– А по-моему, нечего и напрягаться, – махнул рукой Костя. – Даже если выборы будут завтра, шансов у старого дуба нет.
Зайцев усмехнулся, да, мол, шансов нет… Сам он так не думал. Не обольщался. Шансы у Садовского были. И именно потому, что он был совсем слаб как ректор. Парадокс, но парадокс вполне объяснимый. Далеко не все хотят, чтобы к власти в университете пришел сильный человек и жесткий руководитель, каким считал себя Зайцев. Так же, как Садовский с Давыдовым, он собирался выжать из вуза максимум благ лично для себя и, может быть, для своих близких соратников. Но путь и способ, которыми он это сделает, будут иными.
Он не собирался рубить сук, на котором будет сидеть, и разваливать учебный процесс, сдавая добрую половину аудиторий в аренду, глядя сквозь пальцы на взяточничество преподавателей и прогулы студентов. Зайцев собирался все забрать в железный кулак и давно уже договорился с департаментом образования и отделом высшей школы об увеличении штата и квоты приема студентов и аспирантов. Намеревался выбить всех арендаторов из университета, вновь открыть загнувшиеся при Садовском факультеты: математику, физику, биологию.
Какого черта ректор решил, что менеджмент, логистика и право важнее, нужнее и перспективнее в современном обществе? Какое он вообще имел право что-то такое решать? И ведь ставит себе в первоочередную заслугу то, что «осовременил» учебное заведение. Весь преподавательский состав закрытых факультетов с руками оторвали другие вузы и научные институты, а на вновь открытые специальности из других вузов сильные преподаватели не больно-то разбежались. Собралась всевозможная шваль: не ужившиеся где-то скандалисты, сокращенцы, неоперившаяся и неостепенившаяся молодежь. Все они хорошо умели делать только две вещи: слушать дифирамбы, которые пел им Садовский, обещавший новые корпуса и невероятные перспективы, ну и, конечно, брать деньги со студентов, абитуриентов, аспирантов.
Вот эта-то шваль ни за что не проголосует за нового ректора, который не даст им мирно квакать в своем болоте. Для них самое главное – ничего не трогать и ничего не ворошить в теплой застоявшейся тине.
Надо срочно, как можно скорее возвращать к жизни математику, физику… Особенно физический факультет. Пока еще все лабораторное оборудование сдано в аренду целиком и не растащено по частям, Зайцев проверял, оно еще цело. И сразу искать инвесторов, чтобы достроить хоть какие-то корпуса, чтоб зацепиться, втиснуться, влезть, чтоб хоть как-нибудь попасть в модные проекты нанотехнологий и технопарков, доказать – мы можем готовить кадры в области новейших технологий ничуть не хуже, а может, даже и лучше остальных. Эту идею возрождения прежней мощи Анатолий Иванович Зайцев считал своим главным козырем на выборах.
– Виктор Николаевич, – вдруг врезался в его размышления женский голос, – и забыла вам сказать при прошлой встрече: надо непременно заявить о намерении вновь открыть факультеты прикладной физики и математики. Обратитесь в департамент, уверена, они вас поддержат. Я слышала, сейчас как раз выбирается база для подготовки специалистов по нанотехнологиям и микроэлектронике. Если бы вам удалось это дело пробить, это был бы убойный козырь.
Зайцев даже не услышал, что отвечал Садовский, он задохнулся, впившись глазами в лицо женщины на экране монитора. Как? Откуда? Почему!? Он, Зайцев, слышит то, о чем говорят в кабинете ректора, но женщина в этом самом кабинете слышит гораздо больше. Кажется, она слышит, о чем думает в своем кабинете Зайцев!
– Это… Эта… – тыкал он пальцем в экран.
– Это Рокотова, – подтвердил Шарип, склонившись к его плечу.
– Черт возьми! Ведь он с ее подачи меня опередит! Надежда только на то, что у Садовского не хватит ума ее послушать.
– Нет, Виктор Николаевич, – снова заговорила Рокотова, – это должно быть не пустым обещанием. Вам действительно нужно открывать факультеты. На том, что у вас есть сейчас, особенно на экономике и юрфаке, вы долго не протянете. Знаете, сколько безработных юристов и экономистов состоят на учете в службе занятости? И, вы уж извините за неприятные слова, но, когда молодого специалиста берут на работу, диплом вашего вуза котируется много ниже, чем остальных. Я сама посмотрела на состояние вашего учебного процесса и крепко задумалась: не перевести ли отсюда сына в Демидовский университет.
– Знаешь, Маша, – вздохнул Садовский, – я тебе первый посоветую – переводи. Никаких знаний он тут не получит.
– И вы так просто об этом говорите? – изумилась Рокотова. – Но вы же здесь хозяин! Должно же у вас быть хоть какое-то чувство собственного достоинства. Нельзя до такой степени опускать руки, вы же собрались бороться. Или передумали?
Зайцеву показалось, что она задала последний вопрос с надеждой в голосе. Кажется, ей совсем не хочется помогать Садовскому. Ректор покачал головой:
– Нет, не передумал.
– Все, – подвела черту его гостья, – тогда соберитесь, слушайтесь меня и в понедельник готовьтесь: у вас будет Каримов. И вице-губернатор. А завтра поедем в департамент.
Она вышла из кабинета, и смотреть больше было не на что: Садовский сидел неподвижно, подперев руками щеки и закрыв усталые глаза.
Зайцев тяжело поднялся из-за стола.
– Я недооценил противника, – глухо сказал он, потирая ладонью грудь.
– Да полно вам, – возразил Костя, – вы посмотрите на него. Это же не человек, а развалина. Вам вообще не придется с ним бороться.
– Вот именно. Мне придется бороться не с ним, а с ней. Вот ее я и недооценил. Может статься, эта баба мне не по зубам. Шарип, скажи Лере, пусть накапает мне тридцать капель корвалола. Хотя нет, пусть рюмку коньяка принесет.
Глава 22
– Кузя…
– Мам, извини, у меня тут проблемы, я перезвоню.
Гудки.
Маша снова набрала номер. Кузя долго не отвечал, но звонок не сбросил.
– Да, мам…
– Кузя, твои деньги у меня.
– Какие деньги? – удивился парень.
– Деньги, которые у тебя Митя Гуцуев украл.
– Черт! Он у меня еще и деньги спер! – взвизгнул парень.
– А что еще он спер?
– Да он сам смылся! Представляешь? Из изолятора. Я-то ему поверил, нюни распустил, помог изобразить высокую температуру, чтоб его в лагерь не взяли…
– Вот это ты зря, – оборвала его Рокотова. – Ты взял на себя ответственность за человека, которого совсем не знаешь. Само собой, он не просто так остался. Наверняка решил снова сбежать. А ты окажешься виноват.
– Мам, ну и что же теперь делать!? – взвыл Кузя.
Вот этот запоздалый вопрос уже бесил Машу. Вляпываться в истории и беды Кузя всегда умудрялся сам и гордился своей смелостью, решительностью и предприимчивостью. А когда жареный петух закономерно клевал ему в задницу, он возмущенно взвизгивал: ну и что теперь делать!? И складывал лапки, дожидаясь, когда Маша или Тимка или еще кто-нибудь вытащат его из проблем.
– Твой беглец около десяти болтался на стройке возле университета, – проворчала она. – Отдал мне украденные у тебя деньги и убежал. Не исключено, что проторчит там весь день и вернется к вечеру в детдом. Без рубля в кармане он вряд ли тронется в бега. Если придет, бери его за шкирку, сажай под замок и скажи директрисе, чтоб срочно отправляла его в лагерь, понял?
– Понял, – пробурчал Кузя. – А Тимка опять на свидание собрался.
Он попытался переключить внимание матери на брата, но Рокотова его поползновений не поддержала и отключила телефон.
Кузя ничего лучше не придумал, потащился сам искать Митьку Гуцуева на стройку. Шансов, что он все еще там, мало, но вдруг…
Шел третий час пополудни. Зной уже не нарастал, он достиг своего пика и висел плотным душным облаком, оглушал стрекотом сумасшедших кузнечиков, манил рухнуть под первый же куст и сдохнуть прямо здесь от жары и какой-то непонятной тоски.
– И чего я сюда притащился? – проворчал Кузя Ярочкин, все еще стоя на асфальтовой дорожке.
Сворачивать на полузаросшую стежку к стройке совсем не хотелось. Где он будет искать Митьку Гуцуева? И как потащит его в детский дом, если найдет? Решив, что сориентируется в процессе, Кузя вздохнул и сошел с дорожки. Прямо за кустами он уткнулся в глухую стену первого корпуса: серый бетон, весь разукрашенный надписями, тегами и рисунками бомберов. Вездесущее граффити здесь, пожалуй, смотрелось наименее раздражающе и почти уместно. Без этих следов человеческого присутствия было бы совсем жутко. Нет, конечно, сам корпус тоже когда-то строили люди, но это было так давно, что длиной Кузиной жизни и не охватить. Двадцать лет назад его еще и на свете-то не было.
Здесь мог быть огромный научный центр, может, даже завод, может, институт. В огромных окнах блестели бы стекла. В шахтах гудели бы вентиляторы. В огромные ворота под кран-балки и погрузчики въезжали бы большегрузные машины. Везде сновали бы люди. Сотни, тысячи людей. Они создавали бы что-нибудь… Кузиных знаний и фантазии не хватало для того, чтобы представить, что бы они здесь создавали. Сверхмощные компьютеры? Бактериологическое оружие? Медицинское оборудование, как на фирме Тимкиного отца?
Кузя обогнул серую громаду здания, ожидая увидеть за нею глухой лес, и оторопел, ошарашенный открывшимся ему видом. Он ни разу здесь не бывал, хоть Тимка и звал за черникой. Было искушение полазать по стройке, но мать строго-настрого запретила. Не просто запретила, клятву с него взяла, что никогда и ни за что носа его не будет на этих развалинах. Он поклялся и сегодня впервые нарушал запрет.
Не один, не два, не пять. Десятки огромных корпусов. Сотни непонятного назначения бетонных колонн, не подпирающих ничего, кроме ветра. Ржавеющие электроопоры, похожие на башни или на кресты. То редкий, то частый лесок между строениями, грозный и торжественный бор позади дальних зданий. Ужасные свалки повсюду, куда только удалось въехать на грузовике или просто дотащить мешки.
Кузя подумал, что ни к чему и разгребать все эти авгиевы конюшни. Кому нужны страшные развалины и здания, похожие на гигантские гробы? Снести все каким-нибудь направленным взрывом, сровнять с землей. А уж потом… А что потом? Угробили хороший участок, лес загубили. Дед говорил, хороший был лес. До самой Волги. И болото со змеями. Бр-р!
Какого черта он тут делает? Ну зачем приперся? Что он будет здесь искать? Да Митька-сопляк здесь – как иголка в стоге сена! И не обязан Кузя его искать. С чего бы вдруг? Надо было директрисе о его побеге сказать. И о воровстве настучать. И рассказать, что поддался пацану и отмазал его от лагеря?
Что-то сверкнуло. То ли стекло битое, то ли фольга какая. Но показалось – золото. Будто большой церковный крест. Да-да, вот очень похоже. Кузя даже наклонился и пошарил в траве рукой. И вдруг что-то кольнуло его в глаз, больно, будто осколок какой воткнулся. И трава – из-под руки и в сторону – зашуршала, заколыхалась. Ящерица что ли побежала? Кузя потер глаз. Боль быстро утихала, только слеза навернулась. Он запрокинул голову и часто поморгал. Слеза высохла, боль совсем прошла.
Надо же, какая зверюшка! Может, ящерка так и блестела? Или змея. Есть такие змеи, медянки.
Зачем он сюда пришел? Ах, да! Что-то искать. Искать… Золотую змею. Блин, какую, к черту, змею?
Кузя остановился возле очередного здания. Голова гудела. Неужели солнечный удар? Он шагнул к самой стене, в тень. Прислонился к серому бетону. Бетон был гладким и прохладным. Стало чуть легче, а потом – еще хуже.
Вокруг плыл серый холодный жидкий бетон. Кузя барахтался в нем, понимая, что ни за что не выплывет. А потом его вылили из бетономешалки вместе с вязким содержимым. И он пополз, скорее, скорей, пока еще двигаются руки и ноги, пока бетон не застыл.
Потом пошел дождь, горячий, как душ. И серые струи стекали с тела почему-то вместе с одеждой, будто это не вода, а кислота текла и уже обжигала и смывала даже кожу. Кузя стал хватать лохмотья своей обваливающейся кожи, но они расползались у него в пальцах…
Неожиданно наваждение его оставило. Он снова увидел серое громадное здание, и свалку, и колонны, и дальний бор. Теперь он точно знал, зачем он здесь. У него была цель, потребность, необходимость. Она пульсировала в животе, мучила и терзала сладким наслаждением, как в тот, самый жгучий и нестерпимый момент, который в сексе наступает за миг до оргазма. В нем и безумная тоска, и невозможность остановиться, и ожидание чего-то невероятного, и осознание, что разрядка не будет лучше этого предпоследнего взлета. Кузя хотел больше всего на свете, так, что невозможно остановиться… Он хотел – убить!
Округлый камень удобно и тяжело лег в ладонь. Кузя облизал пересохшие губы и зажмурился на секунду, представив, как мозги его жертвы брызнут во все стороны, когда он ударит. Куда брызнут? Почему? Они ж не жидкие. Плевать. Какая разница, что там с ним произойдет, с тем, кого он изберет своей жертвой. Он уже знал, кто это будет, и знание стократ усиливало сладость предвкушения убийства. Сейчас он найдет Митьку и вышибет его никчемные мозги.
Ноги сам несли его через заброшенную стройку. Он даже не обходил попадавшиеся на пути кусты облепихи, продирался прямо сквозь заросли, и острые шипы цеплялись за одежду и в кровь рвали кожу. Кузя не чувствовал боли. Он чувствовал, чуял человека, врага, жертву где-то впереди. Все ближе и ближе. Вот уже совсем рядом. Прямо за этими кустами. Здесь.
Митя Гуцуев сидел на ржавой трубе ободранной и безжизненной теплотрассы. Он давно уже не плакал, только тяжело вздыхал и иногда шмыгал носом.
Сам виноват. Конечно, сам. Два года он не проверял тайник. Считал его достаточно надежным. Был уверен, что сокровище по-прежнему на месте. Он же видел, следов возле тайника не было, потому и сам решил не лезть и следов не оставлять.
Мите было очень жаль сокровище. Не только потому, что не удалось продать его и двинуться в путь. Честно признаться, он и представить себе не мог, как продаст золотую вещицу, как сможет с нею расстаться.
Он украл драгоценность в доме богатого иностранца, где побывал перед самым побегом из Москвы. И эта вещь была для него символом свободы, платой, которую он сам взял за все годы мучений и несчастий, преследовавших его со дня разлуки с матерью. Митька прятал свое сокровище не раз, потом возвращался и всегда находил его на месте. Потом снова прятал. Слишком опасно было иметь такое при себе. Митьку непременно убили бы бомжи или беспризорники, если б только узнали, чем владеет мальчишка.
Все. Теперь не владеет. Какая же сволочь, какая гадина сперла его сокровище? Митька до боли сжал кулаки и стиснул зубы, чтобы снова не разреветься.
И тут почувствовал за спиной опасность. Поздно почувствовал. Сказались три года без тренировки, чутье уже не то. Он напрягся, но не шевельнулся, весь превратился в слух, и осязание обострилось так, что он физически ощутил врага. Да, это был враг. В спину веяло злобой и ненавистью.
Митька медленно согнулся, опустив плечи и приблизив грудь к коленям. Сжался, как тугая пружина и, резко распрямившись, в мгновение вскочил на трубу, в прыжке развернувшись лицом к противнику. Тот даже отпрянул от неожиданности, но быстро оправился от испуга и переложил из ладони в ладонь увесистый булыжник.
Кузя Ярочкин кинулся на Митьку Гуцуева, как зверь, оскалив зубы, рыча от нетерпения. Он вцепился в Митькину рубашку, стаскивая мальчишку с трубы, и занес руку с камнем.
Митька, падая, тоже вскинул руку, резко опустил ее – и Кузину шею пронзила острая боль. Он вскрикнул и отрубился.
Очнувшись, Кузя очень долго не мог открыть глаза. Очень сильно болела голова, и казалось, что солнечный свет выжжет остатки еще не выболевших мозгов. Затекли руки, а ноги онемели так, что даже пошевелиться невозможно. Он не сразу сообразил, что и руки, и ноги его попросту связаны. Неужели меня опять похитили и притащили в тот же самый подвал, мелькнуло в полупустой голове. Да нет же, ведь солнце… Мысль эта съежилась, высохла, поболталась немного внутри черепа и со стуком упала куда-то в горло. Затошнило.
Кто-то не сильно, но ощутимо пнул его в бок. Кузя в испуге открыл глаза. Прямо над ним склонился Митька Гуцуев. Презрительно прищурившись, мальчишка смотрел на поверженного врага. Рубашки на Митьке не было. Похоже, он разорвал ее, чтобы связать Кузю. Ярочкин точно помнил, что именно Гуцуев его ударил, но за что – не помнил. Да и что тут помнить? Митька – придурок, от него чего угодно можно ждать. Но, кажется, ударил он только один раз. Неужели с одного удара Кузя и вырубился?
– Ты чего, оборзел совсем? – спросил он Митьку.
– Я!? – изумился Гуцуев. – Это ты оборзел!
– Хорош мне «тыкать»! Я тебе не пацан.
– Я на «вы…» знаю только два слова, – усмехнулся Митька и эти самые нецензурные слова назвал. – И вообще, ты позу свою зацени, потом и меня поучать будешь.
Кузя не мог с ним не согласиться. Поучать расхотелось. Митька уже один раз ударил его, а ну как и убьет здесь посреди этой чертовой стройки? И сил у него с лихвой хватит, в этом Кузя уже убедился.
– Я тебя прикрыл, от лагеря спас, а ты, зараза, на меня напал, – пробурчал Ярочкин.
– Я напал!? Это ты на меня напал.
– Я!?
– Ну не я же!
– А я что ли!?
– Да пошел ты!
– Сам пошел! Развяжи меня сейчас же!
– Да фиг тебе. Ты опять на меня набросишься.
– Не бросался я.
– Ты из-за денег что ли своих? Так я их Марь Владимировне отдал. А ты уж, блин, за какие-то две штуки грохнуть меня решил. А если б не я это был, если б сопляк какой? Ты бы точно убил. Сесть-то не боишься?
Кузя вытаращил глаза и совершенно не понимал, о чем он говорит. Неужели он действительно сам бросился? Быть того не может!
– В самом деле не помнишь, как на меня напал, – уже спокойно, почти сочувственно спросил Митька.
– Нет, – признался Кузя. – Не нападал я!
– Колеса куришь или травку колешь? – прищурился Митька.
– Чего?
– Нарик?
– Да не наркоман я! – опять взвился парень.
– Гм, не клей же нюхаешь. Точно обкурился. У тебя глаза были такие… Да точно крыша съехала.
– Развяжи меня.
– Фиг тебе, – снова отказался Гуцуев, но одним рывком, ухватив лежавшего Кузю за локоть, посадил его спиной к трубе.
– И чего теперь? – спросил Ярочкин.
Митька пожал плечами.
– Бросить тебя тут, так сдохнешь.
– А тебе жалко что ли будет? – брякнул парень и испугался: а ну как не жалко, возьмет да и бросит.
– Знаю! – выдал мальчишка. – Я тебя в милицию сдам!
– Зачем?
– Как зачем? Они убийцу со стройки ищут? Ищут. А я вот взял и поймал.
– Ты дурак? Я-то тут при чем?
– Так ты и есть убийца со стройки. Из-за тебя, козла, меня чуть не забрали. Ты и на баб нападал и меня убить хотел.
– Погоди, Митя, – Кузя затряс головой. – Что ты мелешь? Скорее уж похоже, что ты убийца со стройки. Это ведь ты на меня напал.
– Нет ты! Хотя, не только ты. На меня еще сегодня здесь Марь Владимировна напала. С ножом.
– Кто!? Рокотова?
– Ага. Нет, она-то, конечно, просто с перепугу. Слушай, а правда, что она мать твоя?
– Правда. Приемная.
– Приемная – не мать.
– Много ты понимаешь, – вздохнул Кузя. – Развяжи меня.
Митя потянулся было к нему, но потом подумал и снова отодвинулся.
– Нет. Не развяжу. У тебя сотик есть?
– Украсть хочешь?
– Украсть – это когда тайно, – назидательно выдал Митька. – А когда так, у живого человека, это ограбить. А если я тебе сейчас врежу, то это вообще разбой.
– Откуда ты знаешь?
– Уголовный кодекс читаю. Так есть сотик?
– В кармане слева, не видишь что ли?
Мальчик вытащил сотовый телефон из кармана Кузиной рубашки.
– Как позвонить твоему менту, которым ты меня в кабинете пугал?
– Это мой брат.
– Один фиг. Как ему позвонить?
Кузя сказал. Митька позвонил Тимуру и путано, но подробно объяснил, где найти брата. Потом засунул телефон обратно в Кузин карман, потоптался рядом.
– Ну, я пошел.
– Иди.
– Пока.
– Пока-пока…
– Тебе это… Удобно?
– Ты издеваешься? – усмехнулся Ярочкин.
Митька вздохнул.
– Знаешь, я, наверное, подожду, пока братан твой приедет.
– Чего вдруг? Не боишься, что он тебе в рожу даст?
– Не боюсь. Я боюсь тебя здесь одного оставлять.
– Почему?
– Вдруг на тебя маньяк нападет, а ты связанный.
– Глупый ты, Митька. Ты ж сам сказал, что это я маньяк, как же я сам на себя нападу да еще связанный?
– Какой ты маньяк, – махнул рукой Митька. – Дрищ морковный.
– Пошел ты!..
– И пойду!
– И иди!
– Ну и ладно.
Но Митька никуда не ушел. Уселся на траву рядом с Кузей. Так они и сидели плечом к плечу и молчали. Сидели до тех пор, пока не услышали вдалеке голос Тимура, звавшего Кузю.
Митька вскочил и опрометью бросился через стройку прочь.
Глава 23
Тимур Каримов в шею втолкнул брата в квартиру.
– Ты чего? Ну ты чего?! – захныкал Кузя.
Тимур поднес к его носу крепкий кулак.
– Сейчас еще добавлю, хочешь?
– Нет.
– Зачем тебя понесло именно в это проклятое место? Когда ты, наконец, перестанешь искать приключения на свою задницу?
– Ничего я не ищу, – буркнул Ярочкин.
– Ну, конечно, они тебя сами находят. Почему ты Коле ничего не рассказал? А если это и был маньяк?
Вызволять брата Тимур приехал с опергруппой, он как раз сегодня дежурил. Был реальный шанс поймать преступника, но Кузя наотрез отказался указать даже сторону, в которую тот направился. Сказал только, что ушел он давно, как только позвонил Тимуру. Значит, десять минут у него было, не меньше, нападавший успел уйти далеко. Может быть, до остановки добрался и уехал на автобусе. Кузя явно знал этого человека, но почему-то молчал, утверждал, что никто на него и не нападал вовсе, просто он с одним парнем подрался на спор, с каким парнем и почему – не говорил.
– Тимка, почему ты мне не веришь? – снова заскулил он. – Не маньяк это был. Зуб даю!
– Это ты зря, – съязвил брат. – Выбью зуб – все расскажешь.
– Давай, рискни здоровьем!
– Да ну тебя к черту, – плюнул Каримов. – Нет у тебя ума – твое дело, но ты бы представил, как мама будет переживать, если с тобой что-нибудь случится.
– Будет? Точно?
– А ты проверить хочешь? Мало тебе того раза, когда тебя в подвале держали? Ведь не лицо было, а сплошной синяк. Мама чуть с ума не сошла. Кузь, тебе двадцатник скоро, а ты все не веришь, что мы тебя любим?
Кузя улыбнулся и потер шею.
– Я чувствую.
– Дурак ты.
– Сам такой.
– Так чья рубашка-то была?
– Какая рубашка? – прикинулся ветошью Кузя.
– Та, которой тебя так надежно связали.
– А-а, эта… Не знаю. То есть знаю. Она валялась на стройке.
– На стройке? Ну-ну…
– Баранки гну! Отстань ты от меня! Что-то башка разболелась. А тебе вообще Марину твою встречать пора.
Тимур глянул на часы, чертыхнулся и выскочил из дома.
Едва за ним закрылась дверь, Кузя схватился за телефон.
– Тамара Михайловна? Гуцуев вернулся?
– Вернулся, – проворчала женщина. – Говорит, купался. Рубашку, говорит, сперли. Ведь наверняка продал, поросенок! Спиртным и куревом, правда, не пахнет. И то слава Богу.
– Спасибо, Тамара Михайловна, – выдохнул Кузя и устало повалился на диван.
Знаете, как животные выбирают себе вожака? По запаху. От сильного пахнет агрессией, от слабака – страхом. Все очень просто. Каждая особь устроена по-своему. У одного животного в момент опасности выделяется гормон – норадреналин, воздействует на нервную систему и заставляет броситься на врага и убить. Люди называют это отвагой, храбростью, смелостью. Именно такую особь, пусть даже и не самую сильную, но самую решительную и агрессивную выбирает стая своим вожаком. Гормон трусости – адреналин пахнет страхом. Этот запах заставляет других животных преследовать слабака иногда безотчетно и не ради добычи, а просто следуя инстинкту и законам естественного отбора. Адреналин – предшественник норадреналина в синтезе гормонов, несовершенный, незавершенный гормон силы. Незавершенный гормон – несовершенная особь. Выживать, а уж тем более быть вожаками должны совершенные.
Человек – такое же животное, как и все остальные. В физиологическом смысле. И у людей в момент опасности внутренний конфликт «бей или беги» разрешается точно так же, как и у любого другого зверя. Не умом, не духовными качествами, а преобладанием в организме одного гормона над другим. Человек, по большому счету, не властен над собой и не может по собственной воле превратиться из труса в смельчака. От труса всегда будет пахнуть страхом. Он всегда будет слабой, даже не физически, а духовно и душевно слабой особью. Жить, а уж тем более руководить, должны сильные!
Я безошибочно чуял даже самые слабые, пусть всего в несколько десятков молекул, запахи отваги или страха. Я знал, что из человека, кровь которого отравлена адреналином, как ядом, никогда не выйдет хороший убийца, только жертва. Просчитался я только тогда, когда решил, что бомж, забредший на ночлег в облюбованный мною зал, станет жертвой. Меня обманул перешибающий все другие запахи дух разложения и тлена. Бомж оказался не так-то прост и смог защититься в момент опасности. Напасть все же не смог. Что ж, и на старуху бывает проруха. Обидно, что чутье подвело меня.
Один-единственный раз встретил я на своем пути человека, от которого волна безудержной отваги катилась, затопляя все на своем пути, как морской прилив. В его теле, в его крови не было ни одной молекулы гормона страха. Он был совершенен настолько, что исходившая от него сила просто парализовала меня. Я ничего не мог сделать, не мог даже двигаться, когда он был рядом. Это был тот самый мальчишка, который горько плакал сегодня над разоренным тайником под опорой теплотрассы. Сейчас он еще ребенок, и полное отсутствие страха, а значит, и инстинкта самосохранения может сыграть с ним злую шутку. Но если он выживет и вырастет во взрослую особь, он станет настоящим вожаком. Он сможет повести за собой толпы, войска, страны, и его норадреналина хватит на всех, кто пойдет за ним, увлекаемый отвагой и совершенной силой.
Солнце не даром весь день пекло измученную землю и грело торфяные карьеры и неспешную реку: с Волги поползли тяжелые сизые тучи, и солнце устало погрузилось в них, не дожидаясь близящегося вечера.
Я решил, что достаточно на сегодня прогрел свое тело, сидя на ржавой трубе. Совсем не радовала перспектива попасть под дождь, а уж тем более – в грозу, и я поспешил убраться от греха подальше в подвал.
Глава 24
Гроза наползала на левый берег, била дальними молниями в Волгу и глухо огрызалась громовыми раскатами. Над горизонтом ворочались тяжелые тучи, солнце в панике валилось в дальний лес, но не успело, и, испуганно прыснув длинными лучами, наконец, было погребено под грозовым обвалом. Шумный ветер пролетел по дорожке, гоня навстречу Тимуру невесть откуда взявшиеся в середине лета желтые березовые листья.
Парень шел так быстро, как только мог, чтоб не сорваться на бег. Ему не хотелось, чтобы дождь застал его на стройке. Хватит на сегодня Кузиных приключений здесь. Надо еще разобраться и заставить брата сказать правду. Нет, его связал не маньяк. Если бы на Кузю напал настоящий убийца, да что там, если бы на него напал кто-то незнакомый, он был бы в истерике и вмиг выложил бы все о нападении в подробностях. Того, кто на него напал, Кузя, ужасный трус, не испугался нисколько. Кто это мог быть? Какой-нибудь первоклассник, про себя усмехнулся Тимур. Ну, ладно, мальчишка лет двенадцати. Но ребенок не смог бы так мастерски связать его. Надо придумать, чем шантажировать брата, если не поможет грубая сила.
До университета оставалось совсем чуть-чуть, метров двадцать, когда на Тимура рухнул дождь. Будто на голову прицельно перевернули огромное ведро с холодной водой. Каримов даже не мог сразу войти в холл, ждал, когда вода стечет с него, стоя под козырьком у входа.
– Боже мой! – подскочила к нему Марина, едва он показался в дверях. – Ты же простудишься!
– Да ничего…
– Снимай с себя все немедленно!
– Все?
– Все! Ой, ну нет, – смутилась она, покраснела и рассмеялась. – Знаешь, ты тут раздевайся, повесим все сушиться. Включим обогреватель. А я сейчас сбегаю в кладовку, принесу тебе какой-нибудь халат.
Она выволокла из-под стола масляный радиатор, включила и стала перебирать ключи в ящике стола. Тимур стаскивал с себя мокрую рубашку, и Марина старалась на него не смотреть. Нашла нужную связку, бросилась к двери и тут же, случайно или нарочно, налетела на парня.
Он поймал ее, обнял, притянул к себе. Марина обеими руками прижала к груди ключи, словно пыталась защититься, отстраниться, но лишь на секунду. Она все еще боялась поднять глаза и взглянуть Тимуру в лицо, а потому видела перед собой его смуглую рельефную грудь, все еще не высохшую от дождя, и это было еще труднее, чем смотреть ему в глаза. Девушка зажмурилась, а Тимур обхватил ладонями ее голову, склонился к ее лицу и поцеловал в свежие, пахнущие малиной губы.
Он не мог сказать, каким был этот первый поцелуй: волнующим и сладким, волшебным и долгим… Он был – невыразимым, неописуемым, неповторимым! Тимур понял, что этот поцелуй он запомнит на всю свою жизнь. Марина опустила руки, вся прильнула к нему, запрокинув голову, и, наконец, связка ключей с грохотом упала парню на ногу.
Кузька был прав, подумал Тимур, когда Марина все-таки вырвалась от него и выскочила за дверь. Кажется, я уже много лет упускаю в своей жизни самое главное!
Он совершенно не умеет целоваться, думала Марина, прижимая ладонь к губам, будто боясь растерять весь жар поцелуя. Не умеет! Удивительно!
Она добежала до кладовки, где хранились канцелярские запасы и всякий хозяйственный инвентарь: ведра, швабры, халаты для уборщиц и запасные – для студенческих субботников. Руки дрожали, и она никак не могла попасть ключом в замочную скважину, а когда попала, не могла вспомнить, в какую сторону ключ поворачивается. То есть, она, конечно, помнила, что поворачивается он по часовой стрелке, но он не шел, а в другую сторону – не отпирал замок. Попробовав и так и сяк, Марина нажала на ручку, и дверь подалась. Подалась и вдруг распахнулась, что-то большое, грузное, будто тяжелый мешок, вывалилось из кладовки, Марина отпрянула, а потом завизжала так, что в окнах коридора задребезжали стекла. А Тимур Каримов, успевший раздеться до плавок, выскочил из кабинета.
