Нападавший вскрикнул и отпрянул. Всего на секунду, но этой секунды Маше хватило, чтобы вырваться и снова броситься прочь, сначала на четвереньках, почти ползком, а потом – поднявшись из последних сил – бегом.
Нож, которым она собиралась защищаться от Митьки Гуцуева, остался в сумке вместе с перцовым баллончиком, сумка – черт знает где. Маша не знала куда бежит, лишь бы скорей, скорей! Прочь!
– Стой! Стой, тебе говорю! – раздался голос прямо над ее ухом.
Она снова завизжала, метнулась к ближайшему зданию и прыгнула через промоину в песке прямо на торчавший из крыльца лестничный пролет. Взлетев по ступенькам, она оказалась внутри здания на какой-то площадке без перил и услышала, как матерится ее противник, не решаясь или не сумев взобраться на висячую лестницу.
Маша сменила бег на быстрый шаг, пытаясь перевести дух. Она не помнила, что это за здание, хотя вдоль и поперек изучила когда-то весь недострой. Но должен же быть еще какой-нибудь выход! Она пробиралась по длинному темному коридору, потом попала в большой, залитый солнцем зал с огромными окнами без рам и стекол. Пока бежала через него, слышала только собственные шаги, отдававшиеся предательским эхом. И снова – в темный коридор. Выход – солнечное пятно впереди – она увидела, повернув за очередной угол. Скорей! Выйти, сориентироваться, решить, куда лучше бежать: в университет, к шоссе и автобусной остановке или, может быть, в знакомый с детства лес, исхоженный до самой Волги. А если врагу этот лес тоже знаком с детства?
Маша ринулась к выходу, но солнечный прямоугольник вдруг погас. Он, убийца, насильник, враг, заслонил собой дверной проем. И вновь она не увидела его лица от страха и против света.
Она снова развернулась и побежала, споткнулась, упала, превозмогая острую боль в колене, поднялась, и побежала опять. Теперь шаги ее врага грохотали в гулком коридоре прямо за спиной, и ничто не могло их заглушить.
Маша поняла, что совершила ошибку, когда уже взобралась по лестнице на третий этаж. Куда?! Она сама загнала себя в ловушку. Лестница могла оказаться единственной, и путь к спуску ей отрежет убийца.
Он был уже совсем близко, а впереди – только железная лесенка на крышу, далеко не достающая до пола. Маша ни за что не подтянется, а мужчина, наверное, – с легкостью, но она все равно схватилась за ржавую арматуру, потянулась, перехватила руками, уцепившись за следующую перекладину. Еще рывок – руками выше, еще – и она смогла опереться коленом на самую нижнюю ступеньку, и, когда содрала это и без того больное колено, поняла: теперь уж она точно залезет! Но когда Маша выбралась на крышу, ее преследователь уже был возле железной лестницы. Он, действительно, оказался на крыше гораздо быстрее, чем Маша, но теперь она уже была готова к его появлению.
Решив не сдаваться до последнего, Рокотова схватила первое, что попалось ей прямо у чердачного лаза, и приняла жесткую стойку с обрезком арматуры в руках. Со стороны она, наверное, смотрелась забавно: без блузки, в одном только кружевном бюстгальтере, в рваных на коленях брюках и одной туфле. Обрывки блузки и вторую туфлю она потеряла где-то по дороге, по дороге, приведшей ее в ловушку, где она должна либо умереть, либо убить. Такой вот нехитрый выбор. И враг снова занял более выгодную позицию: выбравшись на крышу, он опять оказался спиной к солнцу, и Рокотова опять не смогла разглядеть его лица, только слышала, как он смеется.
– Убирайся! – крикнула она, еще крепче сжимая свое ржавое оружие.
– Иди ко мне, – ответил мужчина. – Тебе не будет больно.
– Не больно – что?
– Все. Все, на что ты согласишься.
– Только на одно – раскроить тебе башку!
– О-ох! – усмехнулся он. – Ну, иди, попытайся. Я все равно справлюсь с тобой.
Он сделал шаг – она отступила. Зачем она заговорила с ним? Зачем он ответил? Если б просто кинулся, Маша, не раздумывая, ударила бы его, а теперь… Черт! Не хватало еще жалеть эту сволочь, он-то ее не пожалеет. Но ударить первой Маша не могла. Не могла!
– Иди сюда, – он сделал еще шаг, осторожный, мягкий, кошачий. – Ты нужна мне, сильная, красивая, горячая. Слышишь?
Маша отступила еще на шаг, последний. Теперь совсем рядом край крыши, больше отступать некуда. Если она сделает еще хоть полшага, она уже не сможет даже размахнуться, чтобы ударить и не упасть при этом вниз.
– У тебя красивое тело. Ты знаешь, как тебе будет хорошо со мной?
Рокотова почувствовала, как у нее вдруг задрожали ноги и сердце поднялось куда-то к горлу. Бред, сумасшествие, безумие, но ей вдруг захотелось бросить вниз с крыши ржавый прут и шагнуть навстречу врагу. Не просто шагнуть, а обнять, прижаться всем телом, впиться губами в неведомые губы, которые она так толком и не увидела. А потом… Потом воспользоваться моментом и скинуть противника с крыши. Если он не успеет сбросить ее.
Враг увидел или почувствовал ее минутную слабость и, больше не опасаясь, двинулся к жертве. Маша швырнула в него кусок арматуры, от которого мужчина легко увернулся. Ей было так страшно сделать последний шаг! Вперед, к зовущему ее убийце, или назад, за край крыши… В последний момент она вспомнила о Павле, о том, как она любит его, как он ей нужен.
И Маша Рокотова сделала последний шаг. Развернулась спиной к врагу и прыгнула вниз с крыши.
Как жаль! Ну что ж так не везет-то? Я был уверен, что он догонит эту женщину. Смешно было даже сомневаться и думать, что ей удастся убежать. Но с самого начала все пошло не так.
Ей слишком хорошо знакомо это место, и сам антураж ее не пугает. Странно, я нечасто видел ее здесь и уж точно не заметил, чтобы она бродила по зданиям и зарослям между ними. Но местность она знала отлично. Еще немного – и ушла бы от убийцы, даже не прыгая с крыши. Да и какой он, к черту, убийца! Упустил такой удачный момент, когда сбил ее с ног! Осталось только чуть-чуть сжать ладони на горле жертвы. Вместо этого он рвет на женщине одежду. Тьфу! Почему в этот раз желание овладеть ее телом одержало победу над желанием убить? Это неправильно, неверно, недоступно моему совершенному разуму.
И даже, когда ему удалось загнать женщину на крышу, когда, казалось, он все-таки сделает свое дело, хотя бы просто сбросив ее вниз, он снова дал ей время найти выход.
Женщина прыгнула с крыши трехэтажного здания. Прыгнула, потому что другого выхода у нее не было? Или потому что все просчитала и знала, что не разобьется? Вряд ли знала. Могла только надеяться, что удастся ухватиться за гибкие ветви высокой старой ивы. Ей удалось. Ива хоть и затрещала возмущенно обломанными ветками, но все же приняла и опустила женщину на землю. Спасла. Даже не упав и не ударившись, женщина бросилась бежать.
Мужчина, не раздумывая, прыгнул следом за своей несостоявшейся жертвой. Но старая ива не подхватила его на свои ветви. Может, в тот момент налетел ветер, но дерево отпрянуло, отстранилось всем своим зеленым телом, и мужчина глухо, как мешок с песком, ударился о землю и остался лежать без движения.
Глава 41
Казалось, что в горло залили расплавленный свинец, который вот-вот сожжет легкие. А сердце давно уже взорвалось, и осколки его стучат в ушах, в животе, в мокрых от пота ладонях, в сбитых босых ступнях.
Молодые девчонки возле университета шарахнулись от нее, как от чумной, и что-то кричали вслед. Маша Рокотова не понимала – что. Последним усилием, каким-то чудом из последних сил поднялась она по выщербленным ступеням на крыльцо. Распахнувшаяся в этот момент тяжелая дверь едва не убила Машу. Из здания вылетел Садовский. Не успела она обрадоваться и подумать, что все ее мучения позади, как ректор набросился на нее.
– А-а! Ты! Явилась? Поздно! Поздно ты явилась. Дождалась, когда я окончательно обделаюсь перед всем университетом, и пришла полюбоваться. В этом твой хваленый профессионализм? В идиотской речи, которую ты мне написала? В умении предать в самый ответственный момент? Зачем ты прислала своего бывшего мужа и вице-губернатора? Они прекрасно спелись с Зайцевым и уже заключают договор о сотрудничестве. Ты тоже с ними? Давай, топай, а то не успеешь урвать кусок пожирней!
Он оттолкнул Машу с дороги, даже не обратив внимания на то, что она ударилась о стену.
– А я тебя любил, – сказал он напоследок, сбегая с крыльца.
– Да пошел ты, – выдохнула Рокотова.
Ей уже ничего не хотелось и ни на что не было сил. Маша опустилась на бетонный пол крыльца и закрыла глаза.
Может быть, она заснула, может, на секунду потеряла сознание… Или не на секунду? Только первое, что она услышала, когда очнулась, были слова на незнакомом ей языке. Кто-то поднимал ее под руки. Маша не сразу сообразила, что ее ведут вниз по ступенькам и дальше, к подъехавшей машине.
И вдруг – голос Ильдара за спиной:
– Стойте! Стойте, что здесь происходит? Куда вы ее ведете?
Ему ответили на том же незнакомом языке, а потом на русском.
– Эта женщина была здесь, у двери. Наши гости думают, что она бездомная или больная. Она в крови, нужно ехать в больницу…
Ильдар уже подхватил Машу на руки.
– Ничего не нужно. Я муж этой женщины. Мы сами разберемся. Маша, ты в порядке?
– Да, в порядке, – выдавила она.
Дверь хлопнула, через секунду Рокотова увидела Иловенского.
– Маша?! Что с ней? Что случилось?!
Он содрал с себя рубашку и укрыл ею женщину. Ильдар нес Рокотову к крыльцу.
– Да, мы справимся, – ответил Иловенский на встревоженные вопросы иностранцев. – Мы разберемся, это моя жена.
– У этой женщины два мужа, и она неодетая брошена у двери? – удивился переводчик.
Маше стало смешно.
Вскоре она уже сидела в кабинете Зайцева, кутаясь в широкую рубашку Павла, и пыталась пить горячий чай. Ее по-прежнему трясло, и чашка плясала в руках.
Ильдар уже наорал на нее и все еще продолжал бы ругаться, если б Павел не выставил его за дверь. На стройку ловить маньяка послали охрану Сычева и Каримова и вызвали милицию.
– Маш, неужели ты совсем не помнишь, как он выглядел? – пятый раз спрашивал Иловенский.
– Нет, я не разглядела.
– Но почему? Ведь сейчас светло.
– Он все время стоял против солнца. И мне было страшно! И не говори со мной об этом!
Ее голос срывался на крик, и Павел прекращал расспросы.
В кабинет снова ворвался Каримов.
– Что тебя понесло на эту стройку?! Тебе приключений мало? Пашка, когда ты, наконец, посадишь ее дома под замок? Это же еще счастье, что ей удалось спастись. Кстати, как тебе удалось?
– Я спрыгнула с крыши.
– О! Видишь? Она спрыгнула с крыши и чудом не сломала себе шею.
– Кажется, преступник прыгнул вслед за мной и, наверное, сломал себе шею. Он остался там лежать, у трехэтажного корпуса.
– Ты прыгала с третьего этажа?! – испуганно прошептал Иловенский.
– А ты думал с первого? – съязвил Ильдар. – Экстрима маловато! А что не с пятого-то?
– Отстань ты от нее, – огрызнулся Павел. – Слава Богу, жива осталась.
– Все до разу.
– Иди уже отсюда. Мы сейчас домой поедем.
– Никуда вы не поедете, – отрезал Каримов. – По крайней мере, пока не приедет милиция и во всем не разберется.
Когда приехала милиция, оказалось, что разбираться пока не в чем. Никакого мужчины на недострое не нашли, только привезли Машину сумку, валявшуюся прямо на дорожке. Сама Маша со страху почти ничего не могла сказать. Врач со «Скорой», побывавший здесь еще до милиции, сделал ей укол успокоительного, и ее неумолимо клонило в сон. Павел, наконец, увез ее.
Глава 42
Ни о каком сексе не могло быть и речи, не только потому, что за стенкой спали мальчишки. Маша к ночи уже выспалась и теперь лежала, глядя в потолок, и гадала, в чем же причина накатившей на нее тошнотворной тоски: успокоительное, которое вкололи ей днем врачи, или невыносимый стыд, оставшийся от сегодняшнего происшествия. Пожалуй, все-таки стыд. Было тошно вспоминать, как она едва не бросилась на шею убийце, как хотела почувствовать на своих губах его губы, как ее тело почти отказалось слушаться разума. Почему!? Потому что он был сильным? Напористым? Потому что вел себя, как завоеватель, как победитель? Какие низменные чувства и предательские инстинкты всколыхнуло в ней это нападение? Неужели причина только в том, что он вел себя, как животное, как самец, чувствующий свою силу и превосходство? Дикость какая!
Но, если все именно так, то многое, многое нужно переосмыслить и пересмотреть. Точно так же, разве что с поправкой на интеллект и цивилизованность, вел себя с нею Ильдар Каримов. В любви он был резок, требователен и не способен на компромиссы. С ним всегда было тяжело, он совершенно изматывал Машу и морально, и физически. Но любовь с Каримовым была похожа на серфинг в шторм: ты отчаянно ловишь волну, неимоверным напряжением удерживаешь равновесие и знаешь, что волна все равно накроет тебя, не даст возможности ни дышать, ни выплыть, пока сама не вынесет на поверхность или не вышвырнет на каменистый берег. От такого приключения остаются синяки, ссадины и ни с чем не сравнимый восторг.
В Павле Иловенском не было ничего от дикого самца. Совсем недавно, до встречи с Машей, он слыл ловеласом, любовником совершенно не разборчивым и не способным на настоящие чувства. В тот год, что предшествовал их встрече, женщины в жизни Павла менялись так же часто, как повестки дня в Совете Федерации. Не всегда он был на высоте в постели да и не стремился к этому. Женщина на вечер нужна была ему не для секса, а для того, чтобы не сойти с ума от одиночества и не выброситься из окна. Эту истинную причину Иловенский скрывал ото всех и даже Маше признался совсем недавно. И сразу стал для нее проще, роднее и понятнее.
Он был скорее пассивен в любви, скорее тих и нежен, чем страстен и напорист. И секс с ним напоминал вечернее купание в лесном озере, когда темная вода тепла, как парное молоко, и нет никакой опасности и неизвестности, ведь вода едва доходит до плеч, а илистое дно совсем не вязкое, а мягкое и пышное. От такого купания остается расслабленная усталость, ощущение бесхитростного счастья и желание погрузиться в уютный спокойный сон.
Хорошо плавать в теплом озере, но так волнует воспоминание о серфинге в холодном океане. Но это только воспоминание, которым приятно пощекотать нервы, променять родное озеро на штормящий океан – нет уж, увольте.
Так, может быть, и то, что она почувствовала сегодня, – все оттуда, из воспоминаний об Ильдаре? Из тоски по решительности, властности, силе…
О, Господи! Да вот же, была возможность хватить этой силы по полной программе, стоило только остановиться сегодня там, на стройке. И сила раздавила бы ее, разорвала, разметала так, что тело ее было бы проблемой для похоронного агентства. И, зная все это, она могла еще думать о любви? Какая дикость!
Как стыдно! Как трудно сейчас успокоиться и все забыть. Маше казалось, что, если она вспомнит лицо своего преследователя, ей удастся возненавидеть его, понять, что он не имеет ничего общего ни с Ильдаром, ни с Павлом, ни с кем бы то ни было, кого она знает. Но уверенности в этом не было. Так, может, в этом все дело? Может, когда-нибудь, очень давно, они знали друг друга? Или, напротив, познакомились совсем недавно? Она не была совершенно уверена, но, кажется, он один раз даже назвал ее по имени.
Как жить дальше, когда все переворачивается и становится с ног на голову? Когда самой себя стыдно? Когда делаешь совсем не то, что думаешь, и думаешь совсем не о том, чего хочешь? А, может быть, в давно знакомом серфинге уже и нет ничего волнующего. И теплое лесное озеро вдруг да таит глубокий и неожиданный омут, опасный и манящий.
Павлу Иловенскому мучительно хотелось повернуться поудобнее, но он старательно притворялся спящим, даже дышал глубоко и ровно, знал, что Маше не спит, и боялся ее потревожить. Он чувствовал, что сейчас ей утешения не нужны, и сочувствия она не примет. Ей нужно успокоиться, разобраться в себе и понять, что ее вины в том, что произошло сегодня, нет.
Павел с ужасом гнал от себя мысли о том, что не случилось, но могло случиться, окажись Маша чуть слабее, чуть неувереннее, чуть более подвержена панике. Страшно представить… И не надо! Не надо представлять.
Едва Иловенский привез Машу домой, она сразу уснула, но сон был тревожным и тяжелым. Сначала она звала Ильдара и просила его во сне о помощи, потом обвиняла все того же Каримова так, будто это именно он пытался убить ее. У Павла разрывалось сердце, и он держал спящую Машу за руку даже тогда, когда она, наконец, успокоилась, и сон ее стал глубоким и безмятежным.
Кузе и Тимуру было решено ничего не рассказывать. Но одно дело – решить это вместе с Каримовым и Машей, совсем другое – оказаться одному под их вопросительными взглядами. Делать вид, что вообще ничего не произошло, было решительно невозможно, Иловенский наплел что-то об ученом совете, о том, как расстроилась Маша из-за провального выступления ректора, из-за того, что все пошло против ее планов, вкривь и вкось. Вряд ли ребята поверили, но расспрашивать больше не стали.
– Зачем вы вообще позволили ей нервничать из-за такой ерунды? – сдвинул черные брови Тимур. Сердитый, он был невероятно похож на своего отца.
– Она не считает эти выборы ерундой, – вздохнул Иловенский.
– Но мы-то с вами знаем, что она не права. Павел Андреевич, хотите совет?
Иловенский опять вздохнул.
– Давай.
– Если вы действительно любите маму, возьмите ее и увезите, заприте в вашем доме и не давайте больше ничего решать. Разве не видите: она ходит по лезвию бритвы, вокруг выборов и университета черт-те что творится, а она в одиночку пытается остановить лавину перемен и непонятных преступлений.
– Я так не могу, Тимур. Да, я очень люблю твою маму и хочу, чтобы она стала моей женой, но к этому мы с ней должны прийти цивилизованным путем.
– Оставьте цивилизованный путь для политики, если, конечно, считаете его там возможным. А маме запретите вообще бывать в университете. Она вам потом сто раз спасибо скажет.
– Я вообще не понимаю, почему она так носится с этим старым ректором, может, он ей нравится?
– Павел Андреевич, – подсел к нему поближе Кузя, – при чем здесь нравится-не нравится? Разве вы не видите: мы выросли, заботиться о нас так, как раньше, маме больше не нужно. Она умная женщина и водить нас за руку до пятидесяти лет не собирается. Бабушка ввязалась в эксперименты Тимкиного отца так активно, что мама не может ее остановить и переубедить. Да и сам Ильдар Камильевич теперь живет с тетей Верой Травниковой. Маме вдруг показалось, что она никому не нужна. Вы еще тут тоже…
– Что я? – виновато спросил Иловенский.
– Да ну, ничего. Просто вы вот тоже человек занятой. Для мамы ее новая свобода так непривычна, непонятна. Она не умеет быть предоставлена самой себе. Вот и ухватилась за две вещи, которые требуют от нее заботы и подвижничества: за руководящую работу и за выборы в универе. Сублимация.
– Что?
– Он хочет сказать, что ей не хватает секса, – буркнул Тимур.
– Ну вы вообще!.. – возмутился Павел.
– Да нет, – перебил его Кузя. – Я не про секс. Сублимация материнского инстинкта. Если, например, у кошки утопить котят, а ей подложить крольчат, она станет о них заботиться.
– Ей кошку что ли купить? – совсем запутался Иловенский.
– При чем тут кошка?
– Ты же сам сказал.
– Он сказал, что, если б я его в детстве утопил, мне бы досталось больше маминой заботы, – подвел итог Тимур. – Не нужны ей эти выборы. Хоть вы помогите ей это понять.
– Я попробую, – сдался Павел.
Легко сказать попробую. Но не заворачивать же Машу в ковер и не везти же в Москву силой. Или заворачивать и везти? И куда только подевалась его былая решительность? Он же не такой, совсем не такой. Не сентиментальная размазня. Не из тех, кто прячется за женскую юбку и позволяет бабе командовать собой. Любого человека мог Иловенский заставить делать то, что ему нужно, а уж женщину – и подавно. Машу Рокотову – не мог. Может, дело было в его любви к ней, может, в ней самой. Она, безусловно, не обычная женщина. Такая, которую разгадать, расшифровать ему было не под силу.
Особы слабого пола, с которыми Павел за всю жизнь имел дело, включая его покойную жену, были просты и понятны. Сколько бы ни было кнопочек и задвижечек, ларчик всегда открывался просто: путем помещения банкноты в купюроприемник. Да-да. Именно так и не иначе. Для одной хватало некрупной купюры, для другой – не успеваешь раскрывать кошелек, третья вообще принимала только меха и золото, а четверная – конфеты и букеты. И все равно ларчик открывался, но чаще всего оказывался пуст. Наверное, из всех только его жена оказалась другой. Может, потому Павел на ней и женился. Элеонора любовь и деньги вообще разводила на разные полюса. Она всегда подчеркивала, что любит его не за известность и обеспеченность, ведь когда они познакомились, оба были бедными студентами. И все-таки жить с Элей было легко и просто: если Павел обижал жену, и она плакала, то никаких извинений от него обычно не требовалось. Кругленькой суммы всегда было достаточно, чтобы жена его простила, вытерла слезы и умчалась по магазинам. Все довольны, и все понятно.
С Машей Рокотовой этот фокус не мог пройти в принципе. Не то чтобы она совсем не принимала подарки, но дорогие, действительно, не принимала. И обязательно делала ему ответные презенты. Совершенно невозможно было предложить ей денег. Он попытался, она изумилась. Он сказал, что хочет сделать ей приятное, она ответила: пусть тогда наполнит теплую ванну и откроет бутылочку шампанского.
Маша прекрасно разбиралась в вопросах политики и экономики, в образовании, искусстве и литературе, но в целом она решительно отстала от жизни. Она не понимала, что такое «гламур», считала это слово лишь названием марки женских колготок. Не знала, чем бутик отличается от простого магазина. И не понимала, зачем идти в ночной клуб в то время, когда надо бы ложиться спать. И Иловенский рядом с нею, особенно здесь, в Ярославле, вдруг осознал, что и он тоже не имеет представления ни о гламуре, ни о бутиках, ни о ночных клубах, ни о каких-либо модных атрибутах сегодняшней бурлящей жизни. Он такой же несовременный, как и Маша.
Они жили в унисон, думали однонаправлено, будто были созданы друг для друга. Он чувствовал ее частью себя, настолько родной и дорогой, что потерять Машу – все равно, что лишиться сердца.
Мальчишки правы: он недостаточно внимания уделяет Маше. Но это не от того, что не любит ее или мало ценит, а именно из-за того, что чувствует ее слишком близкой, и не боится потерять, как не боится потерять себя.
Напрасно. Сегодня он чуть было ее не потерял. Как бы стал Павел Иловенский жить дальше, если бы сегодня на недострое маньяк убил Машу? Во что превратилась бы его жизнь? Она сосредоточилась бы в единственной цели: найти и разорвать на части убийцу. А что потом? Как жить, если у тебя вырвали сердце?
Уже рассвело, когда Маша, наконец, уснула и во сне прижалась к Павлу, уткнувшись носом в его плечо. Он осторожно обнял ее. Маша глубоко вздохнула и улыбнулась.
– Я никому тебя не отдам, – прошептал Иловенский.
– Я убью тебя, – во сне прошептала Рокотова.
Глава 43
Павел, Маша и Ильдар даже не представляли, каким глупым было их решение скрыть вчерашнее происшествие от Тимура.
– Как мама? – первым делом спросил Сергей Нестеров, когда Каримов явился в РОВД.
– Нормально, а что?
– Да ничего. Просто я думал, не каждый день на нее нападают маньяки, и с третьего этажа она не раз в неделю прыгает.
– Маньяки? С третьего этажа?!
– Тим…
– Погодите! Что вчера произошло с моей мамой?
– Ты серьезно не знаешь?
– Я дома не ночевал, – соврал Тимур. Он понял, что ему вчера просто соврали.
– Надо ночевать, – проворчал следователь. – На вот, почитай протокол и ее показания.
Пока Тимур читал, его сердце превратилось в рефрижератор и наморозило внутри огромную глыбу льда. К последним строчкам парня била крупная дрожь, и листы прыгали у него в руках.
– Черт возьми! Опять! Что они нас за детей-то малых держат, в самом деле! Она едва не погибла – и будто так и надо. Мужики-то куда смотрели? Взрослые люди! Я тогда сам…
– Не ори, – спокойно сказал Нестеров. – Думаешь, я затем тебе дал эти бумаги почитать, чтоб ты тут поорал? Скажи лучше: ничего необычного в показаниях матери не заметил?
Тимур сердито схватил со стола протокол допроса, который только что в сердцах отшвырнул, и снова уставился в бумагу. Нестеров ждал.
– Даже не знаю… – протянул парень.
– Это я и сам мог сказать. А по делу?
– Вообще – не нормально. Мама – человек не особенно эмоциональный, но очень наблюдательный. С первым понятно, кто угодно испугался бы до смерти, но совсем не увидеть лица нападавшего она все равно не могла.
– Не увидеть или не запомнить?
– Да вот же она говорит: его лица я не видела. И здесь опять: не видела, солнце мешало. Солнце солнцем, но не могла же она вообще ничего не увидеть.
– Вот и меня это зацепило, – кивнул следователь. – Может, у нее зрение плохое?
– Хорошее. Такое впечатление, что она просто не хотела это лицо видеть. В момент стресса ее сознание вот так среагировало. Может быть?
– Может. Вот только почему? Просто от страха?
– Нет, потому, например, что она нападавшего знала, – предположил Тимур.
– Стой, ерунда получается: знала, потому не увидела и не запомнила? Если б знала, сразу назвала бы имя и дело с концом.
Каримов задумался.
– Есть еще вариант: мама может обманывать, чтобы не выдать человека, которого знает, может считать, что сама виновата или сама разберется во всем. Но если это реакция сознания, спровоцированная страхом, то нападавший должен быть очень близким ей человеком.
– Всем привет, – в кабинет ввалился Савченко, большой, мощный, в неизменной кожаной куртке. – Новости есть?
– Да новостей-то по самые уши. Хорошо тебе, ты вчера выходной был, а у нас тут на Тимкину мать напали, – посвятил его Нестеров.
– Где?
– Да все там же. На этом чертовом недострое.
– Блин! Когда?
– Около трех часов дня. На вот, почитай.
Следователь подтолкнул по столу лист с протоколом допроса и следом – с осмотром места происшествия.
Николай потянулся за бумагами боком, чуть скривившись от боли.
– Остеохондроз, зараза. Продуло что ли?
– В такую жару? – удивился Тимур.
– Так в жару особенно опасно. Любой сквозняк – и все, привет.
Он сел за стол и добрых десять минут изучал протоколы.
– Значит, так, – Савченко повертел листы, будто пытался найти в них что-нибудь еще, кроме того, что было написано. – Пиши, пожалуй, рапорт, пусть там установят круглосуточное дежурство. В университете проведем работу, пусть хоть закрываются, а мимо стройки не ходят.
– Не дадут нам туда больше никакое круглосуточное дежурство, давали уже один раз. Надо дать университету предписание, пусть обносят стройку забором и нанимают охрану, – предложил Нестеров.
– Серега, пока этот, заткни уши, Тимур, задрипанный университет найдет средства, силы, людей на забор и охрану, там трупы штабелями будут лежать. Тимур, мать-то как?
– Я только здесь узнал.
– Понятно. А почему вчера маньяка-то не поймали?
– Ничего себе вопросец! – возмутился Нестеров. – Это ты дежурную группу спроси. Мы ж не знаем, сколько времени Рокотова добиралась до университета, сколько она просидела у входа. Все же были на ученом совете, из корпуса мог никто не выходить довольно долго. Разброс по времени может составить целый час. Вызывали кинологов – собака довела только до шоссе. Там преступник либо сел в машину, либо остановил маршрутное такси.
– Надо проверить.
– Вот и проверяй. Подключай ребят. С Рокотовой еще раз побеседуй. Я ж официально не могу оперативникам задания давать. Это должно ваше начальство делать.
– Да ладно, Серега. Пока начальство расчухается…
– Бог даст, дело из района в центр заберут, – мечтательно протянул Нестеров.
– Дело? А все эпизоды по недострою в одно дело объединили? – уточнил оперативник.
– Пока не все. По милиционерам пока внутреннее расследование. И убийство Давыдова тоже особняком. Хотя я думаю, это все из одной кучи. Кстати, сейчас должна сестра Давыдова подойти, сама позвонила и напросилась. Такого по телефону наговорила! Кажется, она совсем не в себе. Посиди, послушай.
– Нет, Сереж, не могу. Мне надо с потерпевшим по делу Михайловского встретиться. Я тебе Тимура оставлю. Он тебе и протокол допроса напечатает, да?
Тимур кивнул.
Сестра Бориса Борисовича Давыдова Татьяна Павловна была женщиной непривлекательной: высокой, полной, с головой, вбитой прямо в широкие плечи без всякой шеи и крупными чертами невыразительного лица. Голос ее был высокий и визгливый с рыдающими интонациями.
– Я знаю, кто убил моего брата! – с порога заявила она.
Нестеров передоложил ей сесть и спросил:
– Кто?
– Это сделала некая молодая девица. Скорее всего, его любовница.
– Понятно. А как ее зовут?
– Откуда мне знать? – изумилась Татьяна Павловна. – Вы милиция, вы и должны узнать.
– Погодите, – потряс головой Нестеров. – Вы же сказали, что вам это известно.
– Я такого не говорила. Я сказала, что это молодая девица. А имя? Имя мне не назвали.
– Кто?
– Да экстрасенс же!
– А-а, – разочарованно протянул следователь. – Татьяна Павловна, это все, что вы хотели рассказать?
– В общем-то, да…
– Понимаете, следствие не может руководствоваться мнением экстрасенса, и я, извините, в такие вещи не верю.
– А я верю! – настаивала дама. – Это хороший экстрасенс, мы с нею давно знакомы и знаете, я слышала рассказы многих людей, кому она помогла.
– Ну, такие истории многие слышали, да только мало кто видел.
