– Думаю, я могу быть откровенным… – сказал он, сияя лучезарной улыбкой и потирая свои огромные руки. – Твой друг Мартин – ты уж, пожалуйста, не брани его за это – нечаянно проговорился о том, как скверно обошлись с тобой эти кубинские свиньи. Признаюсь, что я отчасти даже рад этому; теперь ты, возможно, не откажешься принять мое предложение…

– Может быть, – ответил Гай уклончиво. – Говори, монго. Я внимательно слушаю.

– Оно чрезвычайно заманчиво, – сказал да Коимбра. – Если бы я предложил тебе стать моим младшим партнером, что бы ты на это ответил?

– Странно, – сказал Гай. – Помню, ты мне однажды предложил стать твоим секретарем. По правде говоря, когда я сошел на берег, собирался дать тебе свое согласие. Но такое резкое повышение в должности слишком неожиданно. К тому же в этом нет смысла. Партнеры вносят в дело свой капитал, или полезные связи, или что-то еще, представляющее ценность. У меня же нет ни гроша, а те знакомые, что у меня были, видит Бог, оказались плохими друзьями. Поэтому давай говорить начистоту, выложим все карты на стол. Скажи мне одну простую вещь: зачем, ради всего святого, тебе нужно, чтобы я стал твоим партнером?

– Ну это совсем нетрудно объяснить, мой мальчик. Ты обладаешь одним чрезвычайно ценным качеством, в котором я заинтересован, – цветом твоей кожи. Подожди немного: я тебе все объясню. Среди невольничьих судов, которые заходят в Понго, все больше и больше американских. Когда имеешь с ними дело, мой цвет кожи становится помехой. Они пытаются обмануть меня, видимо считая, что раз я негр, значит – идиот. Когда я вывожу их на чистую воду, они вне себя от возмущения. Если бы ты стал моим партнером, я бы возложил на тебя все сделки с твоими жуликоватыми соотечественниками. С большим удовольствием сыграю роль твоего секретаря или помощника в их присутствии. Я не тщеславен. Они поверят, что я мелкая сошка, или просто не обратят на меня внимания, – думаю, это будет нам только на руку. Главное – так или иначе делать дело…

– А раньше, – прервал его Гай, – тебе разве не встречались другие белые люди, которых…

– Нет. Сам по себе факт принадлежности к белой расе недостаточен. Мне нужен человек умный, решительный, сильный – а эти качества довольно редки у любой расы. Средний белый человек – и пусть это не оскорбит твои чувства – глупое животное. Об этом говорит хотя бы его наивная детская уверенность в своем несомненном превосходстве над другими людьми только потому, что ему посчастливилось родиться белым. А в тебе есть именно то, что мне нужно, хотя и ты не свободен от этих дурацких англосаксонских предрассудков. Думаю, со временем ты избавишься от них. Впрочем, это не имеет значения. Важно то, что ты мог бы быть мне очень полезен, да, кстати, и сам внакладе не останешься. Что ты на это скажешь, Гай?

– Звучит заманчиво. А жалованье?

– Пять отличных негров каждый месяц по твоему собственному выбору. Будешь продавать их или менять на товары, как захочешь. Они принесут не менее двухсот долларов в месяц, а если умело будешь вести дело, то и все пятьсот. И не говори мне, что ты больше имел на невольничьем судне, уж я лучше знаю…

– Ну что ж… – нерешительно сказал Гай.

– В твоем распоряжении, конечно, будет дом. Чистый и хорошо обставленный. Еда. Ткани из моих кладовых и услуги портного…

– А Билджи? – неожиданно спросил Гай, скорее для того, чтобы увидеть, как отнесется к этому монго.

Да Коимбра нахмурился.

– Нет, – сказал он веско. – Я сделал ее своей четвертой женой, как добрый мусульманин…

– Разве ты мусульманин? А я думал…

– …что я добрый католик, как все люди португальской крови? Понимаю. Да разве так уж важно, к каким заклинаниям прислушивается человек? Чепуха все это. Я веду торговлю главным образом с последователями аллаха, поэтому в интересах дела…

– И также для того, – сказал Гай сухо, – чтобы иметь оправдание своему гарему, не правда ли, монго?

– Вовсе не для этого. Полигамия существует почти у всех здешних племен, и мне не нужно искать оправдания. К тому же от четырех жен беспокойства не в четыре, а в восемьдесят раз больше, чем от одной. У меня не раз возникало желание бросить их всех на съедение крокодилам.

– И тем не менее ты взял в жены малышку Билджи, – заметил Гай.

– Минутный каприз. За те без малого пять лет, что ты ее не видел, она стала изумительно красива. Но пойми меня правильно: женщины мало что значат. Будь она хоть в двадцать раз красивее, я бы уступил ее тебе, но есть вещи, которые монго не может себе позволить. Я мог бы подарить тебе прекраснейшую из своих наложниц, и это не вызвало бы у моих подданных ни малейшего удивления. Но отдать жену означало бы полное бесчестье. Если бы я даже развелся с ней и позволил приходить к тебе, они относились бы ко мне как к рогоносцу, и это был бы конец моей власти над ними. Так что забудь Билджи, ладно? Я найду тебе замену не хуже.

– Нет уж, спасибо, – рассмеялся Гай. – Во мне слишком много глупости, свойственной белому человеку, о чем ты сам только что говорил. Я предпочитаю белых женщин, пахнущих мылом и духами…

К его удивлению монго, казалось, воспринял эти слова всерьез.

– А вот это, мой мальчик, – сказал он печально, – в Африке трудно найти. Но если ты примешь мое предложение и начнешь действовать, я съезжу отдохнуть в Европу – давно об этом мечтал – и привезу тебе маленькую парижаночку. Это тебя устроит?

– Вполне! – рассмеялся Гай, желая и дальше продолжать эту игру. – Пусть она будет маленькая, мне такие больше нравятся. Цвет волос значения не имеет, хотя я неравнодушен к блондинкам и рыжим. Если она хорошенькая и знает толк в том, для чего предназначена женщина, я буду доволен.

– Я учту твои пожелания, – сказал да Коимбра. – Так ты принимаешь мое предложение?

– С удовольствием, – ответил Гай и протянул руку. Монго пожал ее: хватка у него была стальная, несмотря на слой жира.

– Вот видишь, – сказал он улыбаясь, – как далеко ты продвинулся: больше не придаешь рукопожатиям такого значения, как раньше.

– Человек растет, монго. Нельзя же оставаться всю жизнь глупым мальчишкой.

– Хорошо сказано, – рассмеялся монго. – А теперь Унга Гуллиа покажет тебе твое новое жилище.

– А не лучше ли мне сегодня отправиться спать на корабль? Там осталась моя одежда и пара матросских сундуков, набитых любимыми книгами. Они тяжелые: придется немало потрудиться, чтобы доставить их на берег.

– Ну, об этом можешь не беспокоиться, дон Гай. Я передам капитану Мартинесу, что тебя свалила желтая лихорадка, и поэтому лучше тебе пока пожить у меня. Если он не поверит на слово, я велю Мономассе, моему колдуну, приготовить зелье, которое уложит тебя в постель на целые сутки, а потом все пройдет без следа. Уверяю тебя, что даже главный врач эдинбургской больницы не заподозрил бы обмана…

– В этом нет необходимости, – сказал Гай спокойно, – кубинцы так боятся желтой лихорадки…

Он лгал намеренно, точно зная, что Жоа да Коимбра никогда не бывал на Кубе. На самом деле большинство кубинцев непоколебимо верили, что желтая лихорадка – болезнь новичков, а они к ней невосприимчивы, поскольку давно акклиматизировались. К тому же Мигель Мартинес и не стал бы выяснять, действительно ли он болен, по той простой причине, что капитан «Аэростатико» знал о его намерениях.

Через два часа в дверь постучала Унга Гуллиа. Гай открыл, и она вошла, а вслед за ней – целая процессия дюжих негров, несущих два его огромных сундука и матросский мешок. Гай поблагодарил ее на языке мандинго, а когда она ушла, открыл один из сундуков и вытащил из него книгу, даже не взглянув на заглавие, прошел в другой конец дома и лег на застеленную шкурами леопарда постель, для изготовления которой, как обычно в Африке, послужил речной ил. Кусок дерева с углублением для головы служил подушкой. Она оказалась на удивление удобной.

Гай лежал, перелистывая страницы книги дантовского «Ада», читая лениво, без особого интереса, пока не остановился на песне седьмой из четвертого круга:

Но спустимся в тягчайшие мученья:

Склонились звезды, те, что плыли ввысь,

Когда мы шли; запретны промедленья.[47]

Он долго лежал, перечитывая эти строчки. Затем сел, размышляя: «Да, мои звезды склонились одна за другой – Кэти, и папа, и Пили, – каждая звезда проносится по небу и исчезает в небытие, напоминая о том, что всему есть начало и всему есть конец: детству, вере и даже надежде. И нельзя медлить, надо идти дальше, спускаться глубже…»

Он закрыл книгу с почти благоговейным чувством, но стихи неотвязно преследовали его. Он сердито потряс головой, чтобы избавиться от наваждения. Последняя строчка – явная бессмыслица, пусть она и пережила столетия. Разве есть на свете человек, способный избавиться от самых своих горьких воспоминаний? У него украли Кэти, он видел смерть бесконечно дорогого ему отца, любил и потерял Пили, пережил страшные невзгоды и опасности, плавая на невольничьих судах…

Гай распахнул дверь и вышел под палящее солнце. Толпы чернокожих бежали к площади. Он пошел вслед за ними, прокладывая дорогу сквозь людскую гущу, пока не оказался в каком-то ярде от двух хмурых молодых мускулистых негров, свирепо уставившихся друг на друга. Рядом с ними стоял колдун Мономасса в своей страшной маске из дерева и слоновой кости, украшенной ястребиными перьями; в одной руке он держал плеть из воловьей шкуры, а на серовато-розовой ладони другой руки лежала пара раковин каури. Не проронив ни слова, он швырнул их в воздух, посмотрел, как они упали, а затем, что-то злобно и неразборчиво прокричав, вручил свою ужасную плеть одному из юношей.

Другой стоически сложил руки, подставив спину под удары. Толпа расступилась, освобождая место его противнику. Тот размахнулся, и плеть со свистом опустилась на спину врага с такой силой, что он упал на колени, по спине потекла кровь – рана была глубокой, как от ножа. Еще один удар. И еще. Пятнадцать ударов – и ни звука, ни содрогания, ни гримасы боли.

Но вот он выпрямился и повернулся лицом к своему мучителю. Тот, тяжело дыша, передал ему плеть и, в свою очередь, принял пятнадцать ударов, превративших его спину в кровавое месиво. Третья серия ударов была еще ужасней: на спинах просто не оставалось живого места. Но бичевание продолжалось, плеть переходила из рук в руки, пока первый негр не упал на землю, и тогда ликующая толпа подняла на плечи победителя, с триумфом пронеся его до самого дома.

– Боже милосердный! – воскликнул Гай, обернувшись к Унге Гуллиа. – Как же, разрази их гром, это называется?

– Поединок, – ответила Унга. – Молодой господин знает поединок? У белых людей он тоже бывает. Только они стреляют из ружей. Это плохо: один из них умирает.

– Этот парень тоже умрет, или я ошибаюсь? – спросил Гай.

– Нет. Унга приведет его в порядок. Через пять дней будет лучше, чем прежде.

– Но что они не поделили?

– Билджи, – бесхитростно ответила Унга Гуллиа.

– Билджи! – воскликнул Гай. – Но ведь она – жена монго!

– Да. Жены смеются над ним. Он слишком толстый, слишком старый, слишком много виски, его словно околдовали. Все юноши берут его жен, а он не знает. Спит после виски. Все новые дети черные, юноши делают большой живот всем его женам. Кроме Билджи. Она на них не смотрит. Вот почему они дерутся, хотят доказать, кто сильнее и храбрее, кто жарче любит в темноте. Они дураки. Билджи никого из них не выберет.

– Потому что она любит монго? – спросил Гай.

– Нет. Она ждет красивого белого человека из-за моря. Но теперь, я думаю, она будет счастлива. Потому что, я думаю, он приехал. Сказать ей, что ты здесь, Гай? Ведь ты – тот красивый белый человек…

– Унга, ты хочешь сказать, – прошептал Гай, – что все это время она…

– Ждала тебя, да. Только об этом и говорила. Какой ты высокий, какой хороший, как ты приедешь и заберешь ее с собой. Я скажу ей, да?

– Но, – сказал Гай, – но… ее ребенок?

– Умер. Монго ударил ее ногой в живот, был пьян. Ребенок вышел раньше срока, мертвый. Красивый, как ангелочек, волосы как солома, глаза как море. Очень плохо. А она никого не хочет выбирать, поэтому больше нет ребенка. Ждет, когда ты вернешься.

– А что же монго?

– Не может сделать ребенка, больше не может. Большая толстая лохань, набитая кишками, не мужчина. Даже не пытается любить их больше, жен. Знает, что не может, и не пытается.

– Ты хочешь сказать никогда?

– Иногда, может быть, – неохотно уступила Унга. – Но жены кладут ему зелье в еду, и он засыпает и не может докучать им. Суфиана, его старая жена, первая, иногда ему позволяет, потому что она старая, ни одному воину в поселке она не нужна. Но он своих жен обычно не беспокоит. Ест и пьет, и курит сонную траву, а их не любит. Другие, те берут себе молодых, горячих, сильных юношей, кроме Билджи, а теперь она возьмет себе тебя, да?

– Не знаю, – сказал Гай. – Монго – мой друг, и я не хочу…

– Ха! – презрительно усмехнулась Унга. – Он курит банжи, сонную траву и спит. Тогда Билджи приходит. Он не знает. Сегодня вечером она будет, ты жди…

Спустимся в тягчайшие мученья…

Он лежал в темноте, обливаясь потом, возрождая в памяти картины собственного позора – свой персональный ад. Но ведь все это было давно: после Пили его мало привлекала продажная любовь. Он перерос это. Но Билджи! Боже правый, Билджи! Какая она теперь, через четыре года, ей восемнадцать, почти девятнадцать, она теперь, наверно, как красное дерево, обожженный тик, пурпурное вино?

И вот дверь отворилась, и она вошла. Он приподнялся на своей узкой постели, а она рухнула на колени, схватила его загрубевшие руки, осыпая их поцелуями, орошая своими слезами.

– Билджи, не надо! – выдохнул он. – Я…

Но она медленно, спокойно поднялась с колен и закрыла его рот своим ртом: ее мягкие нежные губы и движущийся кончик языка разбудили в его крови молоточки, бьющие в огненную наковальню сердца.

Она была красива. Это слово стерто праздными языками и перьями настолько, что утратило свою первозданную силу, и все же она была так красива! Дитя Востока, полное неги, как мрак тропической ночи, как медленно извивающаяся царица змей. Удивительно теплая и трепещущая, когда он входил…

…в Африку.

Дальше, дальше, глубже, глубже…

…в боль.

И это было тоже: линия раздела между наслаждением и сопутствующим ему страданием, пока звезды не погасли и не настал день, и она встала дрожа с постели и поспешно выскользнула за дверь…

Запретны промедленья…