Поезд медленно причалил к платформе. Сразу со всех его пор хлынули люди и, обгоняя друг друга, стремительно побежали к выходу. Кларк переждал, пока схлынет первая волна, взял в каждую руку по чемодану и вышел на перрон.
      Большие часы показывали десять утра.
      Очутившись на ступеньках вокзала, он поставил чемоданы, неодобрительно посмотрел на вертевшегося поблизости оборванного парня, зачарованного ослепительной желтизной чемоданной кожи (в вагоне предупреждали, что на вокзалах немилосердно обворовывают доверчивых иностранцев), и, распахнув пальто, достал бумажник. На листке русскими буквами был написан адрес гостиницы. Кларк, не отходя ни на шаг от чемоданов, жестом подозвал носильщика и, передав ему записку, показал на единственное такси.
      Однако, прежде чем подоспел носильщик, более счастливые уже завладели такси, и только минуту спустя носильщик вернулся на подножке пролётки, запряжённой тощей рыжей лошадью, похожей на скрипку. Извозчик взвалил чемоданы на козлы и стегнул лошадь. Скрипка издала странный басовый звук, махнула костлявым грифом и засеменила вдоль площади.
      Кларк, рассевшись в непривычно узком экипаже, снял кепку, подставляя тёплому ветру рыжеватые волосы, нагладко приутюженные к черепу. Недавняя досада рассеялась, не оставив следа, и он с весёлым любопытством рассматривал свой фантастический экипаж, площадь, перспективу моста и тень каменной триумфальной арки – гигантский лук, пронзённый улетающей в бесконечность стрелой проспекта. На арке шестёрка вздыбленных коней, запряжённых в колесницу, мчалась из города, вот-вот готовая сорваться на звонкую гладь проспекта.
      Пролётка неторопливо пересекла тень арки, и Кларк, окинув взглядом своего рысака и торжественно возвышавшийся зад возницы, подумал, что его пролётка, запряжённая скрипкой, есть не что иное, как эта поднебесная колесница, сорвавшаяся в реальность. Он рассмеялся во всё горло, к немалому удивлению извозчика, застывшего с поднятым вверх смычком.
      Они въехали в город рысью.
      По обеим сторонам проспекта бежали дома. От природы сутулые и низкорослые, они упрямо поднимались вверх на обтёсанных ходулях лесов. Это не была улица, как все другие улицы мира – незыблемые овраги домов. Это смахивало скорее на весёлый парад физкультурников: дома двигались, на их плоские плечи карабкались новые этажи. Тротуары были завалены строительным материалом, и люди суетились на тротуарах и лесах, обрызганные солнцем, как известью.
      По рельсам, змеящимся вдоль проспекта, с певучим звоном пробегали трамваи, и с площадок вагонов, словно из набитых корзинок, свешивались грузные гроздья пассажиров.
      На перекрёстке, у палатки, стояла длинная очередь: мужчины в белых рубахах и женщины в весенних ситцевых платьях. Ситцевые платья женщин трепетали на ветру, казалось, что трепещет и извивается вся очередь, а прямоугольник палатки с развевающимся хвостом очереди походил издали на большой бумажный змей, готовый взлететь при первом порыве ветра.
      Кларк повернул голову. Мимо него прожужжал жирный, поблескивающий автобус и грузно присел в ста шагах, у края большого сквера, зелёным четырёхлистником вкрапленного в асфальт площади.
      Посредине площади, у двух больших досок, чёрной и красной, с непонятными надписями и цифрами, толпились люди. Чёрная доска напоминала огромные чёрные доски перед биржами, где отмечают последний курс акций. Но толпившиеся перед ней люди в рабочей одежде совсем не походили на круглых, разгорячённых биржевых дельцов.
      Ещё у себя в Нью-Йорке Кларк много слышал и читал о социалистическом соревновании, о красной и чёрной досках, о фабриках, принадлежащих рабочим. Но только здесь, проезжая мимо этих гигантских досок и толпившихся около них людей, он подумал впервые, что вся эта необъятная страна, по которой мчался он со вчерашнего вечера, есть, по сути дела, одно огромное акционерное общество населяющих её людей. Чтобы не быть раздавленной, она должна любой ценой опередить все другие государства – акционерные общества нескольких крупных дельцов, распределивших между собою мир и не выносящих конкуренции. На этих чёрных и красных досках котировались акции небывалого в мире предприятия. Каждая надпись на чёрной доске означала, что акции этой страны упали на один пункт. И если бы чёрная доска заполнилась вся до краёв – это означало бы смерть страны, это был бы некролог, а если б заполнилась красная – это означало бы победу. Кларк понял, с каким напряжением должна смотреть на эти доски отчаянная страна, вооружившая против себя все акционерные общества вселенной. Он заволновался от ощущения азарта грандиозного состязания. Ему захотелось остановить пролётку, посмотреть сегодняшний курс акций, но возница стегнул лошадь и миновал сквер.
      Они опять въехали в русло проспекта. Высоко над головами протянулось красное полотнище плаката, превращая улицу в триумфальную арку. Навстречу, чётко отчеканивая шаг, шёл отряд красноармейцев без винтовок, в ярко-зелёных фуражках. Красноармейцы пели бойкую песню с повторяющимся припевом. В припеве ударение падало на краткое, односложное слово, возвращавшееся несколько раз подряд, как упругий теннисный мяч, передаваемый в воздух ловкими ударами ракеток.
      Извозчик, невозмутимо восседавший на козлах, вдруг повернулся, указывая кнутом на красноармейцев, подмигнул Кларку и сказал на интернациональном языке:
      – Гепеу!
      Кларк с любопытством покосился на поравнявшийся с ним отряд.
      На расстоянии шага проходили четвёрками молодые голубоглазые парни в зелёных фасонных фуражках, похожих издали на марширующий газон. Они пели дружно, с задором. Выкрикивая «о!», они широко открывали рты, и тогда их рты превращались в цепь удивлённых красных «о». Отряд напоминал чем-то дружную спортивную команду, возвращавшуюся с удачного матча.
      По тротуарам шло много штатских – мужчины в пиджаках нараспашку, с рыжеватыми портфелями, с усами цвета портфелей, и девушки в коротких юбках и белых стандартных блузках. Сами того не замечая, они подтягивались, подавались грудью вперёд и, бодро помахивая портфелями, приноравливали шаг к ритму бойкой красноармейской песни.
      Кларк обернулся, чтобы посмотреть ещё раз, как отряд будет проходить под красной аркой. От пробегающего морозцем по коже интернационального слова «Гепеу», от весеннего газона фуражек, от бойкого «о» красноармейской песенки ему стало вдруг неудержимо весело, как недавно у вокзала, когда сорвавшаяся с каменной арки шестёрка коней оказалась скрипкой, запряжённой в пролётку.
      Они выехали на площадь, пересечённую бульваром. С бульвара, как из открытой форточки, дул мягкий весенний ветер. Бульвар лежал у ног, как доллар, – зелёный и шуршащий. На бронзовом постаменте стоял бронзовый кудрявый человек в старомодном плаще и в недоумении смотрел на возвышающуюся против него церковь цвета земляники со сливками. По карнизу церкви, на высоте второго этажа, ехал небольшой автомобиль-каретка с внутренним управлением. По-видимому, это была реклама советской автомобильной фирмы. У автомобиля, вделанного в фасад церкви, вертелись колёса. Кларку реклама понравилась. Он прикинул, насколько дешевле обошлось бы Ситроену, вместо того, чтобы выписывать свою фамилию электрическими лампочками во всю высоту Эйфелевой башни, – просто поставить свой автомобиль на фронтон Нотр-Дам. Это было бы куда эффектнее! И Кларк рассмеялся уже в третий раз за своё короткое путешествие.
      На стыке улиц стояла другая церковь, поменьше, с низким фасадом, не приспособленным для автомобиля. Она напоминала старую торговку со скрученным на макушке пучком.
      Пролетка опять въехала в проспект, прорезанный красными полотнищами плакатов. Навстречу неслись звуки духового оркестра, минорные, замедленные, не гармонирующие ни с весенней бодростью солнечного дня, ни с деловитостью прохожих. Вдоль тротуара подвигался красный катафалк, запряжённый парой лошадей. На катафалке стоял гроб, но ярко-красного цвета. Это несомненно были похороны, хотя красный ящик походил скорее на большую игрушечную коробку, у которой вдруг отскочит крышка и из коробки выпрыгнет бородатый дядя на пружинке. Красный ящик удивительно не сочетался с представлением о гробе, обязательно ассоциировавшемся у Кларка с трауром, чёрным крепом, жестяными венками и распущенными космами лент.
      За гробом шло человек пятнадцать музыкантов, по виду рабочих. Музыканты деловито пожёвывали золотые кренделя труб, и трубы гудели минорными звуками марша. Музыканты сосредоточенно смотрели в ноты, приколотые к спинам идущих впереди. Почему-то казалось, что сдуй сейчас ветер крошечные нотные листки с этих походных пюпитров, музыканты спутают такт и непременно сыграют что-нибудь весёлое.
      За музыкантами стройными четвёрками, как на демонстрации, шли рабочие. Их было много, они образовали длинное шествие. Один из рабочих первой четвёрки нёс модель электрической лампочки больших размеров. Другой – красную дощечку с какими-то цифрами. По красной дощечке с цифрами можно было судить, что хоронят рабочего, по-видимому, с электрозавода, одного из тех, кого здесь называют ударниками.
      Поравнявшись с рабочими, несшими модель лампочки, Кларк вспомнил, что в этой стране на могилах нет уже крестов и, видимо, этому рабочему, давшему стране рекордное количество электрических лампочек, поставят вместо памятника модели его продукции. Кларку эта идея показалась правильной. Ставят же на могиле разбившегося лётчика пропеллер погибшего вместе с ним самолёта. В этой стране кладбища должны выглядеть как мастерские после окончания рабочего дня с вывешенными на дощечках показателями соревнования.
      Рабочие проходили длинной колонной. Было удивительно, что простого рабочего хоронят с таким почётом, словно знаменитого полководца, за катафалком которого адъютанты несут на подушке его шпагу и ордена, добытые в боях. Но Кларк сейчас же сам себе возразил: эта страна, для которой слово «не победить» – синоним слова «умереть», и есть одно необъятное поле битвы. Каждого, кто нанёс хоть одну чёрточку на красной доске победы, она вправе считать своим героем.
      Кларк не верил в социализм. Он считал богатство единственным стимулом человеческой изобретательности и энергии. Но он был спортсмен. Ему нравилась эта страна, затеявшая небывалый эксперимент и отстаивавшая его наперекор всему миру. Поэтому он приехал сюда работать, принимать участие в осуществлении эксперимента, в который не верил. Его увлекала красота небывалого состязания одного со всеми, и в этом состязании он не хотел оставаться на стороне всех.
      (Так думал он, Кларк. Ему нравилось чувствовать себя независимым, без предрассудков. Ему казалось, что он поступает очень смело и благородно, и это льстило его чувству собственного достоинства. Он упускал из виду кое-какие житейские детали, которые по мере отдаления от Америки начинали казаться ему второстепенными. Такой деталью было то, что вот уже четыре месяца как он потерял работу и напрасно предлагал свои услуги многочисленным фирмам, ибо в Америке господствовал кризис. Об этом писали в газетах. Об этом писали мудрые учёные и философы. Они не писали о Джиме Кларке, который не может найти работу, они писали научным языком, а на языке науки это называлось перепроизводством технической интеллигенции. Они писали целые трактаты, как избежать этого и других перепроизводств, ибо имелись и другие: перепроизводство рабочих, перепроизводство товаров. Товары сжигали и топили в море – это было, конечно, очень простое решение. Но рабочих нельзя было ни сжечь, ни утопить, – их было слишком много. Их нельзя было даже экспортировать. И учёные не видели выхода. Джим Кларк тоже не видел выхода. Он знал, что можно утопиться самому. Это было бы, конечно, очень простое решение. Но Джим Кларк не хотел приравнивать себя к товару. От этого страдало его достоинство. Поэтому при первом же подвернувшемся случае он предпочёл экспортировать себя в другое полушарие, в страну, где не было перепроизводства технической интеллигенции, перепроизводства рабочих и перепроизводства товаров и на которую за это очень сердились американские учёные, философы и газеты.)
      Пролётка въехала на квадратную площадь – гладкую полированную крышку, из которой, как одинокий гвоздь, торчал каменный обелиск. Обелиск не понравился Кларку. В особенности каменная девица, прислонившаяся к подножью. Девица напоминала всех каменных Муз и Свобод, рассеянных по всем площадям мира. Её греческая туника явно не соответствовала местным климатическим условиям. Зимой девица непременно должна была страдать хроническим насморком.
      Над небольшим красным домом, выдвинувшим, как броненосец, чёрные жерла громкоговорителей, развевался большой красный флаг. По другую сторону площади Кларк увидел тёмно-серый трёхэтажный куб, на фасаде которого русскими буквами стояло слово «Ленин», единственное русское слово, знакомое Кларку по начертанию. Гигантский куб заставил его забыть о девице, приколоченной за тунику к постаменту каменным гвоздём обелиска. Эта геометрическая глыба с высеченным на ней словом, одинаково звучащим на всех языках мира (на обоих полушариях нет человеческого рта, который хоть раз в жизни не выговорил бы этого слова), – это было лучше и величественнее всех статуй и памятников из мрамора и металла.
      Проспект круто уходил вниз, и пролётка впервые покатилась без помощи костлявой лошадки. В памяти Кларка запечатлелся серый дом с большим географическим полушарием над входом. У Кларка промелькнула мысль, что для большинства жителей мира эта шестая часть земного шара остаётся такой же неизведанной, как левое полушарие луны: вряд ли о той стороне луны писалось больше фантастических небылиц. Он вообразил себя на минуту жюльверновским героем, попавшим на неведомую планету, и эта мысль приятно защекотала его самолюбие.
      Пролётка пересекла широкий проспект. Глазам Кларка открылись зубчатая стена Кремля и крутой подъём, ведущий на бесконечную площадь, с которой могла соперничать только площадь Согласия. Площадь с разбегу обрывалась на горизонте, как длинный торжественный стол президиума, с возвышающимся на том конце одиноким канделябром Василия Блаженного. Кларк узнал его по репродукциям.
      И действовала ли тут усталость от дороги или оптический обман, только Кларку внезапно, вопреки истинам школьной географии, показалось, что весь его путь от Нью-Йорка сюда вёл по непрестанно восходящей кривой полукруга, пока не привёл к этой кульминационной точке. Там дальше, за перспективой этой необъятной площади, начинается уже спуск. У Кларка было такое ощущение, будто он заехал на вышку мира. На секунду перехватило дыхание и показалось, что воздух сильно разрежен.
      Пролётка резко повернула за угол и остановилась. Они стояли перед гостиницей.
      В Москве Кларку пришлось задержаться недолго. В гостинице он застал Баркера и ещё одного инженера. Оба ждали его, чтобы вместе улететь завтрашним самолётом.
      Баркера Кларк знал ещё по Америке. Они работали вместе в штате Калифорния, где Баркер руководил прокладкой гудронированной дороги. Баркер слыл отъявленным лентяем. Под свою леность он подводил принципиальную базу. Он считал, что люди вообще напрасно шляются слишком много по свету, вместо того чтобы сидеть дома; строить для них дороги – это значит приучать их к бродяжничеству. Он неохотно передвигался с места на место, и прикладка дорог, которую ему поручали, всегда наталкивалась на исключительные объективные препятствия, вроде особо неблагоприятной почвы.
      Кларк невзлюбил Баркера. Во время работы в штате Калифорния между ними произошёл резкий конфликт. С этих пор Баркер переменил нерентабельную профессию и специализировался по экскаваторам. В СССР он приехал в качестве представителя фирмы Бьюсайрус, поставлявшей партию экскаваторов для одного из среднеазиатских строительств. Кларк удивился – куда занесло такого лоботряса, но вспомнил про кризис и больше не удивлялся. Он подумал только, что для этой страны, каждый день существования которой является новым мировым рекордом, люди такие, как Баркер, – просто балласт.
      Другого инженера звали Мурри. Волосы его были серы, словно на них осел табачный дым, медленно струящийся из трубки. Мурри казался молчаливым и деловитым и сразу понравился Кларку.
      Страна, в которую они ехали, называлась Таджикистан и отдалена была от Москвы на пять тысяч километров. Кларк никогда не слыхал о такой стране, знал только, что они должны были ехать в Азию. Страна, как пояснил Мурри, лежала на границе Афганистана и Индии, на крыше мира, и являлась одной из национальных республик в составе Советского Союза.
      Баркер добавил, что в этой стране вообще нет никаких дорог, ездят в ней на ослах и на самолётах. Что есть там только горы и джунгли, где водятся тигры и бандиты, которых для экзотики называют басмачами. Что басмачи охотятся специально за европейцами и убивают их в среднем по двадцать штук в день. Что женщины ходят закрытые и открывать их нельзя, если не хочешь получить ножом меж рёбер от любого последователя корана. Что для уважающего себя американца нет даже, как в Турции, ни кафе, ни публичных домов, нет ничего, кроме жары в 80°, от которой виски закипает во фляжке, и малярийных комаров особой системы, изобретённых итальянским врачом Попатаччи. Вообще, чёрт знает, зачем понадобился им там хлопок, когда могут его покупать в Америке.
      Днём Кларк ходил с Мурри по городу, зашёл в один из наркоматов и вечером вернулся в гостиницу голодный и усталый. В гостинице сказали, что машина с аэродрома приедет за ними в три часа ночи.
      Баркер решил, что спать не стоит, и предложил спуститься в ресторан поужинать, потанцевать и послушать музыку. Они переоделись и сошли вниз.
      В большом зале ресторана за белыми кубиками столов сидело много народа: мужчины в чёрных костюмах и женщины в вечерних туалетах. Кларку после прогулки по городу, кишевшему весенне-яркой толпой, они напоминали мух, облепивших куски пиленого сахара. Мухи говорили преимущественно по-немецки, кое-откуда доносилась английская речь. У женщин были рыбьи глаза. Женщины по-рыбьи открывали рты, выпуская папиросный дым, и дым пузырьками поднимался к потолку.
      Оркестр играл танго. Посередине залы, между столиками, качалось несколько пар. Баркер заказал вино и пошёл танцевать.
      Кларку и зал и публика показались несуразными на фоне этого города, где за окнами, как фронт солдат, выстроилась зубчатая стена, и приподнятая гигантская площадь в свете рефлекторов белела сейчас, как ледник, готовый вдруг медленно поползти вниз, сметая на пути дома. Он спросил Мурри, все ли рестораны выглядят здесь, как этот.
      Мурри рассмеялся, и смех его, профильтрованный через трубку, долго висел над столиком клубком табачного дыма.
      Мурри сказал, что этот ресторан для иностранцев, Здешние жители сюда почти не заходят, – у них есть свои фабрики-кухни, свои столовые и свои клубы. Этот ресторан они устроили для иностранных специалистов и туристов, которые им нужны (одни ввозят свои технические знания, другие – иностранную валюту). Поэтому они с ними предупредительны и любезны, но относятся к ним с еле заметным презрением, – приблизительно так, как американские антрепренеры к кафрам, привезённым в нью-йоркский зоологический сад и не привыкшим жить в каменных квартирных коробках: чтобы они не сбежали, им строят на воздухе, в саду, специальные шалаши, как на родине, в Африке. Кларк заметил, что сравнение не вполне верно: кафров заставляют жить в соломенном шалаше – хотят они или не хотят – не потому, что они не могут привыкнуть жить в американских квартирах, а потому, что публика платит деньги именно за эту экзотику.
      Мурри согласился, но добавил, что, возможно, есть и такие, которым больше нравится жить в шалаше.
      – Так вот, этот ресторан и есть наш шалаш, построенный для нас, приехавших из буржуазного климата и не желающих привыкать к местному. Они отвели нам сто квадратных метров паркета и сто кубометров протангованного, проспиртованного воздуха и сказали: «Вот вам ваша родная почва и вот вам ваш европейский климат, раз без него не можете. Дышите им по вечерам до одури, если потом будете лучше работать, а за вашу валюту мы купим несколько машин». Так вот и живём в этой гостинице, точно под стеклянным колпаком, защищённые от резких перемен местного климата. Надо сказать: люди здесь настолько тактичны, что не сходятся глазеть на нас и на наш шалаш.
      Кларк посмотрел на качающиеся пары. Ему казалось странным то, что говорил Мурри, и он спросил удивлённо, не пробуют ли вести пропаганду среди иностранных специалистов. Ведь в Нью-Йорке говорят, что многие из американцев остаются в СССР и даже вступают в партию.
      Мурри ответил не сразу. Он смотрел перед собой тусклыми неподвижными глазами, похожий сейчас на факира, боящегося спугнуть длинную змейку дыма, выползшую из трубки.
      – Пропаганду? – сказал он наконец, не вынимая изо рта трубки, и спугнутая змейка мгновенно исчезла. – Очень умеренно. Показывают всё, что захотите, водят по фабрикам, по клубам. Если заинтересуетесь, охотно помогают вам ознакомиться. Можете ходить куда угодно, – вход везде открыт. В этом, пожалуй, и состоит вся пропаганда. Рабочие быстро втягиваются. Свыкаются, чувствуют себя дома. Даже мастера… Говорил я тут со многими, – не думают возвращаться. Что же хотите – это страна рабочих. Мы – из другого теста. Представители враждебного класса, как здесь говорят. Надо долго жить и работать, чтобы допустили вас в свою частную жизнь. Но ценить и оплачивать работу умеют, и знающий человек пользуется у них большим уважением.
      Музыка перестала играть. Явился Баркер и с места в карьер сообщил, что круглая блондинка предложила проводить её домой, – наверняка что-нибудь бы вышло, если б не этот проклятый Таджикистан, куда несут их черти.
      Мурри тихо посмеивался в трубку. Кларку вдруг стали противны пухлое самодовольное лицо Баркера, его голос, растяжимый, как резина, и весь этот зал, действительно похожий на стеклянный колпак с копошащимися внутри мухами. Он встал, сказал, что пойдёт спать, – после дороги чувствует себя усталым, – и быстро покинул ресторан.
      В комнате было неуютно и душно, пахло гостиничной скукой, и предметы, как во всех гостиницах мира, блестели ненатуральным блеском, отполированные тысячью прикосновений.
      Кларк вышел на балкон. Напротив коренастый трёхэтажный дом из обожжённого кирпича, с полукруглыми впадинами окон, бросал на площадь молнии рефлекторов, ввинченных в лоб фасада. Над входом виднелась надпись: «Революция – вихрь, отбрасывающий назад всех, ей сопротивляющихся». Надпись эту объяснил Кларку Мурри утром, когда они выходили пройтись по городу. Вдали, над зеленью бульвара, вздыбилась зубчатая стена Кремля.
      Направо, у подъёма, ведущего на гигантскую площадь, возвышалось причудливое здание, похожее на средневековый замок с двумя остроконечными башнями. Третья башня посредине, срезанная наискось вровень с крышей, выделялась на квадратном лице фасада, словно огромный бутафорский нос. Под насупленными бровями карнизов два мощных рефлектора горели, как глаза, зажжённые лихорадкой. Замок загораживал собой напирающую на него сверху гигантскую площадь. Самой площади не было видно, от неё шло белое, полярное сияние рефлекторов.
      Внизу, в ресторане, музыка играла танго, заунывно мяукало банджо.
      Кларк закрыл дверь балкона.
      – Африканский шалаш у подножья ледника, – подумал он вслух и, быстро раздевшись, зарылся с головой в крахмальные простыни.
      Когда его разбудили, на дворе было по-прежнему темно. Баркер и Мурри, одетые по-дорожному, кончали укладывать чемоданы. У Кларка трещала голова, он вылил на неё кувшин холодной воды, быстро оделся и сошёл вниз.
      У подъезда ждал автобус аэропорта, он повёз их вдоль уже знакомого проспекта. На перекрёстках пустынных улиц одинокие милиционеры в зелёных шлемах казались поставленными здесь на ночь, чтобы указывать путь созвездиям.
      Автобус проскочил мимо хорошо запомнившейся Кларку триумфальной арки и, проглотив длинное шоссе, высадил их перед зданием аэростанции.
      Пока в канцелярии взвешивали чемоданы и пассажиров, выяснилось, что в Ташкент летит их четверо: четвёртый пассажир был русский, светлоусый и разговорчивый.
      Узнав, что его спутники – иностранцы и инженеры, русский всеми способами пытался выразить им своё расположение. Он немедленно повёл их на край аэродрома, где возвышались стены неоконченного большого здания и лежали груды строительного материала. Потом – к большим трёхмоторным самолётам, выстроившимся в ряд на краю необъятного поля. Он объяснил им что-то по-русски, вставляя в каждую фразу одно немецкое слово, которое он особенно упорно повторял по нескольку раз.
      Баркер заключил, что это агент самолётной фирмы, который принял их за иностранных промышленников и уговаривает купить у него самолёёт.
      Мурри тихо посмеивался в трубку и терпеливо поддакивал русскому.
      Кларку было ясно, что Баркер говорит вздор, но ему не хотелось вмешиваться в беседу. Он уже знал по опыту своего путешествия от Негорелого до Москвы, что русский, увидев иностранца, хотя бы и не говорил на его языке, обязательно захочет ему показать достижения своей страны, – то, что, по его мнению, должно больше всего поразить приезжего. Этот несомненно старался им объяснить, какие самолёты выучилась строить его страна.
      Пришёл человек с флажком и повёл пассажиров за собой. Одномоторный аэроплан ждал, готовый к отлёту. Это был тоже самолёт советской конструкции.
      Баркер ворчал, выражая своё недоверие советским машинам, и сожалел, что не поехали поездом. Пропеллер описал круг и превратился в серый гудящий диск. От внезапного ветра у всех затрепетали и вздыбились горбом макинтоши.
      Когда все уселись в кабинке, человек внизу махнул флажком, и самолёт медленно потрусил по направлению к старту. Баркер пробурчал, что, хотя он и неверующий, не мешает перекреститься: на эти русские машины никогда нельзя…
      Самолёт круто повернул, оглушительно зажужжал и помчался во весь опор, неуклюже подпрыгивая на выбоинах. Внезапно, словно от оползня, земля аэродрома бесшумно осунулась вниз, и Кларк увидел под собой жестяную крышу дома. Через отверстие в крыше шёл пар.
      Самолёт начал круто набирать высоту, и вскоре город внизу заколыхался, как поднос с фантастическим тортом в руках пробегающего гарсона. Самолёт поворачивал на юго-восток. Русский кричал что-то Кларку на ухо, указывая пальцем в окно, но слова его, не долетая до уха Кларка, утопали в шуме мотора.
      Город медленно уползал назад, ощетинившись, как ёж, иглами строительных лесов.
      Внизу, на необъятном прилавке земли, тщательно разложенные рукой человека, красовались лоскутья полей, похожие на образцы материй на прилавке магазина. Кларк ясно различал куски полосатенького шевиота огородов, зелёный габардин прорастающей ржи. Чем дальше от Москвы, тем отрезы становились крупнее. Русский что-то беспрестанно кричал, указывая пальцем в окно. Кларк уловил слово «колхоз». Он внимательно смотрел в окно, но не увидел ничего, и решил, что эти большие отрезы, видимо, и есть колхозы.
      Пейзаж становился однообразным. Мурри развернул газету и погрузился в чтение. Кларк хотел было уже последовать его примеру, когда внезапно земля внизу заходила, как беспокойное море, зелёный вал полей вздыбился почти перпендикулярно, чтобы сейчас же отхлынуть. Минуту спустя самолёт вприпрыжку катил по ровному лугу и остановился вблизи невзрачной деревянной будки.
      Это была Рязань. По сути дела Рязани не было, её не было видно. Был большой зелёный луг. На краю луга, у будки с бидонами, стоял одинокий красноармеец, облокотившись на винтовку.
      Кларк и Мурри пошли по зелёной луговине. Им хотелось курить. Земля под ногами чуть-чуть колыхалась, ноги ступали как по упругому матрацу. Издали самолёт был похож на неуклюжего серого овода. Два маленьких человека лили в него вёдрами бензин. Кларк вспомнил бабочек, пойманных в детстве, на которых он лил из флакона эфир. Бабочки немедленно умирали, и пыльца на крыльях оставалась нетронутой. Серый овод, напоенный бензином, зажужжал, готовясь к отлёту. Кларк и Мурри заторопились обратно.
      Два часа спустя, в большой комнате аэростанции в Пензе, за большим столом они жадно ели яйца всмятку и выкурили про запас по три папиросы. Баркер, которого рвало всю дорогу, начиная с Рязани, угрюмо глотал чай. На ступеньку самолёта он взошёл как на электрический стул: со стоическим отчаянием. Механик подставил ему ведро. Баркер спросил у Мурри, долго ли до следующей посадки. Мурри ответил, что следующая посадка будет приблизительно тогда, когда ведро будет полно, – такова средняя пассажирская норма.
      Баркер больше не спрашивал, потому ли, что обиделся, или потому, что рот у него был занят: как только поднялись, его опять начало рвать.
      Внизу, среди небрежно расположенных полосок материи, длинной лентой сантиметра извивалась Волга. Бесчисленные диски воды, застывшей в ложбинах, казались сверху крупными перламутровыми пуговицами. До самой Самары тянулась эта вселенская портняжная.
      В Самаре они узнали, что вследствие сильного встречного ветра самолёт опоздал и долететь до следующей посадки в Оренбург уже не успеет. В Оренбурге смеркается в шесть часов. Они переночуют в Самаре – для ночных перелётов линия в этом году ещё не приспособлена. Узнали они это от небольшого сероглазого лётчика, который завтра должен был повезти их дальше на другом самолёте. Лётчик говорил по-английски,
      Они приняли душ, переменили воротнички и сели ужинать. К концу ужина появился лётчик.
      Кларк и Мурри засыпали его вопросами.
      Лётчик рассказал, что они пролетели уже больше трети пути: из Москвы в Ташкент всего три тысячи пятьсот километров. Работы по организации линии были проведены в течение шести месяцев. После маленькой паузы он с дружелюбной улыбкой добавил, что в Америке организация линии той же длины продолжается три года.
      Кларк и Мурри улыбнулись.
      Лётчик, приняв их улыбку за выражение недоверия, немедленно привёл название американской воздушной линии, точную длину в километрах, фирму самолётной компании, фамилию оборудовавшего линию инженера и точные сроки начала и окончания работ… Говорил он об этом с любезной, немножко виноватой улыбкой, словно извиняясь: «Я знаю, – это нетактично со стороны советских инженеров и рабочих, что они сделали то же самое в шесть раз быстрее, но что же поделаешь, если это действительно так!..»
      Он рассказал с той же виноватой улыбкой, что с весны будущего года линия будет уже оборудована для ночных полётов. Перелёт тогда будет производиться без ночёвки: Москва – Ташкент – восемнадцать часов. Путь их интересен тем, что даёт возможность посмотреть с птичьего полёта карту великих работ по изменению русла Волги. Что касается пустыни, над которой они будут пролетать завтра, то проекты её орошения разрабатываются, хотя ещё окончательно не утверждены. Кстати, слыхали ли господа американцы что-нибудь об авторе этих колоссальных проектов?
      Нет, они не слыхали о нем ничего.
      Так вот, автор их, инженер, и несомненно гениальный инженер, разработал несколько своих проектов ещё до революции и в 1915 году представил их царскому правительству. Проекты были расценены как выдумки сумасшедшего, а так как автор добивался их осуществления, его на всякий случай посадили в сумасшедший дом, где, впрочем, продержали недолго и выпустили как безвредного маньяка.
      Потом пришла революция, за ней гражданская война, голод, разруха. Инженер продолжал разрабатывать свои проекты: орошал пустыни, поворачивал течение рек, осушал моря, переделывал климат. Советская власть в тисках блокады, с парализованным транспортом, билась над тем, чтобы засеять хоть часть освоенных земель. Инженер предлагал оросить под сев сотни тысяч гектаров безводных пустынь.
      Инженеру пытались растолковать несвоевременность его работ, переключить его на разрешение насущных посильных задач. Инженер настаивал на своём. Тогда, чтобы проверить, не сошёл ли он случайно с ума, его отправили в психиатрическую больницу. Врачи выслушали гигантские проекты и решили, что инженер страдает манией больших масштабов.
      Инженер продолжал писать докладные записки, в которых излагал суть своих проектов. Из докладных записок явствовало с потрясающей очевидностью, что перевернуть ту или иную реку хвостом вверх не только можно, но совершенно необходимо, и казалось вообще непонятным, почему это не сделано до сих пор. Свои докладные записки инженер размножал на гектографе и рассылал по всем советским учреждениям.
      Так прошёл восстановительный период, и Страна Советов вошла в период реконструктивный. Пятнадцатый съезд партии голосовал за план великих работ, за немедленное построение социализма. Инженер имел счастье жить в эпоху великого переселения народов из капитализма в социализм.
      Инженера вызвали к Сталину. Инженер, волнуясь, изложил свои очень простые, очень очевидные проекты. Проекты были включены для выполнения во вторую пятилетку.
      Инженер возвращался из Кремля с висками, гудящими, как радиоприёмники. Он понял в первый раз: для того чтобы выполнить его очень простые, очевидные проекты, нужен был этот надоедливый грохот пулемётов, мешавший ему работать по ночам, эти годы недоеданий в каморке, отапливаемой стульями, эти пятнадцать лет упорного, напряжённого труда целой страны, в котором он не принимал никакого участия.
      Инженеру отвели гулкий просторный особняк. Прикомандировали ассистентов, дали техников, чертёжников, ирригаторов. Пустые залы особняка запрудили чертёжными столами, наполнили пулемётным треском ударного взвода машинисток. От особняка вверх, до государственных плановых органов, и вниз, к спокойно спящим в своих вековых корытах рекам, побежали провода.
      В большом зале по паркетному полу, от большой доски к столу с развёрнутыми на нем чертежами, в серой рабочей куртке ходит инженер, росчерком мела на доске изменяет течение рек, чертами каналов прорезает безводные пустыни, движением руки рассеивает тучи и перемещает огромные воздушные массы. Беспомощный маньяк в рамках капитализма, бесплодный фантазёр в отрыве от масс, совершавших революцию, могущественный победитель природы – с тех пор как стал рупором класса, переделывающего мир…
      Так или приблизительно так говорил сероглазый лётчик. Потом он виновато улыбнулся, как человек, который поймал себя на том, что всё время говорит о своём здоровье и о своих делах, не расспросив ранее о здоровье и семье собеседника. И, желая, по-видимому, исправить эту оплошность, спросил:
      – Ну, а как же там у вас, в Америке? Как кризис?
      Это было сказано таким тоном, будто он спрашивал: «Как поживает ваш дядя в Америке?»
      Минуту все помолчали. Ответил Баркер:
      – У всех вас здесь преувеличенное представление об американском кризисе. Конечно, у нашего государства в данный момент есть некоторые затруднения, никто этого не отрицает. Но Соединённые Штаты слишком солидное и богатое предприятие, и нет основания опасаться, что оно не выйдет из этих затруднений в самое кратчайшее время. И вообще напрасно вас здесь так радует этот «кризис». Когда у вашего государства были неполадки и население его помирало с голоду, Соединённые Штаты, вместо того чтобы злорадствовать, помогали вашим голодающим. Теперь, когда благодаря нашей помощи вы изжили свои затруднения, – забыв об этом, начинаете злорадствовать над нашими.
      Летчик всё ещё улыбался.
      – Мне кажется, в данный момент немножко преувеличиваете вы, – сказал он наконец. – Мы очень благодарны господину Гуверу и американским гражданам за помощь, оказанную ими в своё время нашим голодающим, но размеры этой помощи были весьма незначительны, и вы, вероятно, сами не верите всерьёз, что мы ликвидировали голод только благодаря Америке. Граждане нашей страны помогали в свою очередь, как вам известно, голодающим горнякам Англии во время их забастовки. Несомненно, если ваши рабочие и фермеры очутятся в подобном положении, рабочие нашей страны окажут им большую помощь. Разве безработица в Америке не увеличилась бы, если бы промышленность отдельных ваших штатов не работала, почти исключительно выполняя наши заказы? Как видите, наше государство – единственный сейчас крупный заказчик вашей тяжёлой индустрии, платящий наличным золотом, – спасает десятки и сотни тысяч американских рабочих от безработицы. Не так ли?
      Кларку показалось, что лётчик хочет добавить: «А безработные инженеры, приезжающие к нам работать?…» Но тот не сказал больше ничего.
      – Я приехал сюда работать по моей специальности, а не спорить о политике, это меня не касается, – заявил раздражённо Баркер. – Я думаю, вообще пора уже спать. Спокойной ночи, господа.
      Мурри, с интересом слушавший рассказ лётчика, сказал убеждённо:
      – Партия много теряет, что держит вас на этой работе. Вы прекрасный рассказчик и прирождённый агитатор. Это нерационально, что вам приходится всю жизнь проводить в воздухе, где вы обречены на принудительное молчание.
      Лётчик внезапно стал серьёзным:
      – Вы ошибаетесь. Во-первых, я беспартийный…
      Мурри и Кларк недоверчиво переглянулись.
      – Не верите? Какой же смысл мне скрывать? Понимаю, у вас, в Америке… Но у нас же партия, как вам известно, легальна. Уверяю вас, я беспартийный. И, быть может, сам об этом часто жалею. Во время гражданской войны в партию не вступил, сам не знаю почему. Считал, что за советскую власть можно драться и вне партии. А сейчас… знаете, как трудно допускают в нашу партию интеллигентов, не имеющих перед революцией каких-нибудь крупных заслуг. А у меня, ну какие же у меня могут быть заслуги? Партия от того, что я нахожусь вне её рядов, конечно, ничего не теряет. Я не оратор, у меня нет серьёзного политического образования, к тому же моя профессия обрекает меня, естественно, на хронический отрыв от масс. А профессию менять в моём возрасте уже поздно. Вот полетаю ещё года два-три. В один прекрасный день врачебная комиссия меня забракует как негодного… сердце быстро изнашивается… Поставят меня тогда где-нибудь в степи начальником аэропорта – флажком помахивать. Будет много свободного времени, возьмусь за самообразование. В воздухе это не так даёт себя чувствовать, там думает за меня мотор и есть компас, показывающий направление. А на земле другой компас нужен. И выходит, для партии я, по этой простой причине, не подхожу…
 
      Когда Кларка разбудили, было ещё почти темно. От земли шёл густой пар. Самолёт ворчал, готовясь к отлёту. Казалось, это ржёт земля, запаренная дневным пробегом.
      Мурри, Баркер и русский стояли уже у самолёта, взъерошенные и продрогшие, с поднятыми воротниками макинтошей. Полосатая «колбаса» на шесте, указывающая направление ветра, беспомощно свисала, как пустой рукав однорукого. Лётчик, похожий в своём костюме на водолаза, возился у мотора. Все сосредоточенно молчали.
      Через минуту самолёт уже летел над спящим городом, врезываясь, как трактор, в непочатую целину ночи. На горизонте внятно обозначалась белая межа рассвета. Однообразный гул мотора укачивал ко сну. Кларк не заметил сам, как вздремнул, прислонив голову к стене кабинки.
      Когда он проснулся, был уже день. Внизу, на расстоянии десятка метров от машины, простирались бесконечные снеговые поля, все в буграх и впадинах. Здесь и там тянулись ввысь неподвижные фонтаны снега, готовые вот-вот задеть за крыло самолёта. Кларку показалось явственно, что летит он над Северным полюсом.
      Он протёр глаза, пытаясь убедить себя, что он всё ещё дремлет, но причудливый снеговой пейзаж не исчез, – наоборот, самолёт опустился ещё на несколько метров, готовясь, очевидно, к посадке на этой снеговой равнине.
      Кларк оглянулся на своих спутников. Мурри, втиснутый в угол, задумчиво смотрел на бесконечные белые поля. Баркер равнодушно блевал, наклонившись над ведром. Русский спал безмятежным сном, опустив голову на грудь.
      Кларк с удивлением убедился, что альтиметр на моторе показывает 1800 метров. Он посмотрел ещё раз в окно и внезапно в проталине между двумя буграми, словно через глубокую прорубь, увидел далеко-далеко внизу зелёный лоскут земли. Они летели над лавой облаков.
      Проталины между буграми начали появляться всё чаще. Зелёная кожа земли на дне белых колодцев колола глаза своей неестественной яркостью. Кларк увидел внизу узенькую змейку реки, притаившуюся между кочками деревьев.
      Несколько минут спустя сплошная масса облаков внезапно оборвалась и огромной белой льдиной уплыла назад. Некоторое время самолёт летел над однообразной зелёной равниной. Постепенно он стал снижаться. Кларк почувствовал, что желудок подступает к горлу. Его начало мутить.
      Он увидел под собой город, аккуратно расположенный, как пасьянс на вращающемся столике. У Кларка закружилась голова. Он решил больше не смотреть и открыл глаза только тогда, когда самолёт коснулся земли. Земля от прикосновения колёс долго вздрагивала, как кляча от назойливого овода, пока не застыла в покорном равнодушии.
      Через открытую дверцу кабинки ворвался свежий ветер. Кларк грузно соскочил на траву. Земля под ногами ходила, как палуба. Он прошёл несколько шагов. широко расставляя ноги, и тяжело сел на землю. В стеблях травы гудел ветер. Кларк вытянулся навзничь и плотно прильнул к земле, впитывая всем телом блаженное ощущение устойчивости. На мгновение у него промелькнула мысль, что неподвижность эта иллюзорна – земля тоже вращается вокруг солнца. При одной этой мысли его начало мутить.
      Минуту он лежал, ни о чём не думая, пока его не окликнул Мурри. Кларку стало неловко: Мурри и лётчик могли подумать, что его стошнило. Он вспомнил свои соболезнующие остроты над Баркером. Ему ни за что не хотелось показаться смешным. Он быстро встал, закурил папиросу, хотя папиросный дым в эту минуту вызывал в нём отвращение, и нарочито небрежным шагом направился к аэростанции.
      Мурри и русский спутник уже с аппетитом уплетали неизменные яйца всмятку. Баркеру, смятому и обвисшему, как воздушная «колбаса» в безветрие, сердобольная хозяйка приготовила салат из помидоров. Кларк охотнее всего заказал бы себе такой же салат, но свободным тоном попросил яйца и проглотил их с отвращением.
      Пришел лётчик и любезно предложил ватные тампоны, пропитанные парафином, охраняющие уши от шума мотора. Он шутливо посоветовал пассажирам распрощаться с Европой, так как Оренбург – их последняя посадка в этой части света. За Оренбургом начинается Азия.
      За Оренбургом начиналась Азия. Кларку, как он внимательно ни всматривался, не удалось заметить никакой чёткой границы, никакого пограничного столба, отделяющего друг от друга две страны света. Бесконечная равнина, начавшаяся задолго до Оренбурга, становилась всё более жёлтой и однообразной. Она походила теперь на необъятный стол, покрытый рыжей клеёнкой. Разбросанные на нём редкими кучками чёрные караваи юрт и первые верблюды, похожие на русские чайники, прохаживающиеся по столу на четырёх тонких ножках, величественно потрясая крышкой горба, убедили Кларка, что Европа осталась позади.
      Пейзаж и усталость от предыдущего этапа действовали усыпляюще. Кларк, следуя примеру русского, похрапывающего от самого Оренбурга, уснул на этот раз крепко и спал, должно быть, долго, так как проснулся свежим и бодрым.
      Жёлтая равнина выглядела ещё пустыннее. Внизу бесконечным извилистым кабелем тянулось полотно железной дороги. Вот через пустыню ползёт поезд. Кажется, будто изрезанный на куски дождевой червь, таща с трудом свои обрубки, ползёт к какому-то перевязочному пункту. Вот он добрался до пункта, до станции. Ему отказали в перевязке, и он пополз дальше, к следующей остановке, и так от станции до станции, через всю пустыню.
      Словно лопнувшие пузыри на поверхности вскипевшей каши, на кожуре пустыни вскакивали кратерообразные прыщи. Местами кожура переливалась всеми цветами радуги, похожая на застывшую лаву. Казалось, самолёт летит над луной. Такой именно изображают её поверхность в учебниках космографии.
      Но вот знакомая груда спичечных коробок – город, а за городом – белый спасательный круг для заблудившихся самолетов – аэродром.
      В Актюбинске сошёл русский. На аэродроме его ждала машина. Прощаясь со всеми, он особенно признательно жал руку лётчику, сел в ожидающий его форд и уехал, издали приветливо помахивая кепкой.
      – Говорит, что за три месяца первый раз выспался по-настоящему, – пояснил Кларку лётчик. – Это красный директор Актюбстроя, большого завода, воздвигаемого здесь, в степи.
      Кларк не мог понять, зачем понадобилось в этой пустыне строить завод и что этот завод будет здесь перерабатывать. Лётчик, к которому он обратился с вопросом, заметил, что пустыня ещё впереди. Актюбинск – центр одного из самых хлебных районов Казахстана. Земля здесь лежала нетронутой веками, а начали в ней ковырять – нашли залежи фосфоритов, асбест, слюду, медную руду – всё что хотите…
      В домике аэропорта пассажиров ждал уже накрытый стол. За стол село их пятеро. Пятый был штатский, средних лет, с расстёгнутым воротом рубахи. Лицо его и шея были коричневы от загара, даже волосы как будто загорели: просвечивавшие в них серебряные пряди, не вызывая представления о седине, казались просто испепелившимися на солнце.
      Лётчик взял с подоконника кусок известняка, расколол, понюхал и протянул Кларку. От известняка исходил терпкий запах нефти. Летчик, смеясь, заговорил о чём-то с начальником аэропорта. Кларк разобрал повторявшееся несколько раз слово «факир». Он тщётно пытался стереть платком с рук приставший к ним нефтяной запах и вопросительно смотрел на собеседников.

      Широким разливом течёт степь. Чёрными медузами плывут по её поверхности одинокие юрты. Жирной рыбой плещутся в траве рыжие суслики, брюхатые, как кувшины. Протяжно свистят суслики, подражая ветру, и прислушивается к их свисту ветер, затаившийся неподвижно в стеблях травы.
      Широкой песчаной дельтой раскинулся город Актюбинск. Песчаными реками текут улицы в низеньких глиняных берегах. Медленно проплывают навьюченные телеги, запряжённые верблюдами. Широкой дельтой уходит город в степь, в тишь, в жёлтое марево.
      Побежали по степи одинокие мохнатые всадники, спазмами великого страха подкатили к горлам аулов. Появилась над степью невиданная птица. Тень её громадных крыльев скользит, покрывая всадника с лошадью, и её гортанный клекот, обгоняя коней, перехлёстывает через отдалённые становища.
      Прилетела птица к городу Актюбинску. Три раза облетела его кругом и села в степи. И видели пастухи, притаившиеся в траве, как слез с птицы небольшой человек, как подобрал его подоспевший автомобиль и увёз в город…
      Лётчик весь день носился над степью. Через полгода по этим местам должна была пройти большая воздушная линия. Вслед за лётчиком шли уже люди, чтобы выбрить в степи круглые лысины площадок и аэродромов. Лётчик летал весь день и устал, как лошадь. Ему хотелось спать, а ночевать было негде. Тогда к самолёту подъехал секретарь райкома и забрал лётчика ночевать к себе.
      Секретарь был холост. В доме его пахло одиночеством: и эмалированный чайник, и чашки, и запыленные стёкла окон смотрели неприветливо-хмуро, не приласканные женской рукой. Секретарь три года безвыездно просидел в степи, пожелтел и порос колючкой. Всю дорогу секретарь молчал и тихо посвистывал. Передразнивая его, вдогонку автомобилю ядовито посвистывали суслики.
      За ужином секретарь вдруг разговорился, и лётчику стало приятно, что надо сидеть и слушать, не перебивать и не разговаривать самому: слова, накопленные за три года, пошли шипучей струёй, вытолкнув плотную пробку молчания. Секретарь говорил о своём районе, говорил цифрами, и это были цифры астрономические. Выходило, что фосфоритов его района хватит на весь Союз, что нефтью можно мир затопить.
      Лётчик молча оглядывал комнату. Вся комната завалена книгами – и все о нефти. Откуда в пустыне нефть? Не свихнулся ли парень от безлюдья?
      Не выдержал лётчик, спрашивает:
      – Это вы читаете?
      – Я, – говорит секретарь и смотрит на лётчика упорно и сурово.
      У лётчика от этого взгляда холодок по спине пробежал.
      – И что же, все прочли? – говорит, чтобы прервать непонятную тишину.
      – Да, всё прочёл, но только мне это мало помогает.
      И начал секретарь жаловаться: центр ему не сочувствует, хочет разведки в его районе прекратить, а он упорствует, что нефть есть.
      Лётчик из деликатности слушает: пусть душу отведёт на новом человеке.
      Говорили так часов до двух. У лётчика от усталости в глазах двоится. Секретарь, видно, заметил, извиняется:
      – Замучил я вас совсем… Ну, ложитесь…
      И сам в той же комнате устраивается.
      Легли. Лётчик уже засыпать стал, вдруг окликает его секретарь:
      – Спите?
      Тот вздохнул, говорит:
      – Нет.
      Сам думает: «Видно, не придётся поспать, уж больно у собеседника состояние нервозное».
      Секретарь на постели приподнялся, слышно – скрипят доски.
      – Мне, – говорит, – вот проклятые факиры покоя не дают.
      – Факиры? Почему факиры?
      – Интересуюсь я их наукой. Пришлось мне одного в цирке наблюдать. Занятнейший тип. Он себя всего иголками протыкал, гвоздь в ладонь загнал, английскую булавку в язык воткнул – и ничего, понимаете, ничего. Почему это такое?
      – Собственно, – пытался сонно растолковать лётчик, – это довольно просто: сила внушения, говорят. Человек может заставить себя совсем не чувствовать боли. Ведь самое страшное – это вид крови. А говорят, есть в теле такие места, где кровеносных сосудов меньше. Факиры и колют там, где, знают заранее, кровь не выступит.
      Слышит, сосед шарит по подоконнику.
      – Нате, – говорит, протягивая что-то в темноте.
      – Что?
      – Нате шило. Попробуйте-ка, кольните, или давайте я лучше вас кольну, посмотрим – выступит или нет.
      Лётчик тоже приподнялся на постели.
      – Помилуйте, прежде чем колоть, надо ведь знать, – я же не факир…
      Чиркнул спичкой и закурил, хотя ему не до курева было.
      И до утра не спал. Слышит: сосед тоже не спит, ворочается. Чёрт его знает, что ему ещё в голову взбредёт.
      Утром секретарь сам отвез лётчика на поле. Прощается, руку трясёт.
      – В Москве обязательно вас разыщу. После посевной сейчас же поеду.
      Полетел лётчик своей дорогой и забыл про Актюбинск, про факиров и про секретаря.
      …Полгода спустя по новой линии из Москвы в Ташкент вылетел первый пассажирский самолёт. Самолёт вёл тот самый лётчик: степь знал наизусть, с дороги не собьётся. Когда самолёт опустился в Актюбинске, лётчик вспомнил своё первое знакомство с этими краями. За обедом разговорился с начальником аэропорта. То да сё, что слышно в районе.
      – Знаете, – говорит начальник, – этой весной нефть у нас нашли. Огромные богатства!
      – Не может быть!
      – Честное слово!
      Пришлось лётчику как раз заночевать в Актюбинске. Узнал, что секретарь райкома тот самый. Взял лошадь и поехал к нему в город, прямо на квартиру.
      Увидел его секретарь, руку трясёт, кричит:
      – Есть нефть!
      – Рассказывайте, – говорит лётчик, – толком, что и как.
      Рассказывает.
      Поехал он тогда, после посевной, в Москву. Там его сначала и слушать не хотели. И так по его настоянию уже три раза приезжали в Актюбинск инженеры производить разведки, искали, бурили и ничего не нашли. Говорят ему в центре: «Приснилась вам нефть, и деньги государственные на ненужные разведки разбазариваете. С равным успехом можете вертеть дырку на Северном полюсе. Гроша больше не дадим».
      Так и ушёл он ни с чем.
      Но не уступил. Две недели в Москве проторчал, до самого председателя ВСНХ дошёл.
      – Есть нефть, и больше никаких! Сделайте последнюю попытку: дайте мне двух инженеров-нефтяников по моему усмотрению, я вам докажу, что нефть будет.
      Отправили бы его, вероятно, ни с чем, но ввязался в это дело красный директор Актюбстроя. Его как раз назначили на строительство. Тот заинтересовался, поддержал где следует. Дали им в конце концов такое разрешение.
      Выбрал секретарь одного инженера-нефтяника русского и одного студента Горного института – казаха. Привёз их с собой в Актюбинск.
      Посидели ребята на месте, посчитали, вымерили, стали бурить. Нефть забила фонтаном.
      Инженеры-то прежние, оказалось, были вредители, к одной шайке все принадлежали. Сговор у них был: вертеть там, где нефти не могло быть.
      – Помните, – говорит лётчик, – вы меня ночью про факиров спрашивали? Я вас тогда за сумасшедшего принял и спать с вами в одной комнате боялся.
      Расхохотался секретарь.
      – Да ты мне, дружище, в эту ночь весь секрет раскрыть помог. Колют, говоришь, там, где знают заранее, – кровь не выступит. Тут меня и осенило. Я раньше знал, что дело нечисто, да уверенности у меня не было. А ты меня в эту ночь окончательно утвердил…
 
      Широким хлебным разливом течёт степь. Чёрными медузами плывут по её поверхности одинокие юрты. Тонкими фонтанами, как вода из ноздри кита, брызжет над степью нефть. Серой паклей стелется над равниной дым из одинокой трубы затерявшегося в степи химического завода. Вдыхая едкий дым и сладкий запах нефти, простуженно чихают хиреющие суслики и по ночам, ослеплённые фарами, шарахаются под пухлые лапы автомобилей.

      Проснулся от звуков заунывной причудливой музыки гортанных флейт, рассекаемой на такты размеренными ударами бубна. Играли на улице. Кларк соскочил с постели и толкнул рукой окно. Утренний воздух, свежий, как родниковая вода, смыл с лица тонкую паутину сна.
      Улица, в лимонно-розовом свете подымающегося солнца, лежала ослепительно голая после ночной купели, не окутанная ещё зыбким покрывалом зноя, вдыхая последние крупинки тающей тени.
      По дороге двигалось необыкновенное шествие. Впереди на крошечных осликах ехали два полосатых дехканина; каждый держал древко красного плаката. За ними вдоль улицы тянулась длинная кавалькада пёстрых всадников на осликах. Ослики деловито семенили, помахивая мышиными хвостами. Ноги всадников почти касались земли. Всадники плыли над землёй, торжественные и громоздкие в своих пухлых цветастых халатах, вылинявших чалмах и засаленных тюбетеях.
      Впереди кавалькады, вслед за всадниками с плакатом, шли четыре музыканта. Музыканты дули в длинные тоненькие зурны, и зурны звенели носовой картавой трелью. Крайний размеренно ударял в бубен, глухой и утробный, как глиняный сосуд.
      Перед музыкантами, лицом к кавалькаде, вытаптывая туфлями узорную дорожку, плыл танцор в потёртом халате, перехваченном в талии расшитым платком. Беспокойные руки танцора в набухших рукавах, вскинутые горизонтально ладонями вниз, одна согнутая в локте, другая легко брошенная в воздух, извивались и вздрагивали в лад переливам зурн. Бронзовая голова танцора плыла по воздуху, невозмутимо неподвижная, словно покоилась на ней не простая тюбетейка, а незримый сосуд, наполненный водой.
      Из окна, по другую сторону веранды, выглянула растрёпанная женская голова.
      – Саша, – прозвучал уже знакомый Кларку капризный голос. – Что там такое?
      Немировский, кончавший мыться в углу террасы, снял с гвоздя полотенце, выбросил изо рта на дорогу длинную струю воды и сказал, вытираясь:
      – Это колхозники. Приходили на хашар в совхоз. Вчера кончили и возвращаются домой.
      – Чего ж они с пяти часов утра спать не дают! – раздосадованно потянулась женщина.
      – А они издалека, некоторые за двадцать-тридцать километров отсюда. Вышли пораньше, чтобы успеть до жары.
      – Никогда не дадут выспаться, идиоты, со своими свистульками.
      – Не ложись спать в четыре часа утра, тогда выспишься.
      – Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала!.. – Она широко зевнула и с досадой задёрнула занавеску.
      Кларк, впрочем, ничего не понял из этого разговора и долго ещё стоял в окне, ловя ухом отдаляющиеся переливы флейт.
      Только когда утихли последние звуки, он потянулся к часам и, убедившись, что уже половина шестого, начал быстро одеваться. Он взял со стола лист с рисунком, сложил его, сунул в бумажник и вышел завтракать в столовую.
      Когда он вернулся, перед верандой стояла легковая машина. На террасе ждала Полозова.
      – Я думала, вы ещё спите, а вы, оказывается, и позавтракать успели. Вот и машина за вами.
      – Разрешите, я только зайду на минуту в комнату, возьму блокнот и кое-какую мелочь.
      Он раскрыл чемодан, вынул записную книжку, белый колониальный шлем, и, закрыв чемодан, надел шлем на голову.
      – Знаете что, – услышал он над собой голос Полозовой; она стояла, опершись на подоконник. – Хотите послушать товарищеский совет, – не надевайте этого. Оставьте этот котелок дома. Возьмите кепку.
      – А почему? – смутился Кларк.
      – Это, конечно, пустяк, но колониальные шлемы имеют уже своеобразный политический стиль. По ту сторону границы, в Индии, они отличают господина-колонизатора от раба туземца. У нас этот стиль колет глаза. Мы все носим здесь тюбетейки. Это и проще, и легче, и практичнее. Хотите, я вам завтра достану тюбетейку?
      Заметив смущение Кларка, она поспешно добавила:
      – Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Если хотите, можете ехать и в этом. Я просто хотела по-дружески предупредить вас от косых взглядов рабочих; они привыкли, что наши инженеры и руководители не отличаются особенно от них своим костюмом.
      Кларк молча надел кепку, запер комнату и, проверив рукой окно, прошёл к машине.
      – Жалко, что вы не видели сегодня колхозников, возвращавшихся с хашара из совхоза с музыкой, с танцами. Исключительная картина.
      – Видел, действительно очень красиво. Совершенно своеобразная музыка, похожая немного на напевы индийских заклинателей змей, и очень своеобразный танец.
      – Плевать на музыку… Извините, я не то… Я хотела сказать, что это – внешнее, несущественное. Это экзотика, которая привлекает внимание каждого европейца. Вы знаете, что такое хашар? Крестьяне из отдалённых кишлаков пришли помогать совхозу. Хотели оплатить им трудодни – отказались. Говорят, пусть район построит нам за это школу. Обещали прийти и на окучку и на сбор. Вы понимаете, что в этой стране, где ещё до двадцать шестого года байство и муллы вели за собой большую часть дехканства, – это целая революция.
      – Да, это очень интересно…
      Полозова замолчала. Автомобиль мчался по плато, навстречу надвигающемуся горному хребту. Горы на фоне бледно-голубоватого, чуть выцветшего неба, без единой крапинки, казались декорацией, вырезанной из картона. Мелкие морщины и изломы, обведённые коричневой тенью, выделялись на них рельефней, чем на настоящих.
      У подножия гор лежал городок из фанеры: несколько деревянных бараков, несколько горбатых палаток из брезента с кривыми окошками из желатина в раскоряченных стенах, простой грузовик с разбитым кузовом, неподвижный и мрачный как статист.
      Около центрального барака толпились, входили и выходили люди самой причудливой наружности: русские мужички с окладистыми бородами, одни в замасленных, подпоясанных бечёвками рубахах, другие в ватных кацавейках и рыжих яловочных сапогах; бронзовые парни в голубых, красных, зелёных майках, кто в картузе, кто в тюбетейке, кто в огромной соломенной шляпе, похожей на мексиканское сомбреро; цветистые таджики в тюбетейках и халатах; краснокожие люди неведомой национальности, с телом, словно ошпаренным кипятком, в куцых трусах, заслоняющих исключительно то, что необходимо. Среди этой разношёрстной толпы деловито суетилась кучка людей в брезентовых сапогах и белых рубахах с засученными рукавами.
      Всё это удивительно смахивало на съёмку американского приключенческого фильма с отважными золотоискателями в пустыне. Люди в брезентовых сапогах, торопливо шнырявшие между бараками, напоминали кинооператоров, проверяющих последние детали мизансцены. Кларк невольно огляделся в поисках киноаппарата.
      Машина остановилась у входа в барак. В комнате, в которую ввела Кларка Полозова, столы стояли сплошной лавой. Протискиваться между ними надо было узенькой извилистой тропинкой. Люди, стоявшие у столов, кричали на людей, сидевших за столами. Кто-то бил кулаком по столу так, что звенели чернильницы. Сидящий за столом человек в очках, откинувшись на спинку стула, терпеливо ждал, пока у посетителя не разболится рука, и только от времени до времени невозмутимо повторял одну и ту же фразу: «Ничего не могу поделать».
      Между столами шмыгали люди с какими-то бумагами. Кларк, вслед за Полозовой, протиснулся наконец за перегородку. За перегородкой сидел Четверяков, разбирая кипу бумаг, испещрённых зигзагами красного карандаша.
      Полозова обратилась к Четверякову, но в ту же минуту за перегородку ворвался усатый детина в сетке и белых штанах, весьма похожих на кальсоны, отстранил рукою Кларка и Полозову и, сорвав с головы тюбетейку, кинул её на пол перед Четверяковым.
      – Не могу с этими сукиными детьми работать. Делайте со мной что хотите, не могу.
      – Не кричите, Теплых, – спокойно заметил Четверяков. – Я не глухой. И не сорите на пол, – указал он головой на измятую тюбетейку. – В чём дело?
      – Бригады Тарелкина и Кузнецова не вышли на работу.
      – Почему?
      – Говорят, третий день махорки не выдают. Не дадите махры, не будем работать!
      – Скажите им, что махорка будет завтра или послезавтра. Скажите, что не подоспел транспорт из Сталинабада. Ну, сами знаете, что надо сказать. Зачем приходите ко мне с такими пустяками?
      – Говорил, толковал – всё равно, что об стенку горохом. Не пойдём – и всё. Вчера уже бузили, не хотели выходить, но я их уломал, обещал, что сегодня будет. А теперь и слушать не хотят: «Вы, говорят, на посуле, что на стуле. Даёшь махру и никаких!» Не выйдут. Я их знаю.
      – Чего же вы от меня хотите? Откуда я возьму махорки? Обращайтесь к Ерёмину.
      – Да нет махры, ни одной пачки нет. Я уже всё вверх ногами перерыл.
      – А чем же я могу помочь?
      – Да надо же их заставить! Пусть товарищ инженер с ними поговорит. Может, вас послушают.
      – Хорошо, пойдём. Пойдёмте со мной, – обратился Четверяков к Полозовой и Кларку. – Сейчас найдём кого-нибудь, кто проведёт вас на участок.
      Они протиснулись вчетвером через запруженную комнату и зашагали по направлению к крайним баракам.
      В бараке, куда привёл их Теплых, густо пахло портянками. На нарах у стен сидело и лежало десятков шесть рабочих. С нар в углу хрипло попискивала гармонь.
      Когда Четверяков появился в бараке, гармонь оборвалась и часть рабочих привстала, остальные продолжали лежать, притворяясь, что не замечают прихода гостей.
      – Товарищи, – сказал Четверяков, поправляя пенсне, – что это ещё за история? Хотите сорвать работу? Каждый сознательный рабочий должен понимать, что коллективные прогулы на строительстве равносильны вредительству. Сейчас, когда партия и советская власть поставили перед нашим строительством жёсткие сроки и с напряжением следят за ходом работ, когда дорога, дословно, каждая потерянная минута, – срывать из-за пустяков работу – это преступление, недостойное сознательного рабочего. Я уверен, что это была с вашей стороны простая демонстрация, чтобы напомнить руководству о недостатках, имеющихся в области снабжения. Я могу вас заверить, что администрация сделает всё от неё зависящее, чтобы ликвидировать перебои в подвозе продуктов. Во всяком случае, затягивать эту демонстрацию не следует. Вы оторвали и без того у строительства целый трудочас. Я не сомневаюсь, что все вы, как один, встанете немедленно на работу. Я жду, товарищи!
      – Будет курево – пойдём. Не дашь махорки, и не зови! – сказал меланхолически парень в синей майке.
      – Четвёртый день обещают!
      – Ты нас на сознательность не бери. Сам небось папирос для себя подвезти не забыл!
      – Я не курю, – сказал возмущённо Четверяков. – И вообще строительство не обязано, в ущерб снабжению предметами первой необходимости, подвозить вам махорку. Курение вовсе не необходимо для здоровья и даже вредно. Оно, как и водка, снижает трудоспособность. В колдоговоре не указано, что снабжение махоркой входит в обязанность работодателя.
      – Значит, плохо составляли, надо поставить, – бросил с места мужик с рыжей бородой.
      – Шибко о нашем здоровье заботятся. На прошлой неделе чай не выдали, тоже вредно. Скоро скажут по-учёному, что рабочему человеку и есть вредно.
      Гармонист в углу вызывающе пиликнул два такта на гармошке.
      – Суки, а не рабочие! – сказал вслух не то себе, не то Четверякову Теплых.
      – Снабжать вас продуктами строительство обязано и снабжает. Не было ещё дня, чтобы оставили вас без еды. Если б управление захотело исполнять ваши капризы и ввозить вместо продуктов махорку, вы сегодня бы сидели без обеда. Считаю, что дискуссии на эту тему неуместны. О всех недостатках снабжения сможете высказаться на собрании. Теперь рабочее время, и все должны немедленно встать на работу.
      – Не говори! – меланхолически бросил парень в синей майке. – Махорку дашь – пойдём!
      – А ты почём можешь знать – нужна махорка рабочему человеку али нет, раз сам некурящий?
      По всему бараку покатился хохот.
      Гармонист восторженно брякнул на гармошке целый куплет.
      – Это что такое? – раздался грозный голос у входа.
      В дверях стоял Ерёмин.
      Четверяков подошёл к нему вплотную.
      – Рабочие бузят, не получили махорки, не хотят идти работать. Я их пробовал уговаривать – не слушают. Может быть, вы, Николай Васильевич, их образумите? Вы с ними умеете говорить. А меня ждут в конторе…
      Не дожидаясь ответа, Четверяков быстро вышел из барака.
      – Это ещё что такое? – грозно повторил Ерёмин.
      Гармонист приумолк.
      – Что вы тут за бузу затеяли? На работу не выходить? Прогуливать? Кулацкие подголоски вас тут подкручивают, а вы, как стадо баранов, против строительства идёте, против советской власти? Не дашь вам махорки, так вы и работать не будете?
      – И не будем. Не дашь махорки – не будем.
      – Да нет сейчас махорки, говорят вам! Всю выкурили! Откуда я вам возьму?
      – Поищи – найдёшь.
      – Где ж это прикажешь искать?
      – У себя на квартире поищи, – небось чемодан папирос найдёшь.
      – Мы не гордые, мы и папиросы покурим.
      Ерёмин побагровел.
      – Ах вы… да вас разогнать мало!
      – Не торопись – сами уйдём.
      – Поработали и хватит, пущай другие!
      – Вы за пачку махорки советскую власть продадите! – кричал Ерёмин. – Мы на фронте, когда с белыми дрались, листья дубовые курили, тогда махорки не было!
      – Ты тут сначала дубки посади, может и мы покурим, а то листика одного окрест днём с огнём не отыщешь. Из верблюжьего дерьма, разве что, цигарки крутить прикажете?…
 
Как приехал агроном
За коровьим дерьмом,
Не найдёт нигде никак —
Раскурили на табак… —
 
      брякнул восторженно гармонист.
      Барак одобрительно заржал, и подзадоренный гармонист, развернув гармонь веером, затянул во всю глотку:
 
Курил барин с псом сигары,
Пришла революция,
Нынче барин хвост коптит,
А собака куцая.
 
      Кларк, задержавшийся у входа, молчаливо наблюдал за всей сценой.
      – Вы, наверное, удивляетесь, что здесь происходит? – обратилась к нему Полозова. – Рабочим с вашего участка не привезли махорки, и они не хотят поэтому выйти на работу.
      – Это рабочие с того участка, на котором я буду работать? – переспросил Кларк.
      – Да, видите, какая неприятность сразу, при первом знакомстве.
      Кларк растерянно провёл рукой по волосам. Ещё по дороге он много думал о том, какими средствами вернее всего он сможет приобрести необходимый авторитет среди подчинённых ему рабочих, установить принятые в этой стране товарищеские отношения, сохраняя надлежащую дистанцию. Неожиданный инцидент путал все обдуманные планы и, с другой стороны, создавал непредвиденную возможность каким-то удачным жестом сразу же приобрести расположение рабочих. Если сейчас он не решится на что-нибудь особенное, другой такой случай вряд ли скоро подвернётся.
      Он нагнулся к Полозовой:
      – Скажите, это не будет неудобно, если я попытаюсь с ними поговорить? Поскольку это рабочие с моего участка…
      – Вы? А знаете, это неплохая идея!.. Товарищ Ерёмин, мистер Кларк хочет сам поговорить с рабочими своего участка. Это наверняка произведёт впечатление. Как вы думаете?
      – Американец? А ну, валяй, пусть попробует.
      – Давайте, мистер Кларк. Это будет очень хорошо.
      Полозова выступила вперёд.
      – Товарищи, к нам на строительство приехал из Америки инженер Кларк, который будет у нас здесь работать на первом участке. Он хотел бы сказать вам несколько слов и просит минуту внимания.
      Гармошка умолкла.
      Рабочие поднялись и присели на нарах, дальние придвинулись ближе, присматриваясь к гостю в куцых штанах. Водворилась тишина.
      – Говорите, – толкнула Полозова Кларка.
      Кларк смущённо откашлялся и сказал негромко по-английски:
      – Рабочие, я понимаю, что без табаку курящему человеку трудно. Но ведь оттого, что вы не будете работать – ничего не изменится. Табак от этого не появится, а работа будет стоять. Будьте благоразумными не создавайте затруднений для администрации. Я присутствовал вчера на совещании, где говорилось о вопросах транспорта, и знаю, что временные затруднения со снабжением вызваны не недосмотром, а действительно физической невозможностью обслужить все области строительства при помощи очень ограниченного транспортного парка. Не создавайте лишних трудностей и выйдите на работу…
      Он умолк, хотел ещё что-то сказать, но позабыл, смущённо откашлялся и не сказал больше ничего.
      – Товарищи! – подумав минуту, перевела Полозова. – Инженер Кларк говорит, что у себя на родине, в Америке, он много слыхал о русских рабочих, которых американский пролетариат рассматривает как своих учителей, показавших рабочим всего мира, как надо делать революцию и как надо защищать её завоевания. Поэтому он говорит, что первая встреча с русскими рабочими принесла ему большое разочарование. Инженер Кларк говорит, что если все русские рабочие так же понимают свой долг перед революцией, то с такими рабочими социализма не построить. О том, что он здесь слышал и видел, ему стыдно будет рассказать американским рабочим.
      Кларк во время перевода смущённо стоял в стороне, чувствуя на себе десятки пар внимательных глаз. Он сознавал, что произнёс плохую речь, и не понимал, почему так волнуется Полозова, переводя его слова, которые казались ему в эту минуту глупыми и беспомощными. Нужно было обязательно что-то предпринять и поправить впечатление от неудачной речи. Когда Полозова кончила, он внезапно сделал несколько шагов вперёд, подойдя вплотную к первым нарам, вытащил из кармана коробку папирос и протянул её рабочим.
      Воцарилось неловкое молчание.
      Несколько рук потянулось за папиросами.
      – Инженер Кларк сказал ещё, – добавила поспешно Полозова, – что он приехал сюда работать не за еду и не за табак, и что тем, которые своё участие в социалистическом строительстве ставят в зависимость от пачки махорки, – он охотно уступает свою порцию.
      Кларк всё ещё стоял с коробкой папирос в протянутой руке. Никто больше из коробки не брал. Парни, которые уже взяли, не закуривая, сосредоточенно вертели папиросу в пальцах.
      – Небось у них в Америке рабочие сигары курят, а не махорку, – сказал после долгой паузы со своего места мужичок с рыжей бородкой.
      Никто его не поддержал.
      – Оно верно, без махорки работа – не работа, – поднялся с нар высокий усатый дядя. – Мутит курящего человека без курева. Но нельзя, ребята, и перед американцем лицом в грязь ударить. Обещали: догоним и перегоним, а выходит – не догнали и сели. Вот и правильно американец в рожу нам плюнул. Не рыпайтесь, значит. Шум подняли на весь свет, а на поверку – кишка тонка. Только зря он это. Как будто рабочему человеку и побузить нельзя. Не понимает он рабочего человека. Думает, и вправду из-за пачки махорки работаем. Чудаки они, американцы!.. Пошли, ребята? А? Покажем Америке, как русский рабочий вкалывает!
      Человек тридцать медленно поднялись с нар.
      – Иди, иди, трое не уговорили, так четвёртый уговорил, – бросил злобно мужичок с рыжей бородкой. – Уши развесили! Может, ещё он и американец-то не настоящий.
      – А ты его проверь, побалакай с ним по-американски. Спроси, как там в Америке-то, скоро раскулачивать будут? – сострил гармонист.
      – А ну, ребята, поскалили зубы и хватит, – поторопил усатый. – Пошли! Работнём назло Америке!
      Все поднялись с мест.
      – А ещё говорят – рабочая солидарность! – воркнул, напяливая рубаху, рыжебородый.
      – Ну, и стоило, ребята, из-за пустяков столько крику поднимать? – сказал весело Ерёмин. – Теперь придётся поднажать, время потерянное наверстать надо. А то на чёрную доску запишут.
      – Мы-то поднажмём, Николай Васильевич, а вы насчёт махорочки поднажмите. Ей-богу, без курева, как без жены, и на душе муторно и покрутить нечего.
      Они толпой высыпали наружу.
      Кларк, Полозова и Ерёмин вышли последними. В нескольких шагах от барака к ним подошёл невысокий человек в белой косоворотке.
      – А наш американец-то, оказывается, свой парень, – подмигнул ему Ерёмин. – Какую речугу ляпнул!
      – А ты понимаешь разве по-английски? – Человек в косоворотке обращался к Ерёмину, но глаза его были устремлены на Кларка.
      – Полозова переводила.
      – Я перевела совсем не то, что он говорил, – вмешалась, краснея, Полозова. – Я знаю, что это нехорошо, но мне хотелось ликвидировать весь инцидент возможно скорее. Я сказала им то, что на месте инженера Кларка сказал бы «наш» американец.
      Кларк внимательно наблюдал за Полозовой. Он расслышал свою фамилию и заметил смущение Полозовой перед человеком в косоворотке.
      – Это злоупотребление. Скажите об этом немедленно инженеру Кларку.
      – Конечно, я как раз хотела ему об этом сказать.
      Человек в косоворотке пошёл с Ерёминым к центральным баракам.
      – Я должна перед вами извиниться, – начала Полозова, когда они остались вдвоём с Кларком. – Я безбожно переврала вашу речь. Вы говорили очень хорошо, но их такие слова не берут. Почему не послушались ни Четверякова, ни Ерёмина? Они оба обращались к их рассудку, а человека, когда он заупрямится, здравым смыслом с места не сдвинешь, надо добраться до селезёнки, на чувство подействовать, пристыдить. Ведь многие из них, по сути дела, хорошие ребята. Есть часть раскулаченных, и те постоянно воду мутят.
      – Я говорил очень плохо. Правильно, что вы передали это по-своему. Поверьте, я никогда не выступал публично, и говорить, в особенности с русскими рабочими, которых совершенно не знаю, мне вдвойне трудно.
      – Да нет, и сейчас было очень хорошо. Вот с папиросами, например, у вас вышло здорово. Я бы до этого никогда не додумалась… Только давайте – в будущем не надо, а то все папиросы разладите и потом, чего доброго, сами забастуете, – добавила она смеясь.
      Они зашагали вслед за группой удалявшихся рабочих.
      Ерёмин вернулся в свою юрту, временный кабинет начальника строительства на первом участке. Он предпочитал это помещение душной каморке за дощатой перегородкой канцелярии. Юрту он велел поставить на самом берегу, в двух метрах от обрыва, и повернуть выходом к реке. От реки в юрту круглые сутки струилась драгоценная прохлада. Толстые кошмы не допускали вторжения назойливых голосов с посёлка, как не допускали скорпионов и фаланг. Работая здесь, Ерёмин чувствовал себя отгороженным от внешнего мира плотным колпаком из войлока. Ему казалось, что только здесь он может по-настоящему сосредоточиться. И когда перехлёстывающий через голову хаос строительства заставлял Ерёмина захлёбываться в водовороте цифр, заявок, накладных, сводок и зияющих недовыполнений, когда все от него чего-то требовали, дожидались, настаивали, а он переставал уже понимать и в рефлексе самозащиты кричал, грубой руганью, как кулаком, бил в лицо осаждающей его толпы подчинённых, – в такие минуты он хлопал дверью, оставляя в недоумении ошарашенных прорабов, и шёл в юрту додумать что-то до конца, ловить за хвостик неуловимую первопричину разлада.
      В юрту к нему не ходили. Знали – ничего, кроме ругани, от него в эти минуты не услышишь. «Пошёл в юрту» – значило: вышел из себя, орёт почём зря, значило: переждать и не трогать. Это было единственное помещение, кроме уборной, где Ерёмин оставался совершенно один и куда не приходили к нему с делами. Часто, не возвращаясь ночевать в местечко, он проводил в юрте целую ночь за сводками, таблицами, диаграммами, напряжённо пытаясь связать их в единую систему, искал ошибки, составлял новый план выполнения тех же заданий при наличных возможностях.
      Наутро выходил заросший, жёлтый и спокойный. Шёл на участок. Вызывал Четверякова. Долго демонстрировал прорабам, как надо перераспределить рабочую силу и расставить механизмы, чтобы получить максимум эффекта. Четверяков кисло соглашался. Вечером приходила сводка. Если сводка показывала увеличение производительности на несколько кубометров, Ерёмин радовался, как ребёнок, созывал инженеров, подробно доказывал преимущество своей системы, развёртывал план на будущее. Из плана следовало, что при нормальной арифметической прогрессии прорыв через месяц должен быть целиком ликвидирован.
      Но сводка следующего дня опять показывала снижение, – несколько механизмов вышло из строя, и ввиду отсутствия запасных частей, сектор механизации отказывался наметить даже приблизительный срок их ремонта. Тогда Ерёмина охватывало тупое отчаяние. Он запирался у себя на квартире и мрачно глушил коньяк или шёл к Немировской.
      С Немировской дело началось как будто случайно. Когда приехал новый заведующий сектором механизации, фамилия его быстро облетела все участки не потому, что был он чем-нибудь знаменит, а потому, что привёз с собой жену исключительной красоты, бывшую актрису. Скоро на совещания инженеров стали являться одиночки. Вечером, если Ерёмину нужен был кто-нибудь из молодых инженеров, приходилось посылать за ними на квартиру к Немировским.
      Ерёмину Немировская не понравилась. От женщины он требовал женского: круглых бёдер и раскидистых плеч. У этой не было ни того, ни другого, и вся она показалась Ерёмину похожей на обсосанный леденец.
      Констатировав это, он перестал ею интересоваться. Поговаривали, что она путается с местным прокурором Кригером, но в этих разговорах молодых инженеров слишком явно сквозила собственная неудача. Ерёмин быстро забыл о существовании Немировской.
      Напомнил о ней сам Немировский, зашедший однажды утром к нему в кабинет. Немировский просил устроить на работу его жену, которая скучает на этом пустыре. Жена знает стенографию, пишет на машинке и может вести секретарскую работу. Ерёмин велел её зачислить в канцелярию.
      И потому ли, что машинистки были неопытнее выдвиженки, писали медленно и с ошибками, или потому, что хотелось ему проверить новую служащую, только диктовать ближайшую докладную записку вызвал Ерёмин Немировскую. Диктовать пришлось быстро, не останавливаясь на каждой фразе, как с машинистками. Немировская стенографировала. Ерёмин с любопытством смотрел через её плечо, как жёсткие фразы доклада претворяются на бумаге в цепь черточек и крючков. Ему до этого никогда не приходилось диктовать стенографистке. О принципе стенографии он имел весьма смутное представление. Питерский металлист, упорной учёбой постигший мудрости техники, он нередко наталкивался на неизвестные ему опасные области, которые приходилось обходить стороной, в то время как рядовой техник, со средним образованием, чувствовал себя в них как дома.
      Смотря недоверчиво на скользящие по бумаге длинные пальцы Немировской, через которые, как через трансформатор, бежали его длинные мысли, выходя оттуда рябью условных знаков, он думал скептически – способна ли она сама разобраться в том, что написала, и восстановить его речь от начала до конца.
      Когда на следующее утро она протянула ему докладную записку, чисто перепечатанную на машинке, и он убедился, что не переврано ни одно слово, он проникся невольным уважением к новой сотруднице.
      Через несколько дней он перевёл её в личные секретари.
      Теперь им приходилось работать вместе, подолгу засиживаясь по вечерам, и неизменно на следующее утро Ерёмин находил у себя на столе перепечатанный вчерашний материал. Было непонятно, когда она успевала всё это делать.
      Однажды, – было это в те дни, когда график резко пополз вниз, – она зашла к Ерёмину на квартиру, чтобы передать очередные сводки. Ерёмин сидел за столом и стаканом пил коньяк. Она без слов подошла к столу, взяла стакан и выплеснула коньяк на пол. Ерёмин смотрел смущённо, глазами страдающей собаки. Немировская обвила его шею руками и привлекла к себе. И уминая своими большими лапами её податливое тело, словно желая придать ему новую форму, Ерёмин понял, что это куда крепче коньяка.
      Так началась эта несуразная связь, – пошленькая связь шефа с секретаршей, островки разрозненных встреч, в промежутках между которыми оба продолжали оставаться друг для друга чужими. Те, которые знали об этой связи (а догадывались о ней все), одобрительно удивлялись, как мастерски маскируется Ерёмин в служебные часы, не выходя ни на минуту по отношению к Немировской из своей роли сурового шефа, Ерёмину же не надо было маскироваться. В периоды прилива энергии, когда график медленно, по миллиметру, карабкался вверх, присутствие Немировской тяготило его и раздражало, как напоминание о приступах собственной слабости. Он подумывал тогда о том, чтобы перебросить Немировскую в технический отдел. Но график летел вниз, приходил новый отлив, и Ерёмин брал Немировскую, как берут бром, с гулом в висках, и целовал её ноги, в звериной благодарности за ласку, за мягкость прикосновения, за доброе слово.
      …Он пришёл в свою юрту, горько додумывая, что не умеет уже разговаривать с рабочими, как раньше, когда после его речи целый завод добровольно оставался на ночную смену.
      Он подошёл к столу, взял первую попавшуюся сводку.
      – Можно к вам? Не помешаю?
      Ерёмин вздрогнул: кто мог прийти сюда?
      У входа в юрту стоял Немировский.
      – Можно? – повторил Немировский.
      Ерёмин смотрел на него, не отвечая.
      «А у него бородка, как у Христа, – подумал он ни к селу ни к городу. – И сюда пришёл как будто по воде: шагов не было слышно».
      Ему вдруг пришла непреодолимая охота ударить этого человека кулаком в нос: «Полетел бы вверх тормашками прямо в реку, и дело с концом».
      – Можно? – уже с оттенком нетерпения повторил Немировский.
      – А я знал, что вы ко мне сегодня придёте, – сказал Ерёмин не то себе, не то Немировскому.
      – Ясно, вы ведь вчера вечером на совещании заявили всенародно, что у вас будет со мной особый разговор. Слушаю…
      – Нет, не потому. Впрочем, это не имеет значения.
      – Итак?
      – Итак, вы слыхали: я сказал вчера на совещании, что кое-кого отдам под суд. Я имею в виду вас.
      – Очень мило.
      – Я познакомился за последнее время с делами механизации, которая испокон веков являлась корнем всех наших бед и прорывов, и убедился, что вся работа механизации ведётся с таким расчётом, чтобы не помогать нашему строительству, а, наоборот, срывать все наши мероприятия.
      – Убедились? И не думаете, что можете разубедиться?
      – Нет, не думаю. Я полагал сначала, что это отдельные недочёты, но убедился, что это не недочёты, а система. Начиная с системы заработков. Среднему квалифицированному рабочему вы дали такие гигантские ставки, что никакая сдельщина его заинтересовать не может и никакое соревнование в этих условиях немыслимо. Шкала заработков построена у вас так, что рабочий менее всего заинтересован в производительности своей работы. И это оправдалось на практике. Производительность в вашем секторе смехотворна, о труддисциплине и говорить не приходится. Рабочий загребает огромные деньги, не давая почти ничего строительству. Более того, самой организацией работ вы изолировали мехмастерские от всей системы строительства, выделили их в какое-то государство в государстве. Рабочие у вас ничем не связаны с общими темпами строительства, всё организовано так, чтобы убить всякое чувство ответственности за совокупность работ.
      – Это всё?
      – Нет, это далеко не всё.
      – Если б это было всё, я сказал бы вам, что те возвышенные вещи, о которых вы говорите: «чувство ответственности», «социалистическое соревнование» и тому подобное, – это дело профсоюзной организации, а не руководящего инженера. Мое дело – обеспечить строительству быстрый ремонт механизмов.
      – Насчёт быстроты ремонта, я думаю, вам лучше не настаивать. Механизмы стоят у вас неделями и месяцами.
      – Если не хватает запасных частей, я вообще отказываюсь ремонтировать.
      – Я не сомневаюсь, что если б вы могли, то отказались бы и в тех случаях, когда у вас есть запасные части. Ваш конёк с запасными частями уже порядочно изъезжен. Вы имели за это время возможность выписать их сто раз. Не говоря уже о том, что целый ряд частей могли бы изготовить на месте, в собственных мастерских. Разве у вас работа ведётся по какому-нибудь плану, основанному на стремлении удовлетворить потребности строительства? У вас ремонтируются только те механизмы, о которых тот или иной прораб договорится за выпивкой с тем или иным из ваших мастеров. Трактор, испортившийся позавчера на первом участке, починили в двадцать четыре часа за две бутылки водки. Другие трактора стоят неделями.
      – Это недоделки, неизбежные во всех азиатских строительствах. Если б я стал увольнять за это рабочих, у нас в скором времени никого бы не осталось. Приходится довольствоваться той рабочей силой, которую имеешь. Ни один хороший рабочий не пойдёт работать в здешних условиях.
      – Я знаю случаи, когда вы увольняли рабочих, но как раз самых активных. Вы искусно подобрали в механизации всю татуированную шпану, патентованных рвачей и лодырей со всего Союза. Несмотря на все ваши усилия, даже среди этого элемента нашлись честные рабочие, болеющие за строительство. У вас стихийно возникли ударные бригады и разгорелось соревнование. Вы поторопились уволить застрельщиков под разными благовидными предлогами и повысили ставки, чтобы отбить у рабочих охоту к соревнованию. Вы постарались насмешливым отношением, издёвками и остротами остудить пыл ударников. Вы смеете говорить о качестве рабочей силы, а два месяца тому назад, когда вам прислали двести механиков-партийцев из демобилизованных красноармейцев, – вместо того чтобы обновить свой рабочий состав, вы отклонили их всех, всех до одного, под предлогом слабой квалификации.
      – Мне кажется, как начальник механизации, я имею право и данные оценивать квалификацию моих рабочих. Машины чинят не языком, а руками. Механизации нужны квалифицированные рабочие, а не квалифицированные агитаторы.
      – Вы прекрасно поняли, что рабочие-коммунисты разоблачат в три счёта вашу «систему» и организуют рабочую массу. Поэтому вы предпочли не допускать их в ваше заповедное государство. Оправдания ваши не стоят и ломаного гроша.
      – Я вижу, что оправдания бесполезны там, где всё решено заранее и они могли бы разрушить готовые планы.
      – Какие планы?
      – В секторе механизации несомненно есть неполадки, как и во всех других областях строительства, но я не ошибся, когда предполагал, что вы захотите их преувеличить и раздуть до размеров преступления только потому, что во главе этого сектора стою именно я.
      – То есть как? Будьте добры выражаться яснее.
      – Яснее? Я думаю, мы оба понимаем, и нет надобности класть вам в рот и разжёвывать. Вы отняли у меня жену, а теперь решили освободиться от меня.
      Ерёмин вскочил бледный, словно вся кровь хлынула в красные жилки внезапно набухших глаз. Рука с огромным кулаком качнулась назад, как для удара. Немировский заслонился рукой. Ерёмин провёл ладонью по волосам.
      – Не бойтесь, я вас не ударю, – сказал он внезапно охрипшим голосом. – Если вы подлец, то, во всяком случае, ловкий подлец.
      Он проглотил слюну и растерянно посмотрел на свои большие руки.
      – Запутался я тут с вами… – сказал он вслух, как разговаривал с собой, когда был один в юрте.
      Он посмотрел на Немировского.
      – Вот что, уйдите отсюда… только сейчас же. Я сам зайду к вам сегодня в механизацию.
      Когда час спустя Ерёмин появился в кабинете Немировского с кипой сводок в руке, он был уже совершенно спокоен.
      – Вы говорили мне, что у вас не хватает к механизмам многих запасных частей, – сказал он, глядя в окно. – Мне кажется, быстрее всего будет, если вы сами съездите и поторопите… Дайте мне письменную заявку, я на этом основании подпишу вам командировку в Москву. Только заберите с собой всё… Ну, не вещи, конечно. Вещи надо оставить, отправим вам потом, – это вызвало бы ненужные толки. Возьмите всё, что вы с собой привезли… Я понимаю, семью… Через две недели я подпишу приказ о вашем увольнении.
      По направлению к горам плато, усеянное камнями, заметно поднималось. Овраг, вырытый в галечнике, по мере возвышения плато врезался в него глубокой ложбиной.
      У стены, уткнувшись мордой вниз, стоял одинокий экскаватор. Экскаватор, сопя и похрапывая, терпеливо грыз грунт. Набрав полную пасть камня, он поднимал свою жирафью шею, озирая окрестности, выплёвывая застрявший в глотке щебень, протяжно зевал и опять равнодушно принимался за работу. Чувствовалось, что экскаватору скучно, что ему надоело здесь копаться одному, что он тоже ждёт обещанной подмоги и, озираясь по окрестностям, высматривает, не видать ли тех двадцати пяти, не слышно ли, как под их лапами жалобно хрустит галька, не появилась ли уже на горизонте вереница длинношеих уродов, шествующих важно, как гуси, к каменному корыту.
      Выйдя из канала, Кларк очутился над глубоким котлованом и тут же рядом впервые увидел реку, словно тяжёлым сабельным ударом обрубившую подошву гор. Река неслась внизу. От реки веяло холодком. С возвышенности видно было место, где она прошибала горы и вырывалась на равнину.
      В горах Калифорнии Кларк наблюдал однажды автомобиль, съезжавший с пассажирами по крутому серпантину над обрывом и поломавший тормоза. Автомобиль мчался, набирая скорость, и потом с разбегу, подпрыгнув на повороте, плавно полетел в пропасть. Река, с бешеного разбега проломав в горе проход, летела вниз по плато, не в состоянии уже остановиться, с шумом разрезая воздух, чтобы где-то сорваться к чёрту или разбиться в мелкие брызги о предательский выступ скалы.
      Кларк знал, что эту реку надо повернуть под прямым углом, отвести в глубь плато. Стоя на обрывистом берегу, он мысленно подсчитывал возможную силу удара.
      – Вот мы, кажется, и пришли, – огляделась Полозова. – К сожалению, я не могу вам объяснить всего как следует, а из инженеров никого поблизости нет. Придётся послать за Уртабаевым.
      Они сели на груду камней, ожидая, пока чернобородый узбек, вызвавшийся разыскать Уртабаева, не приведёт его на головное.
      – Кто был этот человек с бритой головой, в русской рубашке, который подошёл к нам у выхода из барака? – спросил неожиданно Кларк.
      Спрашивал он как будто нехотя, но Полозова уловила пристальный взгляд, устремлённый на неё из-под ресниц.
      – Это товарищ Синицын, секретарь партийного комитета нашего строительства.
      – У него хорошие, умные глаза.
      – Прекрасный работник. Вот побольше бы таких. Местные условия знает, как коренной таджик. Выучился даже говорить по-таджикски.
      – Он давно в Средней Азии?
      – Пятый год, кажется. Рвётся в Москву на учебу – не пускают.
      – Вот это меня у вас поражает. Встречаешься с этим на каждом шагу. Взрослые, зрелые люди, с большим практическим опытом, на тридцатом, на сороковом году жизни садятся на школьную скамью доучиваться и переучиваться. Это немыслимо ни в одной стране. У нас к тридцати годам человек формируется уже окончательно. Если он до этого возраста не сумел встать на тот путь, о котором мечтал, он мирится с этим и не пытается выпрыгнуть из кожи. У вас вся система образования построена с расчётом на то, чтобы уничтожить этот возрастной рубикон.
      – Вы не считаете это положительным явлением?
      – Признаться по правде, нет. Я, конечно, не говорю о товарище Синицыне, который, вероятно, просто хочет углубить свои знания, чтобы со временем стать руководителем вашей партийной организации в более широком масштабе. Это вполне понятно. Я говорю о тех внезапных, я бы сказал, немножко истерических прыжках – от одной профессии к другой, от физического труда к умственному, – которые люди проделывают здесь на каждом шагу. Один, положим, до тридцати пяти лет был хорошим токарем по металлу и внезапно, увлёкшись секретами химии, садится за парту изучать химию, чтобы к сорока годам превратиться в инженера-химика. Другой, скажем, половину своей жизни делал колёсики для часов, научился вырабатывать их рекордное количество и внезапно, заинтересовавшись проблемой использования солнечной энергии, бросает станок и начинает грызть книги, чтобы через несколько лет стать инженером-тепловиком. Примеров вы можете привести сами из своего окружения сколько угодно.
      – А почему вы считаете, что это плохо?
      – Видите, я понимаю, что это ищет выхода неиспользованная человеческая энергия, но, мне кажется, от такого нерационального переключения этой энергии не выигрывает ни общество, ни сам переключающийся. Государство ваше теряет лучшие квалифицированные рабочие кадры с большим производственным стажем, чтобы приобрести слабых и неопытных инженеров, которые, пока успеют накопить прежний опыт в новой области, будут уже стариками. Этот процесс должен очень отрицательно отражаться на вашем строительстве. Если вы хотите действительно догнать и перегнать передовые капиталистические страны, вы должны перенять у них принцип узкой специализации, не разрушать водораздела между умственным и физическим трудом, выработанного веками. По крайней мере закрепить его лет на десять, пока не догоните и не перегоните, и распределять свою квалифицированную силу крайне осторожно и экономно. Это перманентное переселение людей по ступеням производственной лестницы не может не вносить хаоса в ваше производство. Я слыхал не раз, что социализм – это план. Как же вы хотите планировать хозяйство, планово производить и распределять товары, не распределив заранее планово тех, которые производят?
      Полозова присматривалась к говорящему с законным любопытством, с каким существо одной породы смотрит на существо другой, о которой знало до сих пор только понаслышке. В углах её губ пряталась улыбка. Кларку эта улыбка показалась снисходительной: это раздражало его больше, чем самые язвительные возражения, и он резко оборвал вопросом:
      – Вы с этим не согласны?
      – То, что вы говорите, было бы вполне правильно, если бы мы строили передовое капиталистическое государство и должны были бы проделывать с начала до конца пройденный вами путь. Но это далеко не так. К тому же плановое распределение людей мыслится вами очень уж механически, по-старому, по-фордовски: столько-то сотен рабочих делают всю свою жизнь одни гайки, столько сотен других – одни только винтики, и так далее, специализация до совершенства. Это старо даже для капиталистической системы производства. Мы берём от вас вашу высокоразвитую технику на уровне её новейших методов. Нам слишком дорого обходится ваша техника, чтобы мы покупали её вчерашние продукты, которые завтра уже выйдут из употребления. Непрерывный поток производства, которому вы предлагаете учиться у вашей родины, это даже для Америки вчерашний день.
      – Вот как! А я об этом не знал.
      – Зачем рабочему, низведённому до роли механизма, проделывать изо дня в день одно и то же движение, когда в этих механических движениях его легко может заменить машина, а рабочий из механизма превратится в контролёра механизмов? У вас этот напрашивающийся шаг вперёд неизбежно повлёк бы за собой увольнение сотен тысяч рабочих, увеличение и без того чудовищной армии безработных. Вам он, в настоящих условиях, не по карману. Только мы можем его себе позволить, и потому можем позволить и то, что вы называете перманентным переселением людей по ступеням производственной лестницы. Извините, – это может вам показаться в моих устах парадоксальным, – но вы мыслите старыми техническими категориями, и вы напрасно полагаете, что для нашей технически отсталой страны они ещё новы и могут сослужить службу. Самое понятие специальности, профессии, как вы его берёте, отживает уже свой век. Нам незачем воспитывать живые механизмы, которые завтра уже будут нам непригодны.
      – Положим, если бы даже было так, то сегодня вы ещё ощущаете в них жестокую необходимость. Без узкоквалифицированных кадров вам не создать той базы высокоразвитой промышленности, без которой нет социализма. Создайте её сначала, а потом уж ликвидируйте раздел между умственным и физическим трудом.
      – В переводе на наш язык то, что вы предлагаете, означает: постройте социализм капиталистическими методами труда, а потом уже устраивайте торжественное открытие: с сегодняшнего дня открывается социалистическое общество – вход бесплатный. Вы забываете одно: что социализм – это люди и что без выкорчевывания корней капитализма из сознания людей не может быть социалистического общества, так же как не может быть социалистического производства на основе капиталистического принципа: человек – функция машины…
      Кларк хотел что-то ответить, когда взгляд его упал на выросшую внезапно у ног длинную тень. Он поднял глаза и увидел невысокого оливкового мальчика, на вид лет пятнадцати, в зелёной комсомольской рубашке с кимовским значком и в плюшевой тюбетейке. У мальчика были ослепительно белые ровные зубы: когда он улыбался, казалось, что в сумерках смуглого лица вспыхивает электрическая лампочка.
      – Познакомьтесь, – поднялась Полозова, – это моё начальство, товарищ Нусреддинов, секретарь комсомольского комитета.
      – Инженер из Америки? – улыбнулся мальчик, показывая ровные зубы. – Знаю Америку, видел Америку.
      – Где же ты видел Америку, Керим? – удивилась Полозова. – Небось в книжке?
      – Нет, не в книжке. В Сталинабаде видел. На базаре.
      – На базаре?
      – На базаре панорама была, хорошая панорама. В окошко смотришь – Америку видно. Очень хорошая Америка!
      – Вот видите, нравится ему ваша родина, – перевела Кларку Полозова. – Видел в Сталинабаде панораму.
      – А что ему больше всего понравилось?
      – Дома хорошие. Высокие, о! Как гора! Хорошо жить в таких домах. Высоко! Воздуха много! Внизу плохо. Пыли много. Я тоже высоко жил. Скажи американцу: во-о! – он указал Кларку на дальние снеговые вершины.
      – Он ведь сам памирец, – объясняла Полозова. – Горы любит! Видел в панораме американские небоскрёбы. Говорит: в них жить хорошо. Высоко, как в горах. Вы сами в Нью-Йорке на каком этаже живёте?
      – На сорок седьмом.
      – Видишь, Керим, выходит, вы оба горцы, – пошутила Полозова.
      – Скажи американцу, у нас тоже такие дома будут. Хлопка будет много-много, потом построим.
      – Неверно, Керим, не будем мы таких домов строить. Это капиталистические города. Социалистические все будут в садах.
      – Нет, горы не капиталистические, горы пролетарские. Рабочим хорошо жить надо, высоко жить надо. Низко жить – плохо жить, – он показал в улыбке белые зубы. – Извини американца, мне бежать нужно. Скажи американцу, очень интересная Америка. Хорошо бы когда-нибудь комсомольцам про Америку рассказать. Попроси американца. Я побегу. Комсомольцы соревнование проигрывают, нехорошо!
      Он блеснул зубами, помахал рукой и быстро зашагал мимо экскаватора по хрустящему гребню отвала.
      – Очаровательный малый! – Кларк провожал глазами стройную фигурку, ловко пробирающуюся по камням кавальера.
      – Замечательный! А какой товарищ! Умный, интеллигентный, серьёзный. Попросите его как-нибудь, чтобы он вам свою историю рассказал. Как он пешком с Памира пришёл учиться в Сталинабад, как у его отца мулла землю украл, увёз единственное поле. Да, да, дословно увёз на ослах, – это не метафора. Как он от басмачей убегал. Это прямо роман. И не приключенческий. Это история лучшей части нашей комсомольской молодёжи.

      Шёл второй год Автономной Таджикской социалистической республики. По горным уступам Памира зима отгремела метелью, обрывистой пальбой, цоком басмаческих коней. Осколки басмаческих банд, убегая от красноармейской пули, метнулись вверх по отвесным снеговым перевалам, закрытым и непроходимым зимой. Под копыта лошадей озверелые от стужи джигиты стелили кошмы, захваченные из ограбленных кишлаков, чтобы и лошадям и людям не провалиться в рыхлый, бездонный снег. Кони, мягко ступая по войлоку, перевалили к пограничному обрыву и пошли вплавь через ледяной Пяндж топтать гостеприимную афганскую землю.
      Весна пришла снизу, с долин, и расстелила под копыта стад, встречными потоками разлившихся по горам, зелёные кошмы муравы. Ледники сползали с плеч вершин, как белые гармские бурки. В Хороге на базаре зацвели шелковицы, появились индийские и китайские купцы, и лабазы зацвели женскими шёлковыми чулками, пудрой, пёстрым колониальным хламом, индийскими чалмами, пропахшими контрабандным опиумом.
      Тогда к секретарю областного комитета в Хороге, Владимиру Синицыну, пришёл оборванный мальчик и через переводчика заявил, что у его отца, бедняка из Бартанга, мулла украл землю, два сера; больше у него ничего не осталось. Всей семье придётся помирать с голоду, если ката-урус за них не заступится.
      – Как же это так, среди бела дня у бедняка всю землю отняли? – полюбопытствовал секретарь. – В сельсовет жаловался?
      – Жаловался. Сельсовет говорит: силь смыл. В сельсовете мулла хозяин.
      – Надо было обжаловать в вик.
      – Ходил и в вик. Прислали человека. Сельсовет подтвердил. Вик тоже решил: силь смыл.
      – Постой, как же силь смыл? Малый ведь говорит, что не посевы погибли, а землю у отца мулла захватил. При чём тут силь?
      Переводчик повторил вопрос.
      – Говорит, силь смыл не у отца, а у муллы. Землю смыл. Два сера. Мулла ночью пришёл с людьми, когда отец спал, землю его украл и перевёз к себе. У муллы земли много, три амбана, а у отца только и было что два сера. Всю забрал.
      – Как же он землю-то перевёз? Путаешь, наверное, что-нибудь?
      – Так и говорит, ночью перевёз, на ослах.
      – Что же, у них там земля с места на место перекладывается?
      – Увёз, говорит, и с кибитки всю землю увёз, на крыше которая была. Не слыхали, потому что спали. Урусы, говорит, слышал, за бедняков заступаются, мулл не любят, вот и пришёл пожаловаться. Три дня шёл. Если урус не поможет – все с голоду умрут.
      Секретарь недавно перебрался из другого района. Области своей хорошо ещё не знал. Область трудная, дорог испокон веков не было. Изучал медленно. О Бартанге слышал, что это самая голодная волость – скудная полоска земли между двумя хребтами по соседству с неисследованной областью. Дорог по волости не было, ослу не пройти. Пешеходы ухитрялись, да и то не один срывался в пропасть, даже из местных дехкан. Советская власть существовала там в отдельных джамагатах без всякой связи с центром. О бартангцах говорили, что хлеба у них хватает на полгода и то в хорошие, урожайные годы. Остальное время едят неизвестно что.
      Решил секретарь проехать туда сам, расследовать таинственное дело, кстати посмотреть волость, проверить, как там на деле советская власть выглядит.
      Взял с собой переводчика, местного комсомольца.
      Сели на лошадей, говорят малому:
      – Веди!
      Поехали. На второй день лошадей пришлось оставить с коноводом в кишлаке, а дальше дорогу продолжать пешком. Овринги по отвесным скалам вьются, как хмель. Тут вбит в стену колышек, там мостик из качающегося бревна, там замысловатая лестница из сучьев, вся держится на честном слове.
      Добрались.
      В сельсовете переполох. Гладят бороды, руки к сердцу прижимают, улыбаются, а видно, струхнули. Несут лепёшки, катык, тутовые ягоды. Чай в пиалушку подливают по глоточку.
      Начал секретарь расспрашивать. Так и так. Бился часа три, пока наконец картина не стала ясна.
      Волость безземельная. Та земля, которая есть, вся галькой покрыта. К тому же воды не хватает. Дехкане на скалистых площадках около ручьёв устраивают поля. Землю в мешках на ослах, а то и на спине таскают издалека, утрамбовывают толстым слоем на голой скале. Чтобы силь не смыл, возводят вокруг широкие дувалы из собранных при очистке поля камней. Так делается поле. Поле малюсенькое – лоскут. Много земли из-за отсутствия дорог притащить не удаётся. Два-три сера самое большое. Сер – мера посева: восемь тюбетеек зерна. Так и мерят: на засев такого-то клочка выходит шестнадцать тюбетеек зерна. Земля, если притащили больше, складывается на крыше мазанки, про запас. Может, часть земли вода смоет, может, если камни обвалятся, можно будет в следующем году расширить площадку. Земля, драгоценная, как зерно, – как зерно измеряется тюбетейками. Потом утрамбованную площадку царапают омачом. Если площадка крутая, бык, чтобы не свалиться, тащит омач, подвигаясь на коленях. В большинстве случаев омач тащит сам дехканин. Земля уродит – хватит хлеба на несколько месяцев. Высохнет ручей – вся работа даром.
      У бедняка Нусреддина Ата вся площадка – два сера да мешка три земли на крыше кибитки. Осталась голая скалистая площадка, и земли на крыше как не бывало.
      – Смыло силем, – говорит председатель.
      – И с крыши?
      – Иной раз и кибитки смывает, не только землю с крыши.
      – Врёт, – говорит бедняк Нусреддин Ата. – Силь был ночью. Утром, после силя, вся земля осталась на площадке. Соседи видели. Земля пропала на следующую ночь, когда никакого силя не было.
      Соседи молчат, гладят бороды. Не помнят, – давно было. Может, силь, а может, и не силь, – всяко бывает. Ясно – против председателя не пойдут.
      – У муллы Али Мухитдина, – говорит бедняк Нусреддин, – силь снёс угол его поля – два с половиной сера. Все видели, днём полкишлака сходилось смотреть. А на следующее утро, когда у меня ночью земля пропала, у муллы Али Мухитдина площадка новой землёй поросла.
      Вызвали дехкан. Молчат, гладят бороды. Не помнят, – много времени прошло. Сейчас разве проверишь? Мулла Али Мухитдин не такой человек, чтобы чужую землю красть.
      Пошли осматривать поле.
      У Нусреддина Ата голая площадка, как выбритая, а каменный дувал цел, кое-где только для вида разрушен, но через такие бреши всей земли унести не могло.
      – Как же землю силем смыло, если дувал цел? – гнётся до земли Нусреддин.
      – Ты обманщик, дувал починил. Сколько времени прошло! Кто упомнит, был разрушен или нет? – говорит мулла Али.
      Никто не помнит. Всякий за своим дувалом смотрит. Плохой хозяин на чужие дувалы заглядывает.
      Присмотрелся секретарь внимательно ко всем дехканам. Видит, стоит среди них один старик, седобородый, борода по пояс. Подозвал его поближе, говорит:
      – Ты, старик, аксакал, тебе врать грех, над гробом стоишь. Расскажи, как было, по-честному, как правоверный мусульманин.
      Место старику на кошме уступил, чаю в пиалу налил. Погладил старик бороду, чай отпил и говорит:
      – Ещё наши деды сказывали, что голова человека поделена перегородками на четыре равные части. Когда рождается человек, голова его пуста, как кувшин. К десяти годам заполняется умом одна часть. К двадцати годам заполняется вторая. Поэтому не спрашивай никогда совета у юноши, у него только половина ума.
      Когда человеку исполнится тридцать лет, у него заполняется умом третья клетка. И только когда, человеку сорок лет, вся его голова, все четыре части наполнены умом, и это самый мудрый возраст человека.
      Когда человеку исполнится пятьдесят лет, одна часть головы его пустеет и разум из неё уходит. Когда ему исполнится шестьдесят, у него остаётся только половина ума. Когда старику семьдесят лет, у него опорожняется третья клетка. А когда старику восемьдесят лет – голова его пуста, как у новорождённого ребёнка. Поэтому не спрашивай никогда восьмидесятилетнего старика. Что он может тебе сказать, раз в голове у него пусто? А мне как раз восемьдесят лет.
      Видит секретарь – старик хитрит. Толку от него не добьёшься.
      – Я бедняк камбагал, – бьёт себя в грудь Нусреддин Ата, – земли у меня больше нет. И скотины нет. У муллы земли три амбана и пара быков, зачем ему земля бедняка?
      – Ты, Нусреддин, нечестный человек, зачем про других неправду говоришь, – хмурится председатель, – Али Мухитдин – бедняк: у него земли два кавша и один бычок. Да разве это бычок? Так, большая коза.
      Дехкане подтверждают. Да, мулла Али бедняк. Все здесь бедняки. Земли мало.
      Почесал затылок секретарь. Видит ясно: председатель врёт, и дехкане врут. Председатель сидит в кармане у муллы, а беднота боится. Бедняка явно обворовали. Не заступиться за бедняка – каков же будет тогда авторитет советской власти в глазах бедноты? Пойти против муллы без поддержки дехкан? Нусреддину от этого пользы мало – не жить ему в кишлаке. Да и самим трудненько будет отсюда выбраться. Вот тебе и история с географией! Нужно во что бы то ни стало каким-нибудь неожиданным ходом бедноту против муллы восстановить и заставить определиться. Но как?
      Сидит, пьёт чай. Дехкане кругом стоят, – ждут, что будет. Выпил пиалы четыре, велит подозвать поближе муллу Али Мухитдина.
      – Ты земли, говоришь, не крал?
      – Нет.
      – И поклясться можешь?
      – Могу.
      – На, возьми лепёшку, поломай и потопчи ногами.
      А это у мусульман самая страшная клятва, – хлеб проклясть.
      Помялся мулла. Секретарь ему лепёшку в руки суёт. Взял, поломал и потоптал ногами.
      Видит секретарь – дехкане глаза в землю потупили, а старик чая не допил, с кошмы поднялся и ушёл.
      – Ну, – говорит секретарь, – раз поклялся, значит правда. Не будет же правоверный мусульманин, да ещё мулла, хлеб проклинать напрасно.
      Встал, пояс подтянул и говорит:
      – Вот что, товарищи дехкане, каждый из вас знает, что советская власть – это бедняцкая власть, бедняка в обиду не даст. Каждый бедняк всегда может рассчитывать на её помощь. Нусреддин Ата бедняк? Бедняк, каждый знает. Земля у него пропала? Пропала. Не найдётся – умрёт с голоду со всей семьёй. Советская власть этого допустить не может. Если бы выяснилось, что обворовал его кто-нибудь из дехкан, допустим, тот же мулла Али, то мы заставили бы вора вернуть всю землю, да ещё весь урожай, которого не мог собрать Нусреддин. Но так как все вы говорите, что не знаете, украл ли вообще кто-нибудь землю или смыло её силем, – то советская власть решает так: земля к Нусреддину должна вернуться. Нусреддин Ата – житель вашего кишлака. Кишлак должен был ему помочь найти вора. Раз кишлак в этом не помог, весь кишлак вернёт ему утерянную землю. Два сера да мешка три на крыше, – будем считать два с половиной сера. Хозяйств у вас в кишлаке без Нусреддина и муллы Али – пятнадцать. Значит, каждое хозяйство отрежет ему от своей земли и отдаст шестую часть сера. Это раз. Теперь насчёт урожая. Урожай у вас тут, говорят, сам-семь, не больше. Значит, с двух серов земли – сто двенадцать тюбетеек зерна. Каждое хозяйство, таким образом, обязано дать Нусреддину семь с половиной тюбетеек зерна. Всем понятно?… Вот если б оказалось, что земля не силем смыта, а украдена, и если бы нашёлся вор, тогда вам давать Нусреддину не пришлось бы ничего. А раз, говорите сами, силь смыл, да ещё бедняцкую землю, то нельзя, чтобы один Нусреддин страдал, а не весь кишлак в целом. Так что бегите домой и тащите Нусреддину землю и зерно, чтобы через час всё было на месте! А мулла Али за то, что несправедливо его оклеветали, от этой повинности освобождается.
      Когда переводчик перевёл, дехкане опешили. Стоят, не шевелятся. Молчат.
      – Как же это? – говорит наконец один. – Я земли не крал, а отдавать буду, да ещё зерно последнее тащи. Так не годится, я тоже бедняк.
      – Да ведь, дружище, ты же сам только что говорил: все вы тут бедняки. Значит, выбирать не из кого.
      – Я не воровал и отдавать не должен. Пусть отдаёт, кто украл, – говорит другой.
      – Да ведь вы же сами уверяли, что никто не крал, силь смыл. С силя, что ли, обратно спрашивать?
      Стоят, топчутся на месте, совещаются.
      Секретарь, как ни в чём не бывало, опять сел на кошму и за чай принялся, кончает второй чайник. Сам искоса посматривает. Видит, мулла багровым соком наливается, бороду мнёт и с председателем шепчется, из круга бочком норовят выйти.
      – Ну, товарищи дехкане, айда по домам за землёй и зерном. Через полчаса чтобы всё было! А председатель сельсовета здесь останется. И мулла Али останется, ему ведь не надо приносить.
      Поставил одному и другому по пиале, налил чайку на донышко – с уважением.
      – Пейте, – говорит, – не откажите.
      Потеребили бороды, сели, пьют. Секретарь заканчивает третий чайник, им подливает да всё заговаривает. Те любезно улыбаются, а глаза у них так и бегают.
      Дехкане стоят, совещаются, сначала шёпотом, потом всё громче.
      Наконец выходит один:
      – Видно, и вправду советская власть – бедняцкая власть, раз за бедняка заступается и землю ему вернуть велела. Только неправильно, что с бедняков взять хочет, а одного богатея, так того совсем от уплаты освободила.
      – Кто же у вас тут богатей? Все вы, говорите, бедняки, и ни у кого из вас трёх амбанов земли нет и пары быков нет.
      – Вот он, богатей, – показывают дехкане на муллу. – У него три амбана земли, да два быка, да сотня баранов. Мы ему землю на спине таскали, двое суток волокли. Он нам за это давал в год по тюбетейке зерна в долг. Он землю у Нусреддина украл. Все видели, как у него силем смыло, а через день опять землёй поросло. У него и берите.
      Вскочили мулла, председатель, начали кричать на дехкан.
      Секретарь тихонько вынул из кармана револьвер.
      – Связать вора и его помощника.
      Старик Нусреддин от радости прыгает, как ребёнок. Чалму с головы сорвал, руки мулле связывает. А чалмой муллы связали председателя. Велел секретарь запереть их в хлеву, у входа двух дехкан поставил.
      – Стерегите, – говорит, – как зеницу ока. Придёт отряд – передайте их в целости. Если выпустите, самим вам потом житья от них не будет.
      До полудня дехкане землю с поля муллы Али перетаскивали на площадку Нусреддина, и зерна отсыпали, и три мешка с землёй положили на крышу.
      А потом созвал секретарь собрание – выбирать новый сельсовет. Выбрали председателем старика Нусреддина и тут же постановили землю муллы конфисковать и прирезать наибеднейшим. До вечера отмерили всё честь честью и скот поделили.
      Лёг секретарь спать в сельсовете. Вздремнул уже крепко, слышит, кто-то тянет его за рукав. Вскочил – малый Нусреддина стоит, говорит переводчику:
      – Идите отсюда, я вас отведу в другое место спать, тут нехорошо.
      Не спрашивал секретарь, почему и зачем, надвинул тюбетейку и зашагал за пареньком.
      Выспались. На рассвете секретарь говорит:
      – Хорошо бы захватить с собой арестованных, только как их по такой дороге проведёшь? А то отряд не придёт, с наших дехкан отвага слетит, выпустят сукиных детей, как дважды два. А ну-ка, давай попробуем.
      Пошли к хлеву, видят, у ворот стражи нет. Вошли. Арестованных и след простыл.
      Почесал за ухом секретарь:
      – Так и знал! Ничего не поделаешь, – пойдём без них.
      Прошли километра три, им навстречу опять мальчик Нусреддина.
      – Ты откуда? – спрашивает секретарь. – Как же это ты успел?
      – Я пошёл вперёд дорогу посмотреть, – говорит малый. – Нельзя туда идти, лестница подпилена. Советская власть хорошая, не надо идти, упадёт. Я поведу другой дорогой.
      Стоило это им лишних полдня акробатики, но зато дошли в целости. Сели на коней, с малым прощаются. Говорит ему секретарь:
      – Рахмат, спасибо.
      Руку жмёт, думает, чтобы сделать ему такое. Взял, отколол с куртки комсомольца переводчика кимовский значок и приколол его малому.
      – Расти, – говорит, – комсомольцем будешь. Приходи в Хорог, в школу отдам.
      Распрощались и поехали.
      Пока снаряжали туда работников, пока те собрались, – прошла неделька.
      Является однажды утром к секретарю тот самый оборванный малый. Обрадовался секретарь, на стул сажает, зовёт переводчика.
      – Говорит, папа умер. С горы сорвался. Что-то ему там подпилили, а что – и не разберу хорошенько.
      Секретарь не любопытствовал, он знал, что могли подпилить отцу Нусреддинова. Сосредоточенно почесав затылок, взял телефонную трубку и сказал в неё пару крепких слов:
      – …Да-да, немедленно. В Бартанг. Малый знает дорогу, поведёт… Вот что, – обратился он к малышу, – поведёшь туда наших ребят.
      Малый кивнул головой, но не уходил.
      – Спроси его, чего бы он хотел, какой подарок?
      – Он говорит, советская власть обещала его отдать в школу. Учиться хочет. Говорит, проведёт наших в кишлак и придёт с ними обратно.
      – Хорошо, – кивнул головой секретарь.
      И заметив на рубашке мальчика под халатом кимовский значок:
      – Надо послать малого на учёбу. Из него выйдет толк.

      В эту ночь Кларка разбудил стук в соседнюю квартиру и приглушённый разговор нескольких голосов на веранде. Немировские долго не отпирали. Стук повторился настойчивее. Наконец лязгнул замок.
      Кларк повернулся на другой бок, пытаясь опять погрузиться в сон. Из квартиры Немировских доносились шум шагов и невнятный гул разговора, потом шум передвигаемых вещей. Это производило впечатление, как будто пьяные расхаживали по комнате, задевая за мебель.
      Кларку надоели эти вечные пьянки. Он досадливо зарылся с головой в подушку, напрасно пытаясь заснуть. Вспугнутый сон не приходил. Стало уже светать, а возня в соседней квартире всё ещё продолжалась. Наконец хлопнула дверь, и ночные гости ушли. Кларк перевернулся к стене. Усталость медленно бродила в голове, как снотворное, заставляла струиться обычно незыблемые предметы. Над головой однообразно, как вращающаяся ручка киноаппарата, стрекотали мухи, и сон плёлся мигающей, бессвязной фильмой, смонтированной из сотен кусков. Он утомлял мозг, как мигание утомляет зрение. И когда наконец из оболочки чепухи начал вылупляться смутный сюжет, – в комнату постучались.
      Кларк присел на постели.
      – Всё ещё спите? – раздался за дверью голос Мурри. – Девять часов.
      Кларк отпер дверь.
      – Неужели так поздно?
      – Ничего, сегодня праздник. Зашёл вас поздравить с Первым мая.
      – Разве сегодня Первое мая?
      – Здравствуйте! Вижу, что угрозы анонимного художника не очень принимаете к сердцу. Во всяком случае, сон ваш от этого не страдает.
      – Очень поздно уснул. Мои соседи собирают к себе гостей и всю ночь устраивают бедлам.
      – Вряд ли они звали к себе сегодняшних гостей. Ваши соседи ночью арестованы.
      – Как это арестованы? За что?
      – Говорят, за вредительство, а там не знаю.
      – И она арестована? Разве она тоже занималась вредительством?
      – Это уж спросите следователя! Арестованы и он, и она, и ещё кто-то.
      – А вы откуда знаете?
      – Милый Кларк, вы живёте на строительстве и не видите, что вокруг вас делается. Неужели вы до такой степени увлеклись работой? А может, кем-нибудь другим?
      – Просто не интересуюсь сплетнями, – сухо отрезал Кларк.
      – Хорошие сплетни! Арестовывают у вас под боком инженера, у которого вы бывали, который заведовал всеми механизмами строительства, и это не представляет для вас никакого интереса? Однако то, что арестовали его интересную жену, вас заинтересовало!
      Кларк покраснел.
      Мурри достал спички и минуту раскуривал трубку.
      – О Немировской говорят, что она здесь крутила любовь с десятком инженеров и впутала их в это дело. Не подлежит сомнению, что, желая выкрутиться сама, она назовёт своих любовников. Может оказаться, что это половина инженерного персонала. Говоря между нами, подвернись случай, кто бы из нас отказался, – женщина бесспорно эффектная. Многие из тех, кто имел неосторожность поспать с ней, теперь чешут за ухом и думают, как бы отсюда смыться до процесса, чтоб не оказаться безвинно замешанным в это дело. Тут не так легко выпутаться. Раз женщина скажет, что ты с нею жил, никакое отрицание не поможет. По здешним законам даже алименты присуждают на основании простого указания согрешившей девицы. Иди потом доказывай, что ты спал с Немировской бескорыстно, когда все другие платили за это известными услугами. Будь ты самый невиновный из невиновных, поневоле смоешься. Нельзя даже удивляться. Это единственно разумный выход: не вертеться на глазах. Один мой знакомый, американец инженер, влип в такое дело на одном из здешних строительств только на том основании, что провёл одну ночь с очень красивой девушкой, которая оказалась заподозренной в шпионаже. Стоило колоссального труда выпутать его из этого дела… Одним словом, перемены предвидятся большие, хотя, конечно, наше дело сторона…
      Кларк, повернувшись спиной, сосредоточенно зашнуровывал ботинки и ничего не ответил.
      – Ну, а насчёт сегодняшнего Первого мая, как думаете провести день? Не советую вам относиться к этим угрозам чересчур беззаботно.
      – А вы думаете, на нас могут всерьёз покушаться?
      – Чёрт их знает! Так или иначе, я пришёл вам предложить провести этот день вместе. На обещания администрации полагаться особенно не приходится. Из-за их нерадивости Баркер, не желая рисковать, вчера упаковал вещи и уехал.
      – Действительно уехал?
      – Ну да, говорит: пусть сначала обеспечат на строительстве полную безопасность, а потом уже приглашают иностранных специалистов.
      – Зачем вы сказали Баркеру, что все мы получили одинаковые записки?
      – Он застал у меня на столе второе письмо.
      – Ну что ж, вместе остались, вместе будем встречать опасность.
      – Давайте, – согласился Мурри. – Кончайте туалет и заходите ко мне. Пойду пока побреюсь. Во-первых, праздник, во-вторых, наши «самми», прежде чем идти в атаку, тоже имели хороший обычай бриться.
      Он толкнул дверь и остановился на пороге.
      – Кларк, у вас в Америке есть семья: жена, дети?
      – Есть жена и ребёнок. А в чём дело?
      Мурри вплотную подошёл к Кларку и положил ему руку на плечо.
      – Давайте говорить честно. Вам обидно показать, что американцы испугались. Но ведь достаточно, если останется один. Мне нравится эта страна. Она напоминает мне Мексику, где я провёл лучшие годы юности. Я по природе – бродяга и, грешным делом, люблю риск. Это взвинчивает нервы и прекрасно лечит от скуки. Я одинок, как палец. Если меня хлопнут, никто от этого не пострадает. А у вас есть ребёнок. Зачем вам рисковать? В Москве устроитесь на другое строительство.
      Кларк обнял Мурри и похлопал его по спине.
      – Брось, старина! Я догадывался, что ты хороший малый. Никогда этой минуты не забуду. Только не поеду никуда. Давайте лапу, будем друзьями.
      – Ваша воля, – сказал Мурри, пожимая крепко руку Кларку. – Ну, я пошёл. Оденетесь, заходите.
      Кларк продолжал одеваться, насвистывая весёлую песенку. Он был растроган и не хотел этого показать. Он не был в обиде на этот день, меченный угрозой опасности, который сулил ему смерть, а с утра принёс дружбу. Он открыл настежь окно, увидел замок и печать на дверях Немировских и внезапно помрачнел. Воспоминание о Немировской тяготило, как забытая на минуту зубная боль. Слова Мурри вызвали в Кларке смутную тревогу. Мурри несомненно догадывался обо всём. Его намёки были слишком прозрачны. Ясно, что он очень серьёзно расценивал возможные последствия этого нелепого приключения и по-дружески советовал Кларку уехать, хотя тактично не договаривал всего до конца. Анонимная угроза была бы в этом отношении прекрасным предлогом, мотивирующим внезапный отъезд. Кларку не хотелось уезжать: он был в отчаянии от мысли, что случайный ночной инцидент мог впутать его в это тёмное дело, компрометируя раз и навсегда в глазах людей, которые относились к нему с полным доверием.
      В комнату постучались. Это была Полозова.
      Со времени памятного конфликта она заходила к нему лишь в самых экстренных случаях. Освободиться от обязанностей переводчицы Полозовой так и не удалось. Комсомольский комитет по предложению Нусреддинова вынес ей выговор за самовольное оставление работы и предложил немедленно вернуться к исполнению обязанностей. Не помогли ни слёзы, ни ссылки на обиду. Проводив её домой после заседания и шутливо стыдя её за плаксивость, Нусреддинов сказал на прощанье:
      – Честь комсомолки, Мариам, состоит в том, чтобы выполнить до конца порученную работу. Нигде не сказано, что работа должна быть обязательно приятна. Смешно обижаться на человека чужого класса.
      Апеллировать к Синицыну Полозова не решилась. На работу она вернулась на следующий же день, как будто ничего и не было, только отношения её с Кларком стали с тех пор подчёркнуто сухи и официальны.
      Поэтому ранний её визит в этот праздничный день встревожил ещё больше и без того взвинченного Кларка. Он подумал, что Полозова, наверное, догадывается о его приключении с Немировской (она застала раз Немировскую в его комнате в довольно двусмысленной ситуации), и ему стало ещё более неловко.
      Когда Полозова заговорила о Немировской, объясняя в нескольких словах, почему эти люди арестованы, ему показалось даже, что она смотрит на него как-то особенно сурово. Он нервно взял со столика папиросу и потянулся за коробкой спичек, лежащей на столе.
      Того, что случилось потом, Кларк не сумел бы восстановить во всех подробностях. Скорее всего это было так: он выдвинул коробку, чтобы достать оттуда спичку, жестом, который мы привыкли производить машинально, никогда не разлагая его на составные части. Но то, что последовало за этим, разрывало цепь механических движений. Из коробки вместо спичек выскочил длинный паук на жёлтых мохнатых ногах и прыгнул Кларку на пиджак. Кларк выронил коробку, сделал шаг назад и поднял руку, чтобы сбросить на пол противное насекомое. Тогда пронзительно закричала Полозова: «Не трогайте рукой!» – и рука Кларка растерянно повисла в воздухе. Паук двумя прыжками сбежал по ноге Кларка, соскочил на пол и остановился на секунду, словно раздумывая. Это погубило его. Полозова схватила со стола толстый словарь и изо всех сил кинула на насекомое. Когда она нагнулась и подняла книгу, раздавленный паук бессильно дрыгал в воздухе мохнатыми ногами.
      Полозова опустилась на табуретку.
      Кларк понимал, что случилось что-то очень важное, но не знал хорошо, что именно. Он смотрел вопросительно на бледное лицо Полозовой.
      – Что это такое? Почему вы так побледнели? Это ядовито?
      – Да, это фаланга. Говорят, она заражает трупным ядом.
      – А, вот как!
      – Откуда она выскочила? Как будто из коробки?
      Он нагнулся и поднял с пола спичечную коробку.
      – Да из этой коробки. Я хотел взять спичку… Здорово!
      – Почему вы смеётесь?
      – Я в первую минуту не сообразил. Сегодня ведь Первое мая. Срок, который нам поставил автор анонимных записок. Мы только что спорили, сдержит ли он своё слово, или нет. Оказывается, он уже сдержал и сделал это действительно ловко, по-азиатски. Чёрт возьми! Каким образом он успел подбросить мне эту коробку? Это превосходит границы моего понимания!
      Он взволнованно зашагал по комнате.
      – Я тоже не понимаю. Я знаю, что за домом вашим установлено специальное наблюдение. Это совершенно необъяснимо. Если вы теперь бросите строительство и уедете…
      – Я не уеду, не беспокойтесь. Я вижу, что кто-то твёрдо решил выжить меня отсюда. Я не привык подчиняться желаниям, которые пытаются внушить мне силой. Я останусь здесь. Я понимаю игру этих господ. Это очень не глупо. Угробить одного американского инженера и пустить за границей слух, что жизнь иностранных специалистов в СССР не гарантирована. Это даже определённо хорошо придумано. Только случайно эти господа наскочили как раз на меня. Я, к сожалению, несмотря на все попытки, не смог воспрепятствовать отъезду Баркера, но можете передать товарищу Синицыну: если мой коллега вздумает распространяться публично о причинах, заставивших его уехать отсюда, я готов в любую минуту заявить в печати, что это ложь и выдумка.
      Кларк видел большие глаза Полозовой, устремлённые на него уже без суровости, скорее с сочувственным удивлением. Он понимал, что случай даёт ему возможность загладить одним махом ту неощутимую вину по отношению к этим людям, которая тяготила его с момента разговора с Мурри. Сознание этого доставляло ему смутную радость. Он понимал, что поступает благородно, – не каждый на его месте способен был поступить так же, – и это воодушевляло его ещё больше. Он взял со стола незакуренную папиросу, достал из ящика спички, выдвинул коробку медленно, жестом инстинктивной предосторожности, убедился, что внутри действительно спички, поймал обеспокоенный взгляд Полозовой, провожавший каждое его движение, и с нарочитой невозмутимостью закурил.
      – Товарищ Кларк… – она впервые назвала его товарищ, и это звучало как заслуженное отличие. – Если у вас нет специальных планов, то разрешите мне сегодняшний день провести вместе с вами. Это может вам показаться смешным, но в случае, если бы вам сегодня угрожала ещё какая-нибудь опасность, я, зная лучше вас местные условия, могу быть полезной.
      – Почему вы полагаете, что мне это может показаться смешным? По сути дела вы спасли мне сегодня жизнь: если бы вы не вскрикнули, я обязательно смахнул бы эту гадину рукой и был бы укушен. Я с большим удовольствием проведу сегодняшний день в вашем обществе. Меня удерживает единственно сознание, что своим присутствием я могу навлечь опасность и на вас.
      – Полноте, я всё равно весь день не имела бы покоя.
      – Если вы настаиваете…
      – Согласны? Давайте по рукам, – она протянула руку. – Знаете, вы, несмотря на всё, очень хороший человек, мне хотелось пожать вашу руку. Мне кажется, мы будем друзьями.
      – Мне кажется, что мы уже старые друзья. Знаете, сегодняшний день я буду долго помнить. Не из-за этого противного насекомого, а потому, что я приобрёл двух друзей. Мурри заходил тоже и предлагал провести этот день вместе с ним.
      Он вдруг побледнел.
      – Мурри!.. Ведь он тоже мог найти на своем столе коробку!..
      Кларк кинулся к двери, двумя прыжками перескочив улицу, побежал к квартире Мурри. Полозова выбежала за ним.
      Комната Мурри была не заперта. Кларк распахнул дверь и остановился на пороге. Мурри стоял нагнувшись и рассматривал что-то на полу. Это был большой растоптанный паук.
      – Посмотрите, какого я зверя только что убил, – поднял голову Мурри. – Самое удивительное, что он выпрыгнул из спичечной коробки.
      Кларк опёрся о притолоку.
      – Я прибежал вас предупредить. Это фаланга.
      – А-а! Это смертельно?
      Мурри внимательно осмотрел левую руку.
      – Она вас укусила?
      – Не знаю… Я её смахнул рукой и растоптал.
      Кларк схватил за руку Мурри и потащил его к окну. На сгибе руки виднелся красный бугорок.
      В дверях появилась Полозова.
      – Он её убил! – крикнул Полозовой Кларк, указывая на пол. – Посмотрите, у него на руке какой-то укус.
      Полозова отстранила Кларка и наклонилась над рукой.
      – Да мне совсем не больно…
      Мурри силился казаться спокойным, даже улыбался углами губ, но губы его дрожали.
      Водворилось тягостное молчание. Полозова внимательно ощупывала руку. Кларк, очень бледный, машинально проводил платком по внезапно вспотевшему лбу.
      – Нет, это не фаланга, – зазвенел весёлый голос Полозовой – в напряжённой тишине он прозвучал как оправдательный приговор. – От укуса фаланги распухла бы моментально вся кисть, и боль была бы очень ощутима. Это укусил вас, вероятно, комар или какое-нибудь другое безобидное насекомое. Можете быть спокойны. А впредь никогда не смахивайте руками всякого рода подозрительных тварей.
      Она смеялась и болтала, рассказала два-три забавных случая со скорпионами. Кларк подумал, что ей сейчас вовсе неохота дурачиться и делает она это лишь для того, чтобы разрядить атмосферу. Желая помочь ей в этой игре, он хохотал очень громко и усердно. Хохотал и Мурри.
      Не переставая шутить, Полозова взяла со стула клочок бумаги и, поддев им раздавленную фалангу, положила её в валявшуюся спичечную коробку.
 
      Когда Полозова пошла взять из комнаты Кларка коробку со второй фалангой и известить о происшедшем Синицына, Кларк сказал Мурри:
      – Это она спасла мне жизнь.
      – Бойкая девица… – похвалил Мурри. Он остановился посреди комнаты. – Значит, это и был обещанный первомайский сюрприз. Чисто сделано! Всё-таки непостижимо, когда они успели подбросить эти коробки. Это прямо виртуозы!
      – Да, тут действительно шутки плохи. По правде сказать, я искренне рад, что Баркер уехал, не дождавшись сегодняшнего утра. Я всё время убеждал его остаться. Хорошо бы я выглядел, если б его укусила одна из этих гадюк! Видно, художник собрался всерьёз выжить нас отсюда. Ну как, вы не переменили своего утреннего решения?
      – А вы?
      – Останусь здесь!
      – Что ж, оставаться так оставаться. Не думаете же вы, что после сегодняшнего инцидента я смоюсь, как Баркер, и оставлю вас здесь одного. По правде сказать, вся эта история начинает меня интриговать. У меня всегда были детективные наклонности. Попробую разгадать её сам, без помощи наших хозяев, которые, по-видимому, не блещут в этой области большими способностями.
      – Давайте попробуем разгадать вместе.
 
      Полозова шла по празднично раскрасневшейся улице, неся в руках две спичечные коробки. Она не застала дома Синицына и, понимая, что дела откладывать нельзя, решила зайти на квартиру уполномоченного ОГПУ. Уполномоченный жил внизу, над большим арыком, в белом домике у двух чинар.
      По улице только что прошла демонстрация, и перед опустевшей трибуной проходила теперь взволнованная пыль, словно вслед за окрестными колхозами из своих развороченных трактором логовищ вылезла демонстрировать пустыня. Вдали хрипло звенели колокольцы. По улице брёл запоздалый караван верблюдов, нагруженных бидонами. Караван, видно, застрял в дороге и входил теперь в город, нежданный и неуместный, как гость, явившийся к шапочному разбору. Проходя под опустевшими арками, верблюды по-птичьи вытягивали шеи, вдевая в отверстие арки сначала голову, потом туловище, как их пращур, библейский верблюд, пролезавший в игольное ухо.
      Полозова свернула вниз и стала спускаться к арыку. У мостика на неё налетела толпа ребятишек в красных галстуках: они возвращались с демонстрации и кричали о чём-то, разгорячённые парадом. Среди толпы выделялись те, которые, должно быть, сегодня давали присягу и получили почётные галстуки. Их можно было отличить издали по той сосредоточенной торжественности, с которой они несли свои коричневые большеглазые головы в петле непривычного красного платка, как веласкезовские инфанты в неудобном крахмальном рюше.
      Уполномоченного ОГПУ Полозова застала на веранде пьющим чай в обществе жены и двух сослуживцев. На столе стоял самовар, огромный, всероссийский, изрыгая чёрные искры, – единственная домна дооктябрьской России. Он сохранил ещё здесь свою горделивую осанку. Там, в городах индустриализованной России, он постепенно превращался уже в монумент прошлого, в курьёз, в пузатого российского «писсманекена» на тумбе, привлекающего любопытные лорнеты туристок и зафиксированного в Бедекере в списки достопримечательностей.
      Судя по размерам самовара, уполномоченный любил и умел попить чайку. Он пил его с блюдца, мелкими глотками. Два сослуживца, не отставая, тянули чай из пиал. На всех троих были свежие, слегка подкрахмаленные кителя с распахнутыми воротами, из которых шея и грудь выпирали, как пробка из бутылки шампанского, и пот выступал наружу искристыми пузырьками.
      Все они только что вернулись с демонстрации, – об этом свидетельствовала праздничная белизна кителей, – и отбивались чаем от жары, упрямо штурмовавшей веранду. Окружённая кольцом зноя чинара проглотила собственную тень, как китайцы, окружённые врагами, проглатывают язык. Листва её, испепелённая солнцем, посерела, и единственным травяным пятном дразнился с веранды покрашенный в зелёный цвет пинг-понг – кусок европеизированной Японии, закинутый в субтропики и исполняющий обязанности спортплощадки.
      Полозова попросила уполномоченного пройти с ней в кабинет и в нескольких словах изложила происшествия сегодняшнего утра. Уполномоченный слушал внимательно, перебивая её рассказ вопросами. Из вопросов было ясно, что история предыдущих записок знакома ему во всех деталях. Он взял из рук Полозовой обе коробки, расстелил два листа бумаги и выложил каждую из фаланг на отдельный листок. Потом достал из ящика увеличительное стекло и внимательно стал рассматривать фаланг. Полозова заметила, как брови его сдвинулись.
      – Занятно!.. Которую фалангу вы убили?
      Полозова опешила.
      – Я несла обе коробки в одной руке и не могу сейчас определить. Я думала, это не имеет никакого значения.
      Он взял телефонную трубку и вызвал совхоз.
      – Заведующего. Да, здорово! Говорит Комаренко. У вас там есть девица, заведующая лабораторией. Она, кажется, естественница по образованию? Во, во! Как раз то, что нам нужно. Вот что, дайте ей машину, и пусть она часика через полтора заедет ко мне на квартиру… Дай бог всякому! – он повесил трубку.
      – Как там ваши американцы? Здорово напуганы?
      – Наоборот, держат себя очень хорошо.
      – Надеюсь, вы их успокоили, что укус фаланги не опасен?
      Полозова смутилась.
      – Говорят, она заражает трупным ядом…
      – Говорят, что кур доят. А вам, девушка, повторять всякую чепуху – стыдно. Вся эта нехитрая инсценировка явно рассчитана на то, чтобы запугать американцев «азиатскими ужасами». Максимум эффекта с минимальными средствами. Фаланг у нас хоть отбавляй! Выходите на плато, можете их наловить полтора десятка. Дёшево и сердито. Приезжие боятся их, как огня: наслушались сказок о всяких каракуртах… В общем, если подобный розыгрыш повторится, не забудьте мне сообщить.
      – Товарищ Комаренко, ничего подобного не должно повториться. Если американцы снимутся и уедут, вы сами понимаете, какой это будет скандал. Один уже уехал. Синицын обещал им полную безопасность. Надо принять меры, чтобы ничего подобного больше не повторилось…
      – А вы не волнуйтесь, от этого цвет лица портится, – перебил уполномоченный, укладывая фаланг обратно в коробки и помечая коробки карандашом.
      – Я не волнуюсь, я хотела бы только знать, сделано ли что-нибудь для выявления автора этих анонимных записок. Американцы очень этим интересуются. Было бы важно сообщить им, что мы напали на след.
      Уполномоченный поднял на Полозову свои добрые глаза.
      – Американцам сообщать ничего не надо: ни о том, что вы здесь были, ни о чём мы тут говорили.
      – Этому меня не надо учить, – обиделась Полозова.
      Ответ Комаренко не расслышал.
      – Товарищ Комаренко, я отнюдь не вмешиваюсь в ваши дела, но я думаю, поскольку мне, по моей обязанности переводчицы, по целым дням приходится сопровождать Кларка и тем самым я могу быть свидетельницей возможных попыток на покушение, пожалуй, было бы целесообразно, чтобы вы дали мне кое-какие инструкции. Хотя бы указали, на что мне обращать внимание.
      Уполномоченный мотнул головой,
      – Не годитесь вы на работу к нам, товарищ Полозова. Вот видите, не успели до меня дойти, уже коробки перепутали. Какая ж из вас чекистка выйдет? Занимайтесь своим делом для пользы республики, а в это дело, пожалуйста, не вмешивайтесь. Мы уж как-нибудь сами. Ну, ну, не надо обижаться. С доморощенными сыщиками всегда одна беда. Вы окажете большую услугу, если ухлопаете на вашем американце ещё одного паука или какую-нибудь другую букашку. Ну, дай бог всякому!
      Оставшись один, уполномоченный запер обе коробки в ящик и, подойдя к дверям, позвал:
      – Товарищ Галкин, а товарищ Галкин!
      Вошёл коренастый человек в крагах, с ногами, превращёнными в эллипсис не то от верховой езды, не то от английской болезни.
      – Пошли-ка в степь Хасана. Пусть принесёт мне двух фаланг. Только мигом.
      – Есть!
      Комаренко вернулся на веранду.
      – Сыграем, Трошкин, одну партию? А? Давно я тебя не обыгрывал.
      Трошкин – зам, друг. Вместе ходили и на басмачей и на кабанов.
      – Что ж, сыгранем. Только, принимая во внимание процент жары, предлагаю повысить ставку: десять бутылок пива.
      – Этак ты всё своё жалованье проиграешь. Не могу допустить. Восемь бутылок хватит.
      Уполномоченный проиграл. Он честно достал десятку и протянул победителю:
      – На, посылай за пивом.
      В эту минуту на веранду поднялся чёрный человек в огромной серой чалме, – вернее поднялась чалма, пышная, как мичуринская репа. Сам человек, сухой и сморщенный, казался к ней придатком, этаким чрезмерно разросшимся корешком с четырьмя отростками.
      – Здорово, Хасан, салям алейкум! – кричит уполномоченный, тряся репу за правый отросток. – Молодец! Идём ко мне. Сандалий можешь не снимать, тут не мечеть.
      …Когда полчаса спустя у домика под чинарами остановилась легковая машина и девушка поднялась на веранду, она столкнулась с выходившим из дома сморщенным человечком в большой чалме.
      На пороге её встретил Комаренко.
      – Вы из совхоза? Как раз только вас и ждём. Заходите. – Он плотно прикрыл дверь кабинета. – Вы естественница, не правда ли? Скажите, пожалуйста, вы сможете различить, если вам показать несколько насекомых… А впрочем… посмотрите лучше сами…
      Он разложил перед нею на листке четыре убитых фаланги.
 
      Полозова, возвратись от Комаренко, застала обоих американцев, совещавшихся, чем заполнить этот праздничный день. Проблема была не из лёгких: делать было нечего, идти некуда. Мурри советовал охоту на джайранов, благо их не будут пугать грузовики с Пянджа. Кларк предлагал прогулку по городу, разукрашенному по-праздничному. Полозова голосовала за предложение Кларка.
      Они отправились втроём по пыльным опустевшим улицам, выпили в ларьке по два стакана холодного кваса, потом спустились к большому арыку и засели на распростёртых паласах в чайхане под большой чинарой. Больше развлечений в местечке не было.
      Кларк был в праздничном настроении. Он чувствовал себя сегодня именинником, и все окружающие предметы, даже чайханный самовар, даже старая чинара, казались ему подарками, поднесёнными сегодня специально ему одному. Когда он смотрел на вещи, ему не раз приходило в голову, что прыгни паук под другим углом, – не было бы больше ни чинары, ни самовара, ни паласа, ни сидящего на паласе человека в белых брюках, которому подавали в пиале на протянутой женской ладони душистую жёлтую влагу и который, как собака, поворачивал голову на односложную кличку «Кларк». Его умиляли и хитрая механика самовара, и мудрая целесообразность чинары, и уютное мурлыканье извивающегося поодаль арыка. Он весело шутил, отпускал остроты, которые с ранней юности ему не удавались, а сегодня, непонятно почему, звучали исключительно забавно, – Полозова то и дело захлёбывалась чаем.
      Наконец чай был выпит, надо было трогаться, а идти было некуда. Мурри повторил своё предложение насчёт охоты. Полозова была против того, чтобы выезжать сегодня за город. Кларк, даже при большом желании, не решался садиться на лошадь: уже несколько дней, как у него на заду выскочил небольшой фурункул. Он не мог сказать об этом при Полозовой, поэтому он тоже стал отговаривать Мурри.
      Они пошли медленно вдоль арыка. Внезапно подул афганец, и в одну минуту всё местечко исчезло, смытое огромными волнами пыли. Кларк подождал, пока схлынет пыль и можно будет идти дальше. Новый порыв ветра сорвал с него тюбетейку. Она тяжело, как ворона, метнулась в воздух и улетела. Бежать за ней не было никакой возможности: в сером тумане пыли нельзя было ничего разглядеть на расстоянии шага. Он окликнул Полозову, она стояла тут же рядом, прислонившись к дереву. Ни дерева, ни её не было видно. Кларк отыскал её протянутую вперёд руку и, сделав два шага, натолкнулся на Мурри. Ему показалось, что Полозова и Мурри, прижатые к стволу, стоят друг к другу чересчур близко. Они затаили дыхание, сжав губы и зажмурив глаза, как трое людей, пережидающих под деревом ливень. Колкая пыль хлестала лицо, забивалась в ноздри, скрипела на зубах.
      Через некоторое время ветер немного улёгся, и пыль постепенно стала оседать. Она ещё бушевала ниже колен, и потому выплывающий из неё город казался нереальным: дома и деревья висели в воздухе, – между ними и землёй простиралась серая полоска, по которой караваны в пустыне различают фата-моргана.
      – А где же ваша тюбетейка?
      Кларк показал рукой в пространство.
      – Ничего, не огорчайтесь. Зайдём ко мне – я живу тут рядом, – дам вам другую.
      Полозова пересекла дорогу и остановилась перед глиняной кибиткой.
      – Вот здесь, заходите. Хотите умыться? Вы совсем посерели от пыли.
      Вытираясь полотенцем, Кларк быстро обошёл взглядом маленькую комнатушку. Стены и пол были глиняные. По белой чистой занавеске на крохотном оконце можно было определить сразу, что живёт здесь женщина. Узкая кровать, накрытая простыней, столик, табуретка, ящик дополняли обстановку. На столе и на ящике, уложенные аккуратно, высились груды книг. На гвозде, вбитом в стену, висел утренний полосатый халатик.
      Кларк присел на край табуретки. Он чувствовал себя неловко в этой девичьей комнате. Правда, советские девушки принимали у себя на квартире мужчин – и в этом не было ничего зазорного. К тому же пришёл он не один, с ним был Мурри. Но присутствие Мурри не снимало, а как будто усиливало ощущение неловкости.
      Кларк взял со стола несколько книг и перелистал титульные листы. Все они были на русском языке.
      – Не понимаю, – сказал он по-русски. Это было одно из десятка русских выражений, которые он заучил на строительстве.
      – Вот видите, сколько раз обещала учить вас по-русски, всё не сдерживаю слова, всё некогда. Давайте используем эти два дня праздников и проведём первые два урока… Хотите? – она обратилась к Мурри.
      Мурри утвердительно наклонил голову.
      Кларк подумал, что она обещала учить его одного, у Мурри в конце концов имеется свой переводчик, – но не сказал ничего.
      – Что это за книги? – спросил он, помолчав.
      – Это? Вот это – Маркс: «К критике политической экономии», вот это – Энгельс: «Диалектика природы», вот это – опять Маркс: «Теория прибавочной стоимости».
      – Всё экономия?
      – Да, политическая экономия.
      – А где же ирригация?
      – Есть и по ирригации. Вот там на ящике, – она указала на небольшую пачку книг.
      – Вы готовитесь стать экономистом или ирригатором?
      Полозова уловила насмешку.
      – А по-вашему, ирригатор не должен разбираться в вопросах мирового хозяйства?
      – Нельзя знать всего: и экономию, и философию, и политику, и ирригацию. Это было возможно в эпоху энциклопедистов. Сейчас, чтобы знать всё, надо быть или гениальным человеком, или дилетантом. Если вы хотите стать хорошим инженером-ирригатором, надо переменить библиотеку. Вот эти все книги, – он указал на груды книг на столе и на ящике, – должны быть по вопросам ирригации, а эти, – он указал на небольшую пачку, – могут быть по всем другим вопросам.
      Ему доставляло удовольствие читать ей нотацию.
      – Вы по-старому проповедуете узкую специализацию?
      – Когда ваше правительство выписывало меня из Америки, меня не спрашивали, разбираюсь ли я в политике и в экономии, а спрашивали, хороший ли я ирригатор. Я в политике ничего не понимаю и в политической экономии тоже. У вас все понимают в политике и в мировом хозяйстве, а для того чтобы строить собственное хозяйство, вам надо выписывать узких специалистов из Америки.
      – Пока что надо. Когда у нас будут свои кадры советских специалистов, не будем выписывать из-за границы.
      – Не будет хороших специалистов, если будут заниматься всем: и политикой, и философией, и экономией, а в последнюю очередь своей специальностью.
      – А по-моему, нельзя даже быть хорошим специалистом, если не занимаешься ничем другим, кроме своей специальности.
      – Я хороший специалист по ирригации, можете мне верить, а в политике ничего не смыслю.
      – Вы этим очень гордитесь?
      – Если бы я решил стать политиком, я не изучал бы ирригации, а учился бы политике и выставил бы свою кандидатуру в парламент.
      – Ах, вот что вы называете политикой! Кандидатуру в парламент! Видите, а по-моему, политика это совсем другое. Вот вы в Америке орошали сотни тысяч гектаров под новые плантации, а сейчас владельцам этих плантаций некуда девать урожай, сейчас они его жгут; через год, может быть, будут разрушать и засыпать вашу ирригационную систему, чтобы сократить площадь посева. Стоило ли вам тогда её строить? Или для вас это безразлично?
      – А если б я разбирался в политике, как вы, я не должен был бы строить в Америке никаких ирригационных сооружений, потому что там неправильная государственная система? Так получается?
      – Нет, вы могли бы тогда, вместе с миллионами других людей, работать над тем, чтобы заменить эту систему другой, более рациональной.
      – Я видел тех, которые говорили, что над этим работают. Поверьте мне, в Америке они выглядят не особенно привлекательно.
      – Вот как! Значит, коммунизм и коммунисты хороши в России, поскольку это далеко, но только не в Америке?
      – Это неверно. Вы стараетесь меня изобразить врагом коммунизма, это неправда. В Америке сейчас кризис, хаос, банкротство. И люди, стоящие у власти, и система оказались никуда негодными. Пусть будут советы, я не против. Если наладят жизнь так, чтобы можно было жить и работать, я буду голосовать за. Вам кажется, раз я американец, инженер и не состою в коммунистической партии, – значит, я – буржуй, враг. Это пустяки. Что вы обо мне знаете? Ничего. Мой отец был простым наборщиком, а ваш, наверное, врачом или адвокатом. Может быть, во мне больше пролетарской крови, чем в вас.
      – Мой отец был просто профессиональным революционером. Вы напрасно хотели меня уязвить моим интеллигентским происхождением. Воспитывалась я как раз в рабочей среде. Когда отца угнали в ссылку, меня приютил маленькой девочкой один из его партийных товарищей – рабочий. Росла я в рабочем пригороде. Впоследствии, много лет спустя, когда отцу удалось бежать за границу, товарищи отца переправили меня к нему в Англию, где мы пробыли вместе всего несколько лет, до Февральской революции.
      – Я не хотел вас уязвить. Я хотел только сказать, что в вашем представлении каждый американец не рабочий – это брюки в клетку, кепка и доллар в зубах. Так у нас до сих пор в юмористических журналах представляют русских: с кудлатой бородой и с ножом в зубах.
      – Допустим, что я себе этого так упрощенно не представляю, но вас я, конечно, не знаю почти совсем, и американскую жизнь знаю только по романам и газетам.
      – Видите, и вы спасли сегодня жизнь человеку, которого совсем не знаете. А может быть, не стоило спасать? Ведь вы, как-никак, рисковали своей жизнью: если бы вы не попали в фалангу, она вскочила бы на вас. Хотя, правда, и здесь тоже политика: вы спасли не меня, а американского инженера, из-за которою ваше государство могло иметь неприятности.
      – Положим, когда человеку угрожает опасность, если это только не ваш враг, вы не задумываетесь над тем, из каких соображений надо ему помочь, а просто помогаете. К тому же разговоры о ядовитости фаланг сильно преувеличены. Скорее всего их подбросили вам, надеясь вас запугать, поскольку предыдущие записки не произвели надлежащего впечатления.
      – Так или иначе, я перед вами в долгу.
      – Если бы в вашем присутствии, допустим, наскочил на меня пьяный, вы бы тоже за меня заступились я в этом не сомневаюсь. Если же незнакомый человек хочет меня чем-нибудь отблагодарить, пусть постарается стать менее незнакомым. Вы же сказали сами утром, что вам кажется – мы старые друзья. Старый друг имеет право знать о вас немного больше…

      У разных людей жизнь начинается по-разному. У одних – ярко освещённым рождественским вечером, над ворохом затейливых игрушек, под непонятным горящим и несгорающим деревом. У других – сырым осенним вечером, в бледном кругу лампы, в кольце озабоченных лиц, впервые запечатлевшихся навсегда на чистой пластинке памяти.
      У мальчика Джимми жизнь началась одним ранним пасмурным утром, когда отец, вернувшийся с работы, ещё в кашне и кепке, кипятил на машинке утренний кофе. Потом они оба уселись за стол пить нечто очень сладкое и горячее, и Джимми обжёг язык и плакал.
      Матери Джимми не знал. Позже, уже взрослым мальчиком, он пришёл к заключению, что, вероятно, ей надоели лишения и она, сбежав от отца, устроилась где-нибудь двумя ступеньками выше. Отец никогда о ней не рассказывал, и в доме не было ни одной фотографии. Отец Джимми работал в типографии большой газеты. Работал всегда ночью. Приходил ранёхонько утром и садился пить кофе, которое сам кипятил на машинке. С пятилетнего возраста Джимми просыпался к его приходу и садился завтракать вместе с ним. Отец доставал большую, ещё мокрую газету и читал Джимми вслух известия со всего мира. Это были первые уроки географии. Потом отец ложился спать, а Джимми выходил на улицу играть с другими ребятишками. Только час спустя на улицах появлялись газетчики, выкрикивая название отцовской газеты и заголовки знакомых уже Джимми известий. Прохожие разбирали газету нарасхват.
      О предназначении газеты мальчик Джимми имел весьма смутное представление. В его понимании это было нечто вроде отчёта о предыдущем дне и программы на следующий. Каждый человек, выходя утром из дому, должен был купить газету, чтобы знать, что ему делать. Джимми не раз пытался представить себе, что случилось бы, если б однажды утром газета не вышла. Это было так же невероятно, как предположение, что солнце может не взойти. Наверное, всё остановилось бы, люди стояли бы на улицах и не знали, куда идти. Отец, стихийный атеист, не переваривавший духовных, не читал никогда Джимми библии, и тем не менее, не читая её, Джимми создал своё представление о конце мира.
      Отца своего Джимми считал главной фигурой в газете и немало гордился ролью, которую отец играл в этом мире. Иногда Джимми задавал себе с тревогой вопрос, что бы случилось, например, если б отец однажды заболел, но, не находя ответа и не решаясь спрашивать отца, предпочитал об этом не думать.
      Однажды вечером, уложив Джимми спать, отец не ушёл, как всегда, на работу, а зажёг лампу, сел за стол и стал читать книжку.
      Джимми притворился спящим и через прищуренные веки наблюдал за отцом. Отец не собирался уходить. Когда пробило девять, Джимми не мог дольше выдержать и спросил отца, почему он не идёт в газету. Отец присел к нему на постель, погладил по голове и сказал, что не пойдёт в газету ни сегодня, ни завтра: все типографии бастуют, чтобы хватало на хлеб таким малышам, как Джимми. Считая свои объяснения достаточно исчерпывающими, он предложил Джимми спать, а сам вернулся к книжке. Спал Джимми в эту ночь плохо, снились какие-то невероятные сны. Утром поднялся в обычное время. Отец храпел на своей постели. Джимми вскочил, чтобы поскорее выбежать на улицу и посмотреть, что там делается. Когда он был почти одет, в комнату постучались. Ввалилось несколько полицейских. Они перетряхнули всю комнату вверх ногами, дождались, пока отец оденется, вытолкнули его на лестницу и увели с собой.
      Джимми остался один. Для него было теперь ясно, что отец совершил страшное преступление: по его вине не вышла газета, – теперь его за это будут наказывать. Джимми выбежал на улицу, толкаемый любопытством; он хотел видеть последствия отцовского преступления. На улице всё было по-прежнему, не было только слышно криков газетчиков, и люди на ходу не развёртывали сырой простыни газеты, но шли они все, как ежедневно, в том же направлении; как ежедневно, громыхали по улицам грузовые автомобиля, торговали лавки, и как будто ничего не изменилось. Тогда Джимми вообще перестал понимать, что случилось с его отцом, и громко расплакался. Соседи показывали на него пальцем и говорили, что его отец – уоббли, теперь его сгноят в тюрьме, и так ему и надо. Джимми не понимал, что такое «уоббли», и плакал ещё больше.
      На следующий день появилась газета, но отец не вернулся. Он не вернулся и на второй, и на третий день. Соседи из жалости кормили Джимми объедками, но объедков у них самих оставалось немного. Джимми валандался по улицам, питаясь отбросами. Через некоторое время его выкинули из комнаты, в неё вселился новый жилец. Джимми устроился на дворе на стружках, в складе досок за мастерской упаковщика. Сколько времени прошло, он затруднился бы определить. Однажды утром он не смог встать со стружек. Быть может, он отравился какими-нибудь отбросами, а может, просто заболел от голода. Упаковщик, найдя его в бреду, перенёс к себе на кухню. Когда на кухню упаковщика пришёл однажды отец, Джимми не узнал его. Джимми метался в жару и выкрикивал заголовки каких-то устаревших газетных известий.
      Отец перенёс его на квартиру к одному земляку и отходил. Он говорил впоследствии: все думали, что Джимми не выживет. Отец работал теперь в какой-то небольшой типографии, хозяином которой был его земляк. Жили они с Джимми относительно лучше, и когда Джимми поправился, отец отдал его в школу.
      Однажды, – прошёл с тех пор, быть может, год, – поздно вечером, когда Джимми уже спал, к отцу зашли два его приятеля, навещавшие его часто раньше, ещё на прежней квартире. Они говорили так громко, что Джимми проснулся и спросонья стал прислушиваться к разговору. Один из них, очень худой и высокий, – звали его Джек, – говорил, стуча кулаком по столу, что отец Джимми – старый уоббли, и теперь, когда бастуют все рабочие, не должен нарушать рабочей солидарности. Пусть повлияет на земляка, чтобы тот закрыл свою лавочку и не принимал заказов. Отец был очень раздражён. Он кричал, что ему наплевать на всех уоббли: когда он сидел в тюрьме, многие уоббли на другой же день встали на работу. Он бил кулаком по столу и кричал, что не даст больше водить себя за нос. У него уже раз, когда он сидел в тюрьме, чуть не уморили с голоду малыша, и никто из уоббли о нём не позаботился. Отец кричал, что никто не заставит его во второй раз допустить, чтобы сынишка подыхал с голоду и вынужден был бы бросить школу. Он не желает, чтобы его сын был, как он, простым рабочим, и никто не смеет диктовать, как ему поступать. Пусть сначала все уоббли посидят в тюрьме за свои убеждения, как он, тогда и приходят с ним разговаривать.
      Они кричали ещё долго. Потом Джек и Юджин сказали отцу Джимми, что он предатель и что никто из честных рабочих не подаст ему руки, а отец крикнул: тем, кто предал прошлогоднюю забастовку, лучше бы помалкивать. Тогда Джек подошёл и съездил отца по физиономии так, что тот покатился к стенке. Потом они хлопнули дверью и ушли, а отец долго ходил взволнованный по комнате, потом взял кепку и тоже ушёл. Вернулся, когда уже светало, и разбудил Джимми, опрокинув столик. Раздеваясь, он что-то напевал, от него разило водкой.
      После ночного разговора дела отца Джимми значительно улучшились. Насколько Джимми понял впоследствии, отец достал для типографии земляка большие заказы, и земляк взял его в компаньоны. Они наняли ещё троих рабочих и к концу года купили вторую машину. Отец перевёл Джимми в лучшую школу, к рождеству купил ему большой поезд, который бегал по рельсам и сам останавливался у станции. Когда Джимми вырастет, он будет инженером.
      Дела в типографии шли хорошо, но отец стал запивать. Он пил периодически, тогда не выходил на работу и не ночевал дома. Возвращался домой, когда Джимми уже был в школе. Джимми скоро стал понимать, что отец намеренно не хочет встречаться с ним в пьяном виде. На первых порах компаньон заходил к отцу и убеждал бросить пить. Это бывало обычно тогда, когда Джимми спал или притворялся спящим. Компаньон говорил, что дело их развёртывается, – скоро они смогут купить третью машину. Отец должен это понимать и не подрывать дела. Если оно ему не дорого, то ради сына он должен бросить пить раз и навсегда. Отец обещал: проходило некоторое время, и на него «находило» опять. Зато в промежутках он работал очень активно, доставлял типографии всё новые и новые заказы, и потому компаньон терпел его периодические запои как неизбежное зло.
      Так прошли годы, Джимми кончал уже гимназию, когда Америка объявила войну Германии. На улицах появились вербовочные пункты, гремела музыка, и город трепетал, разукрашенный флагами союзных держав. Все товарищи Джимми по классу решили идти добровольцами.
      Джимми вернулся в этот день домой в приподнятом настроении и хотел сейчас же сказать о своём решении отцу, но отца не оказалось дома. Он не вернулся и на следующий день. Джимми пошёл справиться в типографию. Компаньон бегал по конторе, багровый и высокомерный. Он сказал Джимми, что отца его арестовали вчера на четвёртом авеню, где он устроил невероятный скандал. Он залез на трибуну, стал орать на всю улицу, что социалисты предали рабочий класс, что дураки рабочие хотят покорно дать себя зарезать. Он оскорбил президента Вильсона и национальный флаг. Он продолжал кричать, после того как его посадили в полицейский автомобиль. Компаньон рвал и метал. Он показал Джимми письмо социалистических синдикатов, в котором, в сухих выражениях, они брали обратно все свои заказы. Отец Джимми хочет разорить предприятие. Компаньон достаточно долго терпел его безобразия. Теперь, когда из отца Джимми вылез этот проклятый уоббли, между ними не может быть ничего общего. Компаньон немедленно рассчитается с ним и не позволит больше позорить свою фирму.
      Отец Джимми вернулся на пятый день. Его трудно было узнать: лицо его распухло, над правым глазом висела огромная шишка, нос, кровавый и набухший, занимал половину лица. У отца не хватало передних зубов, и распухшая верхняя губа стыдливо закрывала этот пробел.
      Весь класс Джимми уезжал в этот день вечером, и Джимми не мог отстать от других. Он не мог откладывать своего разговора с отцом. Джимми сказал, что он и его товарищи по классу считают своим долгом защищать цивилизацию от варварства. Он записался добровольцем и сегодня уезжает в лагерь.
      Отец посмотрел на него и прошамкал:
      – Надо было быть последним идиотом, чтобы ради такого дерьма проворонить всю свою жизнь.
      Потом он надел шляпу и ушёл. Это была их последняя встреча.
      Джимми уехал в лагерь, затем на фронт. На фронте рядовой Джим убедился, что отец его, там, на четвёртом авеню, не так уж был неправ. Защита цивилизации от варварства оказалась неменьшим варварством. Джим видел чикагские бойни, – там это было организовано гораздо лучше, хотя и без музыки.
      После окончания войны Джим вернулся в Нью-Йорк и попытался разыскать отца. Компаньон сдержал своё слово и вытурил отца Джимми, не уплатив ему ни гроша. На его стороне был закон и поруганный отцом национальный флаг. Об отце своём Джим узнал, что тот умер в городской больнице, – одни говорили – от белой горячки, другие – от побоев, полученных в ссоре с какой-то патриотически настроенной компанией. В конце концов это не так уж важно. Одно Джим запомнил и узнал достоверно: товарищи уоббли больше его отцом не поинтересовались ни тогда, когда его били на четвёртом авеню, ни после. Они считали, что сделали достаточно, закатив ему пощёчину, и предпочли спокойно идти на фронт, спрятав свои убеждения до лучших времен.
      Джимми кончил университет и стал инженером. Он работал в штате Калифорния и во многих других штатах. Потом кругом начали говорить о новой готовящейся войне, о кризисе, о банкротствах, и однажды Джимми потерял работу. На бирже труда, у входа, люди в потёртых пальто совали ему в руки тонкие прокламации и толстые брошюры: в них говорилось о том, что для борьбы с безработицей и новой бойней надо организоваться под знамёнами гражданской войны, и приводились длинные цитаты из Маркса. Наверху другие люди совали ему в карман другие прокламации и брошюры: в них говорилось о терпении, о необходимости гражданского мира между трудящимися и работодателями в трудную для тех и других минуту и тоже приводились цитаты из Маркса.
      Джимми не любил политики и не читал брошюр. Они напоминали ему заказы, выхлопотанные его отцом у социалистических синдикатов ценой одной пощёчины. Своим безработным коллегам, которые заговаривали с ним языком прокламаций и излагали теорию переустройства мира, Джим отвечал неизменно, что он сомневается в научности такой теории, при помощи которой одна партия может доказывать необходимость уничтожения старого порядка, а другая – необходимость его сохранения. Или это, как в библии, – вопрос толкования? Но библия по крайней мере не претендует на научность.
      У него в ящике письменного стола, глубоко под бумагами, лежал его военный дневник, который он писал на фронте. Дневник кончался описанием смерти отца и изложением его краткой истории и обрывался на половине фразы.
 
      Однажды, на другом полушарии, девушка с русыми крыльями волос, похожими на наушники красноармейского шлема, сказала Джимми, выслушав его рассказ:
      – Мне кажется, Джимми не додумал истории своего отца, и в этой истории не хватает последнего абзаца. Он все ещё не понимает того, что понимал уже его отец, поднимаясь на трибуну на четвёртом авеню. Но ему остаётся додумать не так уж много. И я почему-то уверена: чтобы это понять, ему не придётся ждать объявления войны…

      – Ну, а ты? Как ты оцениваешь смерть товарища Синицыной – как самоубийство или как несчастный случай?
      – Я уже сказал, товарищ Джабари: для меня всё это совершенно непонятно. Если можно, я просил бы не задавать мне больше на эту тему вопросов. К делу о моём исключении из партии товарищ Синицына не имеет никакого отношения.
      Уртабаев тусклыми глазами смотрел на седоватого таджика. Правый ус следователя от частого покусывания был заметно короче левого.
      – По поступившим в ЦКК сведениям Синицына как раз имеет непосредственное отношение к твоему делу. В числе компрометирующих тебя улик бюро парткома переслало нам записку, адресованную технику Кристаллову. Почерк записки напоминает твой почерк, и бюро выдвигало предположение, что автором её являешься ты. Это подтверждало бы твою прямую связь с вредительскими элементами на строительстве. В настоящее время установлено, что записку эту писала Синицына.
      – Это абсурд, этого быть не может!
      Следователь открыл папку:
      – Почему этого не может быть? Ты же не писал этой записки? А?
      – Не знаю, кто писал, но только Синицына написать её не могла. Это – совершеннейший вздор. Кто это выдумал?
      – Есть её показание.
      – Когда же она могла дать такое покавание?
      – Ты не нервничай. Я говорю, что показание такое имеется. Синицына отправила из Ташкента письмо уполномоченному ОГПУ товарищу Комаренко. Товарищ Комаренко переслал это письмо с нарочным сюда.
      – Это – пустяки. Что могло быть общего у Синицыной с Кристалловым?
      – Ты успокойся. Вот посмотри! – следователь вытащил из папки четвертушку бумаги и протянул Уртабаеву.
      Уртабаев пробежал письмо.

      Уважаемый товарищ Комаренко.
      Спешу исправить вред, причинённый мною непроизвольно, из соображений личной трусости, человеку, ни в чём не повинному. Сознание этой подлости тяготило меня с момента моего последнего разговора с вами. Правда, сейчас исправлять это дело немного поздно. Речь идёт о записке, найденной на квартире у Кристаллова, авторство которой приписали Уртабаеву. Так вот, записку эту писала я.
      По делу Кристаллова, к сожалению, каких-либо дополнительных сведений сообщить не могу, так как не знаю их сама. Связь моя с Кристалловым имела весьма случайный характер и продолжалась недолго. О его контрреволюционных делах я не была информирована. В последний раз, когда я была у него, Кристаллов рассказал мне в издевательской форме о том, как он срывает соревнование на земляных работах. Я поняла, что Кристаллов – не просто антисоветски настроенный человек, а человек, сознательно вредящий строительству. В записке, которую я у него оставила в этот день, я предлагала ему немедленно убраться вон, грозя в противном случае рассказать обо всём Синицыну. Вот история этой злополучной записки и вот всё, что мне известно о самом Кристаллове. Извините, что не даю вам показаний лично, но могло случиться, в последнюю минуту не хватило бы у меня мужества и я так и не рассказала бы вам об этом деле.
      Думаю, что настоящего моего заявления достаточно, чтобы снять с товарища Уртабаева позорящее его обвинение.
      Валентина Синицына.

      – Ну вот видишь, – следователь протянул руку за письмом. – Почерк и подпись, я думаю, тебе знакомы?
      – Это – ложь! Она наклеветала на себя, чтобы от меня отстранить подозрение. А вы поверили, присоединили к делам! – Уртабаев в клочья порвал письмо и бросил на пол.
      – Ай, какой сумасшедший, – укоризненно покачал головой следователь. – Что же это ты меня, старика, заставляешь на четвереньках по полу лазить? – и, опустившись на колени, он стал собирать в конверт обрывки. – Иди, Уртабаев. Так нельзя работать. Пора взять себя в руки. Приходи завтра с утра. Разберёмся…
      …Небо над Сталинабадом голубое и лёгкое, как мыльный пузырь. С цоком пролетели один за другим два упругих фаэтона. В мутных водах арыка, привставая и качаясь, как утопленник, плывёт порожняя бутылка. На вокзале протяжно загудел паровоз («…обязательно поселюсь где-нибудь далеко от железной дороги…»). Прогромыхал грузовик. Опять на вокзале тревожно взвыл паровоз. Гудок назойливой мухой бился о барабанную перепонку. Уртабаев метнулся в первую гостеприимно открытую дверь. Коммерческая столовая: за белыми столиками неприветливые люди, похрустывая челюстями, жрут шашлык.
      Подошёл официант и с любопытством уставился на гостя:
      – …прикажете?
      На лице гостя смешно трепыхался левый глаз…
 
      Когда на следующее утро Уртабаев явился в ЦКК, его немедленно провели к Джабари. Следователь, здороваясь, дружелюбно попридержал его руку.
      – Давай начнём по порядку. Какие дополнительные материалы тебе удалось собрать, кроме статьи в «Анис», относительно афганского колхоза?
      – Других нет.
      – А вот с Ходжияровым? А? Говорю, не было ли каких-нибудь счетов? Может, раньше? А? Раньше ты его не встречал?
      – Нет, не припомню. Мне казалось, что где-то я его видел, но, может быть, в толпе. Нет, раньше я с ним не встречался…
      – Так… Ну что же, выходит, что к показаниям, данным на бюро, тебе добавить больше нечего? А?
      – Да, пожалуй, нечего.
      – Тогда давай вернёмся к твоей биографии. Кое-какие места для меня неясны. Ты – сын бедняка, родом из Чубека. Каким образом и на какие средства ты попал в бухарское медресе?
      – У отца был богатый брат, мулла. Семья отца была большая, всех прокормить трудно, а дядя был бездетный. Я – самый старший в семье. Дядя решил готовить меня к духовному званию, забрал в Бухару и поместил в медресе. Дядя имел там свою келью, от которой получал изрядный доход. По правде сказать, был я там больше прислужником, чем учеником: прислуживал мударису. Пробыл в медресе всего около двух лет. Насчёт дяди и социального положения моего отца можно справиться в Чубеке, дехкане знают. Отец и сейчас там живёт…
      – В каком году ты вышел из медресе?
      – В семнадцатом, в марте, кажется. Вскоре после манифеста эмира.
      – Сам ушёл или выгнали?
      – Убежал.
      – Куда?
      – В Куляб.
      – С джадидами работал?
      – Н… нет.
      – А почему бежал из Бухары?
      – Это – длинная история, к тому же всё равно нет свидетелей, чтобы её подтвердить.
      – А зачем нужно подтверждать?
      – Да, пожалуй, и не нужно. Это не имеет к моему делу никакого отношения.
      – Ну, а всё-таки почему бежал? Медресе надоело?
      – Нет, так сложились дела, что дольше оставаться не мог.
      – Что это, секрет? А?
      – Никакой не секрет, а просто долго рассказывать и незачем.
      – Так… А ты Мирзу Фаткулу в Бухаре знал?
      – Мирзу Фаткулу? – оживился Уртабаев. – Вы знали Мирзу Фаткулу? Разве вы были тогда в Бухаре? Ведь Мирза Фаткула убит в семнадцатом году.
      – Кто тебе сказал?
      – Как кто мне сказал? В медресе Мир Араб было. Мне ведь из-за этого как раз и бежать пришлось.
      – В келье твоей прятался?
      – Вы и об этом знаете?
      Следователь прикрыл усами улыбку.
      – ЦКК всё знает. ЦКК не захочет, комарча на халате у тебя не шелохнётся. Ты думаешь, прежде чем решать, быть тебе в партии или не быть, ЦКК не взвесила месяц за месяцем каждый год твоей жизни?
      – Зачем меня тогда спрашивать?
      – Зачем спрашивать? Подожди, я тебе объясню. Я вот до революции, раньше чем стал учиться, портным был. Халаты шил. Закажут мне халат, мерку сниму и сошью. Иной раз сошью, а заказчик возьмёт да за халатом не придёт. Один обеднял, у него нет денег, чтобы уплатить за работу. Другой, наоборот, разбогател: вместо того чтобы выкупить заказанный дешёвый халат, пошёл к другому портному заказать себе новый, побогаче. А у меня халаты остаются висеть. Иногда через год, через два явится прежний заказчик. У того нашлись наконец деньги. Тот обанкротился, и жалко ему стало, что пропадут его задаток и материя. Вот придёт такой заказчик и примеряет давно сшитый халат. А халат как будто и не на него. Кто от недоедания успел исхудать, и халат висит на нём, как на палке. Кто разросся в плечах, старый халат на него не влезает. Кто отрастил живот, и халат на нём не запахивается. Обозлятся, выругаются и уйдут. И выходит, как будто халат действительно не его. Так вот и с поступками человека. Рассматриваешь иногда какой-нибудь поступок из прошлого и думаешь: ай, какой красивый поступок! А случается, и говоришь: ай, какой нехороший! А примеришь его к человеку, получается: или мал ему стал, или велик. И выходит – его поступок, а как будто и не его. Нельзя по старому халату судить о человеке: примерить надо. Иногда важно не что человек о своём прошлом рассказывает, а как рассказывает. Вот потому и спрашиваем. А не хочешь – не говори.

      У его превосходительства генерала Миллера блуждала почка. Этот неприятный недуг, обнаруженный врачами на тридцатом году служебной карьеры генерала, наложил сильный отпечаток на характер его превосходительства. Внешне генерал как будто не менялся. Плотный и розовый, с жёсткими седыми усами, он казался по-прежнему олицетворением цветущего здоровья. Только в его осанке появилось больше сановитости. Окружающие приписывали это ордену святой Анны с мечами, украсившему к тому времени короткую шею генерала. А между тем дело было именно в почке. До злополучного открытия, несмотря на пятипудовый вес, генерал как-то совсем не ощущал своего тела. Отдельные органы, расположенные по подобающим местам, ничем не напоминали о своём существовании. И вдруг один из них отделился и пошёл странствовать наперекор общему распорядку. То, что чувствовал генерал, можно лишь сравнить с ощущением начальника железной дороги, получившего внезапное извещение, что по подведомственной ему линии мчится неизвестный поезд, не предусмотренный расписанием.
      Генерал стал ступать и двигаться с непривычной осторожностью, словно нёс перед собой вместо живота стеклянный аквариум. Иногда в полдвижении он останавливался и прислушивался: что-то плеснуло внутри, где-то озорной рыбой кувыркалась непоседливая почка.
      По ночам на генерала находил мистический страх. В окно таращились пучеглазые тропические звёзды. Просыпались познания из области астрономии, усвоенные ещё в пажеском корпусе. Планеты двигались по начертанным для них траекториям. Всё в этом движении было подчинено ненарушимым законам, удерживающим в равновесии весь подвешенный в пространстве чудовищный механизм. Но и в этом царстве незыблемой закономерности были свои ляпсусы. При мысли о кометах генерал приседал на постели. Он ощущал себя вдруг микрокосмосом в космическом вихре светил. Он слышал отчётливо шорох движущихся в нём планет: сердце, селезёнка, печень дышали, набухая каждая по-своему. Только там, где бесшабашной кометой двигалась ничем не прикреплённая почка, стояла тревожная тишина. «Когда комета наскакивает на другое светило, должно быть, раздаётся глухой взрыв», – цепенея от страха, думал генерал. В такие минуты он вскакивал с постели весь в поту, шлёпая туфлями, шёл к буфету, наливал себе стаканчик рябиновой наливки и, выпив залпом, шёл в кабинет, при зажжённых люстрах раскладывать пасьянс.
      Жил генерал не в самой Бухаре, городе грязном и тесном, кишащем «сартами, похожими на евреев, и евреями, похожими на сартов», – а в двенадцати верстах от столицы, в неприкосновенном русском городке Кагане, именуемом Новой Бухарой. Жизнь в резиденции текла неторопливо и мирно, без лишних треволнений, и, если бы не чрезмерно жаркий климат, жаловаться на судьбу генерал не имел бы оснований, не выдайся этот несчастный сумбурный год. Когда пришли слухи о революции в России, подтверждённые извещением об отказе от престола государя императора, генерал закряхтел, как диван, и впечатлительная почка встала колом.
      Происходило что-то несуразное, похожее на партию в шахматы в сумасшедшем доме. Сняли короля и королеву, а игра, как ни в чём не бывало, продолжалась дальше. Административные органы один за другим признавали новую власть и продолжали спокойно заниматься своим делом. Следуя примеру других фигур, генерал отправил в Петроград телеграмму, в которой выражал свои верноподданические чувства временному правительству. Ответ не заставил себя ждать. Временное правительство, принимая во внимание республиканские чувства генерала, утверждало его резидентом Российской демократической республики в ханстве Бухарском. Генерал собственноручно обмотал красными тряпочками корону и орлов на спинках кресел, отчего орлы стали похожи на петухов, и, убрав со стен осколки старого режима, приступил к исполнению новых обязанностей.
      В Кагане под боком образовалась параллельная власть: совет рабочих и солдатских депутатов. Ни в одной демократической республике, ни во Франции, ни даже в Америке, власти такой как будто не было и не полагалось. Однако просто разогнать её генерал не решался. Не только в Ташкенте, но даже в самом Петрограде, под боком у временного правительства, существовали свои советы, и, очевидно, новое правительство считало это в порядке вещей. Полномочия этой параллельной власти были совершенно неопределённые. В дом резидентства зачастили какие-то люди в сапожищах и в солдатских шинелях. Люди эти плевали на пол, растаптывали на ковре окурки и требовали чёрт знает чего. Бывший царский резидент Миллер не знал, что полагается делать в подобных случаях республиканскому резиденту. Поэтому он выходил к новым посетителям с любезной улыбкой, жал руки, невнятно мямлил, что «конечно», «само собой разумеется», и даже для большего демократизма сам в их присутствии окурки бросал на пол и растаптывал их ногой, стараясь всё же не попасть на ковёр.
      Бывали визиты ещё более щепетильные. Крамола начинала подымать голову и в Старой Бухаре. Бухарские джадиды, под влиянием известий о низвержении русского императора, поощряемые каганским советом, обнаглели до крайних пределов и всё громче кричали на всех перекрёстках о необходимости реформ. Делегация их заявилась к генералу и потребовала от представителя русского республиканского правительства немедленного воздействия на эмира. Эмир должен произвести целый ряд реформ и даровать бухарскому народу хотя бы самую малюсенькую конституцию. Генерал растерянно покашливал, жаловался на плохое состояние здоровья и просил джадидов повременить, пока он снесётся со своим правительством.
      На всякий случай генерал решил застраховаться на два фронта. Он запросил директив у временного правительства, излагая положение вещей и упирая на немногочисленность и неавторитетность прогрессивных элементов в ханстве Бухарском. Другое письмо, вполне конфиденциального порядка, курьер отвёз в эмирский дворец. Отправив оба письма, генералу оставалось только мирно ждать дальнейших событий. События не предвещали ничего хорошего. По информации первого секретаря резидентства Шульги, главари джадидов, не очень доверяя демократическим чувствам генерала, постарались сами связаться с временным правительством и отправили в Петроград длинную телеграмму. Эмир непонятно медлил с изъятием зачинщиков. Джадиды становились всё настойчивее и требовали решительных мер.
      У генерала болела почка. Ссылаясь на это, генерал уже третий день не принимал никаких делегаций, разумно выгадывая время. В минуту служебных неприятностей и предстоящих трудных решений, требовавших абсолютного морального равновесия, генерал любил почитать. Он не терпел газет, презирал беллетристику, – единственной литературой, из которой он черпал укрепляющий бальзам, были пожелтевшие сборники записок Императорского русского географического общества прошлого столетия. Поэтому, с утра встав с болью в пояснице, он брезгливо отодвинул пачку газет, суливших непременно новые неприятности, и достал из шкафа толстый фолиант. Сборник, взятый наугад, посвящён был вопросам торговли России с Средней Азией. Автор вступительной статьи, не только географ, но и тонкий психолог, давал краткую характеристику национального характера бухарцев. Один абзац особенно понравился генералу. Он отметил его ногтем и прочёл ещё раз:

      Бухарцы действительно вежливы, ласковы, общительны и говорливы. За эти качества им точно может принадлежать наименование азийских парижан: не надобно же принимать этого применения в преувеличенном виде и забывать, что Бухарец, как и всякий Азиатец, необразован, грязен, лжив и лишён системою восточного правления, восточными правами и обычаями и азиатским образом мыслей ясного понимания о праве и правомерности и есть не что иное, как тот же степной Киргиз, только не номад, а осёдлый мужик, приобретший некоторый лоск гражданственности и чисто азиатскую ловкость…

      В комнату постучались. Вошёл секретарь резидентства Шульга и молча положил перед генералом распечатанную телеграмму. Телеграмма была из Петрограда. Генерал отложил книгу и дважды внимательно пробежал текст. Временное правительство извещало, что при новом строе в России не может и не должно существовать близкого и соседнего бесправного народа, и выражало пожелание скорых реформ.
      Генерал задумчиво барабанил пальцами по столу: определённо ни одного дня невозможно передохнуть. Он поднял на Шульгу страдающие глаза.
      – Распорядитесь, чтобы подали мой парадный мундир. Поедемте вместе со мной к эмиру.
      – Проект эмирского манифеста прикажете захватить?
      – Да, да, непременно.
      Генерал опять взялся за книгу. Книга действовала успокаивающе, поднимала мысли на нужную высоту, создавала дистанцию, позволяющую не принимать слишком всерьёз всего происходящего. «Где это мы остановились? Кажется, здесь»:

      …Почему же… нам не признать и бухарского медресе с его тысячью студентов за учреждение, хотя отчасти подобное Парижской академии Оксфордскому или Геттингенскому университету. Сарказм сравнения Бухары с Афинами мы поймём только тогда, когда узнаем, что Бухарским университетом именуют такую школу, где студенты – оборванные ребятишки, а профессора – муллы, которые, задав своим слушателям урок из Мухамедова корана или из песен Гафиза и Саади, ходят по аудитории с суковатою палкою и с неумолимостью колотят из всех сил будущих учённейших мужей за то, что они, надсадив глотку криком, распевают заветные слова вполголоса!..

      …В медресе Мир Араб, несмотря на отмену занятий, стоял в этот день ярмарочный гомон. Взбудораженные домуллы собрались в нескольких кельях обсудить необычайную новость. Больше всего толпилось их в келье домуллы Рахмана, самого старшего ученика медресе, отпраздновавшего недавно тридцать третий год своей учёбы. Даже его завистливый соперник домулло Сатор, один из старожилов медресе, прозубривший в нём подряд двадцать два года, чувствовал себя рядом с Рахманом безбородым первоклассником и почтительно замолкал в его присутствии. Так бывало всегда. Но в этот необычайный день спутались все обычаи, и мирное медресе клокотало, как вода в тыкве на полном скаку коня. Голос домуллы Сатора гудел громче других, сопровождаемый глухим рокотом одобрения, и домулло Рахман, теребя пегую злую бородёнку, высокомерно молчал, нанизывая в уме чётки убийственных изречений. Спор касался только что объявленного манифеста эмира, в котором «он, к кому обращаются за милостью», в непрестанных заботах о благе и счастии всех верноподданных решил осветить Бухару светом прогресса и знаний, полезных для бухарского народа.
      Домулло Рахман, скорбя по поводу манифеста, приписывал его козням русских. Русские низвергли своего царя и замышляют теперь о низвержении эмира в союзе с отступниками ислама – джадидами. Боясь сопротивления всех правоверных, русские хотят сначала обеспечить безнаказанность джадидам, чтобы с их помощью развратить народ и подкопать основы шариата. Поэтому они заставили эмира под угрозой войны даровать джадидам манифест. Эмир, желая избежать войны с могущественной Россией, вынужден был пойти на уступку. Эмир не будет обязан сдерживать обещания, данные им джадидам, если все правоверные мусульмане обратятся против джадидов и помогут ему расправиться без шума с отступниками шариата. Тогда русские, не находя больше опоры в мусульманском населении Бухары, не станут добиваться выполнения манифеста. Тем, кто имеет уши, эмир сам намекает на это в своём манифесте, обещая приложить заботу «к дальнейшему развитию в Бухарском ханстве самоуправления по мере того, как надобность в этом будет выясняться». Не следует ли из этого, что подобные новшества, противные шариату, не будут введены вовсе, если выяснится, что правоверное население Бухары не ощущает в них никакой надобности?
      Тут-то домуллу Рахмана перебил домулло Сатор.
      – С каких это пор, – кричал он, размахивая в воздухе длинной рукой, с пальцами, жёлтыми и кривыми, как бананы, – с каких это пор правоверные мусульмане должны подчиняться приказаниям неверных? Разве не сказано в коране, в главе «Жёны», в стихе 91: «Они хотят, чтобы вы были неверными так же, как неверны сами они, для того, чтобы вы были одинаковы с ними… Вам доставляем мы полную власть над ними»? И подобает ли правоверным мусульманам заслоняться боязнью войны с превосходящими их войсками неверных? Не сказано ли в главе «Фуркан», в стихе 54: «Не уступай неверным, но при посредстве этого воюй с ними великой войною», а в главе «Трапеза», в стихе 69, не говорится ли прямо: «Каждый раз, как они зажгут огонь войны против вас, бог погасит его»? Не сказал ли пророк в главе «Добыча», в стихе 66: «Поощряй верующих в битве; если будет в вас двадцать человек стойких, они победят двести; если будет в вас сто, они победят тысячу неверных, потому что они – народ непонимающий»? И не о таких ли, как ты, домулло Рахман, сказано в главе «Покаяние», в стихе 38: «Только те требуют увольнения от войны, которые не веруют в бога и в последний день которых сердца нерешительны и которые при своей нерешительности колеблются»? Поистине, домулло Рахман, много неправды произнесли сегодня твои уста, и стыдно тебе, тридцать три года изучавшему коран, осквернять ложью уши твоих младших братьев. Не сказал ли ты только что, лживо толкуя манифест того, «к кому обращаются за милостью», что великий эмир может не выполнить данных джадидам обещаний, если этого не захотят правоверные, иными словами, по-твоему, эмир может бросать на ветер свои обещания? Или не читал ты, что говорит пророк в главе «Трапеза», в стихе 91, о нарушающих обещания: «Бог не накажет вас за празднословие в ваших клятвах, но накажет вас за то, что вы связываете себя клятвами»?
      Последние слова домулло Сатор прокричал залпом и торжествующим взглядом обвёл аудиторию.
      – Плохо читал ты коран, домулло Сатор, – сказал спокойно Рахман, – если не усвоил ты указания пророка, данного им крикунам. Не о тебе ли сказано в главе «Лохман»: «Говори голосом тихим, потому что самый неприятный из голосов есть голос осла»?
      Рахман обвёл глазами присутствующих в ожидании одобрительного смеха, но белые луковицы над сосредоточенными прорезами глаз торчали неподвижно и сурово. Домулло Рахман медленно засунул в рот небольшую щепотку наса:
      – Мало изучал ты коран, домулло Сатор, – сказал он, помолчав. – Ты уже запомнил наизусть отдельные стихи и главы, но ещё много лет придётся тебе изучать его, пока за словами стиха станешь понимать сокрытый в них смысл. Поэтому, перечисляя здесь всё вычитанное в коране, ты упустил как раз те стихи, в которых спрятан ключ к пониманию того, что тебе непонятно. Открой главу «Имрам» и прочти слова пророка: « Да, если будете терпеливыи будете богобоязливы, то в то время как они стремительно нападут на вас, вот господь ваш в помощь прибавит к вам пять тысяч ангелов, которые будут отмечены особыми знаками». Не ясно ли из слов пророка, что помощь свою он обещает не тем, кто на твоё подобие с палкой в руке кидается на вооружённые пушками полчища неверных, а тем, которые будут терпеливыи сумеют выждать благоприятную минуту? Если тебе и теперь непонятны эти слова, открой главу «Изгнание» и прочти, что говорится в ней о неверных: «Расстройство в среде их большое: подумаешь, что они что-то соединённое, между тем как сердца их разрозненные; это потому, что люди они нерассудительные». Разве для того, кто умеет из скорлупы слов вылущить их сокровенный смысл, не ясно, почему пророк велит верующим быть терпеливыми? Разве не слышим мы о великом расстройстве, которое началось в стране неверных и растёт с каждым днём? Разве не бог разъединил их сердца, чтобы ослабить и разрознить их силы, и разве не потому, хитростью оттягивая неминуемый день расправы, велит он нам быть терпеливыми и ждать, пока расстройство их поест их? Не сказано ли достаточно вразумительно в главе «Добыча»: «Вот неверующие ухищряются против тебя: они ухищряются, и бог ухищряется, но бог самый искусный из хитрецов»? А если бог есть самый искусный из хитрецов, после бога, «тот, к кому обращаются за милостью», – наш великий эмир? И не величайшей ли глупостью, противной шариату, осквернил ты свои уста, домулло Сатор, приписывая наместнику пророка указания, относящиеся к простым смертным? Потерпи, домулло Сатор, долго ещё придётся тебе изучать коран, пока за изгородью слов откроются перед тобой божественные сады цветущих мыслей пророка.
      Гул одобрения покрыл последние слова домуллы Рахмана. Гряды голов, венчанных чалмами, зашевелились, как тюльпаны. В келью набилось столько народа, что некуда было сплюнуть нас.
      Домулло Саид Уртабай-зода приткнулся в дверях, ведущих во двор. Он внимательно прислушивался к спору с самого начала. Его восхищала непринуждённая лёгкость, с какой противники кидали друг в друга длинные стрелы цитат, снабжая их на лету безошибочным штампом главы и очередного стиха корана. Домулло Саид прибыл в медресе всего два года тому назад полуграмотным мальчишкой из далёкого кишлака и с трудом успел осилить Суру. Прислуживая мударису и убирая его келью, он не мог, подобно богатым домуллам, посвящать всё своё время зубрёжке и тягаться со старожилами медресе, часами бубнившими наизусть любую главу с начала и до конца и с конца до начала. Ему было всего семнадцать лет, и первая нежная поросль на лице, как её ни оглаживай, не могла ещё сойти за серьёзный намёк на бороду, – неисчерпаемый источник насмешек изумительно бородатых коллег.
      Прислушиваясь с интересом к спору домулл Сатора и Рахмана и отдавая должное искусной казуистике Рахмана, положившего противника на обе лопатки с помощью всего-навсего трёх цитат, домулло Саид душою был на стороне побеждённого Сатора. Не зная других книг, он читал коран, как читают героические романы, как его европейские сверстники читали Дюма и Майн Рида. В гуще малопонятных стихов он выискивал пищу для тревожившей его семнадцатилетний сон жажды подвигов и приключений. Он заучивал с особой лёгкостью и увлечением те стихи, где говорилось о войнах с неверными и рекомендовалось «ссекать с них головы дотоле, покуда не сделаете совершенного им поражения», осаждать их, делать вокруг них засады «на всяком месте, где можно подстеречь их». Из пыльной скуки медресе эти стихи уносили его, как тонконогие кони, в цветущие долины битв под сенью полумесяца вскинутой сабли и зеленого знамени Газавата.
      Как выглядят настоящие неверные, домулло Саид, по правде говоря, не знал и представлял себе их, в отличие от правоверных мусульман, безбородыми и круглолицыми, как полнолуние: отсечённые их головы должны были катиться, подпрыгивая наподобие шаров. Неверные, с которыми ему приходилось встречаться ежедневно на улице и на базаре, шииты-персы и бухарские евреи, нисколько не походили на этих воображаемых врагов. Но подобало ли вообще рассматривать их как настоящих неверных? Не мог же пророк приказать отсекать головы базарным торговцам и называть это священной войной.
      На воображаемый прообраз неверного больше всего походил русский пристав, мордастый и румяный, расположившийся с ватагой своих полицейских у ворот, ведущих в Бухару. Увидев его впервые, домулло Саид подумал, что когда такие умирают, в воздухе должны стоять громкое шлёпанье и визг. Не сказано ли в коране: «Когда умрут они, ангелы как сильно будут бить их по лицу и по хребту!».
      Но пуще всего домулло Саид ненавидел изменников ислама – джадидов, о безбожных поступках которых, как колокол, гудело медресе, и седобородый мударис, домулло-ишан Салям от одного повторения их имен с каждым днём становился седее. Можно было простить неверному, что родился он в семье неверных, как прощал домулло Саид евреям и персам, но сыновьям правоверных, идущим в союзе с русскими войною против ислама, простить было нельзя. Где обретается этот враг, домулло Саид толком не знал. Пророк обещал тем, кто отвергнет его знамения, «перекрасить их нос клеймом». Домулло Саид верил, что, встретившись с глазу на глаз, он распознает их, хотя бы скрывались они под благочестивым халатом, и в этот миг не дрогнет его карающая рука. И вот сейчас, когда домулло Рахман умолк и келья загудела возгласами одобрения, миг этот пришёл. Он пришёл, шаркая по каменным плитам ректорскими туфлями, и остановился на пороге, оглаживая козлиный пук бороды. В келье сделалось вдруг оглушительно тихо.
      И тогда стало известно, что завтра с утра в связи с эмирским манифестом джадиды и неверные Бухары выйдут на улицу демонстрацией и толпой пойдут к Регистану. И стало ещё известно, что все правоверные мусульмане, кто не хочет допустить, чтобы позор обрушился на священный город, должны выйти с палками к Регистану и перебить отступников, как собак.
 
      Над Бухарой верещали аисты. На верхушке минарета Смерти длинный самец в красных крагах, хлопая крыльями, клекотал протяжно, как муэдзин, возвещающий час птичьего намаза. На других минаретах его призыв подхватывали другие. Пролетая утром над Регистаном, аисты увидели внизу площадь, кишащую от края до края белыми птицами.
      С семи часов утра огромная толпа мулл со всех концов города начала наплывать к Регистану, запрудила площадь белыми чалмами. У ворот эмирского дворца чёрные, как факельщики, деревянно столбенели часовые.
      Домулло Саид, стиснутый в толпе, с нетерпением вытягивал шею, сжимая в руке узловатый кол. Он жадно напрягал слух, ловя сквозь рокот окружающей толпы отдалённые шорохи города. Из крытых базаров, как из вытащенных на поверхность туннелей метрополитена, шёл смутный подземный гул. Вести, сухие и короткие, искрами прыгали в толпе. Манифестанты собрались под куполом пассажа и, пройдя весь мануфактурный базар, вышли на Коммерческую улицу. Говорили, что идут они толпой, тысяч в пять, большей частью неверные – евреи и лезгины. Манифестация идёт окружным путём через Гаукушан с красными флагами и плакатами. Требуют разрешения новометодных школ, свободы джадидских газет и конституции.
      К девяти часам пришло известие, что демонстрация достигла персидского квартала и через Хиябан идёт к Регистану. На Хиябане присоединились к ней несколько тысяч шиитов. Говорили, что обнаглевшие джадиды послали трёх делегатов, которые неизвестно как ухитрились пробраться к кушбеги и потребовали от него музыки. Кушбеги, не вдаваясь ни в какие переговоры, велел делегатов посадить на цепь. Манифестация приближается к Регистану.
      Тогда со стороны Арка зацокали копыта, и на площадь въехал отряд эмирской кавалерии в сопровождении отряда пехоты. Толпа правоверных приветствовала их громкими криками: «Да здравствует эмир!».
      И когда наконец толпе, нетерпеливо переминавшей в руках колья, показалось, что гул надвигающейся демонстрации провеял уже над Регистаном, пришла неожиданная весть: узнав о вызове войск, джадиды изменили план и, не дойдя до Регистана, распустили демонстрацию.
      Вечером в медресе Мир Араб, на пороге келий, не зажигая света, группами пили чай и обсуждали события истёкшего дня. Тогда из города прибежал домулло Камар и рассказал, задыхаясь от бега, что в городе идёт облава: эмирская полиция ловит по домам джадидов и уводит их в Зиндан. Ученики других медресе вышли помогать полиции: ходят из улицы в улицу, выспрашивают у населения, где живут джадиды, и скопом окружают их дома.
      Все сорвались с корточек и, оставив недопитые пиалы, бросились за палками. Домулло Сатор первый выбежал в ворота, крича, что ни один правоверный не должен лечь до тех пор, пока в Бухаре останется в живых хотя б один джадид.
      Они высыпали на улицу гурьбой и на улице разбились на четыре группы. Домулло Саид очутился в группе, которой верховодил Сатор. Они побежали вниз, по узеньким коленчатым уличкам, замедляя шаг на площадях у людных чайхан, стекавших на дорогу скользким разливом ковров, дальше, мимо крутых водоёмов, где на поверхности неподвижной воды жирным глазком плавала луна. Они не расспрашивали у прохожих, их вёл домулло Сатор. На перекрёстках они сталкивались с другими группами домулл из других медресе. Они в знак приветствия потрясали в воздухе палками и бежали дальше, – табун оголтелых бурсаков, опьянённых темнотой и разгорячённых дыханием ночи.
      Они остановились внезапно у невзрачного дома и, переметнув через дувал, ворвались во двор. Домулло Саид, прыгая через ограду, упал и больно расшиб колено. Прихрамывая, он побежал за остальными туда, откуда брызгами летел уже звон разбиваемых стекол. Подбежав к жилью, он увидел взломанную дверь, болтавшуюся на расшатанной петле, и тёмный пролёт сеней. Домуллы Сатор и Камар волокли оттуда человека в растерзанном халате. Человек сопротивлялся, но напирающие сзади, глуша его по голове палками, выталкивали во двор. Саид увидел лицо пойманного. Это было обычное мусульманское лицо, суживающееся книзу клином бороды. Борода склеилась от крови. Удивлённые круглые глаза смотрели беспомощно и жалобно. Из откушенного уха и рассеченного лба обильно хлестала кровь. От вида брызжущей крови домулле Саиду сделалось дурно. Он отошёл прочь. Он слышал глухие удары, стон и грохот падающего тела. Пронзительный женский крик заставил его оглянуться. На пороге стояла женщина.
      – Разбойники! Развратники! – кричала она исступленно, и чачван, заслоняющий её лицо, хлопал, как ставки на ветру. – Будь прокляты ваши отцы! Пусть сгорят покойники ваши! Да ниспошлёт аллах погибель на семьи ваши!
      Домулло Саид подумал, что то, наверное, мать искалеченного. Ему стало стыдно. Из окружающих домов на крик выглядывали люди, открывались двери. С паласа, простёртого у стоящей поодаль арбы, поднялась огромная фигура. Это был арбакеш, устроившийся здесь на ночлег. Арбакеш медленно шёл к столпившимся у дверей белым чалмам. Домулло Саид первый увидел, что великан тащит за собой саженную оглоблю.
      – Вам тут чего надо? – загремел из темноты арбакеш, и все домуллы, отпрянув от лежащего, повернулись. – Пошли вон, байские сынки! – Он угрожающе взмахнул в воздухе оглоблей, все попятились. – Кто вас звал сюда, ханжи, пророком убитые? Знаем мы вас, праведников! Выкатывай, пока морда цела! Живо!
      Из темноты вынырнуло ещё несколько угрожающих фигур.
      – А ну, съезди их по луковицам?
      Положение становилось рискованным. Домуллы кучкой попятились к ограде, оставляя на земле избитого. Домулло Саид, отступая боком, последним шмыгнул через дувал. Он настиг своих товарищей на углу.
      – Пойдёмте, пойдёмте! – кричал домулло Камар. – Пойдём в другой квартал! Я знаю, где живёт Мирза Фаткула. Пойдёмте, я вас поведу!
      – Идём, – согласился домулло Сатор. – В этом паршивом квартале лучше не задерживаться. Тут одни проклятые босяки, они все за джадидов. Не стоит связываться.
      Борода его была испачкана кровью.
      «Это он, наверное, откусил у того ухо», – подумал домулло Саид, и Сатор стал ему противен.
      Они опять пустились бежать по узеньким уличкам, через туннели базаров, мимо переполненных чайхан, спотыкаясь на коврах, красных и скользких, как кровь. Домулло Саид, прихрамывая, замыкал шествие. У него болело разбитое колено, и тяжёлая дубина мешала бегу. Он думал уже отстать и незаметно вернуться в медресе, когда передние остановились в тёмном переулке.
      – Здесь! – сказал домулло Камар. Он оглядел товарищей. – Нам надо разделиться. Скопом нельзя. В доме несколько выходов. Нужно окружить и с улицы и с переулков, – он в кратких словах объяснил расположение дома и распределил роли.
      Домулло Саид должен был проникнуть во двор, куда выходило одно из окон. Перебравшись через забор, он в первую минуту потерял направление. Всё кругом было погружено в темноту и сон. Где жил джадид, и куда выходило окно? Домулло Саид, ощупывая рукою стены, стал обходить двор. Он старался продвигаться без шума, чтобы не разбудить спящих. У него промелькнула мысль, что так, должно быть, пробираются в чужой дом воры и разбойники. Не сказано ли в коране: «Благочестие не в том, чтобы ходить вам в домы с задней стороны их; но благочестив тот, кто богобоязлив; входите в домы дверями их»? Нет, не так рисовал пророк войну с неверными!
      Из дома слева донёсся глухой шум: колотили в дверь. Это, видимо, и был дом джадида Мирзы Фаткулы. Домулло Саид подошёл к небольшому освещённому окну. Дом гремел от ударов, снаружи взламывали дверь. Домулло Саид заглянул в окно. На столе горела керосиновая лампа. Нагнувшись над выдвинутым ящиком, стоял юноша. Он был немногим старше домуллы Саида, и нежная поросль лежала на его белом лице, как черновой набросок углём. Юноша вытаскивал из ящика какие-то бумажки и, комкая их в пальцах, поспешно совал в рот. Видно было, что он с трудом разжёвывает и глотает жёсткие комья. Кадык в горле ходил, как поршень. Дверь в глубине квартиры гудела от бешеных ударов. Юноша скомкал и сунул в рот последнюю бумагу, задул лампу и кинулся к окну. В окне, опершись на кол, стоял домулло Саид.
      Юноша растерянно проглотил слюну. С треском рухнула наружная дверь.
      – Прыгай в окно, – сказал Саид. – Прыгай скорее, здесь никого нет.
      Мирза Фаткула недоверчиво улыбнулся. Из глубины квартиры гремел уже топот шагов. Джадид выскочил в окно.
      – Сюда, налево, через этот дувал! – домулло упёрся колом в землю и первый перепрыгнул через ограду…
      Джадид последовал его примеру: в переулке действительно не белело ни одной чалмы.
      – Не сюда, не сюда, налево!
      Они быстро свернули в следующую уличку и нырнули в тёмный пассаж.
      Долгое время они шли молча. Улицы врезывались в мрак ломаные, как молнии, расщепливались, шмыгали в стороны, просверливая навылет дома. Спутники обогнули круглую освещённую площадь. В мёртвом сиянии луны она белела, как вытаращенный глаз, с неподвижным зрачком водоёма. Они приближались к еврейскому кварталу.
      – Зачем ты ел бумагу? – спросил неожиданно домулло.
      Джадид покосился на него с любопытством.
      – На этих листках были записаны фамилии моих товарищей.
      – Твоих товарищей всё равно перебьют сегодня ночью.
      – Почему ты помог мне бежать? Ты сочувствуешь джадидам?
      – Зачем против шариата с русскими идёте?
      – Не идём против шариата, идём против неправды и беззакония. Не хотим, чтобы кучка чиновников и ишанов безнаказанно грабила народ. Тянут и с утка и с основы. Разве бог не приказал отсекать руки ворам и грабителям?
      – Замолчи!
      – Разве нет у тебя самого глаз, чтобы видеть? Пройди к воротам Бухары: русские полицейские держат в своих руках въезд в город. Кто их сюда звал? Джадиды? Эмир продал Бухару русскому царю. Народ обобрали. Скоро сурьму с бровей стащат.
      – Чтоб тебе язык отрезали!..
      – Смотри, что делают кругом. Русский народ прогнал своего царя и хочет помочь бухарскому народу. Разве это преступление против религии? Если эмир с русским царём угнетает бухарский народ, – это не противно шариату? А когда джадиды протягивают руку русскому народу, чтобы отвоевать свои права, – это противно шариату, это безбожно? Что же в таком случае шариат? Или это обманный безмен, который показывает разный вес в зависимости от того, какой ловкач держит его в руке? Не затыкай ушей, слушай… – Мирза Фаткула потянул домуллу за рукав, но отшатнулся от сильного толчка. Домулло бежал прочь. Его неуклюжие руки в пухлых рукавах халата широкими взмахами рассекали воздух. Слишком большие туфли громко щёлкали по сухой дороге. Он исчез за поворотом…
 
      К ректору Рафаату Али ведёт узкая каменная лестница. Мударис занимает две кельи. В первой мударис проводит время за чтением корана и набожными размышлениями, в ней же он принимает гостей. Во второй келье мударис спит.
      Гостиная келья ректора похожа на сахарный домик. Стены, как распечатанные соты, все в алебастровых ячейках. Края крошечных ниш обведены кружевной резьбой, хрупкой мозаикой из разноцветных леденцов. Стрельчатые своды потолка дышат прохладой, как ломтики разрезанной дыни. Потолок настолько низок, что входящий в келью, как бы горделиво ни было его сердце, должен согнуться в благочестивом поклоне. Келья мусульманского мудариса не для беспокойных ног европейца. Она предуготовлена для размышлений и бесед. Мусульманину, занятому разговором, не пристало злоупотреблять праздными движениями. Если же, уколотый демоном страстей, он вздумает вскочить среди беседы, нарушая святые правила приличия, удар головой о потолок сразу приведёт в равновесие его разрозненные чувства. Так, наверное, думали мудрые зодчие, строившие келью мудариса.
      Домулло Саид с утра занят. Медный котёл пыхтит на огне. Приподнимая толстый слой риса, тяжело сопит расплавленное сало, и рис тает, как снег, обнажая жирные бугорки баранины.
      У ректора Рафаата Али гости. Они сидят в гостиной келье на полу, устланном одеялами, неподвижно-прямые, словно боятся уронить вот-вот готовые покачнуться аистовые гнёзда чалм. Неторопливые языки гостей медленно поворачиваются во рту, разматывая тоненькую нитку разговора.
      Подавая седьмой чайник, домулло Саид ещё раз мельком успел взглянуть на гостей. На почётном месте сидит сам Кази-Калян. Появление его в медресе вызвало немало толков. У Кази-Каляна – жёсткая борода дикообраза и огромные мешки под глазами. Мешки свисают, как оттопыренные карманы, можно подумать, что в них старик прячет на ночь глаза, как другие прячут в футляр очки. Другой гость – дряблый седобородый старичок с красными слезящимися глазами – тоже видный эмирский чиновник. Кажется, что он вот-вот чихнёт, даже белые усы свисают из-под носа двумя мокрыми сосульками. Но больше всего привлёк внимание домуллы Саида третий гость, прибывший ещё вчера из далёкого Кабула и остановившийся у мудариса на ночлег. Зовут его Халик Валяд-и-Умар и говорят о нём, что это один из виднейших ишанов Афганистана. Чёрная плоская борода гостя, словно вырезанная из лакированной кожи, ещё не исцарапана сединой. Лицо ишана неподвижно, и лишь в узкой расщелине век, как глазок дула в расщелине бойницы, медленно ходит зрачок. И хотя ишан сидит не на самом почётном месте, домулло Саид сразу понял, что это и есть самый почётный из сегодняшних гостей.
      Пока рис в котле наливается румянцем, домулло Саид прислушивается к разговору, долетающему из открытой кельи Рахмана. Домулло Камар, побывавший третьего дня у Арка на публичном избиении трёх джадидов, арестованных в ночь после манифестации, рассказывает в сотый раз подробности экзекуции. Ходжа Мирбаба Максум-зода и Садриддин Айни Саид-Ходжа получили по семьдесят пять палок по голой спине, третий, самый вредный джадид, Мирза Насрула Абдулгафур, получил сто пятьдесят палок. Били крест-накрест двумя палками. Когда полопалась кожа и мясо вылезло наружу, поливали водой, давали отдышаться и били дальше, до последней палки.
      – А почему только троих? – спрашивает равнодушный голос домуллы Рахмана. – Ведь тогда ночью арестовали более тридцати джадидов.
      Домулло Камар не знает. Говорят, по требованию русских полиция должна была выпустить арестованных. Из тех, кто получил свою порцию палок, умер только Мирза Насрула. Остальные выжили. Наука для казия: меньше, чем к ста пятидесяти палкам, не присуждать.
      Рис в котле поспел. Домулло Саид выкладывает душистый плов на огромное китайское блюдо. С дымящимся блюдом он пересекает двор и поднимается по каменной винтовой лестнице. Скрипучий голос Кази-Каляна, доносящийся из кельи, заставляет его остановиться:
      – …все бежали в Каган, и Файзула Ходжа, и Бурханов, и Мирза Фаткула, – говорит Кази-Калян.
      Домулло Саид сдерживает дыхание и напрягает слух. Но запах плова уже опередил его и вошёл в келью, извещая о приходе домуллы. Кази-Калян умолкает в половине фразы.
      С колотящимся сердцем домулло Саид вносит и ставит на разостланный дастархан дымящееся блюдо. Щёлкая туфлями, он сбегает вниз по лестнице. Внизу останавливается. Шум его шагов ещё бежит за ним по ступенькам. Переждав минуту, домулло Саид бесшумно подымается наверх. Он притаился за последним поворотом лестницы. Он различает скрипучий голос Кази-Каляна:
      – …Ну, так вот: Шульга послал нам письмо, в письме был список наиболее вредных джадидов, тех, которые сейчас скрываются в Кагане. Шульга извещал, когда и кто из джадидских главарей собирается тайком в Бухару, и советовал эмирской полиции разделаться с ними так, чтобы пыли не осталось, пока за них не успеет заступиться каганский совет…
      Из кельи доносится громкое чавканье. Кази-Калян не спеша ест плов.
      – Ну?
      – Ну, так письмо это неизвестно как попало в руки к джадидам. Джадиды подняли крик на весь Каган. Поставили на ноги каганский совет. Совет потребовал ареста Шульги. Генерал Миллер, чтобы вывернуться самому, согласился. Шульга сидит под домашним арестом. Пришлось выпустить арестованных джадидов и переправить их в Каган. Вчера джадиды устроили похороны Мирзы Насрулы. Собрали столько людей, что получилась вторая манифестация…
      Опять причмокивая, Кази-Калян ест плов.
      – Что же думает делать его высочество? – спрашивает незнакомый, немного насмешливый голос.
      Кази-Калян неторопливо облизывает пальцы.
      – Вчера к его высочеству приезжал Миллер. Рассказывал, что от джадидов приходили к нему Мухитдин Мансуров, Бурханов и Файзула Ходжа. Просил его быть посредником в переговорах между джадидами и эмиром…
      – Миллер заодно с джадидами? – спрашивает насмешливый голос.
      – Миллер советует такой способ, – говорит Кази-Калян. – Завтра, в пятницу, утром он приедет для переговоров в Арк с двенадцатью джадидскими главарями. Захватит с собой и русских из каганского совета, чтобы были свидетели. Просит оповестить мулл и правоверных, чтобы на улицах ожидала их большая толпа. В Арке их примет эмир и скажет джадидам в присутствии русских, что не даст их в обиду. После этого они поедут обратно. Тогда толпа правоверных бросится на джадидов и расправится с ними на глазах у русских. Русские будут довольны, что самим удалось вырваться целыми, и не будут больше приставать ни к эмиру, ни к Миллеру. Разве накажешь народ, что он привержен к исламу и растерзал нескольких безбожников? А джадиды останутся без главарей, как корова без верёвки.
      Опять причмокивая, собеседники разжёвывают жирные куски. И опять незнакомый насмешливый голос:
      – С каких это пор эмир не имеет права сам наказывать отступников шариата и должен прибегать к уловкам?…
      Внизу по каменным ступеням внятно зашаркали туфли. Домулло Саид в испуге прижимается к стене. На повороте лестницы появляется белая чалма. Путь назад отрезан: два человека не могут разминуться в узком проходе лестницы. Домулло Саид одним прыжком подымается в келью и сгибается в низком поклоне:
      – Можно убрать?
      – Не надо. Приготовь чай, – слышит он раздражённый, подозрительный голос мудариса.
      На пороге стоит новый гость, приветливо оглаживая белую бороду. Домулло Саид пропускает его в келью и кубарем скатывается вниз.
 
      Они ехали от вокзала длинной вереницей экипажей, в гортанном клекоте аистов и дробном цокоте копыт. Толпа медленно расступалась, открывая перед ними узкую дорожку. Выезд был эмирский. Откормленные кони шли мелкой рысцой, выбрасывая ноги, как на параде. В первой коляске ехал сам генерал Миллер. Генерал был в полной парадной форме. Лицо круглое, безбородое, с щетинистой щёткой усов, и весь он похож на отъевшегося кота. В следующих экипажах ехали делегаты джадидов в сопровождении чиновников эмира. В последних двух колясках сидели русские, члены каганского совета. Выезд медленно пересёк базар, направляясь к Регистану. Толпа расступалась с гулким ропотом, чтобы замкнуться опять за последним экипажем, и, как клочья пены в фарватере, долго колыхалась в этом месте белая накипь чалм.
      Домулло Саид проводил глазами последний экипаж. Он пристально всматривался в лица проезжавших джадидов, не разглядит ли среди них лица Мирзы Фаткулы. Когда последний экипаж исчез за поворотом, домулло Саид стал пробираться вон из толпы. Он не хотел присутствовать при втором самосуде. Воспоминание от первого мутило, как проглоченный комок свинины.
      Он решил вернуться в медресе и просидеть там до вечера. Он шёл боковыми переулками, сосредоточенно додумывая что-то смутное и сложное, когда внезапно, у самого входа в медресе, на него налетел с разбегу запыхавшийся человек в белой чалме. От сильного толчка у налетевшего съехала чалма. Он выронил звонкое проклятие и остановился. Домулло Саид смотрел на него широко раскрытыми глазами: это был Мирза Фаткула.
      – А, это ты, домулло! Вот так встреча! Будь другом! Выручи уж и на этот раз. Помоги где-нибудь укрыться. Один проклятый мулла опознал меня на базаре и натравил толпу. Насилу вырвался. Боюсь, что рыщут по этим уличкам, и могу наскочить на них вторично.
      Невдалеке за углом послышались топот и крики.
      Домулло Саид знаком велел Мирзе следовать за собой. Они проникли во двор медресе. Осторожно, озираясь по сторонам, домулло открыл свою келью и пропустил в неё джадида. Двор медресе был пуст, все мударисы и домуллы ушли на Регистан. Саид плотно прикрыл дверь.
      – Я тебя сегодня искал, думал, ты с делегацией в Арк поедешь, – сказал он, не глядя на джадида. – И вчера вечером на дом к тебе заходил. Хотел предупредить насчёт делегации. Дома тебя не было.
      – Насчёт чего хотел предупредить?
      – Теперь поздно. Насчёт делегации, чтобы не ехали. Всех перебьют, никто не вернётся.
      – А ты откуда знаешь?
      – Знаю. Слыхал. Генерал ваш, Миллер, договорился с… – он хотел сказать «эмиром», но запнулся, – ну с Кази-Каляном договорился, что привезёт всех джадидских главарей в Арк будто бы для переговоров, а на обратном пути… так, чтобы пыли не осталось… понимаешь?
      – Кто тебе сказал? Говори правду.
      – Кази-Калян мударису нашему говорил…
      – Надо сейчас же бежать и предупредить!
      – Куда бежать, в Арк?
      – Не в Арк, на вокзале стоят русские воинские части, приехали из Самарканда. Они предупредят по телефону каганский совет. – Мирза Фаткула кинулся к дверям.
      – На вокзал не пройдёшь, далеко, тебя узнают, везде народ, – упирался домулло, загораживая выход.
      Мирза Фаткула оттолкнул его от дверей.
      – Подожди. Я сначала выйду, посмотрю, что на улице, – домулло Саид прикрыл дверь и выглянул во двор.
      – Вот он! Вот он! – услышал он вдруг знакомый голос. – Он его спрятал у себя в келье! – во главе толпы, ввалившейся во двор, бежал домулло Сатор.
      Саид широко распахнул дверь в келью. Одностворчатая дверь открывалась наружу. Домулло дверью, как ширмой, заслонил от толпы Мирзу.
      – Беги! – крикнул он джадиду. – Беги вдоль стены! Тут, сейчас в углу, – лестница. Беги вверх! Мудариса нет. Спрячься у него в келье.
      Домулло Саид пошёл навстречу скопищу. Сатор, раскинув руки, остановил толпу.
      …Тяжёлый удар палкой свалил Саида с ног. Он грохнулся лицом на каменные плиты двора. На минуту он потерял сознание. Привкус крови во рту привёл его в чувство. Он попробовал перевернуться. Двор был пуст. Толпа отхлынула в угол и клокотала у входа в келью мудариса. Домулло Саид увидел белую чалму Мирзы Фаткулы, два зажатых кулака взметнулись над толпой. Потом толпа подмяла джадида под себя.
      Домулло Саид с трудом поднялся на ноги. На него никто не обращал внимания. Он пошёл прочь, вдоль стены, и через открытую калитку вышел на улицу. Ему не хотелось оглядываться. Задевая плечом стены, он пошёл по пустой качающейся улице.
      Когда к командиру эшелона, расположенного на вокзале, явился человек в белой чалме и растерзанном халате, с измазанным кровью лицом, из слов его командир так ничего и не понял. Вызвали переводчика.
      – Говорит: Миллер договорился с Кази-Каляном, никто из джадидской делегации не вернётся живым из Бухары. Говорит: Мирза Фаткула просил быстро-быстро известить каганский совет. Говорит: Мирзу Фаткулу убили…
      Окровавленный человек в чалме книжника опустился на пол. Он удивлённо слушал, как сухо хрустит ручка телефонного аппарата и как в чёрный кружок микрофона комендант на чужом языке кричит знакомые слова: Каган… совет… эмир… Миллер… джадиды… Бухара…
      Потом, когда звуки умолкли и опять сухо захрустела ручка, он поднялся, попросил кружку воды, вытер лицо рукавом и вышел.
      Кто он такой и как его звать, никто так и не узнал.

      В этом году из-за продолжительных холодов посевная пришла позже и, хотя готовились к ней давно, нагрянула, как всегда, неожиданно.
      Ещё задолго до окончания дождей по узкому перешейку насыпи, через покрытые снегом поля, из Сталинграда в Сталинабад ползли длинные составы крытых брезентом платформ. Составы застаивались на станциях, гремели буферами и отбывали дальше в ночь, в снежную хлябь степей. Иностранные корреспонденты, застрявшие на путях, настороженно слушали лязг гремящих эшелонов и, жадно высунув головы из окон спальных купе, ловили знакомую возню ночной переброски частей, пытаясь по грохоту колёс определить, к какой именно границе. Иностранные корреспонденты не ошибались: составы шли на юго-восточный фронт, перебрасывая свой гремучий груз к границам Индии и Афганистана. Они везли трактора, трактора, трактора, дивизионы тракторов из чернозёмного снежного Сталинграда в Сталинград песчаный и субтропический (ибо таджикское слово «абад» равносильно русскому «город»).
      Посевная разразилась над республикой, как первая весенняя гроза, распахнула настежь окна и двери запаутиневших за зиму учреждений, разворошила кипы бумаг и выкинула людей из канцелярий на поля выращивать в живой земле цифры, выведенные в теплицах Госплана.
      По полям с оглушительным рокотом, волоча животами по земле, ползли бурые тучи. Это шла пыль, взъерошенная табунами тракторов. Протяжно звенел, запутавшись в проволоках, стремительный вихрь телеграмм («посевная, вне очереди»), и свинец типографских букв (кегль 20 дубовый) гудел набатным басом с заголовочных вышек газетных столбцов. Такими голосами в других странах говорит лишь всеобщая мобилизация.
      Сталинабад опустел в один день, стал вдруг тих и провинциален, без единой легковой машины: все автомобили, подхваченные ветром посевной, как брызги разлетелись по районам. Телеграф сотней пристальных молоточков выстукивал воспалённое тело республики. Люди в эти дни говорили цифрами, словно перешли на условный шифр. Секретари районов, вися ночью у провода, как азартные биржевые игроки в дни небывалого ажиотажа, кричали до хрипоты: Шахринау – 42 %, Джиликуль – 38, Курган-Тюбе – 51, Ходжент – 64. На опустевших улицах Сталинабада, как попугаи, на ощипанных стволах фонарей картаво повторяли эти цифры громкоговорители.
      В этот год посевная площадь египетского хлопчатника в республике должна была увеличиться по плану на 100.000 га. 80 % этой площади составлял орошаемый впервые массив между Вахшем и Пянджем. Когда распространилась весть, что начинают запахивать испокон веков безводное плато, из отдельных кишлаков прискакали стройные всадники в франтовато повязанных чалмах. Было непонятно, откуда в разгар посевной набралось вдруг столько праздного народа. Посвящённые говорили, что далеко расположенные колхозы делегировали по одному своих лучших джигитов, обязуясь отработать за них и засчитать потерянные трудодни, лишь бы получить от очевидцев отчёт о небывалом спектакле. Всадники стояли вдоль всего плато, как пикеты, на своих поджарых конях и удивлённо вытягивали шеи или с гиком мчались напрямик, обгоняя трактора, чтобы взглянуть спереди на надвигающуюся лавину.
      Трактора шли и шли широкой стрекочущей лавой, неудержимые, как саранча. Казалось, идут их тысячи, – так далеко, до горизонта, тянулась за ними всклокоченная пыль. Волны железного стрекота летели за Пяндж, и, вдыхая перехлёстывающую через реку советскую пыль, настороженно слушал их непонятную музыку афганский дехканин, затерянный среди необозримых пространств вместе с крохотным клочком земли, исцарапанной его самодельным омачом.
      Трактора шли напролом, через бугры и логи, карабкались по скатам холмов и сползали в ложбины. Огорошенные их клекотом стада джайранов искрами прыскали в степь, спугнутые с нагретых стоянок. К концу первого дня перед линией тракторов неслись целые табуны. Человек, едущий навстречу тракторной колонне, видел сначала скачущих в панике развёрнутой цепью джайранов и только в нескольких километрах за ними – шагающую через плато стрекочущую стену пыли. Джайраны недавно вывели молодых, молодые на своих спичечных ножках не могли угнаться за взрослыми; их ловили голыми руками, и к концу второй смены мало у кого из трактористов не сидел на коленях пегий длинношеий козлик с бархатными, смертельно перепуганными глазами.
      С гор на металлический гам слетались стаи облезлых стервятников, ловя знакомые грохоты войны. Они долго кружили в воздухе, равнодушные к брани трактористов, и улетали осовелые, окончательно убедившись в своей ошибке.
      Из посёлков, выросших в пустыне за последние недели, выбегали толпы людей и, заслонив ладонью глаза от солнца, смотрели на проползающие мимо тракторные колонны, словно принимали парад, рукой, прислонённой козырьком ко лбу, отдавая честь проходящим. Это были колхозники из новых переселенческих колхозов, призванных освоить орошенную целину: таджики из далёкого горного Дарваза, узбеки из цветущих хлопком долин Ферганы, киргизы с той стороны Алтайского хребта, перекочевавшие сюда вместе со своими войлочными домами, чтобы на вчерашней пустыне закончить извилистый путь кочевья, отпустив на волю верблюда, впервые стреноженного тугими верёвками арыков.
      Трактора шли в рыжем облаке пыли, предшествуемые зелёными стаями фаланг и всякой ползучей твари, потревоженной в своих заповедниках; шли с храпом и фырканьем, как стадо тупорылых кабанов. К вечеру пыль улеглась, и лишь взрытая, развороченная земля свидетельствовала об их бурном нашествии.
      Трактора шли и шли, день и ночь, ещё день и ещё ночь. За тракторами громыхали походные кухни и неотступно по пятам шёл бесконечный караван верблюдов, гружённых бидонами с горючим. Другая вереница верблюдов, вьюченных пустыми бидонами, шла обратно на базу. Вереницы верблюдов текли размеренно, как вращающаяся лента конвейера.
      На строительстве спешно заканчивали мелкую групповую и картовую сеть, бросив на третий участок все наличные мелкие механизмы, от волокуш и скреперов Фресно до суданского канавокопателя и элеваторного грейдера, составляющих до сих пор неотъемлемую гордость рюминского участка. В том, что мелкая сеть будет закончена к сроку, никто всерьёз не сомневался. Когда заговорили о поливе, глаза всех обращались с опаской на головной, откуда днем и ночью доносилась приглушённая канонада: на головном рвали новые тысячи кубометров конгломерата.
      Посевная шла через строительство, поглотив значительную часть тракторного парка, и настойчивым клекотом тракторов торопила, нервировала, взвинчивала. Каждый знал: если вода к моменту полива не будет пущена через магистральный канал, 80.000 га вспашки и посевов хлопчатника пропадут даром.
      В эти дни на строительстве люди ходили заросшие и исхудалые, с веками, припухшими от бессонницы, говорили мало, раздражались и возвышали голос из-за каждого пустяка. Все знали, что время, оставшееся до полива, высчитано до одной минуты и день простоя одного из основных механизмов мог решить, что вода к сроку подана не будет.
      Волновал и беспокоил вопрос переселения. Пахота приближалась к концу, а 50 % предполагаемой к орошению земли оставалось до сих пор не обеспечено переселенцами. Морозов звонил в Сталинабад, крыл до хрипоты районные и республиканские организации, но не мог добиться перелома. По неизменному заявлению Переселенцентра вербовка переселенцев наталкивалась на непредвиденные трудности ввиду упорно циркулирующих слухов, что новые земли из-за задержки строительства не будут в этом году обеспечены водой. Сталинабад требовал гарантий, что вода к поливу будет подана неукоснительно. Морозов плевался в трубку и уходил на участок.
      Районная парторганизация в лице Мухтарова, не полагаясь на центр, прилагала все усилия, чтобы обеспечить переселенцами хотя бы часть вновь осваиваемых земель. Это Мухтарову лично удалось сагитировать осесть на землю киргиз-верблюжатников, обслуживавших строительство своим верблюжьим транспортом, и организовать из них два колхоза. Ещё два колхоза удалось организовать из афганских дехкан-отходников, работавших ручниками на строительстве. Всё это не разрешало вопроса.
      Мухтаров постепенно терял загар, из коричневого становился зелёным. Посевная в районе шла неудовлетворительными темпами. «Коммунист Таджикистана» каждый день трезвонил об этом на всю республику. Того гляди запишут на чёрную доску. Треклятый совхоз, зеница ока, не вылезал из прорыва и портил все процентные показатели. Вдобавок ко всему – новый неосвоенный массив. Трактора вспашут, засеют, – а дальше что? Как быть с окучкой?
      Одолеваемый невесёлыми мыслями, Мухтаров возвращался пешком с обхода переселенческих колхозов. Свернув в посёлок ката-тагского прорабства, он зашёл в контору попить воды. В конторе было прохладно и пусто. За столом, уткнув голову в руки, спал Уртабаев. На шум открытой двери он вскинул голову и посмотрел на Мухтарова воспалёнными глазами.
      – Здорово, Саид! – окликнул его от порога Мухтаров. – Как дела? Воду-то к поливу дадите или не дадите? Скажи по секрету, как старому товарищу, а то шут вас знает, чего держаться.
      – А ты сначала дай переселенцев. На черта сдалась наша вода, если осваивать землю будет некому.
      – Я вам не Переселенцентр. Спрашивайте у наркомзема Таджикистана.
      – Вот тебе-то как раз и надо у них спрашивать.
      – Вы хоть для моих колхозов воду дадите? Как-никак, я вам парочку колхозов организовал.
      – Видел я твои колхозы, Джалил. Мало от них радости. Я не про афганцев говорю. Афганцы ничего, народ к земле привычный, помаленьку и к хлопку приспособится, – а про верблюжатников про твоих, про киргизов. Люди никогда в жизни омача не держали, сидеть на одном месте не привыкли, а ты их одним махом на землю посадил, да сразу за самую трудоёмкую культуру, за хлопок. Они у тебя после первой окучки сбегут. Пока трактор пашет, трактор сеет, только стой и смотри, – это дело очень даже им нравится. А вот надо будет выйти в поле с кетменем, окопать каждый кустик, да потом ещё раз окопать, да потом ещё, – это, брат, шутишь! – смотают ночью свои хибарки, и только мы их видели.
      – А по-твоему, кочевников на землю сажать не надо, потому что они народ к этому непривычный? Посидят и привыкнут.
      – На землю сажать их надо, только не с места в карьер за самые сложные культуры. Ты их сначала хлеб сеять выучи. Хлеб – дело простое: весной посеял, летом сжал, молоти и кушай. А с хлопком, сам знаешь, круглый год возня. И уход какой! Для этого землю любить надо, повадки её изучить. Сноровка нужна, а ты из человека, который землю никогда и пальцем не ковырял, с верблюда не слазил, – хлопкороба в два месяца сделать хочешь. Видел я твоих хлопкоробов. Построили им жилые дома, – до сих пор пустые стоят. В юртах живут. На моих глазах уже три раза стоянки меняли. «Нам, – говорят, – так удобнее: поле под боком». Они тебе, окучивая два гектара, шесть раз стоянку переменят. Пока будут забивать свои колышки, у тебя земля шесть раз коркой покроется.
      – А что, лучше было никаких колхозов не организовывать?
      – Эти два колхоза – всё равно одна видимость. Числится колхоз, а месяца через два будет пустое место.
      – Это ещё как сказать.
      – Помянешь мои слова.
      – Что ты мне Америки открываешь! – раздражённо фыркнул Мухтаров. – Думаешь, я сам не знаю? Знаю лучше тебя! Откуда я тебе других переселенцев возьму?
      – С гор их, что ли, переселить трудно? Там народ на клочке земли сидит, прокормиться ему нечем. Сколько лет уже разговор идёт: переселить таджиков с гор в долины? Агитации рациональной развернуть не можете, вот что.
      – Тебя бы назначить главным агитатором, ты бы, может, сагитировал. Дураки они бросать горы и жариться тут на сковороде. В горах выросли, им там и голодать приятнее, чем здесь, в духоте, плов каждый день кушать. Их тут всех малярия затрясёт.
      – Но, но, не сочиняй! – укоризненно покачал головой Уртабаев. – Сколько гармцев и дарвазцев осело уже в долинах? Хотя бы в Аральском районе. Да и у нас!
      – А сколько ушло обратно?
      – Всегда с этим надо считаться: часть акклиматизируется, часть уйдёт. А потом, есть ещё другой неисчерпаемый источник переселенцев – Фергана. Потомственные хлопкоробы. При тамошнем перенаселении и по гектару на человека не приходится, здесь даём по два с половиною. И климатические условия те же. Прямой расчёт.
      – Ферганцы – народ требовательный. Их здесь устрой, посади им сады, а они приедут фрукты собирать. Одно дело – жить в старой культурной полосе, а другое – приезжать на голое место, выращивать всё своими руками. Мы им таких условий, как там, создать не сможем.
      – Условия сможете создать лучшие. Вопрос о хлопковой независимости решается здесь, а не в Фергане. Каждый согласен с тем, что это обойдётся нам в копеечку. А по-твоему выходит: переселенцев сюда жареной бараниной не заманишь и вообще брать их неоткуда?
      – Во всяком случае, это гораздо более сложный вопрос, чем тебе кажется. При наличии всего-навсего миллиона с лишним таджиков в пределах нынешнего Таджикистана и Узбекистана многого из этого не выкроишь. Возрастающих с каждым годом культурных площадей этим не заселишь. Разве что будешь по очереди оголять один район, чтобы заселить другой. У русских есть сказка про одного дехканина, который обрезал у халата полы, чтобы удлинить короткие рукава, а потом, увидев, что халат стал куц, урезал рукава, чтобы наставить полы. Мы с нашим миллионным населением и с нашей площадью в 140.000 квадратных километров напоминаем этого русского дехканина. И, очевидно, будем его напоминать до тех пор, пока перед нами не откроются новые ресурсы.
      – Какие ж это ресурсы? – полюбопытствовал Уртабеев.
      – Ты, надо полагать, знаешь не хуже меня, что наш Советский Таджикистан не охватывает даже четвёртой части всех таджиков.
      – И что из этого?
      – Вот тебе и ресурсы, без которых нам не обойтись.
      – Но-о?
      – У меня слабость к статистике. Я не пожалел труда и подсчитал, на основе английских и афганских источников, сколько таджиков живёт в отдельных провинциях Афганистана. Могу тебе сказать точно. В Катагане и Будахшане – 621.000 человек, в Кугистане – 539.000, в Герате – 394.000. Не считая таджиков, проживающих в самом Кабуле, ни миллиона хозарейцев, которые, не будучи таджиками, всё же говорят на таджикском языке. В Индии, в Читрале, живёт таджикское племя Йидга, родственное мунджанцам, а Гилгитская долина населена значительными группами ваханцев. Точного количества ни тех, ни других, к сожалению, никак нельзя выяснить. – Мухтаров на промокательной бумаге набросал карандашом колонку цифр и, проведя черту, протянул листок Уртабаеву. – На, считай.
      – Ну, а дальше что?
      – На следующий день после революции в Афганистане проблема человеческих кадров у нас разрешится автоматически: переселяй и перегруппировывай как хочешь.
      – А до этого?
      – А до этого будем резать и наставлять куцый халат.
      – Тю-тю! Ты давно пришёл к таким интересным выводам?
      – Давно. А что? Это, по-твоему, ужасный уклон? Не бойся, это – моя личная точка зрения, которой не собираюсь проповедовать.
      – Этого бы только не хватало. Ты, Джалил, не артачься. Ты просто недодумал пока что своей концепции до конца. Ты вот знаешь русские сказки о куцем халате, а не знаешь русской пословицы: кто сказал «А», тот должен сказать «Б». Если нынешний Таджикистан – это куцый халат, то возможно ли вообще развёртывать здесь полным ходом социалистическое строительство, которое всё время будет упираться лбом в нехватку местных кадров? Не рациональнее ли подождать с этим до революции в Афганистане? В частности, можно ли говорить о строительстве таджикской социалистической культуры в стране, не охватывающей даже четвёртой части всего таджикского народа? Не будет ли это культура лишь одной таджикской провинции? И не стоит ли вообще всё дальнейшее развитие Таджикистана в прямой зависимости от того, будет ли в ближайшее время в Афганистане революция, или не будет?
      – В известной степени, конечно, зависит.
      – Вот, вот! С такими взглядами, дорогой Джалил, сам не заметишь, как в одно прекрасное утро станешь знаменем националистических и контрреволюционных элементов. Не улыбайся. Хочешь этого или не хочешь, в данном случае не важно. Не забудь, что наша родимая контрреволюция тоже выдвигает в качестве своего лозунга заботу о привлечении сюда братьев-таджиков с той стороны Пянджа. А отсюда прямой вывод: борьба против хлопка как ведущей культуры. Хлопок, мол, для дехканина нерентабелен; хлопок чересчур трудоёмок; хлопок отпугивает хлебороба; если откажемся от хлопка, афганские таджики хлынут к нам волной…
      – Что ты мне пришиваешь какие-то контрреволюционные бредни! – возмутился Мухтаров.
      – Ничего не пришиваю. Раз вопрос о привлечении на нашу территорию национальных кадров – действительно вопрос основной и решающий, тогда для его разрешения все средства хороши. Почему бы вам во имя этого не отказаться от хлопка? Знаешь что, Джалил, если так любишь статистику, мой тебе совет: поменьше занимайся таджиками в Афганистане, а побольше подсчитывай те кадры, которые растут у тебя в районе. Руководишь районом невдалеке от границы, создай в нём такие образцовые зажиточные колхозы, чтобы таджикские дехкане из Афганистана, не дожидаясь революции, уже сейчас целыми семьями и кишлаками стремились в твой район. А насчёт революции в Афганистане не забудь одного: ничто не в состоянии её ускорить в такой степени, как рост благосостояния дехканина у нас, в Советском Таджикистане.
      – Не учи меня политграмоте. Я тебе говорю, дай мне восемь, много восемь – пять тысяч трудоспособных таджикских дехкан, и я тебе эту долину превращу в цветущий оазис, не хуже ферганского. Только спрашивается: откуда я их возьму?
      У входа в контору задребезжала машина. Вошёл Синицын.
      – Рюмина здесь нет?
      – Нет, Рюмин на сто тридцатом пикете.
      – А, здорово, Мухтаров! Хорошо, что тебя вижу. Всё время хочу к тебе заехать и никак не выберусь. Послал к вам в прокуратуру уже декаду тому назад дело о Переселенстрое, и до сих пор ни слуху ни духу. Сегодня в новом поселке у дарвазцев развалилась половина кибиток. Люди остались без крова.
      – Как это развалилась? – вскочил с места Уртабаев.
      – Очень просто. Взяла и развалилась. Материал такой заготовили, сукины дети, строители. Гнилой камыш. Явное вредительство. Хотят нам таким манером развалить колхозы. Горцев оставить на жаре без крыши! До этого надо додуматься!.. Вот что, я говорил по этому поводу с Комаренко. У него достаточно эффектные данные. По его сведениям, в управлении Переселенстроя на шесть человек – четыре бывших белогвардейца и один осетинский князь. Для одного учреждения хватит. Очевидно, все колхозные посёлки понастроили, мерзавцы, с таким расчетом, чтобы через месяц-другой обвалились. Ты посмотри рамы! Для этого надо было специально мочить дерево и ждать, пока не сгниет. Короче говоря, всю эту шпану надо переарестовать и устроить над ними показательный суд.
      – Сделаем, – мрачно согласился Мухтаров. – Расстрелять придётся, сволочей, другим для острастки.
      – Это уже дело судебных органов.
      – И откуда у нас столько этой дряни берётся? – поморщился Уртабаев. – Можно подумать, со всего Союза понаехали.
      – Хлопковая независимость, да ещё граница под боком, – как не понаехать? У всех ведь один расчёт: навредил, а потом сиганул через Пяндж, и поминай, как звали. Раньше это ещё выходило, а теперь – шутишь!.. Вот. Это одно дело… – Синицын налил стакан воды и выпил залпом.
      – А что, есть ещё что-нибудь? – насторожился Мухтаров.
      – Есть и другое. Агитация идёт большая среди переселенцев, особенно тут, в районе Ката-Тага. Говорят, гора сядет и вода затопит всю низину. Киргизы уходить собираются.
      – Что я тебе говорил? – кивнул Мухтарову Уртабаев.
      – Народ настолько запуган этой постоянной агитацией, что, боюсь, самый незначительный обвал может вызвать общую панику, и переселенцы у нас разбегутся. Вот будет номер! Ты не думаешь, Саид?
      – Нет. То есть, как это… Киргизы, по-моему, разбегутся так или иначе, независимо от обвала. А дарвазцы, если им только создать сносные условия, – не разбегутся. Они у себя в горах не такие обвалы видели. Каждый год, после силей, им приходится чуть ли не заново налаживать свои ирригационные сооружения. Это прирождённые ирригаторы и сызмала привыкли бороться с водой. А вода у них горная, свирепая. Если б ты видел их арыки, проведённые по совершенно отвесным карнизам, где и человеку-то не пройти! Это прямо чудеса ирригационной техники! Да, впрочем, ты ведь работал на Памире.
      – Да, в своей области это исключительные мастера.
      – Я всегда говорю, – загорелся Уртабаев. – При их практическом опыте, переходящем от отца к сыну, дать им технические знания, – можно создать кадры лучших гидротехников и ирригаторов на весь Союз. Если они здесь акклиматизируются, можно быть совершенно спокойными за сохранность и безукоризненное содержание всей сети. С незначительными размывами и просадками они справятся великолепно сами.
      – Если акклиматизируются и не дадут сбить себя с толку… – озабоченно подтвердил Синицын. – Слухи ходят самые невероятные. Говорят, вся вода в землю уйдёт и никакого орошения не будет, – как была сухая земля, так и останется. Есть, мол, какое-то подпочвенное русло, куда вся вода и уйдёт…
      – А знаешь, ведь эту теорию развивал здесь один московский профессор, – заметил Уртабаев. – Выдвигал гипотезу, что потому именно и высохло древнее орошение.
      – Вот в прошлом году разные дураки свои гипотезы здесь сеяли, а сейчас они нам ягодки дают. Особенно упорно распространяют всякие бредни насчёт войны. Дескать, англичане, не сегодня-завтра, войну нам объявят за то, что мы своим хлебом все рынки забросали. Своеобразное преломление небылиц о советском демпинге. В общем, агитация это не новость. Новость – то, что мы нащупали, откуда она исходит. А исходит она главным образом от нескольких рабочих, завербованных из местных колхозов, точнее – из «Красного Октября» и из «Красного пахаря». Насчёт «Красного пахаря»: работал у нас тут на стротельстве один комсомолец, Урунов. Папаша его как раз член этого колхоза. Так вот, этот папаша прислал к нему на днях парламентёра. Увещевает сына немедленно бросить строительство и комсомол и возвратиться, пока не поздно, домой. Дескать, до первого полива всех комсомольцев вырежут. В связи со слухами о басмачах и прочем это уже пахнет небольшой байской заворошкой. Мы решили отпустить Урунова в этот колхоз. Приедет, как раскаявшийся блудный сын, в лоно родительского дома, а там пронюхает, кто всем этим заправляет, и поведёт на месте, в кишлаке, разъяснительную работу… Это к твоему сведению, Мухтаров. Если будешь перетряхивать этот колхоз, так и знай: Урунов никакой не беглый комсомолец, а наш парень. Комаренко об этом деле знает.
      – Хоп! А кто у вас там из «Красного Октября»?
      – Из «Красного Октября» работают у нас четыре человека. Два хороших рабочих, ударники. А два: Азиз Рахманов и Махмуд Камаров, – явные байские подголоски, только и делают, что занимаются агитацией. Очевидно, с этой целью и поступили на строительство. Мы их пока не трогаем, чтобы не потревожить головку. «Красный Октябрь» дал нам уже в прошлом году одного Ходжиярова. Надо полагать, тут мы имеем дело с орудующей по всем правилам, разветвлённой байской организацией, связанной через Ходжиярова с Афганистаном и рассчитывающей, очевидно, в этом году на очередной басмаческий налёт.
      – Это я всё знаю, – кивнул головой Мухтаров. – Вот про твоего Урунова не знал. Это интересный факт.
      – Знаешь, тем лучше. В общем, гляди в оба! Нам твоими колхозами заниматься некогда, с нас своей возни хватит. Урунова я послал в порядке исключения. Договаривайся с Комаренко и ликвидируй всю эту заворошку поскорее, а то на строительстве это плохо отражается. Распугают переселенцев, и вся наша работа пойдёт прахом. Хоп! Я поехал. Пока!
      – Подожди, я тоже поеду. Подбросишь меня на второй участок, – поднялся Уртабаев. – Ты как, Мухтаров, едешь или остаёшься?
      – Останусь. Пойду проведать дарвазцев. Надо же посмотреть, как это переселенстроевские посёлки обваливаются. Завтра придётся вызвать сюда следователя.
      Мухтаров, меланхолически посвистывая, вышел во двор.
 
      Посевная прошла по скатам гор без тракторного клекота, скрипом тугого ярма и монотонной песней погонщика нарушая накалённую тишину. С серебряных лемехов, по крутым склонам, шурша, потекли вниз чёрные сыпучие ручьи, и быки грозно брели вброд, увязая в земле по бабки.
      В колхозе «Красный Октябрь» вспашка близилась к концу. Допахивали последние клинья косо вздыбленной богары. Вечером усталые быки и люди медленно спускались с гор, гремя опрокинутыми плугами. Из глиняных крыш кишлака выбегали в небо прямые жала дыма. В жильях варили шурпу.
      Тогда в хону к Кари Абдусаторову зашёл Рахимшах Олимов.
      – Салям алейкум!
      – Алейкум салям! – вытер ладонью рот Кари.
      Спугнутые женщины, заслонив лицо, бесшумно скрылись на свою половину. Олимов, не дожидаясь приглашения, опустился на палас и, отломив кусок лепёшки, окунул в миску с шурпой.
      – Завтра сеем, – сказал он, отправив в рот размоченную лепешку, не то констатируя факт, не то справляясь у Кари.
      Кари молча кивнул головой.
      – Из района ругаются. С севом, говорят, опоздали, – заметил он, отхлебнув несколько глотков. – Надо торопиться.
      Олимов понимающе проглотил второй кусок.
      – Много ругаются! – поддакнул он осведомлённо. – Газеты читал?
      Кари отрицательно мотнул головой. Он был неграмотен, и Рахимшах знал об этом великолепно.
      – Что пишут в газетах? – спросил Кари с тревогой. Слово «газета» внушало ему всегда смутное опасение.
      Олимов окунул в суп остаток лепёшки.
      – Пишут, что некоторые колхозы засеяли на лучшей земле хлеб, а худшую отвели под хлопок.
      – Ну? – насторожился Кари.
      – Очень ругаются. Пишут, что только враги советской власти могут так делать. Говорят, будут проверять посевы во всех колхозах и где найдут, что на лучшей земле посеяли хлеб, такие колхозы запишут на чёрную доску. А чтобы все дехкане знали, кто это против указаний советской власти с баями идёт, пропечатают в газете имена всех членов правления.
      – Правда так написано?
      – Да вот газету дома забыл. Думал, что читал. Хочешь, принесу?
      – Пишут, что будут пропечатывать поименно всё правление? – ещё раз после долгого молчания осведомился Кари.
      – Всё как есть на чёрную доску. Сверху – название колхоза, а ниже – всех членов правления, по имени и имени отца. Такой потом на базаре постесняется показаться… Вот хорошо, что за нашим колхозом в этом году ничего не числится. А то в прошлом с этим Ходжияровым стыд был на весь район.
      – Гм… – невнятно согласился Кари, озабоченно почёсывая бороду.
      – Что, Давлят скоро вернётся? – переменил тему разговора Рахимшах. – Сеять без него будем?
      – Присылал человека из Кургана, что приедет послезавтра. Просит в районе добавочного зерна, – не дают.
      – А! А тут вот вторая бригада Касыма Саидова выдвинула предложение. Хотят обратиться в район, просить, чтобы нам прирезали двадцать гектар из новых земель. Берутся засеять их сверх плана. Говорят: переселенцев сейчас мало, если обяжемся освоить, район даст. Земля тут недалеко, косогоры. Под хлопок не пойдёт, а хлеб на ней посеять можно. Предлагают созвать собрание. Если собрание выскажется за, тогда заодно можно бы пересмотреть и старый план сева. На тех землях, которые предполагались под хлеб, можно будет посеять хлопок, а на тех, что нам прирежут, посеем хлеб. Как ты думаешь?
      – Это дело! – прикинув, оживился Кари. – Надо только подождать возвращения Давлята.
      – А по-моему, как хорошо бы это решить до его возвращения, чтоб уж заодно он и это дело в районе продвинул. Тогда ему, может, и зерна скорее дадут. А то придётся ему специально в другой раз в район ехать. Обратимся ещё через несколько дней, скажут: «Что же вы так долго думали? Теперь поздно, всё равно не засеете».
      – Не могу я один, без Давлята, созывать собрание, – подумав, решил Кари.
      – Почему не можешь? Очень даже можешь! Ты, в отсутствие Давлята, его заместитель. А потом большинство членов правления – за. Ты – за. Вдова Зумрат – за. Хаким – за. Если даже Ниаз и старик Икрам будут против, всё равно – большинство. Да ещё Комаренко. Он всегда за то, чтобы площадь посева расширить, можно его и не спрашивать. Да и без него хватит.
      – Почему бы нам не подождать Давлята? – упирался Кари.
      – Потому что поздно будет. Я тебе говорю. А там, как хочешь, – поднялся Олимов. – Помянешь мои слова.
      – Поздно будет? – задумался Кари. – Подожди, Рахимшах! Куда тебе торопиться? Ты уже у меня шурпы поел, зачем тебе спешить? Знаешь, что я думаю?
      – Ну, что ты думаешь?
      – Я думаю так: Рахимшах был раньше председатель колхоза. Советская власть его сменила. Значит, он был плохой председатель. Может, он и сейчас мне плохо советует.
      – Знаешь, что я тебе скажу, Кари?
      – Ну?
      – Я тебе скажу так: когда я был председателем колхоза, я был дурак. Я не верил, что если советская власть говорит, она правильно говорит, для дехканской пользы. Я не верил советской власти, а верил старым людям. Я жил не своим умом. А советская власть не любит дураков, которые живут не своим умом. Потому советская власть меня сменила. Сейчас ты, Кари, – член правления и заместитель председателя, а я – простой колхозник. Я живу своим умом, а ты живёшь чужим. Советская власть не любит людей, которые живут чужим умом. Я тебе больше ничего не скажу. Кари. Я пойду и поговорю с колхозниками, а ты мне завтра утром скажи – будешь созывать собрание или нет.
      – Подожди, Рахимшах! Разве можно так быстро решать большие дела? Куда тебе торопиться? На, поешь мой каймак. Вот тебе ещё лепёшка… – Кари достал из сундучка лепёшки, тщательно завёрнутые в дастархан, и, вынув одну, быстро спрятал остальные.
      В хону вошло несколько дехкан и, прижимая в знак приветствия руки к груди, начали рассаживаться на паласе. Это были бригадиры всех восьми бригад, пришедшие за инструкциями на завтрашнее утро: где и с какого конца начинать сев. За бригадирами протиснулась вдова Зумрат. Ещё минуту спустя в дверях появился Ниаз Хасанов. В хоне внезапно стало тесно.
      Приход Ниаза, правой руки Давлята, сильно смутил Кари. Он уже пожалел о том, что задержал Олимова, но идти на попятную было поздно и прерывать разговор, давая понять Олимову, что он, заместитель председателя, испугался появления Ниаза, Кари постеснялся. Это подтвердило бы только язвительное замечание Рахимшаха, что он, Кари, живёт не своим умом.
      Он степенно огладил бороду и, поддерживая прерванный разговор, нарочито громко, чтобы расслышал и тугой на ухо Ниаз, заговорил:
      – Скажем, я послушаюсь большинства и, не дожидаясь возвращения Давлята, созову собрание? А дальше что? Время сейчас неспокойное. Разное говорят… В неспокойное время каждый хочет, чтобы в кишлаке осталось побольше хлеба… Хлопка не скушаешь. Хлопок нужен советской власти, а дехканам нужен хлеб. Разве советская власть обеднеет, если дехканин недосеет и недодаст немножко хлопка?
      Олимов обвёл глазами собравшихся и, отвечая Кари, обратился одновременно ко всем:
      – Вот он говорит, что дехканину нужен хлеб, а хлопок нужен советской власти. А когда он приходит в кооператив, про что он спрашивает прежде всего? Он спрашивает: есть ли мануфактура? – и очень сердится, если её нет. И правильно сердится, потому что ему нужен халат, и его сыну нужен халат, и его другому сыну нужен халат, и его жене нужен халат. Советская власть не обеднеет, если ты, Кари, недосеешь немного хлопка. Только если каждый дехканин недосеет немного хлопка, то каждому не хватит немного на халат. А что ты ответишь, Кари, если советская власть, выдавая тебе мануфактуру, скажет, вот тебе ситец на халат, только – извини меня, Кари, – тут немного не хватает, всего на один рукав. Поноси в этом году халат с одним рукавом.
      Бригадиры дружно заржали.
      – Халат с одним рукавом носить нельзя, – сказал Кари. – Ты очень хитро говоришь, Рахимшах. Если ты такой умный, я тебе загадаю одну загадку. Раньше мы не сеяли хлопка и на базаре могли купить сколько угодно мануфактуры, а теперь мы сеем хлопок, а мануфактуры на базаре не хватает. Вот скажи мне, – почему это? Ведь ты всё знаешь.
      – Я тебе, Кари, лучше загадаю другую загадку, – сказал Олимов. – Почему раньше на базаре можно было купить сколько угодно мануфактуры, а ты, сколько лет тебя знаю, всегда ходил в одном и том же рваном халате, и у жены твоей была одна рваная рубашка, и ребятишки твои бегали оборванные?
      – Это никакая не загадка. Я был всегда бедный человек и сейчас остался бедняком.
      – А всё-таки сейчас, если ты заглянешь в свой сундук, ты увидишь, что там лежат три твоих халата, и у сыновей есть по два халата, и у жены, наверное, не одна и не две рубашки.
      – Ты лучше в своём сундуке считай, чем по чужим лазить, – окрысился Кари.
      Бригадиры захохотали. Все знали, что Рахимшах метко задел у скупого Кари больное место.
      – Слушаю я тебя, Кари, и удивляюсь, – вмешалась вдова Зумрат. – Ты, член правления да ещё заместитель председателя, вместо того чтоб объяснить колхозникам, кто чего не понимает, сам загадываешь другим глупые загадки. Если тебе очень хочется, я тебе её разгадаю. Когда ты был молодой, Кари, ты недоедал, ходил в рваном халате, во всём себе отказывал и десять лет работал, как вол, потому что хотел собрать на калым, взять в дом жену и вырастить с ней сыновей, чтобы после твоей смерти было кому прочесть по тебе Суру. После, когда ты уже выплатил калым, взял жену и вырастил с ней ребятишек, тебе тоже приходилось жить бедно, но ты, наверное, не жалеешь тех десяти лет, которые тебе стоил калым, потому что о человеке, у которого нет ни жены, ни сыновей, разве можно сказать, что это действительно человек? Теперь советская власть отменила калым, и сыну твоему уже не придётся, как тебе, работать не доедая, чтобы получить жену. Но советская власть говорит: разве о том, как жили раньше наши дехкане, можно сказать, что это действительно жизнь? И советская власть говорит дехканам: несколько лет вам придется кое в чём себе отказывать, – много меньше, чем вы отказывали себе раньше. Но то, без чего вы обойдётесь, – не пропадёт. Придёт время, и вы получите за это новую, хорошую жизнь. Так скажи мне, Кари, неужели тебе стоило десять лет обходиться без всего, чтобы уплатить калым за жену, а теперь тебе не стоит отказывать себе в лишнем халате и в лишнем куске сахара, чтобы уплатить калым за новую, хорошую жизнь? И разве о дехканине, который поступает так, как ты, можно сказать, что это рассудительный дехканин?… А теперь, Кари, скажи нам всем, – мы пришли узнать, созовёшь ты собрание или не созовёшь? Потому если не созовёшь, то мы его созовём сами.
      – Ай, какой торопливый народ! – покачал головой Кари. – Кто сказал, что я не хочу созывать собрания? Мы как раз советовались с Олимовым, когда лучше созвать, чтобы не отрывать людей от работы, и я был против того, чтобы созывать завтра. Я думаю, лучше созвать сегодня…
 
      В скальной траншее, по колено в воде, рабочие грузили в ковши желтые осколья породы, с трудом поспевали за отрывистыми поворотами стрел. По голым торсам градом струился пот. О таком лихорадочном темпе работ ещё месяц тому назад никто на строительстве не имел представления. Тогда работали с прохладцей, это понимал сейчас каждый, и показатели прошлого месяца, по сравнению с нынешними, звучали как неприличный анекдот. Премированным тогда ударникам стыдно было сегодня в этом признаться. Тридцать тракторов, расставленных вдоль кавальера, откачивали воду. Размеренный стук трактора подсказывал такт, по этому такту равнялись. Сгиб вниз! выпрямись!.. в ковш!..
      Через каждые четыре минуты по наклону с грохотом слетал бремсберг и с разбегу залпом влетал на наклон. По вогнутой дуге наспех утрамбованной дороги стремительно съезжали на дно пустые автокары и, нагруженные, карабкались вверх, простуженно хрипя коробкой скоростей.
      Морозов, зажмурив глаза, ловил настороженным ухом размеренный гул работы. Кажется, всё нормально. Если не будет непредвиденной аварии – вытянем. Он насторожился. Навстречу по кавальеру рысью бежал Андрей Савельевич. У Морозова неприятно заныло под ложечкой.
      – Что случилось?
      Андрей Савельевич, смертельно бледный, нервно шмурыгал носом.
      – Ну?
      – Звонили с Ката-Тага. Вызывают товарища начальника. Менк VI встал.
      – Что значит встал? Почему?
      – Пробило фильтр в масляном насосе. Задрана шейка коленчатого вала. И подшипники – к чёрту.
      Морозов почувствовал, как лицо его наливается кровью.
      – Вы отдаёте себе отчёт, что это для нас значит?
      Андрей Савельевич опять шмурыгнул носом. Морозов посмотрел на его побледневшие губы.
      «Чего ж я на него кричу? Он тут ни при чём. Авария не на его прорабстве…»
      – Вызовите немедленно Кирша, – распорядился он, овладев собой. – А драгеров арестовать! Позвоните прорабу.
      – Товарищ Кирш уже там. Смотрит дизель. Драгеры говорят: в маслопроводе обнаружен гвоздь. Думают, кто-нибудь нарочно…
      – А кого ж это они к экскаватору подпускают? Что вы мне сказки какие-то повторяете!
      – Может, кто-нибудь из нижников?…
      – Кто отвечает за дизель: нижняя бригада или драгер? – багровея, закричал Морозов. – Арестовать обоих драгеров.
      – Слушаю.
      Морозов сидел уже в машине. У подножья горы его встретил замасленный Кирш.
      – Ну что?
      – Весь дизель исковеркан. – Кирш спокойно выпирал платком руки, но руки его дрожали. – Гнали до тех пор, пока совсем не застопорило мотор. Минимум недельный ремонт.
      – Убью! Подлецы! Вредители! – загремело за спиной Морозова. Кирш и Морозов невольно оглянулись. Сухопарый Гальцев тряс за грудки двух несопротивляющихся драгеров. – Сволочи! Что с экскаватором сделали?
      Он отпустил драгеров и повернулся к Морозову, хотел что-то сказать, вдруг скулы его дрогнули. Он отвернулся, присел на камень и, спрятав лицо в руках, заплакал.
      – Есть, может, какой-нибудь выход? – безнадёжным голосом, не глядя на Кирша, спросил Морозов.
      – Выход… – задумчиво повторил Кирш. – Если бы были хоть два гидромонитора, чтобы смыть в этом месте отвал и освободить кавальер, – можно было бы перебросить сюда со сто тридцатого пикета Бьюсайрус 14. На такую высоту он не подаст – стрела коротка. Не знаю только, удастся ли нам самим изготовить в наших мастерских гидромонитор, да ещё в такое короткое время…
      Он не докончил. Между ним и Морозовым вырос Гальцев:
      – Сделают, товарищ Кирш! Морду, сукиным детям, набью, если не сделают! Вы им только расскажите, как его делать, это гидромагнето. Обязательно сделают! Пойдём сейчас в мехмастерские!
      – Подождите, товарищ Гальцев. – Кирш повернулся к Морозову. – Попробовать, очевидно, придётся. Другого выхода не найдём. Гидромонитор в конце концов не такая уж сложная штука. Если не смогут сделать трёхступенчатый насос, сделают простой. Четыре атмосферы хватит. Давайте в самом деле пойдём к Крушоному. Попытка не пытка.
      Они сошли вниз и сели в машину.
      – Гидромонитор имел бы ещё и то преимущество, что укрепил бы дамбу, замачивая её водой, – заговорил Кирш. – Основной принцип гидромонитора очень прост: центробежный насос, десятидюймовый всасывающий шланг и семидюймовый выхлопной… получается струя давлением атмосферы в четыре – достаточная, чтобы смыть отвал. При трёхступенчатом насосе – давление в десять и больше атмосфер. Такой струёй можно, как ножом, резать на куски нашу скалу. Но это дело более сложное…
      Автомобиль летел с такой быстротой, что сидящий рядом с шофёром Гальцев с трудом улавливал обрывки фраз.
      Начальник механизации, инженер Крушоный, с первых же слов обнаружил полную осведомлённость в системах гидромониторов. У Морозова отлегло от сердца. Он справился, когда мехмастерские смогут изготовить первые два гидромонитора, принимая во внимание катастрофическое значение буквально каждого потерянного часа. Но тут инженер Крушоный безнадёжно развёл руками и заявил с огорчением, что при том качестве литья чугуна, какое даёт литейный цех, при полном отсутствии сносного кокса и мало-мальски приличной вагранки, не говоря уже о валовой стали, изготовить гидромонитор в мехмастерских совершенно невозможно.
      Морозов минуту смотрел на миловидное огорчённое лицо инженера.
      – Вы, кажется, не понимаете, товарищ, – сказал он хрипло. – У нас срывается всё строительство. Мы к поливу не сможем дать воды.
      – Нет, я прекрасно понимаю, – печально улыбнулся Крушоный. – Но я же не могу вас обманывать. Гидромонитор, сделанный из нашего материала, разорвётся при первой пробе.
      – Иван Михалыч! – ворвался в разговор Гальцев. – Что вы ему, сволочу, объясняете! Разве такая контра понимает? С ним без ГПУ разве чего добьёшься? Пойдём в цех! Я с мастером поговорю. Сделают! Вот вам моя голова, сделают!
      – А в самом деле, с вами, видно, на другом языке разговаривать надо, – бросил сквозь зубы Морозов и, отстранив рукой растерянно улыбающегося Крушоного, прошёл в мастерские.
      В цеху, в итоге летучего митинга, на котором Морозов сжато обрисовал положение, а Кирш изложил принцип и структуру гидромонитора, выяснилось, что валовая сталь есть и что её хватит на сопла по меньшей мере для пяти гидромониторов. Штуцера, по предложению самих рабочих, решено было сделать из железа. Три лучшие бригады взялись, в порядке соревнования, к следующему утру изготовить по одному гидромонитору, под непосредственным наблюдением Кирша, оставшегося лично руководить работой.
      Договорившись обо всём, Морозов отозвал Кирша в сторону:
      – Крушоного снять с работы! К чёртовой матери!
      – Стоит ли, Иван Михайлович, за три недели до конца назначать нового начальника механизации? Пока войдут в курс… Пострадает от этого только работа мастерских.
      – Ну, как хотите. Только тогда вам лично придётся взять непосредственное наблюдение над механизацией.
      – Это само собой разумеется…
      Покидая механические мастерские, Морозов ещё раз столкнулся с Крушоным. На красивом задумчивом лице инженера блуждала всё та же печальная улыбка. Улыбка говорила: «Конечно, оперируя нервами, можно заставить рабочих сделать что угодно, но результаты этого могут быть только плачевные». Морозов прошёл словно мимо пустого места.
      На дворе уже стемнело. Морозов быстро миновал городов. Нужно было немедленно отдать распоряжение о переброске с сто тридцатого пикета Бьюсайруса 14. К утру экскаватор должен быть на месте. Морозов ускорил шаги. Кто-то окликнул его по имени.
      – Дарья?
      – Подожди. Куда бежишь? Фу! Еле догнала.
      – Ну что?
      – Как же с экскаватором-то, починят?
      – Заменим другими приборами.
      – Чем замените?
      – Гидромониторами. Ну, водой размывать будем.
      – Работа от этого не задержится?
      – Посмотрим, нельзя знать заранее. Если хорошо пойдёт, не задержится.
      – Ты очень торопишься?
      – Очень. А что?
      – Поговорить я с тобой хотела. Недолго. Ты не бойся, – темно, никто не увидит.
      – Лучше бы ты зашла ко мне попозже. Или вовсе уж ходить перестала?
      – Не могу. Тяжело ходить. Видно, и до конца строительства не дотяну. Думала, доработаю до отпуска. Тяжело.
      – Это что ещё за штуки?
      Она взяла его за руку.
      – Беременная я. Седьмой месяц…
      Было это настолько неожиданно, что Морозов растерялся. Как обычный первый рефлекс самозащиты перед смущением, подоспела на выручку грубость.
      – А чёрт тебя знает, с кем это нагуляла.
      Она отпустила его руку. Он увидел впотьмах отодвинувшееся белое пятно её лица.
      – А ты что, испугался? Боишься, алименты с тебя спрашивать буду? Не трясись. Не буду. Нужен ты мне, как собаке здрасте! – она отвернулась и быстро пошла прочь.
      – Дарья! – испуганно позвал Морозов, смутно чувствуя, что случилось что-то непоправимое. – Дарья!
      Оклик остался без ответа.
      – Дарья! – окликнул он ещё раз темноту.
      Бежать за ней впотьмах не было смысла. Окликать её ещё громче? Мог услышать кто-нибудь из проходящих. Морозов понимал, что обидел её больно и незаслуженно. «Ну что ж, придётся её разыскать завтра и извиниться».
      Он вспомнил о Бьюсайрусе 14, который необходимо до завтра перебросить на семнадцатый пикет, и зашагал в контору.
      Возвращаясь поздно ночью домой на растрясённой машине, проезжая «американские горки», он опять вспомнил о Дарье. Молодец баба! С гонором! Он впервые подумал отчётливо, что у Дарьи родится ребёнок и что ребёнок этот – его. Не испытанное никогда чувство отцовства вызывало тёплое смущение. Он попытался представить себе этого незнакомого малыша, увидел голого большеглазого мальчугана. Что-то защекотало внутри. «Смешно. Ребёнок. Что ж, вот и разрешение вопроса… Придётся теперь обязательно это дело оформить. Благо, и строительство приходит к концу. Всё просто и никаких проблем».
      Он задремал, убаюканный привычной качкой машины.
 
      Ударники механизации не подкачали. Опыт с установкой трёх изготовленных за ночь гидромониторов состоялся ровно в девять часов утра. Вся отработавшая ночная смена, не расходясь по баракам, облепила в ожидании склон противоположного кавальера. Все уже знали тревожную новость: начальник механизации заявил, что материал не выдержит и гидромониторы при пробе разорвутся.
      Слегка пожелтевший спокойный Кирш и бледный Морозов внимательно проверяли последние детали установки. Вытянувшийся ещё больше за ночь Гальцев, задевая ногами за шланги, путался неотступно между рабочими, Морозов несколько раз предлагал ему не мешать и отойти. Гальцев бурчал что-то невнятное и отходил, чтобы остановиться у соседнего шланга. Он считал, что перед лицом рабочих, там, где жизнь нескольких из них может подвергаться опасности, секретарю постройкома, как морским капитанам в иностранных романах, подобает находиться на опасном участке.
      Наконец Кирш подал рукою знак, заработали трактора, и из стальных жерл трёх гигантских удавов с пулемётным треском трататахнула вода. Все вздрогнули. Вода тремя толстыми металлическими струями ударила в изогнутый хребет отвала, и хребет прыснул, обнаруживая глубокую пробоину. Вода, стреляя и грохоча, упрямо била в брешь. И вдруг широкий клин отвала зашевелился, осунулся и потёк шуршащим водопадом серозёма. Вода никелированным тараном ударила ниже. Постепенно весь отвал на форсируемом отрезке стал медленно оседать, отступать назад, пока наконец не расползся, как тесто, по просторной равнине за кавальером.
      Морозов вытер платком лоб и медленно сошёл в траншею.
      Только часа четыре спустя, проходя мимо женской бригады, Морозов вспомнил о Дарье. Он поискал её глазами. Дарьи в траншее не было. Подошёл Андрей Савельевич.
      – А куда ж это их бригадирша девалась? – спросил у него Морозов, стараясь придать своему голосу возможно более равнодушный оттенок. – Такая премированная ударница, неужели прогуляла?
      – Товарищ начальник имеет в виду Дашку Шестову? – переспросил прораб. – Сегодня взяла расчёт. Живот нагуляла. У нас на строительстве парни плодовитые. Пришлось отпустить. Свидетельство врача представила: семь месяцев.
      Морозов смолчал.
      Валандаясь в оглушительную жару по участку, где работы шли своим нормальным ходом, он с беспокойством думал о Дарье. Как же с ней повидаться? Он решил наконец пожертвовать всякой конспирацией и настрочил записку, в которой просил Дарью выйти к реке, к валунам. Разыскав первого подвернувшегося парнишку и всучив ему рубль, Морозов велел разыскать Дарью Шестову и передать ей письмо. Мальчуган скоро прибежал назад с нераскрытой запиской и сообщил, что Дарья Шестова выехала сегодня из барака и больше там не проживает.
      Морозов смял листок и отошёл прочь. Он не знал, куда могла уйти Дарья. Расспросить было не у кого.
      К вечеру, после долгих колебаний, он решился на шаг, компрометирующий его окончательно: обратиться к Андрею Савельевичу. Он отыскал его на седьмом пикете и, глядя в сторону, попросил, в порядке личного одолжения, узнать в женской бригаде, – куда переехала и где находится сейчас Дарья Шестова. Он не видел удивлённых глаз прораба, видел только его почтительно склонённое темя. Андрей Савельевич обещал разузнать немедленно.
      Он разыскал Морозова перед конторой и, отозвав его в сторону, сообщил вполголоса, так, чтобы не слышал никто из близстоящих, что товарищ Шестова уехала сегодня на грузовике в Сталинабад. Он не называл её уже Дашка, и во всей его худощавой фигуре было что-то одновременно строго-почтительное и конспиративное.
      Морозов коротко сказал: «спасибо» – и, обращаясь к Кларку, деловито, не дрогнувшим голосом справился о работе гидромониторов. Гидромониторы работали великолепно.
      Приехав домой в три часа ночи, Морозов долго ходил взад и вперёд по пустым комнатам, потом сел за стол и написал обстоятельное письмо. В письме он умолял Дарью простить ему его грубость, просил разрешения устроить её в Сталинабаде на время родов, предлагал начать жить вместе, как муж и жена. Другое письмо он адресовал своему приятелю, наркому. Он просил наркома разыскать в Сталинабаде, хотя бы пришлось для этого прибегнуть к помощи милиции, выехавшую туда работницу Дарью Шестову и передать ей прилагаемое письмо. Он не сомневался, что во имя старой дружбы нарком приложит все усилия и во что бы то ни стало исполнит его просьбу.
      Заклеив оба письма, Морозов окончательно успокоился и, не раздеваясь, прилёг на кровать. Зазвонил телефон. Кларк сообщил, что на восьмом-девятом пикете, при подходе к проектным отметкам, на толщину недобора 0,6, под слоем конгломерата обнаружен слой плывуна – неустойчивого лёссообразного грунта, насыщенного водой. Стена конгломерата спускается в этом месте резко вниз и отрезает путь грунтовым водам. Прослойка плывуна, по всем данным, идёт с горы по направлению к пойме Вахша. По тому же направлению, очевидно, движутся и грунтовые воды. Вода из канала, просачиваясь через плывун, может уйти обратно в Вахш. Единственный выход – произвести на всём опасном отрезке дополнительную выемку и закрепить дно толстым слоем глинобетона. Это затянет работы ещё на двенадцать дней. Необходимо немедленно проверить гидравлическим способом движение грунтовых вод…
      Морозов повесил трубку и по внутреннему аппарату вызвал машину.

      «Таковы повести, которые мы рассказываем тебе о сих городах: из них одни ещё стоят на корню своём, а другие уже пожаты».
      ……………………………………………………………
      Был Касым-токсаба известен на весь Арал не только стадами своих баранов (были в кишлаке скотоводы богаче его), но славился он перед всеми великим умом и силой: шестипудового барана подымал одной рукой и взваливал на седло, а серебряную тангу ломал в пальцах, как кусок черствой лепешки. Звали его за это ещё Касым-полван. Был Касым в каком-то родстве с самим гиссарским беком. Родство было – десятая вода на киселе, но, когда токсаба говорил: «Мой дядя гиссарский бек», – не было такого, кто бы посмел усомниться. Все знали, что восемь лет назад тогдашний мирахур Касым повёз в подарок беку, кроме сотни баранов, свою одиннадцатилетнюю дочь. Бек остался доволен подарком и благоволил с тех пор к Касыму-токсабе. И хотя чрезмерным умом никогда токсаба не блистал и до смерти не осилил искусства подписывать своё имя на бумаге, слыл он с тех пор человеком умным и прозорливым: разве не надо большого ума, чтобы снискать благоволение бека, и разве многие умники сумели этого достигнуть?
      Любил Касым-токсаба плотно и жирно поесть. Говорили, что он с братом съедает вприсест молодого барашка, а пятифунтовый курдюк глотал на пари, как глотают гроздь винограда. Любил ещё Касым драть козла, и была это его единственная большая страсть, ставшая для него роковой. Равного ему козлодёра не было во всей округе. И в Курган-Тепа, и в Джиликуле, и даже в Дюшамбе, когда на козлодранье являлся Касым, менее уверенные всадники заблаговременно поворачивали коней.
      Смерть Касыма-токсабы была так же назидательна и библейска, как вся его жизнь, и предвосхищена в евангелии изречением: «Взявший меч – от меча погибнет». В один будничный день, отмеченный лишь тоем по случаю свадьбы сына муллы из Ляура, на заурядном козлодранье, в котором принимало участие не более сорока джигитов, конь Касыма сломал переднюю ногу и сбросил всадника под копыта состязавшихся. Когда взбудораженная орава ускакала в азартной погоне, Касым был поднят с земли с головой, раздробленной, как кувшин, неистовым конским копытом.
      Молва говорит, что на поминках Касыма-токсабы было съедено пятьдесят баранов и столько же мешков риса, но молва любит преувеличивать данные о смерти героев.
      Было у Касыма-токсабы три жены, однако за неизвестные грехи бог обидел Касыма мужским потомством. Только пятидесяти лет от роду, взяв в дом четвёртую жену, Махтоб, прижил с ней Касым сына. Махтоб, сделав своё дело, при родах умерла, а сын выжил, и дали ему имя Шохобдин в честь муллы, посоветовавшего жене Касыма съездить к святому источнику. Злые языки говорили, что Махтоб помог не столько святой источник, сколько брат Касыма – Пулат, но мало ли что говорят злые языки.
      Когда похоронили Касыма, было его сыну Шохобдину одиннадцать лет. Поминками по умершем занялся Пулат, почтивший память покойного по всем правилам шариата и не пожалевший касымовых баранов. Потом Пулат, посыпав голову пылью, погнал в Гиссар стадо овец и увёз свою младшую дочь, Айшу. Вернулся Пулат как раз к пятинедельным поминкам – чиль – без баранов и дочки, но зато с грамотой бека, и в грамоте значилось, что отныне токсабой в кишлаке назначается он, Пулат. Потом Пулат с семьёй переехал в дом Касыма. Одиннадцатилетний Шохобдин был живо устроен к бездетным родственникам, проживавшим на другом конце кишлака. Но тут-то и вышла заминка. Мальчик забился в угол, заявил, что из дома никуда не уйдет, и дядю, пытавшегося его образумить, пребольно укусил в руку. Не желая возбуждать лишних толков, дядя не настаивал.
      Когда верблюд хочет есть, он опускает голову. Неделю спустя строптивый мальчик, исхудалый, как щепка (вероятно, от горя по почившем родителе), сам покинул дом дяди и перебрался к родственникам.
      Жил Пулат-токсаба в мире и почёте девятнадцать лет, откармливал и резал баранов, умеренно драл козла и неумеренно обдирал дехкан, оплодотворял жён и, наподобие библейских патриархов, обрастал потомством. И прожил бы, вероятно, в благополучии до самой смерти, если бы в один нехороший осенний вечер не зашёл к нему в гости Шохобдин. Было тогда Шохобдину тридцать лет, и был Шохобдин мужчиной нрава крутого.
      После смерти бездетных родственников осталось ему в наследство их незатейливое хозяйство. Жил Шохобдин в кишлаке на отлёте, и отношения у них с дядей-токсабой были скорее плохие: никто ни разу не видел Шохобдина в доме Пулата. Поэтому, когда в нехороший осенний вечер Шохобдин переступил порог пулатовой хоны, сидевшие там почтенные гости оборвали разговор и деловито завозились около чайников: кому охота заглядывать в чужие дела? Вышли Шохобдин с Пулатом в сад, и говорили они там долго, а о чём говорили – никто, кроме них двоих, так и не узнал. Только вернулся Пулат из сада в расстроенных чувствах. Гости, молчаливо слопав барашка, – зачем пропадать добру? – тихонько разошлись по домам.
      Говорили в этот вечер в кишлаке, будто Шохобдин пришёл сообщить Пулату, что решил жениться и наладить хозяйство. И будто сказал Шохобдин дяде, что не мешал ему наживать богатство на отцовском добре, но всему свой срок, и пора подумать о дележе. Предлагал Шохобдин Пулату разделить с ним имущество пополам. Пулат очень обиделся, назвал Шохобдина сумасшедшим разбойником, запретил приходить в свой дом и обращаться к нему с подобными глупостями. Шохобдин сказал «хоп!» и ушёл, не попрощавшись.
      О разговоре этом пошли толки месяца два спустя, когда в хону Пулата притащились исхудалые от страха пастухи и доложили хозяину, что на его стада, возвращавшиеся с летних пастбищ, у подножья гор Гиссара напала шайка басмачей под командой знаменитого вора и конокрада Исмаила-кунградца. Большое стадо баранов басмачи угнали в горы, а тех, которых угнать не могли, перерезали тут же на месте и бросили на съедение стервятникам.
      Говорят, что при вести об этом несчастье Пулат-токсаба поседел на глазах у присутствующих. Нашлись даже свидетели, которые клялись, что видели это собственными глазами. Было, впрочем, тогда Пулату пятьдесят семь лет, и, по всем естественным данным, успел он поседеть задолго до этого происшествия. Неоспоримо одно: первым словом, которое произнёс Пулат, обретя дар речи, было имя Шохобдина. Однако, несмотря на самые строгие расспросы, было установлено со всей точностью, что Шохобдин за всё время никуда из кишлака не отлучался, деятельно готовясь к женитьбе. Единственным туманным намёком на его причастие к гибели пулатовых стад были слухи о большом калыме, который Шохобдин уплатил курган-тепинскому ишану. Пулат не поленился съездить в Курган-Тепа, но ишан заверил его, что калым взял совсем небольшой, в память своей дружбы с покойным отцом Шохобдина. Пулат понял, что, взяв от Шохобдина деньги, ишан не намерен их возвращать, и вообще глупо было терять время на эту поездку. Тогда он оседлал своего лучшего коня и поехал с жалобой к самому гиссарскому беку.
      Свадьба Шохобдина с дочерью курган-тепинского ишана состоялась в отсутствие Пулата. По достоверному заверению стариков, такого тоя не видал кишлак со дня поминок по безвременно погибшем Касыме. Сколько баранов зарезал в этот день Шохобдин, никому в точности не было известно, но ещё три дня спустя весь кишлак икал жареной бараниной. «Если дают дыню, какое тебе дело, из чьего она огорода», – говорили почтеннейшие старики, облизывая пальцы после шохобдиновых баранов. Все внезапно вспомнили про старого Касыма и, причмокивая от плова и от избытка чувств, восхваляли его силу и доблесть, сходясь на одном, что другого такого токсабы кишлаку не видать. Молодой Шохобдин собственноручно подносил старикам самые жирные блюда, убеждая объевшихся изречением из корана: «Ешьте, пейте дотоле, покуда вам нельзя будет различить белую нить от чёрной нити». Все хвалили его незаурядный ум и мечтательно закрывали глаза, вспоминая ум его отца и его тестя-ишана.
      Долгое время Пулат находился в отъезде. Доходили слухи, что бек, по его просьбе, снарядил специальный отряд для поимки Исмаила-кунградца. Потом однажды пришла весть, что Исмаил-кунградец пойман живьём и что бек подарил его Пулату. Была уже зима, на полях Арала лежал снег, белый, как сахар, и мороз стоял такой, какого не помнили с давних пор, когда однажды утром Пулат явился домой, ведя в поводу коня. И сразу разнеслось по кишлаку, что в полдень у речки, на глазах у всего народа, токсаба будет наказывать своего обидчика. Все мужчины высыпали гурьбой смотреть на казнь Исмаила. Связанного басмача, раздетого догола, токсаба погнал к реке. Два пулатовых батрака поливали Исмаила студёной водой. После каждого ведра токсаба спрашивал громогласно: «Кто тебя уговорил резать моих баранов? Назови имя твоего сообщника!»
      Шохобдин, сын Касыма, занятый по хозяйству, один из немногих не присутствовал при казни кунградца.
      Пулат упорно утверждал перед казием, что, прежде чем обратиться в сосульку, Исмаил назвал имя Шохобдина. Однако свидетелей, которые подтвердили бы это, не нашлось. И мирахур, и караул-беги, и арбоб во время экзекуции случайно стояли в стороне и не могли расслышать последних слов замерзающего. Те, который стояли ближе, уверяли, что рот кунградца замёрз после первых же ведер.
      Пулат не убедил казия. Токсаба понимал хорошо, что слова, не подкреплённые баранами, не имеют веса, а последних его баранов доедал гиссарский бек.
      В следующие годы токсаба взялся так рьяно навёрстывать потерянное имущество, что от непосильных тягот взвыл весь кишлак. К концу четвёртого года Пулат был опять зажиточным хозяином, хотя стада его не составляли и половины погубленных Исмаилом. Однако чрезмерной жадностью он вконец подорвал свой прежний авторитет. Всё чаще почётные гости, минуя дом токсабы, заходили в новую хону к Шохобдину, и всё чаще, вспоминая за пловом подвиги покойного Касыма, поговаривали они о добрых старых временах, когда титул токсабы переходил по наследству от отца к сыну.
      Один лишь Пулат, проходя мимо дома Шохобдина, плевался и отворачивал голову. Он не раз проклинал ту весеннюю душную ночь, когда помутил его дьявол оплодотворить богатырским семенем младшую из жён Касыма.
 
      Однажды, возвращаясь поздно вечером с базара, Пулат-токсаба подъехал к Вахшу и не застал там бурдючников. Он решил уже было заночевать на берегу, когда заметил неподалёку надувающих бурдюки дехкан. Он сторговался с ними за полтанги, откупил бурдюки, прикрепил их к лошадиному хвосту и полез в Вахш. Не доплыв до середины реки, он услышал подозрительный свист и, столбенея от страха, заметил, что воздух из бурдюков стремительно уходит. Бурдюки были дырявые. Он нырнул раз и другой, густо хлебнул воды, попытался уцепиться за хвост коня, но нащупал рукой пустоту, пробовал плыть, вода швырнула его в сторону и ударила о торчащие глыбы. Он вынырнул ещё раз и, подхваченный налетевшей волной, кувырком полетел вниз по течению.
      Конь Пулата пришёл домой без всадника. Домашние подняли тревогу. Нашлись люди, видевшие токсабу ночью невдалеке от переправы. Каючники шестами обшарили реку, но утопленника не нашли. К вечеру в доме Пулата уже перебирали рис, готовясь к траурному тою.
      Тогда среди ночи Шохобдин оседлал коня, посадил в седло свою девятилетнюю дочь Ширин и, приказав пастуху гнать за собой сто пятьдесят отборных баранов, тронулся в Гиссар.
      Бек благосклонно принял подарки. Это был семидесятилетний дряхлый старичок, большой любитель козлодранья, помнивший ещё Касыма-полвана и ничего не имевший против, чтобы сын Касыма и отец такой миленькой девочки стал в своём кишлаке токсабой.
      С грамотой в платке отправился Шохобдин домой. Ранним утром выехал он в кишлак на взыгравшем коне. Улицы кишлака были ещё безлюдны. Первым человеком, которого встретил в это утро Шохобдин, был Пулат-токсаба. В первую минуту Шохобдин не узнал его, а узнав, не поверил глазам. Изуродованное лицо Пулата обвязано было белым тряпьём. Он хромал и опирался на палку. Узнать его было можно только по грузной богатырской фигуре. Завидя Шохобдина, Пулат тоже остановился и посмотрел на него внимательно. И было во взгляде этих двух людей, встретившихся на слишком узкой дорожке, столько непримиримой ненависти, что даже конь Шохобдина, почуяв недоброе, рванул и рысью пошёл домой.
      Шохобдин узнал от домашних, что Пулат вернулся домой как раз к траурному тою. Вода несла его пятнадцать вёрст, глуша и коверкая о камни, и всё же на пятнадцатой версте он выкарабкался на берег. Два дня и две ночи он пролежал без памяти в прибрежных кустах и на третью ночь, весь изуродованный, с вывихнутой ногой, на четвереньках добрался до кишлака.
      Шохобдин не сказал ничего, только жену свою Халиму, спросившую с плачем о дочери, так пнул ногой во вздутый живот, что жена с воем отлетела к стенке.
      Ходил Пулат в токсабах после этого происшествия ещё целых четыре года, хотя нельзя сказать, чтобы это были счастливые годы его жизни. Говорили старики, что повис над ним злой рок. Правда, последние годы жизни токсабы были годами несчастий, обрушившихся не на него одного. Поздней осенью странники принесли слух о разгроме неверными благородной Бухары и о бегстве великого эмира Саид Олим-хана в Байсун. Старики упорно отказывались верить этой нелепой вести. Они знали хорошо, что из восьми ворот, ведущих в рай, одни ворота открываются туда прямо из Бухары. Было безбожной ересью, противной учению ислама, утверждать, что бог открыл райские ворота неверным. Однако за первыми слухами поползли другие, всё более косматые и грозные. Говорили, что войска эмира, пробовавшие прорваться на Шахризябс, разбиты под Байсуном неверными; эмир отступает к Дюшамбе. На дюшамбинской дороге появились гружённые золотом караваны эмирских верблюдов. Отрицать происшедшее стало невозможно. Когда же, накануне весны, караваны эмира двинулись в беспорядочном бегстве через Курган-Тепа к Чубеку и вслед за эмиром по дороге на Курган пооскакал со своим караваном гиссарский бек, все уже знали, что и Гиссар и Дюшамбе заняты красными и что завтра, догоняя эмира, неверные войдут в Арал.
      В Арал, лежавший в стороне от большой дороги, вошли он, впрочем, позже, уже после того, как эмир с гиссарским беком бежали за Пяндж, в страну афганцев, сохранившую законы шариата.
      Тогда начались месяцы настоящей смуты. В Кокташе объявился Ибрагим-локаец, вор и конокрад, компаньон безвременно погибшего Исмаила-кунградца, провозгласил себя беком и стал созывать народ на священную войну с неверными. Много народа пошло под его команду. Над пастбищами густо засвистели пули, сшибая в садах крутые желтки урюка. Каждый кишлак разделился в эти дни на два кишлака. Один – седлал лошадей и уходил к Ибрагиму, другой – стягивал стада и уходил в горы переждать опасный сумбур. Шохобдин, после первых успехов Ибрагима, оседлал коня и, поддерживаемый стариками, увёл к Ибрагиму большое количество всадников. Сам Шохобдин далеко от родного Арала не отлучался и часто заезжал в кишлак распорядиться по хозяйству. Был ещё третий кишлак, если можно назвать кишлаком безродную голь бедняков и чайрикеров. Многие из них, наслышавшись разговоров о земле и дележе стад, ушли вместе с отступившими красными. Головы троих из них привёз в одно из своих посещений Шохобдин и, вытряхнув из мешка, подвесил за бороды перед жильём отступников. Сам Ибрагим с ишаном Султаном осаждал уже Дюшамбе, в котором доживал свои последние дни последний гарнизон красных.
      Потом пришла зима. Дни дюшамбинского гарнизона отсчитывались уже месяцами. Опять гремела пальба. Теперь об Ибрагиме говорили мало. Чаще повторяли имя Энвера, наступавшего откуда-то во главе несметных войск и поклявшегося умереть за ислам. Потом прошли весна и лето. Стада хирели, не отведённые на весенние пастбища, и таяли в бездонных котлах ретивых защитников ислама.
      Этим летом, в жаркий июльский полдень тихо скончался семидесятилетний Пулат-токсаба. Вечером в кишлак прискакал Шохобдин в сопровождении нескольких всадников, ушедших вместе с ним к Ибрагиму. Узнав о смерти Пулата, Шохобдин только сплюнул и приказал семье сворачивать пожитки. Ночью, длинной вереницей навьюченных коней и ослов, они двинулись из опустевшего кишлака.
      Шохобдину, сыну Касыма, не суждено было стать токсабой. В эту ночь красные, переправившись через Вахш, заняли Курган-Тепа.
      Месяц спустя, уже на том берегу Пянджа, в заброшенном афганском кишлаке, узнали аральские беглецы, что Энвер сдержал своё слово: умер за ислам, уложенный красноармейской пулей, 4 августа 1922 года в окрестностях Бальджуана.
 
      Часть оставшихся баранов съели афганские чиновники. Нажить новых на чужой земле было нелегко, особенно при жадности местных властей, облепивших эмигрантов, как обрадованные вши. Богатые хозяева любили прежде поговаривать, что омач запасливого дехканина в несколько лет раз пашет прямо по золоту. Они намекали этой пословицей на неурожайные годы, когда зажиточный богател, продавая на вес золота припасённое зерно. О годах, проведённых в Афганистане, беглецы могли сказать, что омач их пахал по олову. Многие, не ходившие под командой Ибрагима, быстро стали жалеть, что бросили хозяйство и дали вожакам потянуть себя в эту негостеприимную страну. Те, которые говорили об этом открыто, и те, которые молчали, жили одной надеждой на скорое возвращение. Там, на родине, остался Ибрагим, объявивший новой власти войну не на жизнь, а на смерть. По словам Шохобдина и стариков, весь мусульманский народ восстал и дерётся под его началом. Войска Ибрагима исчислялись сотнями тысяч. Было непонятно, почему Ибрагим до сих пор не берё Дюшамбе.
      Так прошёл год, потом второй, потом третий. К концу третьего года разговор о войсках Ибрагима затих, а на четвёртый год на Афганском берегу появился сам Ибрагим с кучкой потрёпанных джигитов. Джигиты заверяли, что слухи о том, якобы войска неверных разбили их и прогнали за Пяндж – сущий вымысел. Они вовсе не бежали, а ушли по собственной воле. Мусульманское население Бухары не хочет больше защищать ислам, прикидываясь усталым от борьбы и кровопролития. О таких говорил пророк, что здешнею жизнью удовлетворяются больше чем будущей, и, когда им было сказано: «выступайте в поход для войны на пути божием!» – притворяясь утомлёнными, легли на землю. Это они попросили Ибрагима прекратить войну и уйти из Бухары. Ибрагим решил дать возможность маловерам убедиться самим в губительности безбожной власти и только потом, когда возопят они о помощи, – прийти им на подмогу. По точным подсчётам Ибрагима, это должно было произойти не позже весны следующего года. Нужно спешно организовать здесь, в Афганистане, солидное басмаческое войско и держать его в неусыпной боевой готовности, чтобы зов с той стороны Пянджа не застал его врасплох.
      Ибрагим тут же открыл вербовку джигитов, и хотя после четырёхлетних неудач в успех его затеи верили немногие, – многие откликнулись на его новый призыв; бегство и эмиграция разорили их вконец, и всё равно есть и терять им было нечего.
      Войско, когда оно не воюет, может год не заряжать винтовок, но заряжать желудок должно каждый день. Дехкане Катагано-Бадахшанской области, беглецы и туземцы угрюмо чесали затылки, смотря исподлобья на рост Ибрагимовой гвардии. Потомственные скотоводы, они хорошо знали старую истину: начинается война – прощайте бараны.
      Когда к лету следующего года джигиты Ибрагима, бряцая оружием, разгрузили дочиста последний захудалый кишлак, а с той стороны Пянджа никто по-прежнему не звал их на подмогу, – беглецы, посоветовавшись не одну и не две ночи, твёрдо решили возвращаться. Приезжие люди говорили, что советская власть обещала всем дехканам, бывшим участникам басмачества, бежавшим за границу, забыть старые счёты, не преследовать никого и помочь каждому деньгами и инвентарем восстановить заброшенное хозяйство. Говорили, что народ на той стороне Пянджа живёт в мире и благополучии, особливо беднота. Новая власть взяла её под свою опёку, и тот, кто имеет книжку бедняка, пользуется особым почётом.
      Ночами из заграничных кишлаков к реке потянулись кучки народа. Сначала бежали в одиночку, потом семьями, потом открыто целыми кишлаками. Ибрагим пробовал расставить свои патрули, но народ тёк, как вода меж пальцев, и не было никакой силы, способной его удержать.
      С той стороны Пянджа прибывали одинокие беглецы: муллы, бывшие чиновники, иногда крупные баи. Они плакались о попранных законах шариата, о мусульманских дочерях, открывших перед мужчинами самую стыдливую часть своего тела – лицо, о жёнах мусульман, купленных за дорогой калым, которые покидают мужей и уходят в развратные женские организации, где женщины и мужчины спят скопом под одним одеялом. Ибрагим рассылал этих беглецов по кишлакам, чтобы своим свидетельством образумили они народ, подобно безрассудным комарам стремящийся в адское пламя. Люди слушали, сокрушённо кивая головами. И всё же, когда через неделю являлся новый очевидец, он не заставал и половины прежнего кишлака.
      Когда из аральских беглецов осталось ровно двадцать семейств, мужчины кишлака собрались на совет в хоне Шохобдина. Каждый боялся, что семьи, уехавшие вперёд, могут распределить между собой лучшие кишлачные земли и запоздавшим останутся перелоги и тугаи. Ясно было, что все они уйдут, и те, которые больше всего опасались ухода других, уйдут первыми. Шохобдин, до сих пор яро восстававший против мысли о возвращении, вдруг переменил фронт и, потакая старикам, согласился: возвращаться надо. Не надо только торопиться и бежать по одному. Ехать надо скопом и, приехав на место, самим, без споров и вмешательства властей, распределить между собой по-старому жилища и землю. Все говорят, что советская власть даёт возвращенцам инвентарь и кредит на покупку скота. Зачем тогда возвращаться со своим скотом? Ведь скот и добро, какое у кого есть, надо продать и забрать деньги. Каждый дехканин, вернувшийся без ничего, будет считаться бедняком и получит бедняцкую книжку.
      Старики похвалили разумное слово Шохобдина. Было решено тут же продать без спешки скот и тронуться к концу будущей недели.
      В эту ночь Шохобдин долго не мог сомкнуть глаз. Мучили сомнения. Он не мог уже остановить никого, кроме трёх-четырёх дряблых стариков. Люди, разговаривая об уходе, умолкали при его появлении. Он рисковал проснуться утром один, в опустевшем кишлаке. Противиться уходу было нельзя. Наоборот, надо было взять инициативу в свои руки.
      Наутро, не придя ни к какому заключению, он решил съездить за советом к большому ишану в Мазар-и-Шериф.
      Ишан Халик Валяд-и-Умар, выслушав рассказ Шохобдина, сказал назидательно:
      – Умные люди говорили встарь: «Рассердившись на блоху, не стоит жечь кальсоны». Разве из-за того, что в Бухаре сейчас плохая власть, – все правоверные мусульмане должны уйти из Бухары и оставить её неверным? Не следует ли, чтобы правоверные мусульмане вернулись в Бухару, а ушли оттуда неверные? Народ хочет возвращаться, и народ прав. А если б он не был прав, силой его не удержишь. Голодное стадо само найдёт дорогу к сытным пастбищам. Стадо уходит на старые пастбища, – это не беда. Беда, если стадо уйдёт одно, без пастухов.
      – Как мне понимать ваши мудрые слова, домулло-ишан? – почтительно спросил Шохобдин.
      – Народ недоволен Ибрагимом: зачем Ибрагим сидит здесь, когда он должен сидеть там? Это потому, что мусульмане Бухары, порабощённые неверными, не знают, где их спасение. В тот день, когда они это поймут, Ибрагим будет уже среди них. Правоверные, которые уходят сейчас из Афганистана, разбредутся по кишлакам Бухары. Уход их не будет противен шариату, если они подготовят население Бухары к приёму Ибрагима.
      – Ой, домулло-ишан! – опечалился Шохобдин. – Как же вы хотите, чтобы народ, который убегает сейчас от Ибрагима, сам звал его на ту сторону Пянджа? Народ в большой обиде на Ибрагима.
      – Когда у человека болит палец, он подымает гвалт и уверяет, что худшей боли на свете нет. Когда у него начинает болеть зуб, он говорит: «Какой я был дурак! Я кричал, когда у меня болел палец. Разве это была боль? Это было одно удовольствие. Вот я сейчас узнал, что значит настоящая боль».
      Шохобдин встал и поцеловал край ишанова халата.
      – Пойду готовиться в дорогу.
      – Подожди, – остановил его ишан. – Ты человек расторопный; знаешь людей и в Арале, и в Курган-Тепа, и в Джиликуле. На тебя можно положиться. Ты сделаешь большое дело. Но дело любит деньги. Приходи через три дня, я поговорю о тебе с Ибрагимом.
      Три дня спустя Шохобдин явился к ишану.
      – У Ибрагима сейчас затруднения, – сказал ишан. – Денег у него в казне нет. Но есть бараны. Тебе выдадут двести баранов. Продай их на базаре и деньги возьми с собой.
      Говорил ишан с Шохобдином в этот день целых два часа, и, уходя от него после благословения с сердцем лёгким, как птица, Шохобдин подумал впервые, что жизнь его не прошла зря, что бараны, подаренные гиссарскому беку, окупились, не пропал даже неиспользованный чин токсабы: после восстановления правоверной власти в Бухаре Ибрагим обещал назначить Шохобдина амлякдаром.
      Выгодно продав баранов, вернулся Шохобдин домой и тут же начал готовиться к отъезду. Он позвал своего батрака Хайдара и, указав ему место рядом, заговорил приблизительно так:
      – Не год и не два ты работал у меня, Хайдар, и работал честно, не воровал, как другие, и не ленился. Знал я твоего отца, Раджеба, и жили мы с ним всегда в дружбе. Маленьким взял я тебя в дом, много лет ты ел мой хлеб, и не было тебе от меня обиды. И если платил я тебе меньше, чем некоторые платили своим батракам, то делал я это потому, что от денег юноше – дурной соблазн. Решил я, когда войдёшь в лета, вознаградить тебя за всё сразу. Теперь годы твои подошли, и пора тебе обзавестись женой. Что ты об этом думаешь, Хайдар?
      – Господин мой, – ответил Хайдар. – Для того, чтобы достать жену, нужно уплатить калым. Откуда я, бедняк, могу собрать столько денег?
      – Я сказал, что решил тебя вознаградить, и хочу тебе помочь устроиться, как родному сыну. Арбоб нашего кишлака Мелик должен мне много денег и баранов. Если я возьму на себя твой калым, Мелик не будет возражать, чтобы ты взял в жены его дочь. Не скажешь ли ты, что сам бог посылает тебе счастье? Другой такой жены нет во всём кишлаке. Она, правда, не молоденькая девочка, но на родине, куда мы возвращаемся, новый закон запретил мужчинам жениться на слишком молодых, а раз мы едем туда, мы обязаны ему подчиняться. Работать она умеет, и ты не один раз видел её за работой. Ты, может быть, скажешь, что она некрасива? Я с тобой не буду спорить. Я тебе скажу, как говорили наши отцы: «Не выбирай в дождь коня, а в праздник жены. Каждая лошадь в дождь блестит, и каждая девушка, разодетая к празднику, кажется красавицей». Если ты, Хайдар, – умный мужчина, за какого я тебя всегда принимал, ты скажешь мне спасибо.
      – Не сомневайтесь в моей благодарности, господин. Разве без вашей помощи я смог бы когда-либо купить себе жену?
      – Я рад, что ты оцениваешь мою заботу. Но это ещё не все. Хорошо, когда у человека в твои годы есть уже жена, но лучше, когда, кроме жены, у него есть ещё и хозяйство. Я подумал и об этом. Я говорил уже со стариками и поручился за тебя. Старики не возражают принять в кишлак под мою поруку зятя арбоба как равноправного хозяина. Когда мы приедем обратно в Арал, не говори никому, что ты бобыль и служил у меня батраком. Старики скажут советской власти, что ты такой же дехканин, как и мы все, и потребуют, чтобы тебе тоже выделили подходящий кусок земли и помогли обзавестись хозяйством. Если захочешь отблагодарить меня, всегда найдёшь способ сделать это надлежащим образом. Видишь сам, что для родного сына я не смог бы сделать больше. Иди и займись свадебными подарками. Тоем займусь я сам…
 
      Опять, как шесть лет назад, ревела ледяная река, подбрасывая скрипящий плот – слепок бурдюков и жердей. Опять над головой, как пули, рвались звенящие звёзды, и желанный берег – не тот, не тот, что тогда! – изогнутым оленем мелькал в неуязвимой скачке.
      Длинные аскеры в зелёных фуражках помогли им выбраться из воды. На заставе их отпоили крепким зелёным чаем и, записав имена и местность, оставили ночевать. Зубами, ещё звенящими от речной стужи, они рвали жирные ломти баранины и испуганно поглядывали исподлобья, стремительными пальцами сгребая рис: может быть, этот плов варили совсем не для них, даже наверное не для них, – кто мог знать, что как раз сегодня переправятся они через реку? – и начальник, заметив ошибку, велит унести обратно этот дымящийся сытный котёл.
      На следующее утро с большой партией возвращенцев на грузовике их отправили в Курган-Тепа.
      Родина бежала им навстречу марафонскими шагами телеграфных столбов, гремучей пылью встречных машин, клекотом земли, раздираемой когтями первого трактора
      В Курган-Тепа они увидели многоглазные белые дома, словно вылепленные из снега, с глазами прозрачными, как лёд. В одном из этих домов они узнали от таджика в куцем европейском пиджаке, что земли их в Арале заняты переселенцами из Гарма. Надо было возвращаться пораньше. Сейчас советская власть может им предоставить землю только в Курган-Тепинском районе. Земля хорошая, хватит на всех, по два с половиной гектара. Место могут выбрать сами, где им покажется сподручнее. Они заявили, что хотят говорить с самой советской властью (так их учил Шохобдин: от русских можно выторговать больше!). Но таджик в куцем пиджаке ответил, что он и есть советская власть, никакой другой русской власти не было здесь и нет.
      Опять их возили на грузовике смотреть свободные земли. Они долго ходили и выбирали – с утра до позднего вечера, – щупали и нюхали землю, выбрав, передумывали, шли обратно и, вернувшись, наконец, в поту, долго не могли уснуть, взбудораженные сомнениями: не прогадали ли, нельзя ли было выбрать ещё получше?
      Весь следующий год, как потрёпанные петухи на ячменном корму, они расправляли перья и обрастали пухом. После нового урожая, когда, казалось, жизнь открыла перед ними настежь все свои закрома, – пришли первые вести о коллективизации. С докладом о пользе коллективизации приехал секретарь из района. Говорил он долго, одно за другим отщёлкивая как на счётах неоспоримые преимущества колхоза. Кончив, предложил высказываться присутствующим. Кишлак ответил мрачным молчанием. Тогда поднялся Шохобдин Касымов и первый заявил о своей готовности вступить в колхоз После толковой речи Шохобдина в колхоз записался весь кишлак.
      Секретарь, прощаясь, долго жал руку Шохобдину. Он не мог понять, почему этот сознательный дехканин наотрез отказался от председательства в новом колхозе и согласился быть лишь членом правления. У Шохобдина же были свои, весьма веские мотивы. Не дальше, как неделю тому назад, в ОГПУ неожиданно заинтересовались баранами, проданными в Мазари-Шерифе дехканином Касымовым. Из вопросов Шохобдин заключил, что ни точного количества, ни происхождения баранов в ОГПУ не знают. Тем не менее струсил он не на шутку. Поймав нить, долго ли распутать весь клубок? Уже на следующий день приходили к Хайдару Раджебову спрашивать, правда ли, будто раньше он служил у Шохобдина батраком, – но Хайдар, испугавшись, что хотят отобрать у него незаконно полученную землю, решительно опроверг этот слух.
      Одно не подлежало сомнению: кто-то из дехкан донёс на него, Шохобдина, властям. Шохобдин перебрал весь кишлак и остановился на босяке Юсуфе, сыне Абдуллы, имевшем с ним старые счёты. Знал Шохобдин и другое: дехкане, довольные льготами и урожайным годом, и слышать не хотели о возможном приходе Ибрагима. Советская власть не предпринимала ничего такого, на чём можно было бы заострить их недовольство. Организация колхоза была первым мероприятием, открывающим в этом отношении большие возможности: «Сегодня хоть один бык, пусть хромой, да мой, а завтра хоть целое стадо, да не погонишь его домой». Шохобдин не первый год знал своих односельчан и был спокоен, что, кроме раздоров и недовольства, ничего из этого дела не получится.
      После отъезда секретаря Шохобдин созвал к себе влиятельных дехкан и сказал по секрету, что противиться колхозу бесполезно: всё равно будут загонять всех силой, а заверяют теперь, мол, добровольно, чтобы выявить, кто из дехкан против, и таких отправить в холодные края. Поэтому надо делать вид, что колхозом все очень довольны. Избавятся дехкане от колхозного ярма только тогда, когда сама власть убедится, что никакой пользы от колхозов ей не будет. Тут он пространно разъяснил, что надо делать, чтобы власть убедилась в этом поскорее.
      Председателя нового колхоза, Рахимшаха Олимова, Шохобдин не позвал. Потомственный бедняк, Рахимшах никогда не принадлежал к ареопагу «почтенных». Кандидатуру его в председатели выдвинул сам Шохобдин именно из-за приятного сердцу новой власти бедняцкого происхождения Рахимшаха. Был Олимов при своей бедности человеком благочестивым и независтливым, нрава кроткого, жил по шариату и больше всего уважал стариков. Можно было быть уверенным заранее, что против стариков не пойдёт.
      Председательствовал Рахимшах ровно год, и жил колхоз под его председательством чинно и мирно. Только когда собрали новый урожай, начались неприятности. Оказалось, что колхоз выполнил государственное задание всего на пятьдесят процентов. Тут и пошла канитель. Из района приехал новый секретарь и до тех пор тыкал всюду нос, пока не выскреб ещё двадцать процентов. Выяснилось, что европейский инвентарь, подаренный районом, вовсе не применяется. Тогда Рахимшаха сняли с председательства с большим скандалом и прислали на его место из района нового председателя, демобилизованного красноармейца и кандидата партии, Давлята Рустамова.
      Начал Давлят свою работу с бурного общего собрания, на котором провёл исключение из колхоза двух почтенных старых дехкан. Нашлись в районе свидетели, вспомнившие ни с того ни с сего, что у указанных дехкан – имя рек – работало прежде в хозяйстве по два батрака.
      Стал Давлят по вечерам вести длинные разговоры всё больше с прежними голоштанниками и, после разговора с Юсуфом, сыном Абдуллы, зашёл вечерком к Хайдару опять выспрашивать насчёт прошлого его батрачества. Хайдар и на этот раз стойко отвёрг искушение. И хотя прошёл месяц, и никого больше Давлят не трогал, уже после первого собрания поняли старики, что спокойной жизни с этим председателем не будет.
      Принялся Давлят налаживать хозяйство. Выхлопотал в районе специального учётчика, разбил колхозников на бригады, ввёл учёт и сам работал, как вол, на удивление колхозникам. Был он человек холостой, не здешний, собственного хозяйства не имел и всё своё время мог посвящать колхозу.
      Была у Давлята одна страсть: любил он утречком, на рассвете, поохотиться, пострелять кекликов, фазанов, зайцев, а то и джайранов. Было у него старое шомпольное ружьишко, а стрелял он хорошо – за хорошую стрельбу получил в Красной Армии часы. Больше всего любил охоту на крупного зверя, стрелял без промаха кабанов, хотя и не кушал кабаньего мяса. Потому, когда однажды, вернувшись с поля, Давлят не застал в хоне ружья, он потерял сразу и обычное веселье и аппетит. Ружьё пропало бесследно. Он напрасно выпытывал дехкан, известил даже районную милицию – украденного ружья не нашли.
      Как-то после неприятного события в хону к Давляту зашёл незнакомый дехканин, сторож с хлопкового завода в Курган-Тепа, с завёрнутой в тряпку двустволкой. Один из мастеров, работавших на заводе, уезжал в Россию и продавал охотничье ружьё. Нужны деньги, потому продаёт всего за семьсот рублей, хотя ружьё совсем новое. Сторож слышал от знакомого милиционера, что председатель «Красного Октября» ищет ружьё. Вот и пришёл предложить: такая оказия бывает раз в десять лет, а то и реже.
      Давлят осмотрел новенькую централку и долго вертел в руках, не в состоянии от неё оторваться. Он с досадой вспомнил, что совсем недавно у него было семьсот рублей. Чёрт его удосужил одолжить из них пятьдесят червонцев трём колхозникам: Хайдару Раджебову, Мелику Абдукадырову и старику Азимову. У Хайдара подохли два барана, Мелик выдавал замуж младшую дочь, а у Азимова в Сталинабаде заболел тифом сын, и старику не на что было выехать. Все просили взаймы, а случаи выдались такие, что отказать было нельзя. Осмотрев ружьё, Давлят подумал с отчаянием, что осталось у него всего двадцать червонцев. Нужно было ещё пятьдесят. Раздобыть такую сумму в кишлаке не было никакой надежды. Он всё же попросил дехканина подождать и решил сбегать к должникам.
      Старика Азимова он не застал дома. Не застал и Хайдара. У Мелика денег не оказалось. Свадьба дочери выпотрошила его вконец. Он твёрдо обещал вернуть деньги через месяц. Возвращаясь, Давлят зашёл ещё к двум-трём зажиточным дехканам и попробовал попросить взаймы, но все в один голос ссылались на тяжёлые времена и божились, что нет у них за душой ни одного червонца. Подходя уже к дому, Давлят вспомнил, что в колхозной кассе лежит сто двадцать червонцев (…если бы взять оттуда пятьдесят, через месяц можно бы было их вернуть…), – но тотчас же отогнал от себя опасную мысль. Дехканин, дожидавшийся у входа в хону, вертел в руках новенькое ружьё. Давлят хотел уже сказать, что ружьё он, к сожалению, купить не может, но тут же подумал: ведь по колхозу никаких расходов в ближайший месяц не предполагается… если поторопить должников, смогут, пожалуй, вернуть и раньше… Он попросил дехканина подождать, зашёл в хону, достал из потайного места кассу, отсчитал пятьдесят червонцев, прибавил к ним двадцать своих, вынес деньги дехканину и с колотящимся сердцем взял ружьё.
      Два дня спустя, вечером, Давлят сидел у себя и любовно разбирал новую двустволку, когда к нему в хону зашли Шохобдин Касымов и Ниаз Хасанов. Давлят с удивлением отложил ружьё и спросил гостей о цели их визита. Гости ответили, что зашли просто так, потолковать. Ниаз длинно и витиевато заговорил о преимуществах колхоза, о том, как все дехкане убедились воочию, что другой жизни, кроме колхозной, для них нет; как всё было плохо при старом председателе, Рахимшахе и как пошло всё хорошо со времени назначения нового: нет больше того, чтобы один работал, а другой лежал вверх животом, всему своё место и свой учёт. Все сознательные дехкане, молодые и старики, очень довольны новым председателем.
      Давлят слушал, пытаясь сообразить, к чему гнёт собеседник.
      Тогда заговорил Шохобдин; есть злые люди, которым колет глаза рост колхоза и которые хотели бы сделать так, чтобы всё опять стало по-старому. Потому они хотят выжить нового председателя, очернив его перед властями. Вот эти злые люди, нимало не сумняшись, донесли в ревизионную комиссию и в район, якобы с кассой колхоза не всё благополучно. Ревизионная комиссия завтра собирается проверить кассу и ждёт инспектора из района.
      Тут Шохобдин, заметив, как губы Давлята побледнели, сделал паузу, долго искал за поясом тыковку с насом, сыпал на ладонь, угощал Ниаза, и только спрятав табакерку обратно за пояс, заговорил опять.
      Старики, обсудив дело между собой, пришли к заключению, что лучшего председателя колхоза не найти и что давать Давлята в обиду не следует. С каждым может случиться несчастье. Потому пусть Давлят скажет, сколько не хватает в колхозной кассе, а старики постараются, чтобы к приезду районного инспектора всё было в порядке.
      Выпытав у Давлята, после долгих отмалчиваний, что не хватает пятидесяти червонцев, Шохобдин опечалился. Такую большую сумму очень трудно будет собрать. Но есть другая возможность. К Махмуду Ходжиярову приехал его родственник Иса. У него, наверное, есть деньги, и, если старики поручатся, Иса не откажет. Нужно торопиться. В случае, если бы не вышло с Ходжияровым, может, удастся придумать другой выход.
      Шохобдин и Ниаз ушли, а Давлят долго сидел бледный, пощипывая бороду, и с бессильной ненавистью глядел на выхоленное ружьё.
      Шохобдин вернулся поздно вечером. Иса под поручительство его и Ниаза деньги дал. Спрашивает, когда Давлят сможет возвратить, и просит расписку не потому, чтобы не доверял председателю или ручательству Шохобдина, а просто так для порядка, как установлено по шариату. Давлят дал расписку, обязуясь вернуть деньги через месяц. Шохобдин на этом же клочке бумаги поставил внизу свою подпись и, пожелав председателю оставаться с миром, быстро ушёл.
      Явившаяся на следующий день инспекция из района, проверив вместе с ревизионной комиссией кассу и дела, нашла всё в полнейшем порядке.
      За несколько дней до истечения срока, обозначенного в расписке, Давлят обошёл своих должников на предмет получения денег. Все ссылались на материальные затруднения и в ближайшее время вернуть деньги отказались. Убедившись, что ничего не добьётся, Давлят пошёл разыскивать Шохобдина. Он сказал ему, не глядя в глаза, что денег Ходжиярову к сроку вернуть не сумеет, а просил помочь продать новую двустволку: если бы найти покупателя, за неё с закрытыми глазами можно выручить пятьсот рублей. Шохобдин заверил, что Ходжияров подождёт, – Иса не такой человек, чтобы из-за денег доставлять людям неприятности, – а продавать за бесценок хорошую вещь никогда не следует. Дружеские заверения Шохобдина несколько успокоили Давлята. Очень уж жалко было ему расставаться с ружьём.
      Через несколько дней Шохобдин навестил Давлята, на этот раз в сопровождении Махмуда Ходжиярова и незнакомого кривоглазого дехканина. Узнав, что это и есть родственник Ходжиярова, Иса, Давлят смущённо заговорил было о деньгах, но кривой Иса не дал ему окончить. Великое ли дело деньги? Не должен ли каждый дехканин помогать в нужде другому дехканину? И не затем ли советская власть создаёт колхозы, чтобы научить дехкан помогать друг другу во всём?
      Тогда слово взял Шохобдин и сказал, что Иса очень хотел бы записаться в колхоз. Жить он будет в одной хоне с Махмудом, а рабочих рук в колхозе нехватка. Весь вопрос в том, как это дело оформить. Никаких бумаг у Исы нет. Дехканствовал он до сих пор в Афганистане, а когда там содрали с него последнюю рубашку, бежал на советскую сторону. Если проводить всё это дело через район, будет долгая канитель, станут проверять – что и как, спрашивать, почему не заявился на пограничную заставу. А где ж ему было искать заставу, когда переправлялся он ночью и не встретил на дороге ни одного пограничника? Пока проверят всё, что надо, пройдёт не менее полугода, будут только мытарить человека, а чего доброго могут арестовать до выяснения. Так вот, у Ходжиярова, который знает Ису с малых лет, есть к председателю просьба. Был у него брат в Матче, и звали его тоже Иса. Брат умер, а документы его остались. Почему бы этими документами не воспользоваться Исе? Зачем говорить в районе, что он приехал из Афганистана, и подымать из-за этого шум? Можно просто сказать, что брат Ходжиярова приехал из Матчи и хочет записаться в колхоз. Никакого подлога в этом не будет: звать его действительно Иса, а что родной брат, что двоюродный, – какая разница советской власти?
      Давлят озабоченно теребил бороду. Он пробовал возразить, что принимать в колхоз нового человека с чужими документами – очень большая ответственность. Не проще ли рассказать в районе всё как есть? Он, Давлят, сам берётся хлопотать, чтобы дело Исы выяснили поскорее и определили Ису именно в этот колхоз. Но Шохобдин заверил: канители будет на полгода, а то и на год. Ведь если б Махмуд был нечестный человек, он пришёл бы и сказал:. «Вот это мой брат, а вот его документы». Разве Давлят мог бы проверить, что это не так? Но Иса – честный человек, и он не захотел так поступать. Он сказал: «Давайте пойдём к председателю и расскажем ему обо всем. Зачем дехканину обманывать дехканина? Если мы скажем председателю правду, он, наверное, нам поможет, – он будет знать, что имеет дело с честными людьми. Дехканин дехканину всегда должен помогать в затруднении. Разве он может быть уверен, что и ему не случится побывать в беде?»
      Давлят не нашёлся, что ответить. Он сказал, что должен подумать, и просил оставить ему бумаги Исы Ходжиярова.
      К концу месяца общее собрание приняло матчинского дехканина Ису Ходжиярова, брата Махмуда, в члены колхоза «Красный Октябрь».
      …Вернуть Исе денег Давлят так и не смог.
 
      В течение следующего года в жизни Давлята произошла одна значительная перемена. Он взял в дом жену. Случилось это для него самого несколько неожиданно. Как-то в разговоре Шохобдин, ставший частым гостем в доме Давлята, выразил своё удивление по поводу неустроенности домашнего хозяйства председателя. Почему бы ему, собственно говоря, не жениться? Давлят сказал, что жениться он не прочь, да всё не хватает времени подыскать невесту. Шохобдин тут же предложил ему в жёны свою дочь Ширин. Давлят знал, что у Шохобдина есть сыновья, но о существовании дочери слышал впервые. Оказалось, дочь Шохобдина живёт не здесь, а в Арале. По старому обычаю, девяти лет отдали её замуж, тринадцати лет она овдовела и осталась жить у родственников мужа. Теперь ей двадцать три года, и другой такой красавицы нет во всей округе.
      Женой Давлят остался доволен. Посвящать молодожёна в некоторые детали прошлого его супруги Шохобдин не счёл нужным. Так, например, он не сказал, что предшественником Давлята в постели Ширин был не кто иной, как сам гиссарский бек. Он знал, что Давлят всё равно не сумеет по достоинству оценить этой чести…
      Жизнь в колхозе текла своим чередом. Урожай в этом году выдался неплохой, и благодаря хорошей организации уборки «Красный Октябрь» должен был, первый в районе, явиться со своим хлебом на ссыпной пункт в Курган-Тепа. Давляту очень хотелось вывести колхоз на первое место, и работал он не покладая рук. Через четыре дня он назначил выезд красным обозом в район.
      В этот день приехал к Шохобдину родственник из Арала и в числе прочих новостей рассказал, что в аральских тугаях появился барс. Вчера разодрал корову. Люди боятся убирать хлеб на полях, смежных с тугаями, а ни у кого в Арале нет приличного ружья, чтобы можно было без опаски пойти на такого зверя.
      У Давлята покраснели уши, – это случалось с ним всегда от большого волнения. Дехканин уверял, что в последний раз видели барса неподалеку отсюда, часа за три езды верхом. Выехав ночью, можно было подстеречь барса на рассвете у водопоя и к полудню завтрашнего дня вернуться обратно. Давлят пошёл седлать коня. Он забежал по дороге к своему заместителю Ниазу, попросил присмотреть за уборкой и обещал вернуться самое позднее к завтрашнему вечеру.
      Не вернулся Давлят ни завтра, ни послезавтра, а лишь в ночь на третий день, исцарапанный и злой. Никакого барса он не встретил, даром только проваландался по тугаям. Приехав домой, он завалился спать и спал бы, наверное, до полудня, если б не разбудил его ранёхонько Шохобдин. Узнал Давлят от Шохобдина, что в предыдущую ночь неведомые люди забрались в амбар и вытащили оттуда весь хлеб, засыпанный для сдачи государству.
      Давлят сорвался с постели с глазами, налитыми кровью, и сграбастал тестя за халат.
      – Ты, старый хрен, эти штучки брось! Куда хлеб девали? Говори толком!
      Заступившаяся за папашу Ширин кубарем отлетела в угол.
      – Чего шумишь? Председатель колхоза, а на старика руку подымаешь? А-яй! Разве советская власть разрешает бить дехкан? – обиженно отряхивался Шохобдин. – Я-то тут при чём? Что я, кладовщик или сторож?
      – А кто, если не ты Ису в кладовщики предлагал и в колхоз проводил? Небось твой выкормок!
      – Ты, Давлят, не шуми! На дворе слышно. Разве я председатель колхоза? Ису в колхоз проводил ты, а не я. А в кладовщики провело его общее собрание.
      – Хорошо! – сказал, одеваясь, Давлят. – Хорошо! Я его проводил, я его и под суд отдам!
      – Не торопись, Давлят. Не торопись! Сначала думай, а потом делай. При чём тут Иса? Разве был у них когда-нибудь такой случай? Сам знаешь, сторожа мы никогда не ставили: красть у нас некому. Откуда Иса мог предвидеть, что случится такое несчастье?
      – Мог или не мог – это уже разберутся!
      – Зачем неумные слова говоришь? Если начнут разбираться и откопают, что у Исы бумаги не в порядке, – кто за это отвечать будет? Ты будешь отвечать! А если у Исы найдут расписку, что ты у него деньги брал, и высчитают, что это было накануне ревизии, – как ты думаешь, хорошо это будет?
      – А мне уже всё равно, за что под суд идти: за дело с Исой или за расхищение хлеба. Мне терять нечего.
      – Как это умный человек может говорить такие глупости! Разве из каждого положения, если подумать, не найдётся выход? Ты только скажи себе раз и навсегда, что Иса тут ни при чём и запутывать его в это дело не надо.
      – Что это ты так за Ису беспокоишься? Что он тебе, брат или сват?
      – Я не за Ису, а за тебя беспокоюсь, – как бы для тебя хуже не вышло.
      – Если Иса ни при чём, тогда кто?
      – Вот это другой вопрос. Я думаю так: дехкане недовольны, что хлеб надо сдавать в район. Несколько человек взяли и сговорились: пока хлеб не отвезли, давай ночью возьмём его и спрячем.
      – Я сейчас созову общее собрание.
      – А это зачем? Чтобы раструбить на весь район? Кишлак ничего не знает. Из всего правления знаю только я, Иса да Ниаз. Мы, когда спохватились, что хлеба нет, решили не разглашать, допытаться сначала – кто.
      – Ну?
      – Я думаю, тут не без Юсуфа.
      – Это дело ты брось! Юсуф хлеба красть не будет.
      – В общем, мы тут кое на кого думаем. Надо к ним пойти и поговорить. Они вернут.
      – Давай пойдём.
      – Подожди, тебе ходить не надо. Ты – человек в кишлаке пришлый, тебя не послушают. Пойду я с Ниазом. А ты пока подожди и шума не подымай. Нашумишь, хуже будет – не вернут. Делай вид, будто ни о чём не знаешь. Твоё дело, чтобы хлеб был в амбаре, а как он туда попадёт, – тебя не касается.
      – Ну, иди, старик, – сказал уже мягко Давляг. – Выручай. Меня посадят, и вам плохо будет. Ты на меня не сердись, что я тебя немножко того… Сам понимаешь…
      Ночью Шохобдин вернулся с обхода и устало опустился на палас.
      – Ну, как? Вернули? – кинулся к нему Давлят.
      – Вернули. Сорок мешков.
      – Как сорок? Это ведь даже не половина?
      – Нет, это как раз половина.
      – А что мне от этого, легче?
      – Лучше половина, чем ничего.
      – Ты, старик, дураком не прикидывайся! Где остальной хлеб?
      – Скажи спасибо, что столько собрали. Весь день на ногах намаялись. У меня язык распух от уговоров.
      – Я тебя спрашиваю, где остальной хлеб?
      – А я откуда знаю? Больше, говорят, не брали.
      – Что ж ты, старик, меня погубить хочешь?
      – Без меня и без Ниаза тебе бы и этих сорока мешков не вернуть, а ты, вместо того, чтобы поблагодарить, ещё недоволен.
      – Мне что половину сдавать, что ничего. Завтра поеду в район и доложу обо всём. Приедут с милицией, не бойся, разыщут всё, до одного зёрнышка.
      – Ничего не разыщут. Если я с Ниазом не нашёл, никто не найдёт. Мы тут каждую дыру знаем. Уедут ни с чем. А тебя заберут. Спросят: где был председатель, когда хлеб колхозный расхищали? Что им скажешь?
      – Сдам половину, всё равно заберут – и меня, и Ису, и ещё кое-кого. Что я им скажу? Куда остальной хлеб девался? Знают, что урожай был хороший.
      – Разные несчастия бывают. Мало ли злых людей на свете? В прошлом году в колхозе «Гулистан» злые люди облили бензином весь хлеб и подожгли. Все сгорело.
      – У нас ничего не горело. Все знают.
      – Не горело, может ещё загореться.
      – Что-о?
      – Говорю, всегда так бывает: не горит, не горит, а потом вдруг загорается. Всё во власти всевышнего.
      – Ты меня что, на поджог уговариваешь?
      – Боже упаси! Кто это сказал? Я только говорю: раз всё равно хлебу пропадать и тебе отчитываться в расхищении, – лучше бы уж было, если б хлеб сгорел. Тогда ни председатель не виноват, ни кладовщик не виноват. Несчастье в каждом колхозе может случиться.
      – Что ты мне сказки рассказываешь!
      – Вот, скажем, перетащили мы сегодня с Ниазом в амбар сорок мешков, а они возьми да ночью загорись. Если заметить огонь вовремя, мешков тридцать всегда можно спасти. А кто бы тогда мог знать, сколько сгорело: был ли в амбаре весь хлеб, или не весь? Никто бы не мог знать. Район был бы рад, что хоть столько спасли. Разве человек застрахован от пожара? Сдали б мы по осени хлопок, полную норму, и не было бы на наш колхоз никакого поклёпа.
      – Ты меня, старик, не накручивай! Я поджигать не пойду!
      – Разве я тебя посылаю поджигать? Так просто говорю… И забот бы не было никаких, и район был бы доволен. Правду говорю?
      – Может быть. Только хлеб сам не загорается.
      – Почему сам? Злые люди всегда найдутся… Ну, я устал, пойду спать. Если что, ты не спи: время такое – завтра хлеб в район везти надо. А потом, случится что-нибудь, кто в ответе? Председатель.
 
      …Утром милиция, вызванная срочно в колхоз «Красный Октябрь», констатировала поджог колхозного амбара. Благодаря отчаянной отваге председателя, несколько раз кидавшегося в пламя, удалось спасти всего тридцать два мешка. Во время допроса дехкан выяснилось, что двое – Мелик Абдукадыров и Ниаз Хасанов – видели ночью крутившегося около амбара Юсуфа. При обыске в доме Юсуфа милиция обнаружила в яме под дувалом спрятанный бидон из-под горючего. От бидона пахло ещё бензином. Давлят, допрашиваемый следователем, категорически отверг возможность поджога Юсуфом. Однако все улики говорили другое.
      Когда следствие закончилось и Юсуфа увели милиционеры, Давляту сделалось дурно. Спасая зерно, он получил сильные ожоги и с момента пожара держался на ногах. Следователь обещал прислать самоотверженному председателю врача и хлопотать о награждении премией.
      К концу месяца в Курган-Тепа судили поджигателя Юсуфа. Принимая во внимание его бедняцкое происхождение, суд приговорил Юсуфа к четырём годам.
 
      …Зима в этом году выдалась снежная, ледяная. Благочестивые люди говорили, что так уже теперь будет всегда, пока большевикам не придёт каюк. Бог не хочет допустить осуществления их помыслов: отвести все поля под хлопок, – и холодом, дождём и градом изничтожит его семена. Посевной клин хлопка, по плановым заданиям, должен был в этом году увеличиться почти вдвое.
      Шохобдин не уставал доказывать дехканам пагубность такого мероприятия. Работа подвигалась туго. Дехкане, охотно поддакивавшие нареканиям на невыгодность хлопка и нехватку промтоваров, сматывали удочки при одном звуке имени Ибрагима. Ибрагим торопил, слал гонца за гонцом. Гонцы говорили, что откладывать выступление дольше нельзя, – ещё год, и расползётся всё басмаческое войско. Много курбашей разбрелось уже по горам и занялось мелким грабежом. Большая держава, финансировавшая эти годы Ибрагима, заявила, что больше не даст ни гроша, если весной Ибрагим не переправится на советскую территорию. Получив в сотый раз стереотипный рапорт: «Ещё не готово», – Ибрагим пришёл в ярость. Он велел передать ишану Халику и другим, что, если до сих пор ничего не готово, – тем хуже для них. Было время подготовить. Достаточно долго его водили за нос. Этой весной, так или иначе, он перейдёт Пяндж.
      Известие о переходе Ибрагима, хотя предупреждал он о нём с осени, всё же пришло неожиданно. В день, назначенный Шохобдином для выступления сколоченного им отряда, большинство заговорщиков просто не явилось. Пришла уже весть о разгроме главных банд Ибрагима и о сдаче его виднейших курбашей. Выступить с пятью джигитами не имело никакого смысла. Шохобдин закопал вырытую из ямы винтовку и решил ждать.
      Наплывали слухи о возникновении новых отрядов краснопалочников. Дехкане окрестных кишлаков шли облавами в горы вылавливать басмачей. Давлят, не посвящённый в воинственные замыслы тестя, организовал в колхозе краснопалочную дружину. Видя неудачу ибрагимовой затеи и предусмотрительно думая о будущем, пошёл в краснопалочники и Шохобдин. Воевать, впрочем, ему не пришлось. Вскоре грянула весть о поимке самого Ибрагима, настигнутого у переправы через Кафирниган краснопалочниками Каса-Булатского района. Песенка Ибрагима была спета. Деморализованные джигиты пачками сдавались в плен, вручая победителям, вместо шпаг, новенькие английские винтовки.
      Ишан Халик, он же Иса Ходжияров, исчез из кишлака при первом известии о приходе Ибрагима. Долгое время Шохобдин не имел от него никаких вестей, думал уже, что ишан погиб или ушёл обратно в Афганистан. Вернулся Иса уже после поимки Ибрагима. Говорил, что служил проводником в доброотряде и басмачи ранили его в ногу. Рану свою старательно скрывал и предпочитал никуда не показываться, пока Шохобдин через Давлята не выхлопотал для него в районе грамоты краснопалочника. Вылечив ногу, Иса определился на работу на строительство. Зачем это понадобилось ишану, Шохобдин никак не мог понять, но не считал нужным проявлять в этом вопросе любопытства.
      Из соседних кишлаков доходили тревожные слухи. Арестованные курбаши, очевидно, разболтали о своих местных связях. Каждый день приносил известие об аресте того или иного почтенного бая. То в том, то в другом кишлаке неожиданно появлялись аскеры из ГПУ и уводили с собой сподвижников Ибрагима. Шохобдин в это тревожное время исхудал и постарел. Обрывая разговор, он часто оглядывался на прорез двери: ему мерещились зелёные фуражки, но это была лишь листва растущего перед домом ореха. Только поздно осенью, вместе с желтизной листьев на деревьях, вернулось к Шохобдину прежнее спокойствие.
      Год выдался тяжёлый. Равномерно с ростом колхозного клина шли по всей окрестности разорение и ликвидация почтенных мусульман. Многие из родственников Шохобдина, ещё недавно спокойно ходившие в середняках, ни за что ни про что исключались из колхозов и высылались с семьями в неизвестные края. Делало это теперь не ГПУ. Голосовали за высылку их же односельчане. Присутствуя на колхозных собраниях, Шохобдин не раз, из-под полузакрытых век, обводил глазами хорошо знакомые лица. После устранения Юсуфа он не был уверен, с чьей стороны надо ожидать удара.
      Ишан Халик, работая по-прежнему на строительстве, ухитрялся быть одновременно везде. Умел мудрым словом укрепить слабых, убедить колеблющихся, подсказать недогадливым, найти применение жаждущим немедленного действия. В самую трудную минуту, как назло, у ишана вышла на строительстве какая-то неувязка с американским инженером. Исе Ходжиярову пришлось бесследно исчезнуть и со строительства и из колхоза. Неувязка, как выявилось впоследствии, вышла крупная. И районные власти и ГПУ вдруг сугубо заинтересовались личностью дехканина Исы Ходжиярова и неизвестными путями докопались до его настоящего имени. Давлята вызвали в район. Приехал он оттуда пришибленный и мрачный. На все вопросы Шохобдина ответил только одно, что с председательства снимут его наверное и что лучше сознаться во всём сейчас, не дожидаясь поимки Исы. Шохобдин подумал, что с этим мямлей рано или поздно пропадёшь. Он долго убеждал Давлята, что Иса уже в Афганистане и поймать его никак не могут.
      Из района приехали секретарь и уполномоченный ОГПУ и, созвав общее собрание, провели выборы нового правления. После их отъезда Шохобдин окольной дорогой пробрался в дом Мелика. Укрывшийся там ишан велел ему собрать сегодня у Мелика вполне проверенных дехкан.
      Когда все уже собрались, Мелик вышел на женскую половину позвать Ису.
      – Уехали? – спросил ишан, здороваясь с гостями за руку.
      – Уехали, – кивнул головой Шохобдин. – Чтоб их кони ноги поломали!
      – Ну?
      Шохобдин вкратце изложил ход собрания. Ишан слушал, не перебивая.
      – Хайдар – это хорошо. Вдова Зумрат – тоже неплохо, – мужчины её слушать не будут. А Шохобдина зачем провалили?
      – Нельзя было иначе, – вмешался Шохобдин. – Уполномоченный настаивал. Хотели всё правление менять. Кого можно было, того отстояли. На моё место провели Хайдара. Новое правление – не хуже старого. А что Хайдар, что я – это одно.
      Ходжияров обвёл глазом присутствующих.
      – Поговорим о будущем. Как действовать, что предпринимать. Оставаться мне здесь дольше нельзя. Собаки кругом рыщут, землю нюхают. На вас могу навлечь подозрение. Ни к чему это. Сегодня-завтра уеду готовить мусульман по ту сторону Пянджа. Когда запоет первая пуля, прискачем к вам на выручку. Помните: к весеннему поливу землю готовят с осени. Не давайте вносить раздора между верующими. Напоминайте каждый день слова пророка: «Крепко держитесь за вервь божию и не разделяйтесь!». Недовольство кругом большое, умейте использовать каждую жалобу. Сколько мусульманских семей, лишив их крова, угнали опять в этом году в неизвестные края! Нет такого кишлака, где бы не было обиженных. Говорите верующим: вот будет большая война, все нации сговорились против русских, а ведут эти нации англичане. Весной придут, к первому поливу, и с теми, кто будет стоять за советскую власть, очень нехорошо обойдутся. Бросайте зерно и будьте осторожны, чтобы не дало оно всхода раньше времени.
      Он закашлялся, вытер бороду и, высыпав на ладонь щепотку наса, кинул её в рот.
      Все промолчали. Тогда, отпив моток, заговорил Шохобдин:
      – Народ много недоволен хлопком. В Джиликуле не осталось баранов: мясозаготовки съели. Мануфактуры нет. Чая нет. Хлеба мало. Риса и вкус забыли. Все пойдут.
      – Кто пойдёт?
      Из опрокинутой пиалы плоская струя поползла по паласу. Удивлённые оглянулись: Хайдар?
      – Никто не пойдёт! Мануфактуры нет? Из-за мануфактуры басмачить пойдут? Зачем неправду говоришь, Шохобдин? Или не помнишь прошлогоднего налёта? Кто пошёл? По одному из кишлака не пошли! Сами дехкане их выловили! Короткая память у тебя, Шохобдин, и у тебя, Иса. Дурное дело затеваете. Сами головы положите и других понапрасну погубите. Ты, Иса, в Афганистан уйдёшь, а мы куда? Мы были в Афганистане. Чего мы там забыли? С голоду дохли. Приехали сюда, землю целовали!. Начали жить по-человечески, – опять бросай всё и уходи! Зачем? Кто за тобой пойдёт? Народ устал от басмачества. Шохобдин пойдёт, Ниаз пойдёт, а больше никто. Я первый не пойду!
      – Не пойдёшь? – как птица, повернул голову Шохобдин.
      – Ты мне не грози, не грози! Я не боюсь! Вы не видали, а я видал: по воздуху несётся, как аист, тучи крыльями разгоняет. Не успеешь три раза прочесть Суру, – из Сталинабада в свой кишлак прилетишь. Над горами летит, горы сверху, как складки на одеяле, каждую тропинку видно.
      – Молчал, молчал, а вот и запел. Хорошо, хоть чужих нет, – оскалил зубы в невесёлой улыбке Мелик Абдукадыров.
      – Самолёта испугался! – сурово перебил ишан. – Саблю выбивают саблей, против самолёта есть самолёт. Английские самолёты лучше советских.
      – Каждый год, как к нам басмачи из Афганистана собираются, говорят, что за ними англичане идут. Не видали мы что-то этих англичан. Всё больше народ по кишлакам собираете. Если с вами англичане, зачем вам дехкан уговаривать? Пусть англичане и дерутся! А я вам говорю, хоть бы все англичане, и все афганцы, и какие ни есть другие нации против советской власти пошли, ничего у них не выйдет!
      – Не трепи языком, Хайдар, стариков постыдись! – злобно перебил Шохобдин. – Кого страхами запугать хочешь? Шкуру сдирают, последнего барана отберут, батраков колхозных из нас сделали, а ты – рот разинь и на советскую власть удивляйся.
      – Я у тебя, Шохобдин, пятнадцать лет батрачил, побатрачу и в колхозе. А с тобой не пойду.
      Шохобдин смял в пальцах жёлтый лоскут бороды.
      – Совестно тебе, Хайдар, меня, старика, позорить. Людей постыдись! Как сына родного пригрел. Мелик тебе дочь в жены без калыма отдал, – я ручался. Жил ты до сих пор моим умом и хозяйство нажил и почёт в кишлаке приобрёл. Теперь в благодарность против меня идёшь? Своим умом жить задумал, а ум у тебя дурак. Паршивую овцу от стада отделяют, чтобы других не заразила. Так и тебя. Пойдут дожди, места себе в алухане не ищи. И жена от тебя уйдёт…
      – Ты моей жене не хозяин!
      – Уйдёт. К отцу вернётся. Не хочешь жить по шариату, силой её по советским законам жить с тобой не заставишь. Будешь шуметь – хуже будет. Молчал и молчи. Анвар Махмудзода шумел в прошлом году, а поехал в Сталинабад, в лунную ночь в арыке утонул, говорят, пьяный свалился. Осенью земля скользкая… Со всяким может случиться…
      Шохобдин встал и, распрощавшись с хозяевами, пошёл к выходу. Немного переждав, один за другим, разошлись остальные.
      Мелик вышел во двор. В дверь ворвался ветер. Пламя в чароге взметнулось огненным кузнечиком, и косолапые тени шарахнулись вдоль стен. Ишан Халик сидел один на полу хоны, неподвижный, с закрытыми глазами, бормоча молитву. Он перебирал чётки, как скряга отсчитывает медяки, определяя на ощупь их достоинство. Отсчитав последние, он поднялся, поправил женское платье и остановился у дверей, прислушиваясь к стуку копыт: во дворе седлали коня.
      Отъезд ишана сильно затруднил дальнейшие действия Шохобдина. История с Хайдаром ещё больше осложнила положение. Нужно было ввести Хайдара в оглобли, иначе размолвка с ним могла быть чревата очень плохими последствиями. Хайдар заупрямился, как осёл, и оставался глух ко всяким убеждениям. Видя, что толку от него не добьётся, Шохобдин попробовал воздействовать на Хайдара через его жену Шарофат. Мелик, в отсутствие Хайдара, сходил к дочери и имел с нею длинный отцовский разговор. Вопреки ожиданиям, Шарофат заявила папаше, чтобы Хайдара ни в какие басмаческие дела не впутывал. Хочет сам лезть на рожон – скатертью дорога, а муж её лезть в эти дела не дурак. Хайдар рассказал ей обо всём, и если Мелик с Шохобдином не оставят их в покое, она сама пойдёт и донесёт на них ГПУ. Мелик сказал дочери несколько неприятных слов и ушёл ни с чем, трясясь от возмущения: эта неблагодарная дура осмелилась родному отцу угрожать доносом!
      Шохобдин, узнав от Мелика содержание их разговора, сильно обеспокоился. Если два дурака станут вместе думать, они могут выдумать такое, что никому от этого не поздоровится. К тому же двоих не спровадишь. Несчастье может случиться с одним человеком, но когда оно случается сразу с двумя, тут уж всяких толков и подозрений не оберёшься. Шохобдин поручил своему младшему сыну Мумину не спускать глаз с Хайдара и его жены и докладывать о каждом их шаге.
      Месяца три прошло как будто без особых событий. Ни Хайдар, ни его жена за всё это время никуда из кишлака не отлучались. Шохобдин, в пылу своей опасной работы, начал уже о них забывать, когда в один зимний день прибежал Мумин и сообщил, что Хайдар ходил сегодня в Курган и крутился около ГПУ…
      Случилось же это так:
      Узнав от жены, что та пригрозила Мелику рассказать обо всём в ОГПУ, Хайдар понял: теперь ему уже не сдобровать. Знал он о Шохобдине слишком много и не мог утешаться надеждой, что после всего случившегося Шохобдин оставит его в покое. Сидеть и ждать, когда Шохобдин, улучив подходящий случай, приведёт в исполнение свою угрозу? Или сейчас же, не откладывая, идти и рассказать всё уполномоченному ГПУ? Решившись донести, надо было распрощаться с кишлаком и больше не показывать в нём носа. Хайдар и Шарофат шли уже и на это, но жалко им было бросать хозяйство. Каждую ночь они баррикадировали дверь и попеременно сторожили с топором. Хайдару почему-то казалось, что придут его резать именно ночью. Каждый вечер он решал завтра донести уже непременно и наутро опять раздумывал. Так промаялись они почти всю зиму. От бессонных ночей и от неустанного страха им стали мерещиться за каждым кустом поджидающие их топоры и обрезы. Жить так дальше становилось немыслимо. Оставалось либо лезть в петлю, либо не медля бежать в ГПУ. Однажды, после невесть которой бессонной ночи, Хайдар решил наконец – будь что будет – идти, кинуться к ногам уполномоченного, рассказать всё по совести и просить взять их под своё покровительство.
      Он пошёл в Курган. Дождь хлестал ручьями, ноги, увязая в размякшей земле, обрастали пудовыми гирями. Подойдя к дому ГПУ, Хайдар хотел было юркнуть уже в ворота, когда, оглянувшись, увидел едущего верхом сына Шохобдина. У Хайдара отнялись ноги. Мумин, проезжая мимо, окликнул его: «Здравствуй, Хайдар! Гуляешь? Гуляй, гуляй, погода хорошая!». Хайдара бросило в холодный пот. Он понял, что следивший за ним сын Шохобдина сейчас поедет и скажет отцу.
      Хайдар так и не пошёл в ГПУ. Он долго бродил по грязи под хлещущим дождём, раздумывая, что ему делать. Он боялся вернуться в кишлак. Наконец он решил пойти прямо к Шохобдину, сказать, что в ГПУ он вовсе не был, проходил только мимо, и поклясться на коране никогда ничего не рассказывать. Он шёл быстро, разбалтывая ногами грязь, подгоняемый предчувствием беды. Недалеко за городом его обогнал Мумин, возвращавшийся галопом в кишлак. Пройдя километра два, Хайдар пустился бежать…
 
      Услышав отчёт сына, Шохобдин бросил еду и задворками поспешил к Мелику. Ошарашенный новостью, Мелик сидел, не в состоянии выговорить ни одного слова, и от страха позванивал зубами. Шохобдин знал, что в трудную минуту рассчитывать ему не на кого, и не за советом шёл к Мелику. Смотря со злобой на его прыгающую старческую челюсть, Шохобдин сказал:
      – Когда против тебя говорит один человек, это меньше, чем когда против тебя говорят два человека. Ты не думаешь, Мелик?
      Мелик звенел зубами. Шохобдин подумал, что с этим мешком трухи всякие подготовительные разговоры бесцельны. Он сказал строго:
      – Если бы Хайдар, допустим, убил жену и потом, когда его возьмут, стал рассказывать разные сказки про других дехкан, – как ты думаешь, ему поверили бы или нет? Я думаю, что ему бы не поверили. Умный начальник ГПУ сказал бы себе так: он рассказывает нам всякие бредни, чтобы увильнуть от расстрела. Потому что за убийство жены теперь расстреливают. Ты знаешь об этом, Мелик?
      – А… а разве Хайдар у…бил жену? – обалдело пяля глаза, пролепетал Мелик.
      Шохобдин взял его за плечи.
      – Слушай, Мелик, слушай и запоминай: Хайдар всегда ссорился со своей женой. Жена хотела от него уйти. Хайдар грозил, что её прирежет. Она приходила жаловаться к тебе, к отцу. Не звени зубами! Морду разобью! Понял? Сегодня, прибежав туда, ты видел Хайдара с ножом. Ты хотел его задержать, он замахнулся на тебя и убежал. Понятно? Всё понятно? А теперь сиди и жди, пока тебя не позовут. Воды холодной попей. Слышал? Воды попей! И когда позовут, ни о чём не спрашивай, беги.
      Шохобдин торопливо вышел из хоны.
      …Живущий рядом с Хайдаром Давлят, услышав крики в доме соседа, в первую минуту удивился. Хайдар никогда не бил жены, и жили они на редкость дружно. Давлят подумал, что вмешиваться в чужие семейные ссоры не следует, и решил как-нибудь при случае, с глазу на глаз, пристыдить Хайдара за сегодняшнюю расправу. Однако вскоре крики стали такие раздирающие, что Давлят не выдержал и кинулся к дому Хайдара. На пороге хайдаровой хоны он столкнулся с выходившим оттуда Шохобдином.
      – Беги в сельсовет! Зови понятых! – закричал, увидев его, Шохобдин. – Хайдар жену зарезал!
      Давлят оторопел.
      – Зарезал жену? А где он? Там?
      – Убежал, в поле… – махнул рукой Шохобдин.
      – А почему у тебя весь халат в крови?
      – Там всё в крови. Хотел её поддержать, перенести на кошму, а из неё кровь, как из зарезанного барана. Беги скорее к телефону, извести милицию! Я побегу предупредить Мелика! – он быстро исчез за углом.
      Известие об убийстве Хайдаром жены быстро разнеслось по кишлаку. Перед домом Хайдара вскоре толпилась уже куча народа. Возвращавшегося из сельсовета Давлята встретил по дороге сын Шохобдина Мумин и просил срочно зайти к отцу. В хоне Давлят застал одного Шохобдина. Тот успел уже переменить халат и, расхаживая по избе, расчёсывал пальцами свежевымытую бороду. Завидя Давлята, он подозвал его кивком.
      – Ты видел Хайдара с ножом?
      – Нет, откуда я мог его видеть? Ты же сам говорил, что он убежал.
      – Это ничего… Я его видел, и Мелик видел.
      – Как мог его видеть Мелик? Ведь ты пошёл его известить уже после того, как я прибежал.
      – Ты не мудри, Давлят, раз Мелик говорит, что видел, – значит видел. Будут спрашивать, ты тоже скажи, что видел.
      – Скажу так, как было.
      – За Хайдара хочешь заступаться?
      – При чём тут заступаться?
      – Если никто не видел, тогда какое же доказательство, что убил Хайдар, а не кто-нибудь другой?
      – Но ведь ты же видел.
      – Один человек видел, это мало. Хайдар, наверное, будет оправдываться. Начнётся разбирательство, будут меня таскать по следователям как единственного свидетеля. Знаешь сам, какая возня с судом. А так, если видели три человека, – всё ясно, и беспокоить никого не будут. Что тебе, подтвердить трудно? Хочешь меня, старика, в это дело впутать?
      – Зачем я буду врать?
      – Прибеги ты на три минуты раньше, ты бы видел. Подумаешь, большой обман – три минуты! Я уже всем сказал, что ты видел. Будешь отнекиваться, меня запутаешь. Выйдет, я врал. Начнут допытывать: а почему, зачем, – конца не будет. Мало ли я раз говорил неправду, чтобы тебя в ненужные дела не ввязывать? Раз ты такой правдолюбец, не надо было и тогда соглашаться…
 
      С того дня, как увели Хайдара милиционеры, заглох о нём всякий слух. Говорили, что будут его судить показательным судом в кишлаке. Прошло три недели, а о выездной сессии всё ещё ничего не было слышно. Потом кто-то принёс известие, что Хайдара уже судили на обыкновенном заседании в Курган-Тепа, вместе с несколькими баями, обвиняемыми в убийстве уполномоченного РКИ, и приговорили к расстрелу. Приговор уже неделю тому назад приведён в исполнение.
      Шохобдин всё ждал неизбежных неприятностей, но никаких неприятностей как будто не предвиделось. Моментами он склонен был усматривать в этом какой-то опасный подвох. Давлят, после случая с Хайдаром, заупрямился, и прибрать его к рукам становилось с каждым днём труднее. Последнее решение правления об отводе лучших земель под хлеб удалось провести с боем, большинством одного голоса Кари Абдусаторова, обработанного предварительно Шохобдином. Хорошо, что день окончательной развязки приближался и тянуть осталось уже недолго.
      Гонцы ишана Халика принесли известие, что вооружённое наступление приурочено к первому поливу, точнее – ко дню пуска воды в новый большой канал. Ишан обещал перейти к этому времени Пяндж с двумя тысячами сабель, снести пограничные посты и двинуться вверх по руслу канала, разрушая по дороге новую оросительную сеть. Это должно было вызвать панику в переселенческих колхозах и привлечь их на сторону движения. На Шохобдина и связанных с ним окрестных вожаков возлагалась обязанность разрушить деревянные узлы в верхней части канала, занять городок первого участка и, разоружив охрану, двинуться с востока на Курган-Тепа. Ишан со своими джигитами обещал налететь с запада. Занятие районного центра должно было послужить сигналом к восстанию во всей округе. Ишан предостерегал от повторения ибрагимовых ошибок, запрещал уходить с отрядами в горы, приказывая занимать главные дороги и крупные кишлаки. Только смелые налёты и действия в открытую могли внушить населению веру в силы нового басмаческого движения и перетянуть на его сторону колеблющихся.
      Атмосфера в колхозе сгущалась день ото дня. Тюфяк Кари, напуганный оппозиционерами из правления, провалил план отведения лучших земель под хлеб. Давлят на своём председательском месте держался на волоске. Оппозиция подкапывалась под него систематически, явно гнула к перемене всего руководства и, баламутя народ, мобилизовала актив против Шохобдина и его людей. Катастрофа могла разразиться неожиданно и, распылив основные силы, расстроить организованное выступление.
      Шохобдин в эти дни спал мало, опасаясь неожиданного удара в спину, расставлял по ночам дозоры и, раньше чем это предписывалось ишаном Халиком, приказал выкопать из ям и раздать оружие.
      Наконец время, назначенное Халиком, пришло. Пуск воды в большой канал должен был состояться завтра. Ночью на обрызганном пеной коне в кишлак прискакал гонец. Не соблюдая обычных предосторожностей, он прошёл прямо в хону к Шохобдину. От гонца пахло конским потом и пылью. Из-под его халата вызывающе выпирала плохо спрятанная кобура маузера. Он с порога крикнул оторопевшему Шохобдину, что ишан Халик с джигитами перешёл Пяндж и приказал всем выступать, не дожидаясь рассвета. Передав распоряжение, он повернулся и прыгнул в темень. Через минуту по ночной дороге зацокал его отрывистый галоп.
      Шохобдин прочёл ночной намаз и отправил обоих сыновей скликать соратников. Сборный пункт: через час на разъезде троп, у большого карагача. Отправив сыновей, Шохобдин стал одеваться, натянул новые сапоги, надел новый ватный халат, перехватив его туго платком. Раскрыл сундук, достал оттуда белую шёлковую чалму, прикрывавшую спрятанные в сундуке два нагана, и, в первый раз после многих лет, начал старательно обматывать чалмой голову.
      У входа послышались чьи-то шаги. Шохобдин быстро захлопнул сундук и пошёл к двери. В дверях стоял Хайдар.