Снарядов! Снарядов!! Снарядов!!! — несся вопль с фронтов, гулко разносился по стране, лязгал в ушах обывателей.
      «Немцы вспахивают поля сражений градом металла и ровняют с землей всякие окопы и сооружения, заваливая часто их защитников землей. Они тратят металл, мы – человеческую жизнь! Они идут вперед, окрыленные успехом,и потому дерзают, мы, ценою тяжких потерь и пролитой крови, лишь отбиваемся и отходим. Это крайне неблагоприятно действует на состояние духа у всех», – сообщает военному министру командир XXIX корпуса блестящий русский генерал Д. П. Зуев.
      На фронте по-прежнему бушевал огненный смерч германской артиллерии. Жуткие вести разносили те, кто испытал таран Макензена — дорогу его войскам прокладывали сотни орудий» в том числе 210 и 305 мм гаубицы. Тонные снаряды по мелким –окопам! С военной точки зрения – крупный «перебор»-вывезти в поле сверхтяжелые калибры. Совершенно не нужное и даже; глупое расточение ресурсов. Скрытый смысл заключался разве в том, что Фалькенгайн как мог берег ударные войска, наступали лучшие из лучших германских корпусов — Гвардейский, 10 армейский и 12 резервный, воспетые кайзеровской пропагандой за отличия на западном фронте.
      Но почему русская армия вдруг оказалась без снарядов, не хватало, винтовок и сапог? Только недостатками в снабжении боевыми и иными видами довольствия фронты объясняли отступление. Выправить их, и тогда дело пойдет на лад — такая точка зрения господствовала в русских штабах. Царь выругался: «Все мерзавцы кругом! Сапог нет, ружей нет – наступать надо, а наступать нельзя».
      В Могилеве, куда перебралась Ставка, Николай Николаевич бесновался. Вызвав к себе одного из руководителей министерства торговли и промышленности,он разложил перед ним огромную, занявшую весь стол, ведомость и заявил: «Здесь показано, что в таком-то месяце я должен получить столько-то снарядов, а в таком-то — столько-то. Расписано на целый год. На бумаге все хорошо, а на самом деле никаких снарядов я не получаю. Скажу вам откровенно, в этих расчетах я ничего не понимаю. Приказал подать объяснительную записку. Ну, написали, но я опять ничего не понял. Понял лишь следующее: они или сами ничего не знают, или нагло врут, обманывают… Разберитесь чем дело».
      Тот разобрался, указав причину (как увидим дальше только одну), – с началом войны Сухомлинов заключил договор с американскими промышленниками о поставке снарядов. Установленные сроки они не выдержали, т.к. не учли, что до начала производства снарядов необходимо переоборудовать предприятия. «Тяжесть этого легкомыслия, если только можно назвать это легкомыслием, усугублялась тем, что одновременно с заключением договора Сухомлинов предоставил американцам огромный аванс в золоте. Благодаря этому, если бы мы стали нажимать на американских промышленников с целью ускорения поставки снарядов, то добились бы того только, что они разорвали бы договор, ибо золотой аванс с лихвой покрывал все их расходы».
      На фронте гибли солдаты, а буржуазию охватила волна радости — режим предстанет виновником бед, обрушившихся на Россию, пора выкатываться на авансцену «спасительницей» Отчизны. Все яснее прорисовывается ее тактика — непомерного преувеличения несчастий на фронте и выпячивания собственной роли радетельницы народного блага. Нехватка всего в действующей армии служила удобнейшим поводом проливать крокодиловы слезы и выражать самые прекрасные намерения.
      Председатель Думы Родэянко, прозванный за внешний вид «самоваром», а за зычный голос-«барабаном», отправился в Могилев, где обратился к Николаю Николаевичу:
      — Ваше высочество, как же так, нельзя же палками драться!
      Последовал ответ вполне в стиле великого князя: – Я должен сказать одно: я верующий человек, и мне остается надеяться на милость божию. У меня нет винтовок, нет снарядов, нет сапог, и я к вам как Верховный Главнокомандующий предъявляю требование как к Председателю Государственной Думы – поезжайте в Петроград в обуйте мне армию, я не могу этого видеть; войска не могут сражаться босыми .
      Родзянко заполучил письменную просьбу Ставки и поспешил в Петроград. «Свой план действий я расположил так, — говорил он, – что если удастся общественное мнение вытащить на сапогах, тогда половина дела сделана; к этому пристегнутся и винтовки, и снаряды». До обеспечения всем этим было еще далеко, но Родзянко получил возможность пока поднять страшный шум — армия пошла на поклон не к правительству, а к «общественности», т.е. к буржуазии.
      В верхушке бюрократии без труда разглядели смысл стенаний Родзянко о босом воине. Он с близкими членами Думы порешил для начала обуть солдат созывом съезда председателей губернских земских управ для обсуждения сапожных дел. За разрешением Родзянко отправился к министру внутренних дел Маклакову.
      – Да, да, то, что вы говорите, вполне совпадает с имеющимися агентурными сведениями, – объявил министр Родзянко.
      – С какими сведениями?
      – По моим агентурным сведениям под видом съезда для нужд армии будут обсуждать политическое положение в стране и требовать конституцию..
      – Вы с ума сошли… – рявкнул Родзянко, подскочив в кресле.
      – Какое право вы имеете так оскорблять меня. Что я, председатель Государственной Думы, прикрываясь в такое время нуждами войны, стал бы созывать съезд для поддержки каких-то революционных проявлений?! Кроме того, вы вообще ошибаетесь, потому что конституция у нас есть.
      Министр устоял. «Общественные» организации принялись за сапоги без бюрократических согласований. Оборотистые промышленники, когда выяснилась нехватка дубильных веществ, послали ходока в Аргентину. «Сапожный» кризис к 1916 году, прошел. Казна очень неплохо платила.
      Но нараставшую кампанию, сосредоточившуюся на Сухомлинове, двор не мог игнорировать. Определенно нужен был козел отпущения за поражения. Тот еще сделал фатальную ошибку, выразив недовольство Распутиным и обозвав его «скотиной». Распутин поклялся «сокрушить» военного министра.
      25 июня 1915 года на заседании Совета Министров фельдъегерь вручил Сухомлинову личное письмо царя, повелевавшее министру сдать должность. Николай II присовокупил: «Сколько лет проработали мы вместе, никогда недоразумений у нас не было. Благодарю Вас сердечно за Вашу работу и те силы, которые вы положили на пользу и устройство русской армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор, более снисходительный, нежели осуждение современников». Современники, собравшиеся в начале августа 1915 года на четвертую сессию Государственной Думы, жаждали министерской крови. В закрытом заседании 345 голосами из 375 Дума предложила правительству предать Сухомлинова суду. Пошло следствие, и в мае 1916 года Сухомлинов угодил в Петропавловскую крепость.
      Уход министра не смягчил страстей. B.B. Шульгин, свидетель и участник происходившего, в глубокой старости попытался передать настроение того времени: «Ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходился нам за счет гибели двух солдат, показывает, как щедро расходовалось русское пушечное мясо. Один этот счет – приговор правительству и его военному министру. Приговор в настоящем и будущем. Приговор всем нам, всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно, в смысле материальной культуры, Россия отстала от соседей.
      То, что мы умели только петь, танцевать, писать стихи и бросать бомбы, теперь окупалось миллионами русских жизней. Мы не хотели и не могли быть «эдисонами», мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать мировую литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. Но зато теперь пришла расплата. «Ты все пела… Так поди же, попляши». И вот мы плясали «последнее танго» на гребне окопов, забитых трупами».
      Статистика: в самой начале войны срединные империи выставили на русский фронт 42 пехотных и 13 кавалерийских дивизий. Против Франции-80 пехотных и 10 кавалерийских дивизий. К осени 1915 года на русском фронте было 116 пехотных и 24 кавалерийских дивизии, на Западе стояло 90 пехотных и 1 кавалерийская дивизия. Следовательно, если в начале войны против России действовал 31% всех вражеских сил, то, спустя год, более 50% всей вооруженной мощи Германии и Австро-Венгрии было сосредоточено на русском фронте. А еще Кавказский театр…

      Штаб Северо-Западного фронта. Главнокомандующий M.B. Алексеев в тяжелых раздумьях – перед его глазами катастрофа на Юге, Ударившийся в панику Иванов уже думает о сдаче Киева и отводе войск за Днепр. Что сулит завтрашний день Северо-Западному фронту, в который включена часть разбитых на Юге войск, среди них тяжко пострадавшая 3-я армия? Таран Макензена превратился в гигантскую клешню, охватывающую центральную Польшу с юга, вот-вот навстречу ей протянется из Восточной Пруссии вторая. Тогда судьба русских войск между Вислой и Бугом предрешена.
      На всем Европейском фронте 108 пехотных дивизий, 16 стрелковых бригад и 35 кавалерийских дивизий. Но неполного состава. По штатам они должны были иметь 1,5 млн. человек, на деле в строю едва миллион бойцов. Что делать?
      «Алексеев, – записывает 8 июня генерал Палицин, — чувствует и, скажу, видит, насколько положение наше при отсутствии средств к борьбе хрупко, он видит и необходимый в наших условиях исход. Гуляя вечером между хлебами, мы, в разговоре, часто к нему подходим и скоро от него отходим. Мы как-то боимся своих мыслей». Палицын, начальник генерального штаба в 1905— 1908 годах, следовательно в прошлом начальник Алексеева, теперь его желанный, уважаемый собеседник. Алексеев делится с ним самым сокровенным.
      «7 июня, — Палицын продолжает свои записи, — вопросы эти требуют заблаговременного решения, они сложны, и последствия этого решения чрезвычайно важны. Дело не в Варшаве и Висле, даже не в Польше, а в армии. Противник знает, у нас нет патронов и снарядов, а мы должны знать, что не скоро их получим, а потому, чтобы сохранить России армию, должны ее вывести отсюда. Массы, к счастью, это не понимают, но в окружающем чувствуется, что назревает что-то неладное. Надежда удержаться нас не оставляет, ибо нет ясного сознания, что пассивное удержание нашего положения само по себе есть одно горе при отсутствии боевого снабжения. В таких тяжелых условиях протекает творческая работа Главнокомандующего, и помочь ему нельзя, ибо решения должны исходить от него».
      Выбора, собственно, не было – нужно было отводить армию,
      пока не потеряно время. Контуры катастрофы обозначались достаточно ясно, и она бы разразилась в полном объеме, если бы стратегический маразм не поразил германское верховное командование, а штаб русского Северо-Западного фронта не сохранил присутствия духа и ясности мышления. Гинденбург, по всей вероятности остро переживая победы Макензена, задумал также отличиться – выдвинуть свою клешню в обход Ковно с севера на Вильно, а далее на Минск. Не вдаваясь в осуществимость этого замысла, все же нельзя не видеть, что планировался очень глубокий охват русского фронта. Фалькенгайн резонно указал, что это не скажется на исходе операции между Бугом и Вислой, т.е. не окажет содействия Макензену, который должен был теперь наступать на север. Фалькенгайн потребовал наступать с нижнего Нарева на юг, из района значительно западнее, чем предполагал Гинденбург.
      2 июля на совещании в Познани Вильгельм II согласился с Фалькенгайном. Казалось, разногласия при постановке основной идеи операции были преодолены, но Гинденбург и Людендорф, скрепя сердце подчинившись кайзеру, все же не считали наревское направление главным. Они не оставили плана охватить русский фронт со стороны Немана. Отсюда распыление сил, облегчившее русской армии уход из-под удара.
      В конце июня — начале июля немцы двинулись по всему фронту. Развернулось трехмесячное тяжелое сражение. Продвижение Макензена и группы Гальвица, созданной Гинденбургом для наступления с севера, проходило очень медленно, с частыми остановками. Русские войска везде оказывали самое упорное сопротивление, а штаб Северо-Западного фронта, не терявший управления, планомерно руководил отходом на восток.
      В погоне за решающим успехом враг не останавливался перед нарушением законов и обычаев войны, широко пустив в дело отравляющие газы. Впервые в войне немцы применили химические снаряды на русском фронте еще в январе 1915 года. Командующие поставили вопрос о контрмерах. В начале марта ставка ответила: «Верховный Главнокомандующий относится к употреблению (химических) снарядов отрицательно». Положение изменилось к началу лета 1915 года: в апреле и мае получили известия о немецких газобаллонных атаках хлором на западном фронте – в районе Ипра, где погибло пять тысяч человек, и на участке 2-й русской армян, в результате которой умерло свыше тысячи отравленных.
      В начале июня ставка обратилась к военному министру: «Верховный Главнокомандующий признает, что, ввиду полной неразборчивости нашего противника в средствах борьбы, единственной мерой воздействия на него является применение и нашей стороной всех средств, употребляемых противником». Хотя последствия газовых атак невероятно преувеличивались, нельзя было допустить, чтобы войска угнетались оружием, которое было только у врага. В России было стремительно развернуто около 200 химических заводов. С осени 1915 года химические команды для выполнения газобаллонных атак стали отправляться на фронт, а с 1916 года армия получает и химические снаряды. Для зашиты академик Н.Д. Зелинский создает эффективный угольный противогаз.
      Путь германской и австрийской армий, вступивших на территорию России, отмечали повальные убийства мирных жителей и пленных, разнузданный грабеж. С фронта шли сообщения об истязаниях захваченных в плен, выставлении перед собой под обстрел в качестве прикрытия мирных жителей. Даже Людендорф признавал, что германская солдатня отбирала у населения лошадей, скот, продовольствие, бралось все, что попадалось под руку. Население прифронтовой полосы знало, что его ждет, тысячи людей снимались с мест и уходили вместе с русскими войсками. Потоки беженцев запрудили дороги, осложняя воинские перевозки.
      То была народная трагедия, названная современниками емкими, ныне напрочь забытыми словами, – Великое Отступление.
      В начале августа оставлена Варшава. Без боев очищаются крепости Ивангород, Гродно, Осовец, Брест-Литовск. Алексеев с большим искусством выводит войска на восток. Во время Великого Отступления русское командование совершает, пожалуй, одну крупную ошибку — Алексеев преувеличил возможности сопротивления Новогеоргиевска. Он, видимо, не сообразил, что дружины ополчения, 58-я и 63-я сильно потрепанные пехотные дивизии, никак не компенсировали вывод из крепости накануне подхода германцев полнокровной 2-й пехотной дивизии.
      Враг без больших усилий овладел всеми западными фортами крепости — Зегрж, Дембе, Сероцк, Бельямин и обрушил огонь сверхтяжелых орудий на внутренние форты. Комендант Бобырь растерялся до такой степени что среди офицеров крепости получила поддержку мысль арестовать его и избрать другого руководителя обороны. Не успели. Немцы пошли на штурм.
      В результате Новогеоргиевск продержался всего десять дней –от обложения крепости до сдачи ее 20 августа. В плен попало около 80 тыс. человек.
      Прискорбной неожиданностью явилась необоснованная сдача крепости Ковно 22 августа. Виновником оказался трусливый комендант генерал Григорьев. Двинский военно-окружной суд, рассмотрев 19 – 26 сентября 1915 года дело Григорьева, признал: виновен в том, что не подготовил крепость к обороне, а когда неприятель уже ворвался в нее и крепостная артиллерия с частью пехоты «доблестно вела бой с германцами», комендант, «самовольно» покинул свой пост. Григорьева приговорили к 15 годам каторжных работ.
      В результате этих непредвиденных событий Алексеев не смог осуществить подготовленный контрудар и был вынужден оттянуть правое крыло фронта. Вероятно, то был единственный случай непредусмотренного отхода за все Великое Отступление.
      В кровопролитных схватках русские войска дрались превосходно, но мужество и жертвенность не могли компенсировать все возраставшей нехватки вооружения и боеприпасов. «Трудно на словах передать всю драматичность того положения, в котором оказалась русская армия в кампании 1915 года, – писал Н.Л. Головин. — Только часть бойцов, находящихся на фронте, была вооружена, а остальные ждали смерти своего товарища, чтобы, в свою очередь, взять в руки винтовку. Высшие штабы изощрялись в изобретениях, подчас очень неудачных, только бы как-нибудь выкрутиться из катастрофы. Так, например, в бытность мою генерал-квартирмейстером 9-й армии я помню полученную в августе 1915 года телеграмму штаба Юго-Западного фронта о вооружении части пехотных рот топорами, насаженными на длинные рукоятки, предполагалось, что эти роты могут быть употребляемы как прикрытие для артиллерии. Фантастичность этого распоряжения, данного из глубокого тыла, была настолько очевидна, что мой командующий генерал Лечицкий, глубокий знаток солдата, запретил давать дальнейший ход этому распоряжению, считая, что оно лишь подорвет авторитет начальства. Я привожу эту почти анекдотическую попытку ввести «алебардистов» только для того, чтобы охарактеризовать ту атмосферу почти отчаяния, в которой находилась русская армия в кампанию 1915 года».
      Потери убитыми и ранеными России достигают рекорда –в среднем 235 тыс. в месяц, против 140 тыс. за всю войну. Великое Отступление обошлось русской армии в 1.410 тыс. убитых и раненых. Учет тех, кто погиб, был труден, а зачастую, невозможен: тяжелораненые погибали на оставленных полях сражений или добивались неприятелем. При отступлении части торопливо хоронили «своих» и «чужих» убитых. Все чаще при отпевании у свежевыкопанных братских могил-рвов звучали скорбные слова священников: «Имена же их Ты, Господи, веси». А где-то в тылу многие годы все ждали весточки от давно ушедших в землю.
      Когда бессчетные солдаты и офицеры гибли только потому что не были вооружены и обучены – о чем было слишком хорошо иэвестно,-это вызвало понятные горечь и гнев. Смерть настигала без разбора — нижних чинов и тех, кто мог бы рассчитывать на иную судьбу. «Во время Великого Отступления, – писал старик Милюков, — на этом страдальческом пути и я потерял дорогую мне могилу, которую никогда не пришлось увидеть. Около Холма был убит мой младший сын Сергей. Это был талантливый мальчик, подававший большие надежды… Вопреки моим настояниям он пошел добровольцем… Получил его первое письмо с фронта: он живо описывал свою первую атаку, восторгался солдатами, которые учили новоиспеченного начальника элементарным приемам борьбы. Тон письма был возбужденный и радостный. Немного спустя — получилось первое известие о его смерти. Генерал Ирманов был известен своей непреклонной суровостью. Этих новоиспеченных он посылал в опасные места в первую голову, охраняя свои кадры. Отряд сына отправлялся на отдых после отсиженного в окопах срока. Но австрийцы быстро наступали, и отряд был повернут в пути, чтобы остановить атаку. В этот день тринадцать таких же молоденьких офицеров погибли в импровизированной схватке. Но атаки не остановили наступление… Это была одна из тех ран, которые не заживают. Она и сейчас сочится. Извиняюсь перед будущим читателем за это отступление».
      Ненависть к режиму за его ведение войны пронизывала все общество. Стоит ли вывешивать горе неграмотной русской женщины в глухой деревне, зашедшейся плачем, и сдержанную скорбь людей из «образованных» слоев, способных, как,например, Милюков, переложить груз пережитого на бумагу.
      Скорбные вереницы санитарных поездов развозили по всей России раненых — живое доказательство происходившего на фронтах. «Надвигается на нас горе великое, — писала о тех днях легендарная русская певица H.В. Плевицкая. — Вот оно грянуло, содрогнулась земля, и полилась кровь. Не стану описывать того, что знает каждый, а я сбросила с себя шелка, наряды, надела серое ситцевое платье и белую косынку. Знаний у меня не было, и понесла я воину-страдальцу одну любовь… Лежит передо мной изувеченный неизвестный человек, и никаких чинов-орденов у него нет. Он, видишь ты, не герой, а свою жизнь отдает отечеству одинаково со всеми главнокомандующими и героями. Только солдат отдает свою жизнь очень дешево, иногда и по ошибке то-то же главнокомандующего». Плевицкая не претендовала на обобщения. Несмотря на неслыханную славу в те годы, она осталась русской женщиной из курской губернии…
      В годину тяжких испытаний взоры многих обратились к союзникам. В мае-июне русское Верховное Главнокомандование обратилось с официальными просьбами открыть наступление на Западе, чтобы снять невыносимое бремя на Восточном фронте. 7 июля 1915 года в Шантильи собрался первый за войну межсоюзнический военный совет, где совещались представители Франции, Англии, России, Бельгии, Сербии и Италии, вступившей в войну на стороне Антанты в мае 1915 года. Русский военный агент во Франции Игнатьев просил нанести «решительный удар» на Западе, пока Германия скована на Востоке. Услышав слово «решительный» Жоффр нахмурился и объяснил, что при обозначившемся размахе войны самые блестящие успехи не приводят к решительным результатам, размеры военных усилий зависят от итогов работы промышленности. На совете постановили, что на Западе будут предприниматься «локализованные действия», большое наступление откроется по накоплении запасов снарядов и пополнении артиллерии.
      Частные наступательные операции на Западном фронте летом 1915 года немцы без труда отбили, справедливо расценивая их как отвлекающие. Обещанное большое наступление началось в самом конце сентября в Артуа и Шампани, где немцы были ближе всего к Парижу. В бой пошли 53 французских и 14 английских дивизий при поддержке 5 тысяч орудий. Только французы израсходовали на артиллерийскую подготовку три миллиона снарядов. Итог – продвижение за две недели на 10-15 километров, атакующие, понеся большие потери, уткнулись во вторую полосу германской обороны и остановились. Позиционное сидение на Западе возобновилось.
      Игнатьев заметил: «Некоторым утешением для русской армии могло явиться только обнаружение на французском фронте германских гвардейского и X корпусов, вернувшихся из России в самом плачевном, обтрепанном виде». Они были переброшены вместе с другими соединениями из Белостока в Шампань за трое с половиной суток. Но было уже поздно — уход германских войск на Запад совершился тогда, когда кампания 1915 года на Восточном фронте подошла к концу.
      Доверие к союзникам рушилось. Крылатой в русской армии стала фраза: «Союзники решили вести войну до последней капли крови русского солдата». Английский военный представитель генерал Нокс записывает разговор осенью 1915 года с генерал-квартирмейстером штаба Западного фронта Лебедевым: «Разговор коснулся доли тягот, выпавших на долю каждого из союзников, и маленький Лебедев, горячий патриот, увлекся во всю. Он сказал, что история осудит Англию и Францию за то, что они месяцами таились как зайцы в своих норах, свалив всю тяжесть на Россию. Я, конечно, спорил с ним… Лебедев ответил, … что Англия делает много, но она не делает всего, что могла бы делать. Россия ничего не бережет и все отдает: что может быть дороже ей, чем жизнь ее сынов? Но она широко ими жертвует. Англия же широко дает деньги, а людей своих бережет… Он сказал: «Мы же продолжаем войну. Мы отдаем все. Думаете ли Вы, что нам легко видеть длинные колонны населения, убегающего перед вторгающимися немцами? Мы прекрасно сознаем, что дети на этих повозках не доживут до весны». Что мог я ответить на это, ибо знал, что многое из сказанного Лебедевым правда. Я говорил, что мог. Я надеюсь только, что говорил не глупее, чем некоторые из наших государственных деятелей, на беседах которых я присутствовал».