Чтобы силь не смыл, возводят вокруг широкие дувалы из собранных при очистке поля камней. Так делается поле. Поле малюсенькое – лоскут. Много земли из-за отсутствия дорог притащить не удаётся. Два-три сера самое большое. Сер – мера посева: восемь тюбетеек зерна. Так и мерят: на засев такого-то клочка выходит шестнадцать тюбетеек зерна. Земля, если притащили больше, складывается на крыше мазанки, про запас. Может, часть земли вода смоет, может, если камни обвалятся, можно будет в следующем году расширить площадку. Земля, драгоценная, как зерно, – как зерно измеряется тюбетейками. Потом утрамбованную площадку царапают омачом. Если площадка крутая, бык, чтобы не свалиться, тащит омач, подвигаясь на коленях. В большинстве случаев омач тащит сам дехканин. Земля уродит – хватит хлеба на несколько месяцев. Высохнет ручей – вся работа даром.
У бедняка Нусреддина Ата вся площадка – два сера да мешка три земли на крыше кибитки. Осталась голая скалистая площадка, и земли на крыше как не бывало.
– Смыло силем, – говорит председатель.
– И с крыши?
– Иной раз и кибитки смывает, не только землю с крыши.
– Врёт, – говорит бедняк Нусреддин Ата. – Силь был ночью. Утром, после силя, вся земля осталась на площадке. Соседи видели. Земля пропала на следующую ночь, когда никакого силя не было.
Соседи молчат, гладят бороды. Не помнят, – давно было. Может, силь, а может, и не силь, – всяко бывает. Ясно – против председателя не пойдут.
– У муллы Али Мухитдина, – говорит бедняк Нусреддин, – силь снёс угол его поля – два с половиной сера. Все видели, днём полкишлака сходилось смотреть. А на следующее утро, когда у меня ночью земля пропала, у муллы Али Мухитдина площадка новой землёй поросла.
Вызвали дехкан. Молчат, гладят бороды. Не помнят, – много времени прошло. Сейчас разве проверишь? Мулла Али Мухитдин не такой человек, чтобы чужую землю красть.
Пошли осматривать поле.
У Нусреддина Ата голая площадка, как выбритая, а каменный дувал цел, кое-где только для вида разрушен, но через такие бреши всей земли унести не могло.
– Как же землю силем смыло, если дувал цел? – гнётся до земли Нусреддин.
– Ты обманщик, дувал починил. Сколько времени прошло! Кто упомнит, был разрушен или нет? – говорит мулла Али.
Никто не помнит. Всякий за своим дувалом смотрит. Плохой хозяин на чужие дувалы заглядывает.
Присмотрелся секретарь внимательно ко всем дехканам. Видит, стоит среди них один старик, седобородый, борода по пояс. Подозвал его поближе, говорит:
– Ты, старик, аксакал,
тебе врать грех, над гробом стоишь. Расскажи, как было, по-честному, как правоверный мусульманин.
Место старику на кошме уступил, чаю в пиалу налил. Погладил старик бороду, чай отпил и говорит:
– Ещё наши деды сказывали, что голова человека поделена перегородками на четыре равные части. Когда рождается человек, голова его пуста, как кувшин. К десяти годам заполняется умом одна часть. К двадцати годам заполняется вторая. Поэтому не спрашивай никогда совета у юноши, у него только половина ума.
Когда человеку исполнится тридцать лет, у него заполняется умом третья клетка. И только когда, человеку сорок лет, вся его голова, все четыре части наполнены умом, и это самый мудрый возраст человека.
Когда человеку исполнится пятьдесят лет, одна часть головы его пустеет и разум из неё уходит. Когда ему исполнится шестьдесят, у него остаётся только половина ума. Когда старику семьдесят лет, у него опорожняется третья клетка. А когда старику восемьдесят лет – голова его пуста, как у новорождённого ребёнка. Поэтому не спрашивай никогда восьмидесятилетнего старика. Что он может тебе сказать, раз в голове у него пусто? А мне как раз восемьдесят лет.
Видит секретарь – старик хитрит. Толку от него не добьёшься.
– Я бедняк камбагал, – бьёт себя в грудь Нусреддин Ата, – земли у меня больше нет. И скотины нет. У муллы земли три амбана и пара быков, зачем ему земля бедняка?
– Ты, Нусреддин, нечестный человек, зачем про других неправду говоришь, – хмурится председатель, – Али Мухитдин – бедняк: у него земли два кавша
и один бычок. Да разве это бычок? Так, большая коза.
Дехкане подтверждают. Да, мулла Али бедняк. Все здесь бедняки. Земли мало.
Почесал затылок секретарь. Видит ясно: председатель врёт, и дехкане врут. Председатель сидит в кармане у муллы, а беднота боится. Бедняка явно обворовали. Не заступиться за бедняка – каков же будет тогда авторитет советской власти в глазах бедноты? Пойти против муллы без поддержки дехкан? Нусреддину от этого пользы мало – не жить ему в кишлаке. Да и самим трудненько будет отсюда выбраться. Вот тебе и история с географией! Нужно во что бы то ни стало каким-нибудь неожиданным ходом бедноту против муллы восстановить и заставить определиться. Но как?
Сидит, пьёт чай. Дехкане кругом стоят, – ждут, что будет. Выпил пиалы четыре, велит подозвать поближе муллу Али Мухитдина.
– Ты земли, говоришь, не крал?
– Нет.
– И поклясться можешь?
– Могу.
– На, возьми лепёшку, поломай и потопчи ногами.
А это у мусульман самая страшная клятва, – хлеб проклясть.
Помялся мулла. Секретарь ему лепёшку в руки суёт. Взял, поломал и потоптал ногами.
Видит секретарь – дехкане глаза в землю потупили, а старик чая не допил, с кошмы поднялся и ушёл.
– Ну, – говорит секретарь, – раз поклялся, значит правда. Не будет же правоверный мусульманин, да ещё мулла, хлеб проклинать напрасно.
Встал, пояс подтянул и говорит:
– Вот что, товарищи дехкане, каждый из вас знает, что советская власть – это бедняцкая власть, бедняка в обиду не даст. Каждый бедняк всегда может рассчитывать на её помощь. Нусреддин Ата бедняк? Бедняк, каждый знает. Земля у него пропала? Пропала. Не найдётся – умрёт с голоду со всей семьёй. Советская власть этого допустить не может. Если бы выяснилось, что обворовал его кто-нибудь из дехкан, допустим, тот же мулла Али, то мы заставили бы вора вернуть всю землю, да ещё весь урожай, которого не мог собрать Нусреддин. Но так как все вы говорите, что не знаете, украл ли вообще кто-нибудь землю или смыло её силем, – то советская власть решает так: земля к Нусреддину должна вернуться. Нусреддин Ата – житель вашего кишлака. Кишлак должен был ему помочь найти вора. Раз кишлак в этом не помог, весь кишлак вернёт ему утерянную землю. Два сера да мешка три на крыше, – будем считать два с половиной сера. Хозяйств у вас в кишлаке без Нусреддина и муллы Али – пятнадцать. Значит, каждое хозяйство отрежет ему от своей земли и отдаст шестую часть сера. Это раз. Теперь насчёт урожая. Урожай у вас тут, говорят, сам-семь, не больше. Значит, с двух серов земли – сто двенадцать тюбетеек зерна. Каждое хозяйство, таким образом, обязано дать Нусреддину семь с половиной тюбетеек зерна. Всем понятно?… Вот если б оказалось, что земля не силем смыта, а украдена, и если бы нашёлся вор, тогда вам давать Нусреддину не пришлось бы ничего. А раз, говорите сами, силь смыл, да ещё бедняцкую землю, то нельзя, чтобы один Нусреддин страдал, а не весь кишлак в целом. Так что бегите домой и тащите Нусреддину землю и зерно, чтобы через час всё было на месте! А мулла Али за то, что несправедливо его оклеветали, от этой повинности освобождается.
Когда переводчик перевёл, дехкане опешили. Стоят, не шевелятся. Молчат.
– Как же это? – говорит наконец один. – Я земли не крал, а отдавать буду, да ещё зерно последнее тащи. Так не годится, я тоже бедняк.
– Да ведь, дружище, ты же сам только что говорил: все вы тут бедняки. Значит, выбирать не из кого.
– Я не воровал и отдавать не должен. Пусть отдаёт, кто украл, – говорит другой.
– Да ведь вы же сами уверяли, что никто не крал, силь смыл. С силя, что ли, обратно спрашивать?
Стоят, топчутся на месте, совещаются.
Секретарь, как ни в чём не бывало, опять сел на кошму и за чай принялся, кончает второй чайник. Сам искоса посматривает. Видит, мулла багровым соком наливается, бороду мнёт и с председателем шепчется, из круга бочком норовят выйти.
– Ну, товарищи дехкане, айда по домам за землёй и зерном. Через полчаса чтобы всё было! А председатель сельсовета здесь останется. И мулла Али останется, ему ведь не надо приносить.
Поставил одному и другому по пиале, налил чайку на донышко – с уважением.
– Пейте, – говорит, – не откажите.
Потеребили бороды, сели, пьют. Секретарь заканчивает третий чайник, им подливает да всё заговаривает. Те любезно улыбаются, а глаза у них так и бегают.
Дехкане стоят, совещаются, сначала шёпотом, потом всё громче.
Наконец выходит один:
– Видно, и вправду советская власть – бедняцкая власть, раз за бедняка заступается и землю ему вернуть велела. Только неправильно, что с бедняков взять хочет, а одного богатея, так того совсем от уплаты освободила.
– Кто же у вас тут богатей? Все вы, говорите, бедняки, и ни у кого из вас трёх амбанов земли нет и пары быков нет.
– Вот он, богатей, – показывают дехкане на муллу. – У него три амбана земли, да два быка, да сотня баранов. Мы ему землю на спине таскали, двое суток волокли. Он нам за это давал в год по тюбетейке зерна в долг. Он землю у Нусреддина украл. Все видели, как у него силем смыло, а через день опять землёй поросло. У него и берите.
Вскочили мулла, председатель, начали кричать на дехкан.
Секретарь тихонько вынул из кармана револьвер.
– Связать вора и его помощника.
Старик Нусреддин от радости прыгает, как ребёнок. Чалму с головы сорвал, руки мулле связывает. А чалмой муллы связали председателя. Велел секретарь запереть их в хлеву, у входа двух дехкан поставил.
– Стерегите, – говорит, – как зеницу ока. Придёт отряд – передайте их в целости. Если выпустите, самим вам потом житья от них не будет.
До полудня дехкане землю с поля муллы Али перетаскивали на площадку Нусреддина, и зерна отсыпали, и три мешка с землёй положили на крышу.
А потом созвал секретарь собрание – выбирать новый сельсовет. Выбрали председателем старика Нусреддина и тут же постановили землю муллы конфисковать и прирезать наибеднейшим. До вечера отмерили всё честь честью и скот поделили.
Лёг секретарь спать в сельсовете. Вздремнул уже крепко, слышит, кто-то тянет его за рукав. Вскочил – малый Нусреддина стоит, говорит переводчику:
– Идите отсюда, я вас отведу в другое место спать, тут нехорошо.
Не спрашивал секретарь, почему и зачем, надвинул тюбетейку и зашагал за пареньком.
Выспались. На рассвете секретарь говорит:
– Хорошо бы захватить с собой арестованных, только как их по такой дороге проведёшь? А то отряд не придёт, с наших дехкан отвага слетит, выпустят сукиных детей, как дважды два. А ну-ка, давай попробуем.
Пошли к хлеву, видят, у ворот стражи нет. Вошли. Арестованных и след простыл.
Почесал за ухом секретарь:
– Так и знал! Ничего не поделаешь, – пойдём без них.
Прошли километра три, им навстречу опять мальчик Нусреддина.
– Ты откуда? – спрашивает секретарь. – Как же это ты успел?
– Я пошёл вперёд дорогу посмотреть, – говорит малый. – Нельзя туда идти, лестница подпилена. Советская власть хорошая, не надо идти, упадёт. Я поведу другой дорогой.
Стоило это им лишних полдня акробатики, но зато дошли в целости. Сели на коней, с малым прощаются. Говорит ему секретарь:
– Рахмат, спасибо.
Руку жмёт, думает, чтобы сделать ему такое. Взял, отколол с куртки комсомольца переводчика кимовский значок и приколол его малому.
– Расти, – говорит, – комсомольцем будешь. Приходи в Хорог, в школу отдам.
Распрощались и поехали.
Пока снаряжали туда работников, пока те собрались, – прошла неделька.
Является однажды утром к секретарю тот самый оборванный малый. Обрадовался секретарь, на стул сажает, зовёт переводчика.
– Говорит, папа умер. С горы сорвался. Что-то ему там подпилили, а что – и не разберу хорошенько.
Секретарь не любопытствовал, он знал, что могли подпилить отцу Нусреддинова. Сосредоточенно почесав затылок, взял телефонную трубку и сказал в неё пару крепких слов:
– …Да-да, немедленно. В Бартанг. Малый знает дорогу, поведёт… Вот что, – обратился он к малышу, – поведёшь туда наших ребят.
Малый кивнул головой, но не уходил.
– Спроси его, чего бы он хотел, какой подарок?
– Он говорит, советская власть обещала его отдать в школу. Учиться хочет. Говорит, проведёт наших в кишлак и придёт с ними обратно.
– Хорошо, – кивнул головой секретарь.
И заметив на рубашке мальчика под халатом кимовский значок:
– Надо послать малого на учёбу. Из него выйдет толк.
Глава четвертая
Возвращаясь с обзора участка и проходя мимо полусобранных экскаваторов, Кларк заметил Баркера, прохаживавшегося вокруг машин, в белом шлеме, с руками, заложенными за спину.
Каркас экскаватора без стрелы грузно покоился на земле, как туша животного с отрубленной шеей.
Увидя издали Кларка, Баркер направился к нему.
– Мои экскаваторы, оказывается, ещё не пришли, и неизвестно, когда придут, – заявил он почти торжествующе.
– А это? – указал Кларк на экскаватор.
– Это немецкий Менк, дрянная машинка, – скривился Баркер. – Интересно, когда им надоест платить мне деньги за то, что я ничего не делаю!
Полозова нахмурилась. Кларку стало неловко.
– А для вас это лафа, – сказал он почти со злобой. – Помогли бы им хоть эти собрать.
– Менки-то? И не подумаю. Мне какое дело! Пусть немцы сами возятся… Я хотел вам сказать одну вещь, – неожиданно серьёзно обратился он к Кларку.
Он отвёл Кларка в сторону и шёпотом спросил:
– Вы вчера ничего не находили у себя на столе?
– На столе? – нарочито равнодушно переспросил Кларк. – Нет, ничего.
– Смотрите.
Баркер молча вынул бумажник, достал листок и развернул перед Кларком.
На листке виднелся знакомый рисунок.
– Что это вы от нечего делать художеством занялись? – лукаво прищурился Кларк.
– Бросьте шутить: я нашёл это вчера у себя на столе.
– Ну и что?
– Что же вы не понимаете? Кажется, ясно! Стрела показывает на Америку, внизу череп. Иначе говоря: убирайся обратно, откуда пришёл, а то прикончим. Я думаю заявить властям.
– Пустяки, – спокойно сказал Кларк. – Это ваша фантазия. Кто-то подшутил над вами, испытывая вашу храбрость. Если б это была какая-то таинственная угроза, почему бумажку подкинули вам, почему не мне, не Мурри?
– Да, это верно, я тоже так думал, потому вас и спросил. Но, понимаете, странно: комната была заперта на ключ, ключ был у меня, окно закрыто. Каким образом листок мог очутиться на столе?
– А в вашем присутствии никто в комнату не заходил?
– Никто. Вот вы за мной заходили, потом зашёл Мурри, когда вы шли на собрание.
– Из местных работников никто не заходил?
– Заходил этот их черномазый инженер. Больше никто.
– Может быть, во время уборки кто-нибудь зашёл и положил. Это ж явно детский рисунок. А вы сразу развели криминальную романтику со злодеями, покушающимися на вашу персону. Не рассказывайте никому, а то будут над вами смеяться.
Кларк, словно невзначай, свернул рисунок и, меняя тему, незаметно сунул его в карман.
Когда к концу дня машина доставила Кларка в местечко, мокрого и изнемогающего от жары, он, не раздеваясь, кинулся на кровать. Он мысленно констатировал, что жара действительно невыносимая и работать при такой температуре будет трудно. Он не удивлялся уже тому, чем возмущался ещё несколько часов назад: что в колодец, вырытый на первом участке на большой глубине специально для питьевой воды, несмотря на запреты, рабочие спускают друг друга на ведре, чтобы окунуться на несколько минут в ледяную воду.
Отлежавшись, Кларк разделся догола и окатил себя водой с головы до ног. Только тогда он понемногу пришёл в себя, оделся и осмотрел стол. Никаких рисунков на этот раз на столе не было, зато стояла банка с букетом цветов.
Кларк задумчиво окунул руку в букет, перебирая в пальцах прохладные лепестки. Дверь позади скрипнула. Кларк мгновенно повернулся и поймал себя на том, что рука его коснулась рукоятки револьвера. В дверях стояла зыбкая блондинка, та самая, которую вчера во время беседы с Уртабаевым он имел возможность разглядеть весьма детально. Это была соседка, по-видимому, жена инженера Немировского.
– Можно?
Кларк стоял, растерянно улыбаясь.
– Вы не понимаете по-русски? Нет? Это ничего не значит. Я зашла к вам навестить. Не помешаю?
Кларк продолжал любезно улыбаться.
– Не понимаете? Это я поставила вам на столик цветы, когда вам убирали комнату. Хорошие?
Она указала рукой на букет, потом ткнула себя пальцем в грудь и рассмеялась.
Кларк тоже рассмеялся и закивал головой. Он показал на цветы, приложил руку к сердцу и склонился, выражая свою благодарность.
– Хорошие? Правда? Сразу в комнате стало уютнее. В комнате, – она обвела комнату рукой, – уютней, – она показала на цветы.
Кларк закивал утвердительно головой.
– Какой у вас красивый шлем! – вскрикнула женщина, заметив валявшийся на кровати злосчастный колониальный шлем.
Она подошла, взяла его в руки, повертела и надела на голову.
– Хорошо?
Кларк опять утвердительно кивнул. Шлем действительно шёл к ней.
Она приняла несколько поз, важно надув губы. Потом сняла шлем, погладила рукой и бережно положила на прежнее место.
Кларк улыбнулся, взял шлем и церемонно поднёс его женщине.
– Мне? – спросила она удивлённо, тыкая себя пальцем в грудь. – Нет, нет, вы сами будете носить.
Она надела шлем на голову Кларку и отступила на шаг, осматривая его одобрительно.
Кларк решительно мотнул головой, снял шлем и подал его женщине, указывая на неё пальцем.
– Серьёзно? Вы хотите обязательно подарить его мне?
Кларк показал рукой на цветы, потом на шлем.
– Это реванш за цветы? – Она улыбнулась. – Какой вы милый!
Она надела шлем и выбежала из комнаты, видимо посмотреться в зеркало. Через минуту появилась опять, подбежала к Кларку и поцеловала его в губы. Кларк опешил.
– Это за шлем.
– Мистер Кларк, вы ещё не ужинали? – в дверях стояла Полозова.
Она окинула одним взглядом сцену: женщину с растрёпанными волосами, смущённого и покрасневшего Кларка, и глаза Полозовой стали чуждыми и суровыми.
– Извините, но дверь была открыта. Все пошли ужинать, я зашла по дороге за вами. Сидим в столовой.
Она повернулась и вышла.
Женщина показала ей за спиной язык.
У Кларка было неловкое чувство уличённого школьника. Он надел кепку и достал из кармана ключ, давая понять, что должен сейчас выйти.
Женщина кивнула головой, лукаво прищурила глаз и выбежала из комнаты.
Столовая кишела людьми и мухами. За длинным столом у стены Кларк заметил Уртабаева, Полозову, Мурри и ещё несколько мужчин. Он молча занял место рядом с Полозовой и сосредоточенно стал уплетать суп.
Подняв глаза, он встретился взглядом с бритоголовым человеком в белой косоворотке.
– Извините меня, я очень плохо запоминаю русские фамилии, они все похожи друг на друга, – повернулся Кларк к Полозовой. – Это мистер Ерёмин?
– Нет, это товарищ Синицын, секретарь парткома. А Ерёмин – начальник строительства, тот, который выступал на собрании инженеров и сегодня в бараке.
– Да, да, знаю. Такой плечистый инженер.
– Не инженер, а хозяйственник. Вот вам ещё один наглядный пример порочности вашей специализаторской теории: до революции – рабочий-металлист, в гражданскую войну – командир, теперь – хозяйственник, экономист с высшим образованием.
– Исключения не опровергают правила.
– Да у нас это уже не исключение, а почти правило.
– И потом вы извращаете мои слова. Я говорил нс о невозможности, а о неэкономности такого рода переключений. К тридцати годам формируется в основном то, что мы называем человеческой индивидуальностью. Профессия с её специфическими навыками, с её профессиональным взглядом на вещи и манерой мышления, наконец с её средой сопрофессионалов составляет по меньшей мере пятьдесят процентов в багаже наших индивидуальных особенностей. К тридцати годам у человека вырабатывается своё, профессиональное отношение к миру и, с другой стороны, отношение мира, среды – к нему. Отношение это обуславливается тем местом, какое человек занимает в обществе, теми требованиями, которые общество может ему предъявить, теми преимуществами, которые оно может ему предоставить взамен. От механика никто не станет требовать, чтобы он был философом, и наоборот, от философа – чтобы он разбирался в механике.
– Современный философ, не метафизик, должен обязательно разбираться в законах физики и механики.
– Я говорю для примера. Суть не в этом. Границы наших возможностей, отмеренные нам обществом, – это и есть та вторая кожа человека, из которой не выпрыгнешь. Попытки выпрыгнуть из неё кончались всегда катастрофой. Выпрыгивающий внезапно терял своё место в мире и, не обретая другого, – новой кожей в несколько дней не обрастёшь, – летел вниз.
– О каком мире вы говорите? О буржуазном?
– О всяком. Вы напрасно улыбаетесь. Возьмём простейший пример: человек совершает преступление, убийство. Если совершает его, скажем, душевнобольной, масштаб возможностей которого средой не ограничен, – для него совершение убийства не влечёт за собой никаких изменений в месте, занимаемом им в мире. Его водворяют обратно в дом для умалишённых, в глазах общества он по-прежнему душевнобольной, он остаётся в своей коже. Допустим, то же преступление совершил так называемый нормальный человек, но человек определённой профессии: офицер. Он убил солдата, который обозвал его неприличными словами. И в данном случае преступление не повлечёт за собой никаких последствий. Общество в масштабе, отмеренном офицеру, предусмотрело для него право убивать оскорбивших его подчинённых. Допустим теперь, что точно такое же преступление совершает другой нормальный человек, но уже иной профессии – скажем, совершаю его я. Кто-то изругал меня, и я в ответ на это размозжил ему череп. В границы возможностей, отмеренных мне обществом, не входит право убивать людей. Перешагнув эти границы, я моментально потерял занимаемое мною до сих пор устойчивое место в мире и с грохотом полетел вниз по всем ступенькам общественной лестницы.
– Вы говорите не о всяком, а именно о буржуазном обществе. У нас эти далеко не так. Ваш пример с офицером только подтверждает эту разницу.
– Дело не в примере. Пример можно заменить другим. Дело в своего рода молчаливой конвенции между личностью и обществом. Я думаю, это весьма элементарная истина, которой могут сопротивляться ярые индивидуалисты, но в которой нет надобности убеждать коммуниста. Это молчаливое соглашение вовсе не так уж тягостно для личности, как бы это казалось на первый взгляд. Ведь то, что мы называем личностью, само в себе для нас непознаваемо. Мы создаём себе условное представление о самих себе, а так как сызмала нас учат смотреть на всё, в том числе и на себя, глазами окружающей среды, то в конце концов её глаза становятся нашими, и мы принимаем отмеренный нам масштаб, принимаем свою кожу как нечто органическое, как свою подлинную индивидуальность. На этой конвенции основана сама возможность существования всякого общества…
– Дорогой коллега, – ворвался неожиданно в речь Кларка насмешливый голос Мурри, – извините, что вас перебиваю, но вы нарушаете сейчас другую общепринятую конвенцию – между посетителями и столовой, и стесняете обслуживающий персонал. Все уже поели, а наша тарелка стоит не тронута. У вас возьмут прибор, и вы останетесь без ужина.
Кларк замолчат и принялся есть.
– Признаться, я не совсем поняла вашу мысль, – оторвала его от этого занятия Полозова.
– Я хотел сказать только одно: в том, что здесь делается, есть много противоречий. Вы создаёте здесь новое общество, основанное на упразднении частной собственности. Прекрасно. Вам кажется, что вы в состоянии расширить масштаб возможностей каждой единицы до бесконечности. Не так ли? Извечный конфликт между личностью и обществом вы, враги индивидуализма и проповедники интересов коллектива, решаете в пользу личности и во вред обществу. Это парадоксально, но это так. Это противоречие встречается у вас на каждом шагу.
– В чём же вы видите это противоречие?
– Возьмите то, о чём мы начали говорить: ваша государственная система позволяет гражданам в половине их жизненного пути менять место, занимаемое ими в обществе. Я уже сказал, что тормозит развитие вашей промышленности. Человек, меняя кожу, перепрыгивая с одной социальной ступеньки на другую, естественно выбит на некоторое, довольно продолжительное время из колеи. Он должен свыкнуться с новыми требованиями, которые предъявляет ему новое окружение, свыкнуться со своими новыми возможностями, должен обрасти новой кожей. Количество затраченной на это энергии ни в какой степени не компенсируется той пользой, которую переключившиеся могут принести обществу. Коэффициент трения здесь настолько велик, что он неизмеримо снижает их прежнюю производительность… Я вижу, вы со мной не согласны?
– По правде, я тоже с вами не согласен, – вмешался неожиданно Мурри.
Кларк обернулся удивлённый:
– И ты, Брут?… Что ж, разрешите мне остаться при своём мнении.
– Представьте себе полное отрицание общества: в нашем понимании: это и будет коммунистическое общество.
Кларк не мог уловить, шутит ли Мурри, или говорит всерьёз.
Полозова с любопытством присматривалась к неожиданному союзнику.
– Браво, мистер Мурри! Вы попали в точку. В этом корень всех недоразумений. То, что мистер Кларк говорит об ограниченных масштабах личности в буржуазном обществе, вполне верно, с той поправкой, что речь идёт не об обществе вообще, а именно о буржуазном. В буржуазном обществе действительно нет и не может быть подлинной индивидуальности, она атрофирована, она подменена той условной кожей, в которую затягивает каждого гражданина капиталистическое государство. Выпрыгнуть из этой кожи и заменить её другой удаётся лишь очень и очень немногим. Для подавляющего большинства это сопряжено с немедленной жестокой местью оскорблённого государства.
– А разве от того, что у вас это доступно большему количеству граждан, суть вопросов меняется? Вы тоже не в состоянии выпрыгнуть из рамок своего государства, – скептически улыбнулся Кларк.
– Мы – поколение, уничтожившее капиталистическое общество, чтобы войти в социалистическое, – пока что меняем кожу. Это массовый и болезненный процесс. Изменились отношения между людьми, между людьми и вещами, между людьми и государством. Расширились масштабы каждой отдельной личности, старая кожа капиталистических отношений лопнула. Мы меняем её на более просторную, в которой нам легче дышать. Это только первый шаг к тому коммунистическому обществу, где человек сбросит с себя наконец, как шелуху, всякую кожу условностей, обретая впервые во всём её объёме свою атрофированную индивидуальность.
– Это утопия. Для этого нужно бы изменить сначала самую природу людей.
– А разве мы её не меняем? – всё больше воодушевлилась Полозова, щёки её горели. – Разве не в этом именно состоит величайшее значение нашей революции? Вы правильно отметили, что новые обязательства и новые перспективы требуют от человека радикальной перестройки; он должен привыкнуть осознать и ощущать себя самого под углом новых требований и возможностей. Это длительный и трудный процесс. Старая кожа настолько приросла, что подчас приходится отрывать её вместе с мясом. Многие из тех, которые в семнадцатом, в двадцатом, двадцать третьем году фланировали в новой коже, на зависть легко и просто, – именно сегодня, чем глубже наша страна входит в социализм, начинают болеть и отставать. Это не усталость, это гниют неоторванные лохмотья старой кожи, вызывая заражение всего организма. Если вы под этим углом будете смотреть на здешних людей, – а и вы, и мистер Мурри, кажется, любите и умеете наблюдать, – многое непонятное на первый взгляд станет вам понятно при одном условии: живя в нашей стране, нельзя быть посторонним наблюдателем. Если вы захотите сохранить мнимую объективность человека с другого полушария, вы не поймёте здесь ровно ничего…
Столовая постепенно пустела. За столом, кроме Кларка, Полозовой и Мурри, остались Уртабаев и Синицын.
К столу подошёл с тарелкой в руке Ерёмин.
– Можно тут за вашим столом присесть?
– Садись, садись, – указал место рядом с собой Синицын. – Новости расскажешь. Говорят злые люди, что ты сегодня телеграмму в Наркомзем послал, будто больше двадцати тысяч га дать к весне не собираешься?
Полозова и Уртабаев удивлённо посмотрели на Ерёмина.
– И послал. Кто отвечает, я или ты?
– За телеграмму, конечно, ты отвечаешь. И перед центром ответишь и перед бюро парткома сегодня ответишь. У нас в десять часов экстренное собрание. Пожалуйста, потрудитесь объяснить нам, что и почему. Как-никак, а бюро парткома об этом знать небезынтересно.
– Кому надо, объясню. Ты меня не пугай, я не из пугливых.
– Вчера на совещании всех инженеров крыл, – вставил Уртабаев, – а сегодня четверяковское решение принял. Зря только волновался. Я тебе ещё вчера вечером предсказывал.
– Ты, Уртабаев, лучше помалкивай. Строительство в тупик загнали, рабочих разбазарили, машины переломали, а отвечать за вас кто будет? Я.
– За телеграмму, я тебе уже сказал, ты ответишь, – вмешался Синицын. – А за строительство – не ты один. Как-никак, есть у нас треугольник, – кривой, правда, раскоряченный, но есть.
– Большая от вас помощь, как кот наплакал! Еду сегодня в Сталинабад. Там буду отчитываться.
– В Сталинабад поедешь завтра. Не торопись. Боюсь, что после твоей телеграммы назад больше не вернёшься. Если думаешь попасть туда раньше, чем решение бюро, то ошибаешься. Можно позвонить ещё на телеграф, может быть, телеграмма не ушла. В крайнем случае можно задержать её по проводу в Сталинабаде.
– Я подписывал телеграмму, и только я могу её аннулировать.
– А кто же? Конечно ты. Ты и позвонишь.
