Человек меняет кожу

      – Приходится. Без досок и без лопаты на наших дорогах, что без колёс: далеко не уедешь.
      – А сколько таким манером машин ломаете?
      – Ломают те, которые поскорее проехать хотят и к арыкам сноровки не имеют. А к арыку, как к барышне подход надо знать. Один возьмёшь – и айда дальше, без хлопот. Другой тебя обязательно на ночь задержит. Третий из тебя все кишки вымотает, пока отпустит, – такой лучше объезжать издалека. А из четвёртого иначе как с поломанным кузовом и подбитыми фарами и не выберешься, да ещё потом, за осложнения с машиной, алименты из жалованья вычтут.
      Шофёр протяжно загудел, все повскакали на платформу, и она понеслась опять, качаясь и звеня в мутной зыби всклокоченной пыли.
      В местечке Морозов отыскал прокуратуру и, не найдя там Кригера, отправился к нему на квартиру. На квартире сказали, что Кригер болен. Морозов попросил доложить о себе. Его провели в кабинет. Через несколько минут вышел Кригер в бухарском халате и туфлях. Лицо у Кригера было жёлтое, оно гармонировало с парчой халата.
      Кригер извинился, что его треплет малярия, и тут же добавил: «Очень рад познакомиться». Если у Морозова срочное дело, они смогут поговорить, – приступ начнётся только через два часа.
      Он попросил подать чай, и чай вскоре появился, русский, в тонких стаканах. Кригер пил его с коньяком. Морозов от коньяка отказался.
      В течение нескольких минут они говорили о том, о чём могут говорить два русских работника, впервые встретившиеся в Азии: об условиях работы, о климате, о населении. Кригер спросил у Морозова: болел ли тот малярией, и, получив отрицательный ответ, обнадёжил его, что в таком случае наверняка заболеет; все русские болеют, и от этого нельзя увильнуть, это – как корь.
      Морозов перешёл к делу.
      – Хотим немного привести в порядок наше строительство и оздоровить атмосферу, заставляющую желать много лучшего. К сожалению, это оздоровление придётся начать несколькими судебными делами. Насколько мне удалось убедиться, на строительстве за весь период работ, изобиловавший фактами уголовного порядка, почти никто к судебной ответственности не привлекался. Даже те немногочисленные дела, которые были направлены к следователю, – касались они преимущественно явных растрат, – даже эти дела до сих пор не расследованы, и виновники гуляют на свободе или процветают на других строительствах. Нечего и говорить, что такая безнаказанность действует разлагающе. Несколько приговоров и два-три показательных суда живо заставят подтянуться весь аппарат строительства.
      – Вы совершенно правы, – сказал Кригер, – к сожалению, предыдущая отчётность строительства настолько запущена и велась так безалаберно, что не представляется никакой возможности в ней разобраться. Я сам вёл дело о растратах одного бухгалтера и нескольких кассиров и пробовал добиться хотя бы относительной ясности. В трёх случаях ничего нельзя было установить. Пришлось дела спрятать в ящик. Надо бы начать с привлечения к ответственности всех тех, кто вёл отчётность, а этого сделать невозможно, – с начала строительства их здесь переменились десятки.
      – Насколько мне удалось установить, неразбериха в отчётности относится в наибольшей степени к первому периоду строительства, когда предшественник Ерёмина начинал работу на голом месте. Ерёмин значительно наладил отчётность, хотя о полной ясности говорить не приходится. Однако факты, которые я имею в виду, вполне установимы и установлены.
      Он порылся в портфеле и достал оттуда пачку бумаг.
      – Последняя крупная растрата относится к периоду между отъездом Ерёмина и моим приездом. Совершил её бывший заведующий техническим отделом, некто Кристаллов, в сообщничестве с главным бухгалтером Сыроежкиным. Оба, как вам известно, сбежали приблизительно неделю тому назад. Есть предположение, что сбежали в Афганистан. Растраты производились систематически в течение ряда месяцев, на основании фальшивых заявок на зарплату рабочим, которые фабриковал Кристаллов. Общая сумма растраченных денег по предварительному подсчёту – семьдесят тысяч рублей. При более точной проверке может оказаться значительно больше. Относительно личности самого Кристаллова удалось выяснить, что этот субъект разыскивается за растрату, совершённую им на Днепрострое, а может быть, и на других строительствах. Настоящая его фамилия – Кулебякин. Это бывший белый офицер, штабс-капитан врангелевской армии. Раскрыть его личность помог один из инженеров, работавший здесь, а затем переброшенный на Днепрострой. Инженер этот, опознав Кристаллова по фотографии, известил тамошние судебные власти и сообщил письмом Ерёмину. Письмо было перехвачено личной секретаршей Ерёмина Немировской, благодаря чему Кристаллов имел возможность скрыться.
      – Это проверено?
      – Да, письмо найдено в сумке Немировской, которую она забыла на своём столике в управлении.
      – Значит, Немировская состояла в сообщничестве с Кристалловым?
      – Да, но тут вопрос немножко более сложный и выходит за рамки простой растраты. Он смыкается одним углом с гораздо более серьёзным делом инженера Немировского, заведующего сектором механизации. Комиссия, работавшая по обследованию этого сектора, собрала весьма отягощающий материал. Есть предположение, что мы имеем здесь дело с преднамеренным вредительством. Инженер Немировский не только мастерски разладил работу своего сектора, но имел огромное влияние на определённый круг инженеров, в обделывании которых ему активно помогала жена. Говорят, что она и на Ерёмина имела большое воздействие. Во всяком случае, её работа в качестве личного секретаря начальника строительства позволяла её мужу быть прекрасно в курсе всех предполагаемых мероприятий. Не подлежит сомнению, что случай с перехваченным письмом по поводу Кристаллова не был единственным случаем, о чём свидетельствует нехватка в делах правления целого ряда документов. Дело четы Немировских является ключом к раскрытию менее значительных вредительств, злоупотреблений и неполадок, вызванных субъективными причинами. Поэтому правление настаивает на проведении следствия, я бы сказал в ударном порядке, и на быстром проведении суда. Приговор чете Немировских и их сообщникам будет тем дезинфицирующим средством, которое сразу оздоровит атмосферу нашего строительства. Я вижу, что утомил вас. Вы себя плохо чувствуете?
      – Нет, ничего… это всегда, когда приближается приступ…
      Кригер был жёлт, и губы его подрагивали.
      Морозов поднялся.
      – Я не буду вас больше утомлять…
      – Нет, нет посидите. Я предпочитаю в таких случаях разговаривать, чтобы не оставаться одному. Тогда я по крайней мере не думаю, что это неизбежно придёт.
      – Что именно? Ах, приступ! Да, это неприятная болезнь. Надо бы вам лечиться. Это ведь излечимо.
      – У одних излечимо, у других нет. Вы давно в Средней Азии?
      – Три недели.
      – Недолго. Я здесь пять лет. Раньше работал в Туркмении.
      – Вам, кажется, скучать не приходится. По вашей линии дела хоть отбавляй. Очень уж быстро у вас тут люди разлагаются. Чёрт знает, что здесь этому способствует: отдаление от центра, трудные условия, климат? Пожалуй, всё понемногу.
      – Солнце, – улыбнулся Кригер. – Старый закон природы: здоровое консервируется, всё, что с гнильцой, ускоряет процесс своего разложения. А много ли людей без единого гнилого пятнышка? Ерёмин, когда сталкивался с этим, кричал, что сюда присылают человеческий брак, писал по этому поводу докладные записки. Это неверно. Конечно, много всякой дряни приезжает сюда в погоне за высокими ставками. Но это не основная часть. Большинство – это те, которые там, на севере, были и остались бы полезными работниками. Тамошняя температура строительства не дала бы размножиться их гнилостным бациллам, а во многих случаях могла бы даже умертвить эти бациллы. Присланные сюда, в пустыню, под тропическим солнцем они быстро начинают попахивать. Тот, кто там просто любил выпить, – здесь делается алкоголиком. Кто там просто имел слабость по женской линии – здесь становится прелюбодеем. А прелюбодей для удовлетворения своей страсти способен на всё, даже на преступление. Кто там иногда, в вечерние часы, ощущал тоскливое недовольство своей судьбой, – здесь превращается в меланхолика, и так далее, и так далее. Если вы не учтёте в поступках здешних европейцев некоторого коэффициента солнечной энергии, вы будете постоянно совершать ошибки в своей оценке.
      – Извините, но это довольно странная и скользкая теория, которая ведёт прямо к положению христианской мудрости о том, что всё понять, значит всё простить.
      – Мы не осуждаем и не прощаем, а защищаемся. Поэтому нам не угрожает опасность удариться в христианское милосердие. А понять того, кого судишь и с кем работаешь, вовсе не вредно. Вы здесь ещё только недавно, заводите, так сказать, с Азией первое знакомство. А я за пять лет уже насмотрелся.
      Помню, когда я впервые приехал в Туркмению, один европеец, которого я встретил, долго не выходил у меня из головы. Это был русский бухгалтер на одной заброшенной амударьинской пристани. Путешествовал я на каюке, путешествие длилось неделями. После каждых двух дней плавания мы регулярно садились на мель и ждали, пока снимет нас с неё сама Аму, перекатывавшаяся в своём русле с одного края на другой, как в слишком просторной постели. Это был единственный русский на глухой пристани, состоявшей всего из нескольких хибарок, и я был единственным русским на каюке, причалившем к этой пристани. Мы сразу же разговорились, и он пригласил меня к себе обедать.
      Обед, как полагается, состоял из одной сплошной баранины. Желая меня почтить, бухгалтер вытащил откуда-то из-под крыши недопитую бутылку водки, завезённую сюда в прошлом году какой-то экспедицией, любившей, по-видимому, выпить. Он не знал, куда меня усадить и как мне выразить своё расположение. Дети в таких случаях рассказывают встречному дяде, к которому они прониклись неожиданной симпатией, самый сокровенный секрет. Тотчас же после обеда он повёл меня в другую хибарку, где стояли примитивный столярный станок и большой ящик, похожий на ящик от пианино. Он признался мне, что сам мастерит пианино, и показал несколько готовых молоточков. Он выстругивал их перочинным ножиком. Говорил, что уже полгода занят этой работой, и рассчитывал закончить её в следующие полгода. Я поддакнул: это не такой уж большой срок. И действительно, вырезать в год пианино перочинным ножиком не было вовсе большим сроком. Он поспешил меня просветить, что самая трудная работа начнется только потом, когда все деревянные части будут готовы и придётся подбирать струны. На эту работу, по его заверению, требовалось не менее года. Струны он предполагал делать из верблюжьих жил (волов поблизости не было).
      Он сообщил мне тут же, с тревогой в голосе, что верблюжьи жилы дают преимущественно низкие тона; вряд ли ему удастся подобрать всю клавиатуру. Таким образом, два года его работы могли пойти прахом. Я хотел было его спросить, почему он прежде не подобрал струн, а потом уж взялся бы делать пианино. Но он вдруг нагнулся ко мне и сказал таинственным шёпотом, как говорят с сообщником:
      – Знаете, а говорят, туркмены на своих дутарах делают струны из человеческих жил, потому они так тонко поют…
      Он говорил это, как будто советовался со мной. Я не ответил ничего. Я спросил, почему он не подаёт заявления о переброске в другое, более обитаемое место. Оказалось, заявление он подавал год тому назад, но ответа до сих пор не получил, а бросить дела и уехать, не сдав их другому, ему не позволяла совесть. Он был честный, добропорядочный бухгалтер.
      Я сказал, что очень тороплюсь, попрощался и ушёл. Он проводил меня на пристань и настоятельно просил заехать к нему, если буду в этих краях. Я обещал, что заеду непременно.
      Года через полтора я действительно проделал то же путешествие в обратном направлении. Меня перебрасывали в Таджикистан. Я проезжал около той же пристани и был рад, когда каючники, желая наверстать потерянное в дороге время, решили не останавливаться…
      – Должен ли я понимать ваш рассказ как иллюстрацию к вашей теории о влиянии тропического солнца на гнилостные бациллы? – спросил Морозов.
      – Как хотите… Я хотел только сказать, что Азия это не так просто, как вам кажется. Англичане из каждого колониального работника делают национального героя, его подвиги воспевают лучшие английские писатели. Малышам в школе внушают к нему уважение, граничащее с восторгом. Мы, которые не грабим и не насилуем, а ведём здесь действительно огромнейшую культурную работу исторического значения, – мы не только не воспеваем наших среднеазиатских работников, но если пишем и говорим о них, то пишем и говорим исключительно о недостатках, промахах, преступлениях. Пока человек работает хорошо, никто им не занимается. Это считается естественным. Когда он надорвётся и начинает работать плохо, к его поступкам приковывается внимание всей страны…
      – А по-вашему должно быть наоборот?
      – У меня была жена врач. Я познакомился с ней здесь, в Таджикистане. Она работала по кишлакам, месяцами скиталась по дехканским кибиткам, отучила женщин держать детей до двух лет в гахворах. Прививала людям элементарные принципы гигиены, приучила употреблять мыло и зубной порошок. Она, собственно говоря, не была даже моей женой. Она умерла от тифа за три дня до того, как переехать ко мне в Куляб. Страна не знала и не узнает никогда об её существовании.
      – Что вы хотите этим сказать?
      – Я не говорю, что надо создавать какой-то особый культ среднеазиатских работников, но я думаю, что высшие ставки, которые они получают, вызваны не дороговизной, а являются денежным эквивалентом той большой суммы жизненной энергии, которой требуют от них местные условия, и я думаю, если бы среднеазиатские работники чувствовали к себе внимание всей страны не только в момент своего банкротства, но и на протяжении всей своей трудной работы, может быть, этих банкротств было бы меньше…
      – Вы преувеличиваете специфические трудности здешних условий работы, – возразил спокойно Морозов. – На любом отрезке нашего строительства, в любой республике требуется сегодня от работника неменьшее усилие. Страна оценивает нас по нашим достижениям, а не по количеству затраченной энергии. Она требует от каждого больше, чем он способен дать, и не признаёт смягчающих обстоятельств. Ваша солнечная теория, которая стремится оправдать человеческие слабости, вместо того чтобы помочь их преодолеть, – не наша теория, и я не сомневаюсь, что на практике вы ею не руководствуетесь.
      Он поднялся и протянул руку Кригеру.
      – Мне кажется, вы серьёзно больны и напрасно не возьмётесь за систематическое лечение. У вас явно жар. Идите ложитесь. Я слышал, что при тяжёлых формах малярии – единственное радикальное средство это перемена климата. Хотите, мы напишем вместе с Синицыным, чтобы вас перебросили в Россию?
      – Спасибо. Есть запущенные формы болезни, когда уже не помогает и перемена климата. К тому же ведь вы сами говорите, что тропическое солнце ни при чём. Останусь здесь. Насчёт дела, о котором мы с вами толковали, – не беспокойтесь: следствие проведём в кратчайший срок.

Глава седьмая

      В эту ночь Кларка разбудил стук в соседнюю квартиру и приглушённый разговор нескольких голосов на веранде. Немировские долго не отпирали. Стук повторился настойчивее. Наконец лязгнул замок.
      Кларк повернулся на другой бок, пытаясь опять погрузиться в сон. Из квартиры Немировских доносились шум шагов и невнятный гул разговора, потом шум передвигаемых вещей. Это производило впечатление, как будто пьяные расхаживали по комнате, задевая за мебель.
      Кларку надоели эти вечные пьянки. Он досадливо зарылся с головой в подушку, напрасно пытаясь заснуть. Вспугнутый сон не приходил. Стало уже светать, а возня в соседней квартире всё ещё продолжалась. Наконец хлопнула дверь, и ночные гости ушли. Кларк перевернулся к стене. Усталость медленно бродила в голове, как снотворное, заставляла струиться обычно незыблемые предметы. Над головой однообразно, как вращающаяся ручка киноаппарата, стрекотали мухи, и сон плёлся мигающей, бессвязной фильмой, смонтированной из сотен кусков. Он утомлял мозг, как мигание утомляет зрение. И когда наконец из оболочки чепухи начал вылупляться смутный сюжет, – в комнату постучались.
      Кларк присел на постели.
      – Всё ещё спите? – раздался за дверью голос Мурри. – Девять часов.
      Кларк отпер дверь.
      – Неужели так поздно?
      – Ничего, сегодня праздник. Зашёл вас поздравить с Первым мая.
      – Разве сегодня Первое мая?
      – Здравствуйте! Вижу, что угрозы анонимного художника не очень принимаете к сердцу. Во всяком случае, сон ваш от этого не страдает.
      – Очень поздно уснул. Мои соседи собирают к себе гостей и всю ночь устраивают бедлам.
      – Вряд ли они звали к себе сегодняшних гостей. Ваши соседи ночью арестованы.
      – Как это арестованы? За что?
      – Говорят, за вредительство, а там не знаю.
      – И она арестована? Разве она тоже занималась вредительством?
      – Это уж спросите следователя! Арестованы и он, и она, и ещё кто-то.
      – А вы откуда знаете?
      – Милый Кларк, вы живёте на строительстве и не видите, что вокруг вас делается. Неужели вы до такой степени увлеклись работой? А может, кем-нибудь другим?
      – Просто не интересуюсь сплетнями, – сухо отрезал Кларк.
      – Хорошие сплетни! Арестовывают у вас под боком инженера, у которого вы бывали, который заведовал всеми механизмами строительства, и это не представляет для вас никакого интереса? Однако то, что арестовали его интересную жену, вас заинтересовало!
      Кларк покраснел.
      Мурри достал спички и минуту раскуривал трубку.
      – О Немировской говорят, что она здесь крутила любовь с десятком инженеров и впутала их в это дело. Не подлежит сомнению, что, желая выкрутиться сама, она назовёт своих любовников. Может оказаться, что это половина инженерного персонала. Говоря между нами, подвернись случай, кто бы из нас отказался, – женщина бесспорно эффектная. Многие из тех, кто имел неосторожность поспать с ней, теперь чешут за ухом и думают, как бы отсюда смыться до процесса, чтоб не оказаться безвинно замешанным в это дело. Тут не так легко выпутаться. Раз женщина скажет, что ты с нею жил, никакое отрицание не поможет. По здешним законам даже алименты присуждают на основании простого указания согрешившей девицы. Иди потом доказывай, что ты спал с Немировской бескорыстно, когда все другие платили за это известными услугами. Будь ты самый невиновный из невиновных, поневоле смоешься. Нельзя даже удивляться. Это единственно разумный выход: не вертеться на глазах. Один мой знакомый, американец инженер, влип в такое дело на одном из здешних строительств только на том основании, что провёл одну ночь с очень красивой девушкой, которая оказалась заподозренной в шпионаже. Стоило колоссального труда выпутать его из этого дела… Одним словом, перемены предвидятся большие, хотя, конечно, наше дело сторона…
      Кларк, повернувшись спиной, сосредоточенно зашнуровывал ботинки и ничего не ответил.
      – Ну, а насчёт сегодняшнего Первого мая, как думаете провести день? Не советую вам относиться к этим угрозам чересчур беззаботно.
      – А вы думаете, на нас могут всерьёз покушаться?
      – Чёрт их знает! Так или иначе, я пришёл вам предложить провести этот день вместе. На обещания администрации полагаться особенно не приходится. Из-за их нерадивости Баркер, не желая рисковать, вчера упаковал вещи и уехал.
      – Действительно уехал?
      – Ну да, говорит: пусть сначала обеспечат на строительстве полную безопасность, а потом уже приглашают иностранных специалистов.
      – Зачем вы сказали Баркеру, что все мы получили одинаковые записки?
      – Он застал у меня на столе второе письмо.
      – Ну что ж, вместе остались, вместе будем встречать опасность.
      – Давайте, – согласился Мурри. – Кончайте туалет и заходите ко мне. Пойду пока побреюсь. Во-первых, праздник, во-вторых, наши «самми», прежде чем идти в атаку, тоже имели хороший обычай бриться.
      Он толкнул дверь и остановился на пороге.
      – Кларк, у вас в Америке есть семья: жена, дети?
      – Есть жена и ребёнок. А в чём дело?
      Мурри вплотную подошёл к Кларку и положил ему руку на плечо.
      – Давайте говорить честно. Вам обидно показать, что американцы испугались. Но ведь достаточно, если останется один. Мне нравится эта страна. Она напоминает мне Мексику, где я провёл лучшие годы юности. Я по природе – бродяга и, грешным делом, люблю риск. Это взвинчивает нервы и прекрасно лечит от скуки. Я одинок, как палец. Если меня хлопнут, никто от этого не пострадает. А у вас есть ребёнок. Зачем вам рисковать? В Москве устроитесь на другое строительство.
      Кларк обнял Мурри и похлопал его по спине.
      – Брось, старина! Я догадывался, что ты хороший малый. Никогда этой минуты не забуду. Только не поеду никуда. Давайте лапу, будем друзьями.
      – Ваша воля, – сказал Мурри, пожимая крепко руку Кларку. – Ну, я пошёл. Оденетесь, заходите.
      Кларк продолжал одеваться, насвистывая весёлую песенку. Он был растроган и не хотел этого показать. Он не был в обиде на этот день, меченный угрозой опасности, который сулил ему смерть, а с утра принёс дружбу. Он открыл настежь окно, увидел замок и печать на дверях Немировских и внезапно помрачнел. Воспоминание о Немировской тяготило, как забытая на минуту зубная боль. Слова Мурри вызвали в Кларке смутную тревогу. Мурри несомненно догадывался обо всём. Его намёки были слишком прозрачны. Ясно, что он очень серьёзно расценивал возможные последствия этого нелепого приключения и по-дружески советовал Кларку уехать, хотя тактично не договаривал всего до конца. Анонимная угроза была бы в этом отношении прекрасным предлогом, мотивирующим внезапный отъезд. Кларку не хотелось уезжать: он был в отчаянии от мысли, что случайный ночной инцидент мог впутать его в это тёмное дело, компрометируя раз и навсегда в глазах людей, которые относились к нему с полным доверием.
      В комнату постучались. Это была Полозова.
      Со времени памятного конфликта она заходила к нему лишь в самых экстренных случаях. Освободиться от обязанностей переводчицы Полозовой так и не удалось. Комсомольский комитет по предложению Нусреддинова вынес ей выговор за самовольное оставление работы и предложил немедленно вернуться к исполнению обязанностей. Не помогли ни слёзы, ни ссылки на обиду. Проводив её домой после заседания и шутливо стыдя её за плаксивость, Нусреддинов сказал на прощанье:
      – Честь комсомолки, Мариам, состоит в том, чтобы выполнить до конца порученную работу. Нигде не сказано, что работа должна быть обязательно приятна. Смешно обижаться на человека чужого класса.
      Апеллировать к Синицыну Полозова не решилась. На работу она вернулась на следующий же день, как будто ничего и не было, только отношения её с Кларком стали с тех пор подчёркнуто сухи и официальны.
      Поэтому ранний её визит в этот праздничный день встревожил ещё больше и без того взвинченного Кларка. Он подумал, что Полозова, наверное, догадывается о его приключении с Немировской (она застала раз Немировскую в его комнате в довольно двусмысленной ситуации), и ему стало ещё более неловко.
      Когда Полозова заговорила о Немировской, объясняя в нескольких словах, почему эти люди арестованы, ему показалось даже, что она смотрит на него как-то особенно сурово. Он нервно взял со столика папиросу и потянулся за коробкой спичек, лежащей на столе.
      Того, что случилось потом, Кларк не сумел бы восстановить во всех подробностях. Скорее всего это было так: он выдвинул коробку, чтобы достать оттуда спичку, жестом, который мы привыкли производить машинально, никогда не разлагая его на составные части. Но то, что последовало за этим, разрывало цепь механических движений. Из коробки вместо спичек выскочил длинный паук на жёлтых мохнатых ногах и прыгнул Кларку на пиджак. Кларк выронил коробку, сделал шаг назад и поднял руку, чтобы сбросить на пол противное насекомое. Тогда пронзительно закричала Полозова: «Не трогайте рукой!» – и рука Кларка растерянно повисла в воздухе. Паук двумя прыжками сбежал по ноге Кларка, соскочил на пол и остановился на секунду, словно раздумывая. Это погубило его. Полозова схватила со стола толстый словарь и изо всех сил кинула на насекомое. Когда она нагнулась и подняла книгу, раздавленный паук бессильно дрыгал в воздухе мохнатыми ногами.
      Полозова опустилась на табуретку.
      Кларк понимал, что случилось что-то очень важное, но не знал хорошо, что именно. Он смотрел вопросительно на бледное лицо Полозовой.
      – Что это такое? Почему вы так побледнели? Это ядовито?
      – Да, это фаланга. Говорят, она заражает трупным ядом.
      – А, вот как!
      – Откуда она выскочила? Как будто из коробки?
      Он нагнулся и поднял с пола спичечную коробку.
      – Да из этой коробки. Я хотел взять спичку… Здорово!
      – Почему вы смеётесь?
      – Я в первую минуту не сообразил. Сегодня ведь Первое мая. Срок, который нам поставил автор анонимных записок. Мы только что спорили, сдержит ли он своё слово, или нет. Оказывается, он уже сдержал и сделал это действительно ловко, по-азиатски. Чёрт возьми! Каким образом он успел подбросить мне эту коробку? Это превосходит границы моего понимания!
      Он взволнованно зашагал по комнате.
      – Я тоже не понимаю. Я знаю, что за домом вашим установлено специальное наблюдение. Это совершенно необъяснимо. Если вы теперь бросите строительство и уедете…
      – Я не уеду, не беспокойтесь. Я вижу, что кто-то твёрдо решил выжить меня отсюда. Я не привык подчиняться желаниям, которые пытаются внушить мне силой. Я останусь здесь. Я понимаю игру этих господ. Это очень не глупо. Угробить одного американского инженера и пустить за границей слух, что жизнь иностранных специалистов в СССР не гарантирована. Это даже определённо хорошо придумано. Только случайно эти господа наскочили как раз на меня. Я, к сожалению, несмотря на все попытки, не смог воспрепятствовать отъезду Баркера, но можете передать товарищу Синицыну: если мой коллега вздумает распространяться публично о причинах, заставивших его уехать отсюда, я готов в любую минуту заявить в печати, что это ложь и выдумка.
      Кларк видел большие глаза Полозовой, устремлённые на него уже без суровости, скорее с сочувственным удивлением. Он понимал, что случай даёт ему возможность загладить одним махом ту неощутимую вину по отношению к этим людям, которая тяготила его с момента разговора с Мурри. Сознание этого доставляло ему смутную радость. Он понимал, что поступает благородно, – не каждый на его месте способен был поступить так же, – и это воодушевляло его ещё больше. Он взял со стола незакуренную папиросу, достал из ящика спички, выдвинул коробку медленно, жестом инстинктивной предосторожности, убедился, что внутри действительно спички, поймал обеспокоенный взгляд Полозовой, провожавший каждое его движение, и с нарочитой невозмутимостью закурил.
      – Товарищ Кларк… – она впервые назвала его товарищ, и это звучало как заслуженное отличие. – Если у вас нет специальных планов, то разрешите мне сегодняшний день провести вместе с вами. Это может вам показаться смешным, но в случае, если бы вам сегодня угрожала ещё какая-нибудь опасность, я, зная лучше вас местные условия, могу быть полезной.
      – Почему вы полагаете, что мне это может показаться смешным? По сути дела вы спасли мне сегодня жизнь: если бы вы не вскрикнули, я обязательно смахнул бы эту гадину рукой и был бы укушен. Я с большим удовольствием проведу сегодняшний день в вашем обществе. Меня удерживает единственно сознание, что своим присутствием я могу навлечь опасность и на вас.
      – Полноте, я всё равно весь день не имела бы покоя.
      – Если вы настаиваете…
      – Согласны? Давайте по рукам, – она протянула руку. – Знаете, вы, несмотря на всё, очень хороший человек, мне хотелось пожать вашу руку. Мне кажется, мы будем друзьями.
      – Мне кажется, что мы уже старые друзья. Знаете, сегодняшний день я буду долго помнить. Не из-за этого противного насекомого, а потому, что я приобрёл двух друзей. Мурри заходил тоже и предлагал провести этот день вместе с ним.
      Он вдруг побледнел.
      – Мурри!.. Ведь он тоже мог найти на своем столе коробку!..
      Кларк кинулся к двери, двумя прыжками перескочив улицу, побежал к квартире Мурри. Полозова выбежала за ним.
      Комната Мурри была не заперта. Кларк распахнул дверь и остановился на пороге. Мурри стоял нагнувшись и рассматривал что-то на полу. Это был большой растоптанный паук.
      – Посмотрите, какого я зверя только что убил, – поднял голову Мурри. – Самое удивительное, что он выпрыгнул из спичечной коробки.
      Кларк опёрся о притолоку.
      – Я прибежал вас предупредить. Это фаланга.
      – А-а! Это смертельно?
      Мурри внимательно осмотрел левую руку.
      – Она вас укусила?
      – Не знаю… Я её смахнул рукой и растоптал.
      Кларк схватил за руку Мурри и потащил его к окну. На сгибе руки виднелся красный бугорок.
      В дверях появилась Полозова.
      – Он её убил! – крикнул Полозовой Кларк, указывая на пол. – Посмотрите, у него на руке какой-то укус.
      Полозова отстранила Кларка и наклонилась над рукой.
      – Да мне совсем не больно…
      Мурри силился казаться спокойным, даже улыбался углами губ, но губы его дрожали.
      Водворилось тягостное молчание. Полозова внимательно ощупывала руку. Кларк, очень бледный, машинально проводил платком по внезапно вспотевшему лбу.
      – Нет, это не фаланга, – зазвенел весёлый голос Полозовой – в напряжённой тишине он прозвучал как оправдательный приговор. – От укуса фаланги распухла бы моментально вся кисть, и боль была бы очень ощутима. Это укусил вас, вероятно, комар или какое-нибудь другое безобидное насекомое. Можете быть спокойны. А впредь никогда не смахивайте руками всякого рода подозрительных тварей.
      Она смеялась и болтала, рассказала два-три забавных случая со скорпионами. Кларк подумал, что ей сейчас вовсе неохота дурачиться и делает она это лишь для того, чтобы разрядить атмосферу. Желая помочь ей в этой игре, он хохотал очень громко и усердно. Хохотал и Мурри.
      Не переставая шутить, Полозова взяла со стула клочок бумаги и, поддев им раздавленную фалангу, положила её в валявшуюся спичечную коробку.