– Хоп, – говорит льстец, то есть ладно по-ихнему.
– А из чего строить-то будешь? – поинтересовался царь.
– Известно, из пробки. Пробка сама по воде плавает и ко дну не идёт.
– Откуда же столько пробки взять?
– Да велико ли дело? В ваших подвалах царских, – говорит ему льстец, – миллион бутылок вина стоит. Устройте, – говорит, – ваша царская милость, пир во славу индийского короля. Вино выпьете, а мне пробки останутся. И вам приятно и мне полезно.
Понравилась царю идея.
– Ты, – говорит, – у меня смышлёный, куда мужичку безголовому до тебя! Я бы, – говорит, – никогда до этого не додумался.
Созвал царь пир, какого свет не видал. Сам пьёт и других потчует, только пробки хлопают. А льстец ходит, пробки собирает, шилом прокалывает, на бечёвки нанизывает. До утра мост смастерил с одной стороны на другую, колышки на том и на другом берегу понабивал, верёвки к колышкам прикрепил, – держится.
Царь со свитой всю ночь трудился, к утру перепились – ни ногой, ни рукой не двинут.
Едет с другой стороны король индийский. Коляска под ним тяжёлая, кованого золота, в сорок лошадей запряжена, да свита, кони и люди в латах железных. Как въехали на мост с таким багажом, мост сразу под воду – тут их всех водой и смыло. А тяжёлые были – живо ко дну пошли.
Увидала это стража, прибегает к царю, за руки, за ноги трясёт. Проснулся царь, глаза протирает. Говорят ему: король индийский вместе с мостом потонул.
Отрезвел сразу царь, выходит на берег, двое придворных его под руки ведут. Смотрит, на реке мост стоит, без быков и без стропил, сам по воде плавает, а по мосту льстец ходит. Руки в карманы заложил и посвистывает.
Разозлился царь на стражу:
– Врёте, – говорит, – и разбудили меня понапрасну. Как же король индийский с мостом потонул, когда мост на месте стоит?
Велел царь страже в наказание тут же головы отрубить. Зовёт льстеца, спрашивает:
– Послы короля индийского ещё не приезжали?
– Никак нет-с, – говорит льстец, – я тут всё время гуляю.
– А мост-то крепкий? Выдержит?
– Извольте попробовать.
Вошёл царь на мост, двое придворных его под руки ведут. Дошёл до середины. А так как за ночь самолично выпил вина не меньше сотни бутылок и отяжелел, как бочка, – мост под ним подогнулся и под воду ушёл. Царя водой смыло, а мост обратно вынырнул и стоит.
Видит льстец – дело его плохо. Он скок на мост, и ну бежать. Как известно, льстецы воздухом надуты, – перебежал. А свита и войско, что за ним гурьбой ринулись в погоню, ушли под воду и потонули.
Так, говорят, мост и по сей день стоит. Птички по нём попрыгивают, да льстецы туда и обратно бегают, а ни пеший, ни конный пройти не могут. А рыбы, что царя и придворных съели, – до сих пор пьяные плавают… Вот и сказке конец…
Дорогой Евгений Христофорович! Дорогие товарищи! Так как из наших пробок не построить моста даже через арык, предлагаю выпить этот стакан за здоровье мужичка-плотника, положившего голову за то, что мост хотел построить не пробочный, а настоящий!
Инженеры долго и исступленно хлопали в ладоши, чокались стаканами и кричали.
Когда шум немного улёгся, встал, слегка покачиваясь, брюнет с подстриженными усиками и, подымая стакан, крикнул:
– За здоровье рыб, которые глупого царя съели!
Все были уже настолько пьяны, что хлопали автоматически. Внезапно на пол с шумом упал стул. Из-за стола поднялся человек с красным лицом. Это был один из инженеров второго участка. Человек неуверенно стоял на ногах. Он вдруг нагнулся и ударил кулаком по столу. Зазвенели бутылки.
– Не позволю! В моём присутствии антисоветские штучки! Не позволю! И не буду! Присутствовать не буду! Уйду! Уйду!
Он повернулся, не вполне уверенно пошёл к выходу и, хлопнув дверью, вышел без фуражки во двор.
Тогда со своего места поднялся человек в золотых очках и, не сказав ни слова, вышел вслед за инженером.
Водворилось неприятное молчание.
Четверяков сидел на своём стуле, жёсткий и прямой, с побледневшим носом, и больше не улыбался.
Первая нашлась Немировская.
– Нализались, как свиньи, и начинают скандалить. Не обращайте внимания. Они так всегда, когда напьются. Я их сейчас приведу.
Она вышла вслед за инженером и Кригером на веранду. Опять зазвенели стаканы и зашумели голоса.
Кларк заметил, как Мурри тихонько смылся по-английски, и решил последовать его примеру. Он не понимал происходящего, но вид пьяных людей был ему физически неприятен. Переждав ещё немного, он поднялся и выскользнул на террасу.
Войдя в свою комнату, он оставил дверь полуоткрытой и, сбросив пиджак, вышел на порог подышать свежим воздухом.
Угол веранды, где стоял Кларк, погружён был во мрак. Противоположный угол освещал бледный сноп света из окон Немировских. В отсвете, падающем из окна, Кларк увидел Немировскую и Кригера.
– Перестань дурачиться. Они ведь все пьяны. Смешно делать из глупостей целую историю. Вернись на пять минут, потом уйдёшь. Не делай демонстрации, Четверякову будет неприятно. Как-никак, его проводы, и вдруг такой скандал.
– А мне какое дело? Я в эту клику попал только из-за того, что с тобой хотел повидаться. Ты заставила меня влезть в эту компанию, но выслушивать молча контрреволюционные пошлости меня не заставишь.
– Подумаешь, контрреволюцию вынюхал! Небось сами, когда подвыпьете, рассказываете друг другу антисоветские анекдоты и смеётесь, если они остроумны. Но, конечно, что можно коммунистам, то не полагается беспартийным спецам. Те должны с утра до ночи кричать «ура». Если при тебе беспартийный рассказывает антисоветские анекдоты, над которыми ты вчера ещё хохотал в своей компании, ты должен покраснеть и возмутиться, как барышня, в присутствии которой произнесли неприличное слово. Этого требует ваше коммунистическое лицемерие.
– Ты сегодня очень красноречива, но только своё красноречие направляешь не по адресу. И ты, и я отлично знаем, выражением каких убеждений являются ваши анекдоты. Мы знаем, как эти анекдоты реализуются в повседневной практике.
– Сколько раз говорила я этому дураку, чтобы не упивался! Всегда из-за него какие-нибудь неприятности! Значит, не вернёшься?
– Нет. Если хочешь что-нибудь сказать, пойдём ко мне.
– И не подумаю.
– А я решил, – ты меня пришла звать обратно потому, что хочешь со мной поговорить.
– Если вернёшься, может быть, что-нибудь скажу.
– Нет, этот номер не пройдёт, ты меня и так достаточно водила за нос.
– А ты от этого много потерял? Остался в обиде? Кажется, всё, что хотел, получил сполна, и счёты между нами сведены.
– Значит, это правда – Ерёмин?
– Не говори пошлостей.
– Слушай, Галя, я тебя люблю. Нельзя меня прогонять. Я ничего у тебя не прошу, приди ко мне ещё только один раз, последний. Не отказывай мне в этой просьбе.
– Подумаешь! Я тебя просила вернуться и не устраивать скандала, и ты мне отказал даже в такой глупости.
– Я вернусь, но обещай, что придёшь ко мне.
– Надо было вернуться без всяких «но».
– Да, я должен лезть в грязь, чтобы потом ты мне показала кукиш. Обещай мне, что придёшь, – я сделаю всё, что хочешь.
– Нет, не приду. Никогда больше не приду. Запомни это. Что было, то быльём поросло.
– Значит, теперь очередь за Ерёминым? Мой срок истёк? А кто же следующий? Если кандидатов не так много, может, стоит ещё раз встать в очередь?
– Твоя очередь не придёт никогда. Ты просто хам.
Она повернулась и пошла к двери. Он схватил её за руку.
– Нет, не уйдёшь. Не торопись так. Надо сначала отпустить одного, потом приглашать другого, иначе могут получиться неприятности. Раз ты сука, буду с тобой поступать, как с сукой. Решила переменить любовника, предупреждай его по крайней мере, как дворника, за три дня. Сегодняшнюю ночь ещё пойдёшь спать со мной.
– Ты с ума сошёл!
– Пойдёшь.
Он больно сжал её руку. Она попыталась вывернуться, присела от боли и опустилась на колени.
– Помогите!
– Не поможет тебе никто. А визжать будешь – рот заткну.
– Пусти, руку сломаешь! Силой меня хочешь заставить? Не заставишь. Пусти сию минуту!
– Не пойдёшь?
– Помогите!
– Что это такое? Это вы, товарищ Кригер? – на ступеньках веранды стоял Синицын.
Кригер отпустил руку Немировской.
– Мне кажется, вы просто пьяны и злоупотребляете своей силой, – сказал Синицын. – И вы ошибаетесь, что никто не может помешать вам совершать насилие. Оставьте в покое эту гражданку и уйдите отсюда немедленно. Мы поговорим потом, когда вы будете в трезвом виде.
Синицын повернулся к Немировской.
– Можете уйти, гражданка. Товарищ Кригер выпил сегодня чересчур много и забылся.
– А вам какое дело? – ощетинилась внезапно Немировская. – Какое вы имеете право подслушивать под чужими верандами? Не путайтесь не в свои дела. Никто меня ни к чему не принуждал. Иду, куда хочу. Смотрите лучше за своей женой. Я совершеннолетняя и обойдусь без опекунов. Пойдём, Кригер!
– Вы звали на помощь, я проходил мимо и подумал, что вы действительно в ней нуждаетесь. От вашей квартиры на всю улицу спиртом пахнет, а пьяные обычно бывают невменяемы. В будущем устраивайте свои частные дела в комнате и не кричите на всю улицу.
Он круто повернулся и исчез в темноте.
Глава шестая
Утром пришла машина с Пянджа и привезла горючее. Она была встречена громким «ура», и люди приступом кинулись выгружать железные бочки. С утра стояли оба экскаватора, выпившие накануне последнюю каплю бензина.
В общей суматохе никто не заметил, как из кабинки грузовика, вслед за шофером, вылез невзрачный человек в шофёрской кожанке.
Человек спросил, где помещается партком, и пошёл в указанном направлении.
В брезентовой палатке парткома, разделённой на две части белым полотнищем, ему сказали, что секретарь занят, и велели подождать. Он сел на свободную табуретку, взял со стола листок местной газеты и погрузился в чтение.
Наконец из-за холстинной перегородки появился Синицын в сопровождении Нусреддинова.
– Вы ко мне? – остановился Синицын перед незнакомцем.
– Вы будете товарищ Синицын? Да, я к вам. Моя фамилия Морозов.
– Вы товарищ Морозов? – обрадовался Синицын. – Как же это вы добрались? Ведь паром на Вахше сорван. Мы решили, что из-за этого вам пришлось задержаться в Сталинабаде.
– А я из Термеза. Вылез в Термезе посмотреть, как там работает наша база. Оказывается, очень плохо работает. Пришлось несколько дней задержаться. Приехал на барже. Привёз два экскаватора и первую партию рельс для узкоколейки.
– Вот хорошо! А у нас тут полное междуцарствие. Вы устроились уже где-нибудь? Где ваши вещи?
– Нет, я с машины прямо к вам. Вещи оставил на пристани, потом захватят. Некуда было положить. Шофёр говорил, что вы остались тут без капли горючего.
– Сейчас организуем машину, которая отвезёт вас в местечко. Квартира приготовлена. Вы один? С женой?
– Один. В местечко успею вечером. Сейчас хотелось бы где-нибудь помыться и поговорить с вами.
– Давайте. Тут нам спокойно поговорить не дадут. Пойдёмте, проведу вас в юрту Ерёмина. Там, кстати, и помыться можно и побеседовать на свободе, – никто нас не потревожит. И головной участок под боком, если захотите посмотреть.
– Пойдёмте.
…Вечером Морозов в местечко не уехал, а остался жить в юрте Ерёмина.
Его приезд на строительство прошёл почти незамеченным. Инженеры, поспешившие представиться новому начальству, нашли его кабинет пустым. Морозов целыми днями путался по участку, осматривал механизмы, как присматриваются к малознакомым людям, и людей, как изучают механизмы. Он не делал никаких замечаний даже в тех случаях, когда работа велась явно неправильно, не издавал никаких новых распоряжений и приказов. Одни из прорабов говорили, что новый начальник в строительном деле ничего не смыслит и боится с места в карьер попасть впросак. Другие уверяли с опаской, что «новый» принюхивается, – очень уж внимательно всё высматривает и лезет в каждую дыру: такие нарочно прикидываются дурачками, пока всего не раскумекают, а потом – только пыль пойдёт. Работы на строительстве шли своим чередом, и ничто не знаменовало приезда нового начальника.
Незамеченным остался его приезд и потому, что два дня спустя новая сенсация, пролетевшая дуновением по строительству, заставила зашептаться весь инженерно-технический персонал. Сенсацией этой был приезд нового главного инженера Кирша, о котором многие из инженеров помнили по газетам, что пять лет тому назад судился за вредительство в связи с панамой на одном из крупных среднеазиатских строительств, где Кирш работал заместителем главного инженера. Строительство оказалось утопией, заранее обречённой на неудачу, не оправдывавшей тех огромных вкладов, которые были на него затрачены. Кирш был приговорён к восьми годам и, по-видимому, недавно только отбыл сокращённый срок своего заключения. Факт назначения бывшего вредителя, только что выпущенного на свободу, начальником одного из крупнейших строительств был событием настолько сенсационным, что все только о нём и говорили.
Когда Кирш впервые появился на участке, у всех бараков, палаток и юрт выросли десятки пар глаз, любопытных, как бинокли. Он шёл, сдержанный и жестокий, с непокрытой головой, на которой седина казалась плотной серебряной сеткой, надетой с утра, чтобы лучше улеглись волосы, с лицом прямолинейным и матовым, – такие лица без воротника и галстука кажутся непобритыми.
Днём Кирш с Морозовым и Синицыным ходили по участку, а к вечеру засели в юрте Морозова, куда вызвали и секретаря постройкома Гальцева. Долго ночью возчики и арбакеши, вёзшие из Сталинабада лес и столпившиеся бивуаком у переправы, видели с той стороны реки свет в одинокой юрте. С того берега он казался тлеющим окурком, брошенным в муравейник.
На следующий день по участку пронеслась весть о специальной комиссии, выделенной для обследования работ механизации, под председательством Кирша.
Комиссия засела с утра в канцелярии механизации, куда вспотевшие канцеляристы таскали целый день кипы исписанных бумаг, проходя почему-то на цыпочках мимо дверей кабинета Немировското, как ходит семья у дверей тяжело больного.
Комиссия работала три дня и покинула канцелярию механизации так же неожиданно, как в ней появилась, оставив на столе кипы развороченных бумаг и груду окурков на подоконнике. То, что комиссия унесла с собой, поместилось в объёмистом портфеле Кирша. Чем кончилось обследование, никто толком не знал.
Вечером в местечке, у себя на веранде, Кирш пил чай, слушал радио, привезённое из Москвы, и, откинувшись на спинку шезлонга, смотрел в небо, перегруженное звёздами, как яблони яблоками. То здесь, то там яблоко обрывалось и стремительно падало вниз. Тогда на веранду к Киршу поднялся Немировский.
– Можно к вам? Мне нужно поговорить…
– Пожалуйста, – Кирш приостановил рукою радио. – Здесь или в комнате?
– Если вам не трудно, я предпочёл бы в комнате. Здесь могут помешать.
– Заходите.
Он поднялся и пропустил вперёд Немировского.
– Я перейду прямо к делу, без вступительных объяснений. Хотя мы и не имели возможности ближе познакомиться, я знаю вас как крупного научного работника, одного из виднейших наших специалистов и имею все основания питать к вам полное доверие.
Кирш сделал неопределённый жест.
– Поэтому я решил вас побеспокоить. Мне хотелось бы поговорить с вами совершенно откровенно.
– Я вас слушаю.
– Вы ещё не имели возможности ознакомиться с атмосферой, господствующей на нашем строительстве. Надо вам сказать, что лозунг о бережном отношении к старым специалистам сюда ещё не проник, старого инженера продолжают здесь рассматривать как скрытого врага и потенциального вредителя. Партийная организация прилагает все усилия к тому, чтобы подорвать наш авторитет в глазах рабочих. Та систематическая травля, которой подвергаюсь я лично почти с момента моего приезда сюда, приняла в последнее время такие формы, которые лишают меня всякой возможности работать. Комиссия по «обследованию» механизации, в которой заставили вас председательствовать, созданная исключительно с целью найти во что бы то ни стало в работе механизации неполадки и изъяны, – это только одно из звеньев в этой системе перманентной травли. Вы должны признать сами, что работать в таких условиях не представляется возможным и что лучшее, что я могу сделать, – и что вы сами несомненно сделали бы на моём месте, – это просить освободить меня от моих обязанностей. Я с удовольствием передам дело в руки того из коллег, которого партийный комитет будет дарить большим доверием и симпатиями. Я думаю, что в центральной России, где новое отношение к специалистам обрело уже право гражданства, сумею быть более полезным.
– Да… – помедлил с ответом Кирш, – собственно говоря, ваше желание удовлетворено априори. Товарищ Морозов подписал сегодня приказ о вашем освобождении. Только вот насчёт отъезда в Россию вам придётся, к сожалению, подождать. Ваше дело передано следователю.
– Значит, если я вас хорошо понял, комиссия, работавшая под вашим руководством, присоединилась к мнению товарища Синицына?
– Комиссия не присоединилась ни к чьему мнению, а высказала своё мнение на основании изученных материалов.
– А вы-то лично тоже убеждены, что моя работа вредила строительству?
– Да, я убедился, что ваши мероприятия не были направлены на то, чтобы наладить работу механизации.
– Я понимаю, – косо улыбнулся Немировский, – понимаю затруднительность вашего положения. Вас нарочно назначили председателем этой комиссии по обвинению во вредительстве другого инженера, чтобы испытать вашу лояльность.
– Вы имеете в виду моё собственное судебное дело? – спросил спокойно Кирш. – Вы ошибаетесь. Если б я на минуту был уверен в вашей правоте, я об этом не стал бы молчать. Если я счёл нужным высказаться в подтверждение выдвигаемого против вас обвинения, то исключительно потому, что имею в этой области некоторый опыт и убедился, на основании фактических данных, что обвинение вполне обосновано.
– Скажите проще, вы предпочитаете послать в тюрьму другого инженера, чем навлечь на себя подозрение. Если вы полагаете, что они оценят и зачтут ваше усердие, то вы ошибаетесь. Личный горький опыт ничему вас, по-видимому, не научил. Они выпустили вас и назначили на эту работу потому, что вы им пока нужны для расправы с такими же, как вы, представителями старой интеллигенции. Когда вы сделаете своё дело, они сумеют подставить, вам ножку и отправить туда, откуда вы только что пришли. Они никогда не будут вам доверять и рассматривать вас как своего человека. Года через четыре у них будет достаточно собственных инженеров, тогда песенка ваша, коя и всей старой интеллигенции будет спета. Они не могли обойтись без нас на определённом этапе, поэтому использовали нас, не доверяя нам ни на одну минуту и ненавидя нас тем больше, чем больше мы им были необходимы. Когда надобность в нас отпадёт, никто не вспомнит даже о том, что это вашими руками, вернее вашим умом и опытом, воздвигнуто было то или иное строительство. И вас и меня просто выбросят за борт, «ликвидируют как класс», выражаясь их языком. Вы станете в лучшем случае мальчиком на побегушках у какого-нибудь Сидорова или Петрова, который сегодня работает у вас монтёром, а завтра будет вами командовать с дипломом советского инженера в кармане. Мне думается, в той стране, где так много говорят о солидарности, не помешало бы немного солидарности и нам, старой технической интеллигенции. Тогда по крайней мере нас не давили бы поодиночке, как клопов, – как уже, в своё время, раздавили вас, решив потом дать вам на некоторое время очухаться, – и как сейчас, при вашей помощи, хотят раздавить меня.
– Вы, кажется, хотите апеллировать к моей «кастовой солидарности», если можно так выразиться? Это атавизм. Никакого такого чувства у меня к вам нет и быть не может. Если может идти речь о каком-либо чувстве, то это скорее чувство жалости…
– И потому вы хотите сделать всё, чтобы упрятать меня в тюрьму?
– Вы меня не так поняли. Дело не в той человеческой жалости, которая заставляет мягкосердечного судью смягчать приговор или, в данном случае, могла бы меня заставить заступиться за вас, – об этом не может быть и речи. Мне вас жалко потому, что я вижу, какой длинный путь отделяет вас от выздоровления. Я знаю: то, что над вами сейчас проделывают и что единственно может привести вас к выздоровлению, вы воспримете как чью-то тупую месть, как величайшее личное несчастье, точно так же как больной, не отдающий себе отчёта в своей болезни, воспринимает временную изоляцию как поползновение на его личную свободу.
– Вы, кажется, собираетесь мне рекомендовать тюрьму как лучший из санаториев?
– Вас пугает слово, которое ассоциируется у вас с целым рядом представлений, не свойственных ему при нашем режиме. Тюрьма в старом, не нашем понятии, это позор, не смывающийся никогда или смывающийся только деньгами, это потеря работы и невозможность получить новую, это жизнь на полях общества. Заключение у нас не связано ни с тем, ни с другим, ни с третьим. Перемените название, замените слово тюрьма словом изолятор, и представления, пугающие, вас, отпадут…
– Вы решили надо мной поиздеваться?
– Нисколько. Вы знаете, что я сам недавно оттуда вышел. Путь, который вас ожидает, у меня уже позади. Извините за сравнение, но вы мне напоминаете одного купца, отправившегося в плавание на Восток. Проснувшись, он обнаружил, что пароход тонет. К счастью, мимо проходил другой пароход, который и взял пассажиров с тонущего на свой борт. Когда дошла очередь до купца, он сначала справился: «А куда идёт ваш пароход?» – «На запад! – прокричали ему с нетерпением. – И перелезайте скорее, если не хотите утонуть». – «Нет-с, благодарю-с. Мне не по пути-с. Я в другом направлении», – сказал купец и остался на тонущем пароходе.
Вам тоже не по пути с нами, товарищ Немировский, и вы, очевидно, предпочитаете идти ко дну, чем изменить курс своего плавания. Всё, что вы здесь говорили, глубоко неверно. Пять лет назад я думал приблизительно так же, и это было ещё простительно. Я слышал вокруг себя речи и лозунги, но не видел фактов, которые были бы способны меня убедить. Меня возмущала расточительная неэкономность революции: я видел, как сегодня бессмысленно разрушают то, что завтра надо будет отстраивать заново. Я видел, как правильные и хорошие идеи превращались на практике в карикатуру благодаря неумелости рук, принявшихся за их осуществление. Мне претил этот социализм по-азиатски. Я говорил себе, что этой стране нужно сначала дать культуру рядовой западной страны и потом уже затевать с ней разговор о социализме.
Я слишком поздно убедился в своей неправоте. Я ставил на голову то, что они с места поставили правильно на ноги. То, что я называл культурным уровнем и считал необходимой предпосылкой будущего, более высокого социального строя, требовало, наоборот, как необходимой предпосылки этого более высокого социального строя и было его непосредственным следствием., А этот социальный строй в свою очередь могли осуществить только те неумелые руки, неуклюжесть которых заставляла меня презрительно относиться к каждой их затее. Я убедился, что называл неэкономностью и бесполезными затратами революции лишь её накладные расходы, неизбежные в таком громадном предприятии. Критикуя революцию, я критиковал её с позиций мелкого фабриканта булавок, измеряющего меркой своей грошовой экономии «неэкономный размах» какого-нибудь короля стали.
Чтобы понять всё это, я должен был выйти на несколько лет из потока расточительной новой действительности, осмыслить её в стороне, в обстановке искусственной тишины и одиночества. Конечно, сама изоляция не переубеждает. Нужна человеческая помощь. Эту помощь я нашёл, и вы её найдёте там, где меньше всего ожидаете, – у людей, само название которых вам кажется сейчас ненавистным и страшным потому, что от частого повторения оно стало для нас мифом, и наше пошленькое воображение снабдило его всеми аксессуарами Грангиньоля, Я говорю о ГПУ. Я встретил там людей, которые отнеслись ко мне не как враг относится к врагу, а скорее, как врач относится к душевнобольному: с большим терпением и большой внимательностью. Они могли бы не терять на меня столько времени, а дать просто в утреннем кофе цианистый калий, как неизлечимому. Вместо того они спорили со мной подолгу, разбивая шаг за шагом мои шаткие возражения. После таких бесед я выходил разбитым наголову собирать в одиночестве разгромленную армию моих аргументов, считал выбывшие из строя, составлял новые батальоны из тех, которые казались мне ещё невредимыми и боеспособными, перестраивал весь фронт и шёл на следующую беседу, как идут на бой, чтобы потерпеть очередное безнадёжное поражение. «Они» не нуждались в хитрой подтасовке. На «них» работала вся огромная страна, поставляя аргументы в удесятерённом количестве. Каждая новая домна, каждый новый «-строй», вступающий в строй, били по моей деморализованной армии, как безошибочные дальнобойные орудия.
«Они» дали мне возможность продолжать мои научные изыскания в прекрасно оборудованном чертёжном зале, где я разрабатывал проекты очередных строительств. Я не был за бортом жизни, я чувствовал себя связанным со всей страной, я принимал участие в её напряжённом труде. Когда однажды утром мне сказали, что я могу уйти на одну из красных точек, вспыхнувших электрическим светом на карте моей страны за годы моего отсутствия, я не должен был ни переключаться, ни присваивать себе этих пяти пропущенных лет, – я просто из лаборатории вышел на леса строительства. Я не считаю, что потерял что-либо от моей изоляции. Я потерял каких-либо два года на ненужную защиту заранее проигранных позиций, а выиграл целую эпоху.
– И пост главного инженера… – злобно ухмыльнулся Немировский.
– Да, и возможность принимать участие в одном из важных и ответственных строительств.
– Я выслушал вас терпеливо, не перебивая. Если вы развели всю эту лирику с единственной целью морально оправдать себя передо мною за то, что отправляете меня в тюрьму, то вы напрасно трудились и напрягали своё красноречие. Я отлично понимаю: моё дело, для вас – это вопрос дальнейшей карьеры. Вы только, кажется, не даёте себе отчёта в одном: что ваше строительство – это гроб и вас посадили сюда нарочно, чтобы вы свернули себе шею. Через три-четыре месяца всем станет ясно, что план не будет выполнен даже на пятьдесят процентов, – это физически невозможно при том наследстве, которой вы получили от своих предшественников. Тогда вас выгонят вон, как Четверякова, а что ещё вероятнее, пристряпают вам новое дело. Имейте в виду: во всех секторах строительства дела настолько запущены, отчётность настолько запутана, растраты настолько велики, что выпутаться вам из этого дела, если вздумают во всём разобраться, никакой лирикой не удастся. А вы сами, я думаю, понимаете, – с вашим прошлым нарваться сейчас, на первой же работе, на уголовное дело – это, мягко выражаясь, крышка. Так вот, у вас есть единственный шанс выбраться отсюда сухим: вам надо во что бы то ни стало до осени, – чем раньше, тем лучше, – добиться переброски на другую работу. Тогда расхлёбывать весь кулеш будет ваш наследник. Я знаю, в вашем положении добиться перевода отсюда – вещь почти невозможная. Я смогу вам в этом помочь. У меня есть серьёзные связи в Наркомземе. Освободившись здесь, я легко смогу устроиться в Москве и сумею, будьте покойны, перетащить туда и вас. В Москве всё упирается в квартирный вопрос. У меня в центре есть меблированная квартира из четырёх комнат. Вот охранная грамота, – он выложил на стол какую-то бумажку. – Квартира эта – в вашем распоряжении. Предлагаю вам над этим подумать: спокойная работа в Москве или уголовное дело здесь. Выбор, я надеюсь, нетрудный. Вы думаете, я преувеличиваю? Задержите заключение комиссии по моему делу на несколько дней и разберитесь за это время поглубже в отчётности строительства. Если окажется, что я был неправ, сможете меня отправить в «изолятор» через несколько дней, это всегда успеется. Если же, ознакомившись поближе с делами строительства, почувствуете случайно, что волосы ваши становятся дыбом, тогда вспомните – место в Москве и готовая квартира в вашем распоряжении. Ну, я пошёл. Извините за беспокойство. В случае надобности стоит вам только за мной послать, живу рядом.
– Я вижу, что действительно разговаривал с вами напрасно. Я принял вас за человека заблуждающегося, в то время как вы просто мерзавец. Убирайтесь вон и возьмите свою бумажку, или я немедленно велю вас арестовать!
На шестой день Морозов впервые собрался в местечко. Он пристроился на грузовике, уходившем с головного участка, и облепленном уже пассажирами. Грузовик понёсся вприпрыжку по неровной дороге, и пассажиры на платформе пошли отплясывать чечётку, растерянно цепляясь руками за рамы, друг за друга, чтобы устоять на дощатом полу. В клубах взбудораженной пыли не было видно ни дороги, ни даже передней части машины, – дощатая платформа, как кустарный ковёр-самолёт, прыгала по рыжим облакам.
Она очутилась опять на земле, когда грузовик с треском сел на риф. Это был просто развороченный мостик. В зияющей бреши бурлила вода. Грузовик дал задний ход. Мотор ёкнул, подналёг и отбросил машину вспять. Люди спрыгнули на землю. Шофёр, отплёвываясь и матюкаясь, вылез из кабинки и задумчиво почесал затылок. Пассажиры привычно отстёгивали заднюю раму и отвинчивали запасное колесо. Спустя десять минут брешь была заштопана. На неё уложили запасное колесо, заднюю раму и ещё какие-то доски, предусмотрительно валявшиеся на полу платформы. Шофер сел за руль. Машина рванула, перескочила мостик и остановилась, ожидая, пока пассажиры не привинтят всего аккуратно на место.
Морозов протянул шофёру папиросу.
– Э, да у вас тут каждый шофёр заодно и сапёром быть должен! Не проще ли починить мостики, чем проделывать каждый раз такую операцию?
– Да разве их починишь? Утром исправят, а к вечеру трактора изломают их в щепы. Разве это мостики для тракторов? Надо бы поставить особые, железные. Пока будут ездить по этим, сколько ни чини – всё одно изломают.
– Лучше возить с собой доски и каждый раз самому себе мостик строить?
