Протопопов действительно развил бурную деятельность, частично карательную. Он добился выведения Петроградского округа из подчинения Северному фронту. Протопопов не доверял командующему фронтом Рузскому и считал, что в случае революционных выступлений в столице их легче подавить,если округ будет независим от фронта. Министерство внутренних дел потребовало от властей на местах пресекать постановку политических вопросов на земских собраниях и в городских думах. Полиция стала арестовывать членов рабочих групп военно-промышленных комитетов.
Но правительство не могло никак выработать четкого курса в отношении оппозиции в правящих кругах. Николай II распорядился заготовить «на всякий случай» манифест о роспуске Думы, а тем временем государственный механизм разлаживался на глазах. В самом Министерстве внутренних дел ушли в отставку два товарища министра, не желавшие больше работать с Протопоповым. 5 января 1917 года «Русские ведомости», внешне скорбно, но внутренне торжествуя, сообщили: «Бюрократия теряет то единственное, чем она гордилась и чем старалась найти искупление своим грехам, — внешний порядок и формальную работоспособность».
Растерянность овладела и широкой буржуазной оппозицией. В стране определенно нарастали грозные события. А кто охранит власть имущих? Шульгин попал на совещание, где «были все» — видные деятели Думы, земцы. Мелькали лица Гучкова, Некрасова, князя Львова, но было множество других, собрание никак не носило узкого характера.
«Сначала разговаривали «так», потом сели за стол. Чувствовалось что-то необычное, что-то таинственное и важное… Я не понял в точности. Но можно было догадываться. Может быть, инициаторы хотели говорить о перевороте сверху, чтобы не было переворота снизу. А может быть, совсем другое. Во всяком случае, не решились. И, поговорив, разъехались. У меня было смутное ощущение, что грозное близко. А эти попытки отбить это огромное были жалки. Бессилие людей, меня окружавших, и свое собственное в первый раз заглянуло мне в глаза. И был этот взгляд презрителен и страшен… Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских скамей в министерские кресла при условии, чтобы императорский караул охранял нас…
Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала у нас кружилась голова и немело сердце».
Вероятно, так представлялось дело непосвященным, но бок о бок с ними были те, кто знал, — российские масоны. Они отделывались общими фразами на многолюдных сборищах и неукоснительно хранили тайну своих планов. Нет сомнения, что только они в правящей верхушке России выступали сплоченной ячейкой, имея достаточно четко проработанный замысел.
Что могло противопоставить самодержавие? 14 февраля Дума возобновила свои заседания. Первый день работы ознаменовался выступлениями, острие которых было направлено против власти. На трибуне побывал Пуришкевич, всем известный участник убийства Распутина. Он прокричал обвинения лично против Протопопова, который ставит выбор: либо Дума должна стать «лакейской министра внутренних дел», либо ее роспуск. То, что Пуришкевич вообще получил слово,— критерий бессилия правительства.
На следующий день Милюков сообщил, что власть вернулась к курсу, который проводился до 17 октября 1905 года. Указывая театральным жестом на министерские скамьи, Милюков открыл «Там нет народа, там нет никого, кроме вот этих бледных теней, которые приходят сюда и уходят молча, не решаясь вступить с нами не только в сотрудничество,но даже и в разговор,и удивляли нас по временам какими-то обрывками фраз на непонятном языке, который принадлежит не нашему столетию». Милюков закончил: в этой войне Россия «победит вопреки своему правительству, но она победит!» Вслед за Милюковым ораторствовал Керенский, обругавший правительство и предложивший быть готовым «к великим событиям лета», т.е. к новому наступлению русской армии.
На следующих заседаниях Думы выпады против власти продолжались, но кроме битых разговоров об «ответственном министерстве» ничего нового не прозвучало. Николай II, которому докладывали о брани думцев, решил было явиться в Думу и объявить о даровании такого министерства, но в последний момент передумал и 22 февраля поспешно уехал в ставку в Моги лев. Почему? По всей вероятности, поддался настояниям великого князя Михаила Александровича, который скорее не по своей инициативе, а по поручению противников Николая II запугивал царя «недовольством армии». Он де Верховный Главнокомандующий и не в Ставке.
Это казалось ему важнее других известий, по словам Вырубовой, «глубоко возмутивших их и которые их сильно обеспокоили. Государь заявил мне, что он знает из верного источника, что английский посол сэр Бьюкенен принимает деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с великими князьями по этому случаю. Государь добавил, что он намерен послать телеграмму королю Георгу с просьбой воспретить английскому послу вмешиваться во внутреннюю политику России, усматривая в этом желание Англии устроить у нас революцию и тем ослабить страну к времени мирных переговоров». Просить же об отозвании Бьюкенена государь находил неудобным: «это слишком резко», как выразился царь. Хотя до конца царствования оставалась неделя, самодержец так и не понял, что союзники России уже сделали выбор в пользу буржуазии, языкатые представители которой заверяли, кого, могли, и говорили, где могли, что они лучше и надежнее поведут войну, чем царизм.
В купе по дороге в Могилев царь прочитал прощальное письмо Александры Федоровны, радовавшей достоверно известным ей: «Наш Друг (Распутин – Н.Я.) в ином мире тоже молится о тебе». От себя царица добавила: «Кажется, дела поправляются. Только, дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским… дай им теперь порой почувствовать твой кулак. Они сами просят об этом — сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура».
Царь не задержал с ответом, написав 23 февраля: «Ты пишешь о том, чтобы быть твердым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного, резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место». Это писалось в тот день, когда Петроград был охвачен революцией! Самодержец всероссийский не слышал ее грозной поступи.
Впрочем, недалеко ушли от него те, кто убеждали себя, что держат руку на общественном пульсе страны и даже будто бы способны управлять событиями, — масоны. Отбросив партийные и межпартийные распри, они вели дело к «упорядоченному», в их понимании, переходу власти в руки буржуазии, в форме только военной диктатуры или, если угодно, хунты, естественно, не связанной никакими законами. Кого же планировали масоны поставить во главе хунты? «Вспомним, — писал Мельгунов, –что Хатисов должен был указать на сочувствие заговору ген. Маниковского. И со стороны именно Некрасова, несколько неожиданно для «левого» кадета, в частном заседании Государственной Думы, в полуциркульном зале, 27 февраля было сделано, по свидетельству Шидловского, предложение о военной диктатуре и вручении власти популярному генералу, имя которого и назвал Некрасов. Это был генерал Маниковский».
Хунте не было суждено утвердиться у власти, а товарищ военного министра А А. Маниковский не сел в кресло или седло «военного диктатора», уготованные ему той частью правящих Деятелей, которые именовали себя масонами. Революционный взрыв обогнал график их тайной работы. В тот день, 27 февраля, когда Петроград был в руках восставших масс, предложение Некрасова о введении военной диктатуры, по словам Милюкова, было «неудобным». В переводе с думского жаргона это означало новое обострение революционной борьбы, острие которой неизбежно обратится против буржуазии, прокрадывавшейся к власти.
В дни, когда героический рабочий класс штурмовал цитадель царизма, Гучков мрачно вещал: «Революция, к сожалению, произошла слишком рано». Дворцовый переворот, который должен был опередить весеннее наступление русской армии, был спланирован гучковцами на середину марта. В эмиграции, в вихре обвинений и контробвинений экс-политиков, Гучков утверждал: «Сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось». Это, конечно, неверно. А Маниковский? Другое дело, что генералы не рвались в первые ряды заговорщиков, а предпочитали выждать исхода схватки политиков.
Размышляя на склоне лет о причинах провала планов контрреволюции в 1917 году, Милюков писал о положении царизма и буржуазии в канун февральской революции: «Обе стороны, вступившие в открытую борьбу, к чему-то готовились. Но это «что-то» оставалось где-то за спущенной завесой истории, и ни одна сторона не проявила достаточно организованности и воли, чтобы первой поднять завесу. В результате случилось что-то третье, чего — именно в этой определенной форме — не ожидал никто, что… получило немедленно название начала великой русской революции».
В то время, когда буржуазия обсуждала способы и методы взятия власти, в стране стремительно нарастал кризис, по рожденный войной, все тяготы которой правящие классы свалили на народ. Последствия были очевидны для знавших истинное положение в стране. В самом конце 1916 года руководство полиции представило «наверх» доклад, в котором о положении в Петрограде говорилось в недвусмысленных выражениях и, пожалуй, пророчески:
«Рабочий пролетариат здесь близок к отчаянию, и достаточно какого-нибудь одного даже провокационного сигнала, что бы в столице разразились стихийные беспорядки с тысячами десятками тысяч жертв… Даже в том случае, если принят что рабочий заработок повысился на 100%, все же продукты повысились в цене на 300% в среднем. Невозможность до быть даже за деньги многие продукты питания и предметы первой необходимости, трата времени на стояние в очередях при получении товаров, усилившиеся заболевания на почве скверного питания и антисанитарных жилищ… и пр. сделали то, что рабочие уже в массе готовы на самые дикие эксцессы «голодного бунта»… Запрещение рабочих собраний — даже в целях устройства лавочек в столовых, — закрытие профессиональных организаций..: заставляют рабочие массы… резко отрицательно относиться к правительственной власти и протестовать всеми мерами и средствами против дальнейшего продолжения войны». Невиданными темпами развивалось стачечное движение боевого российского рабочего класса. Если в 1915 году в забастовках приняли участие 571 тысяча рабочих, то в 1916 году вышли на улицу 1172 тысячи рабочих. Начало 1917 года ознаменовалось мощными забастовками, в первую очередь, рабочих Петрограда. Они шли под лозунгами большевистской партии, требовавшей положить конец самодержавию, бессмысленному избиению миллионов людей в империалистической войне. Революционная Россия видела в шествии масс пролог светлого будущего, в Берлине в правительственных канцеляриях чиновники потирали руки, усматривая в этом начало конца великой страны.
И немец крался…
Крупным элементом большой стратегии Срединных империй были упования на принцип «разделяй и властвуй». В самом грубом приближении речь шла об упорных попытках внести раздор среди держав Антанты и примыкавших к ним США. Одновременно, хотя это меньше бросалось в глаза, Берлин и Вена работали внутри государств антигерманской коалиции, методами, в наше время названными психологической войной, сея раздоры, поддерживая и провоцируя выступления нацменьшинств, обостряя неизбежные классовые противоречия и прочее в том же духе. Тогдашняя Россия с множеством запушенных социальных и политических проблем оказалась особенно уязвимой для происков австрийской и германской агентуры. Активность ее росла соразмерно тому, как тускнели надежды на победу чисто военными средствами, и глухое отчаяние заползало в резиденции сильных в этих странах.
Исполинский вал Восточного фронта нависал над Срединными империями. Даже в залитых кровью траншеях на Западе немецкая солдатная с ужасом и страхом говорила о ярости схваток на русском фронте. В «Моей борьбе» А.Гитлер, солдат западного фронта, вернувшись к году 1916, сказал: «Победу России можно было оттянуть – но по всем человеческим предвидениям она была неотвратима». Он понимал — погибель шла с Востока. В другом лагере, держав Согласия, видный военный лидер той войны У.Черчилль имел возможность анализировать происходившее на высшем уровне и из первых рук. «По тем ударам, которые Российская империя пережила, по катастрофам, которые на нее свалились, мы можем судить о ее силе.., — писал он в книге «Мировой кризис» в начале тридцатых. — Жертвенное наступление русских армий в 1914 году, которое спасло Париж, упорядоченный отход, без снарядов и снова медленное нарастание мощи. Победы Брусилова — пролог нового русского наступления 1917 года, более мощного и непобедимого, чем когда бы то ни было. Не смотря на большие и страшные ошибки существовавший в ней строй к этому времени уже выиграл войну для России… Но никто не смог ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависели жизнь и слава России. На пороге победы она рухнула на землю, заживо пожираемая червями». Ре жим подтачивался изнутри, а война неизмеримо усилила этот процесс.
Еще до начала войны австрийские разведчики вели не очень заметную сепаратистскую пропаганду на Украине, частично в отместку за панславистскую пропаганду российского «Нового времени». Запутанные ходы австрийских подстрекателей украинских националистов после августа 1914 года привлек ли внимание политического отдела германского генерального штаба и иных кайзеровских организаторов тайной войны против Российской империи. Постепенно Германия переманила к себе австрийскую агентуру. Берлин превратился в неоспоримый центр этой деятельности, а методы раздувания националистических устремлений немцы частично опробовали и наработали на военнопленных русской армии. Политический отдел кайзеровского генштаба издавал для пленных русской национальности газету «На чужбине», но использовал куда большие силы и средства для обработки украинцев, белорусов и финнов. Когда по завершении войны тайное стало явным, князь А.М.Волконский в книге «Историческая правда и украинофильская пропаганда» (Турин, 1920) написал:
«Когда-нибудь будут напечатаны данные опросов наших солдат, прошедших через австро-германский плен; тогда русское общество узнает, как в специальных школах пропаганды наши враги прививали десяткам тысяч наших темных «малых сих» мысль, будто они не русские, а отдельный украинский народ, не белорусы, а рутены, и как с истинно дьявольским искусством и сатанинской злобой внедряли в их души ненависть к братьям и к матери Родине. Цель врагов ясна, но каково должно быть партийное ослепление, чтобы спешить навстречу их желанию раздробить Россию и тем обеспечить порабощение германцами и Великой, и Малой, и Белой ее частей. Братья, опомнитесь, покуда не поздно!» Писал Волконский на излете гражданской войны, когда воочию увидели, к чему привели процессы, обозначившиеся, помимо прочего, уже в германском плену.
Исполнителей предначертаний политического отдела немецкого генштаба среди националистов всех мастей было более чем достаточно. Не только между пленными. «Германские посольства в нейтральных странах, – эпически повествует Г.Катков, – держали в постоянной осаде финские националисты, польские дворяне, украинские клирики, кавказские князья и разбойники с большой дороги, революционные интеллигенты всех направлений, все они хотели основывать освободительные комитеты, печатать националистические пропагандистские листки и создавать какие-нибудь независимые и свободные национальные государства в результате раздела Российской империи. Сначала среди тех, кто брался добровольно помогать немцам, не было представителей сложившихся русских революционных партий – обеих социал-демократических и эсеров». В интересах придания большей эффективности тайной войне, накал которой со стороны Германии усиливался, нужно было всеми силами исправить этот дефект, ибо националисты, полезные для растаскивания Российской империи, были бессильны затронуть становой хребет мощи нашей страны — русского народа. Немецкие эксперты обратились к спекуляции на социальных проблемах. Благо Германия тогда слыла родиной моднейшего социализма.
По весне 1915 года обнадеживающие вести пришли в Берлин из Константинополя. К германскому послу в Турции Вагенхейму явился некий Парвус (А.Л.Гельфанд), меньшевик, близкий к Л.Д.Троцкому. Он развил перед немецким дипломатом честолюбивый план организации «революции» в России. Кайзеровских дипломатов мало трогало, что красноречивый визитер исповедовал кредо перманентной революции, опасной для любой династии, включая Гогенцоллернов, их взволновали соблазнительные перспективы очень скоро свалить Романовых. Верительные грамоты Первуса, как революционера, следовательно, знавшего дело, были аутентичными, посему его в марте приняли в Берлине на самом высшем уровне. Сладкой музыкой в ушах канцлера Бетман-Гольвега и самого императора прозвучали посулы Парвуса еще поднять сепаратисткие движения в Финляндии и на Украине. По, распоряжению Вильгельма II Парвуса вознаградили германским гражданством и вручили 2 миллиона марок — деньги на поддержку украинских и финских сепаратистов, а также большевиков, обосновавшихся в Швейцарии во главе с В.И.Лениным, звавших к поражению своего правительства в войне и уже по одной этой причине заслуживавших благоволение немецких милитаристов, испытавших все новые неудачи на фронтах.
Парвус вступил в контакт с Лениным, который довольно уклончиво реагировал на его внушения. Владимир Ильич хорошо знал этого Гельфанда, склонного к авантюрам. Парвус, обосновался в Копенгагене, где занялся сомнительными финансовыми операциями в интересах сбора сумм, потребных для «революции». Немецкое участие в его делах сомнений не вызывало, но русские революционеры, особенно большевики, отчаянно нуждались. Еще в марте 1915 года он получил в Берлине на «революцию» в России миллион марок, в декабре того же года еще миллион рублей.
Гельфанд утверждал, что сумеет вывести на улицы в Петрограде в годовщину «кровавого воскресенья» 9 января 1916 года не менее 100000 демонстрантов. Обещания Парвуса немецким разведчикам далеко не оправдались, однако Берлин в июле 1916 года ассигновал на описанные цели еще 5 миллионов марок. Вильгельм II, как и подобало кайзеру, излил монарший гнев на нерасторопность, а коль скоро по понятным причинам не был склонен полагаться на «чернь» в России», то он потребовал от Бетмана-Гольвега утроить усилия через людей приметных – «банкиров, евреев и прочих». Это перенесло центр тяжести подрывных действий в высшие сферы Петрограда. Агентура Парвуса в России выбивалась из сил, пытаясь выполнить немецкие предначертания, подкармливая тех, кого Черчилль уместно назвал «червями», заживо пожиравшими Россию.
Граф Брокдорф-Ранцау, оставивший заметный след в истории германской дипломатии, а тогда посол в Дании, не мог нахвалиться Парвусом. В одном из донесений в Берлин, выдав аттестат Парвусу как «блестящему» человеку, «разработавшему замечательный план по организации в России революции», заключал: «Победа и, следовательно, мировое Господство за нами, если вовремя удастся революционизировать Россию и тем самым развалить коалицию». Увы, Парвус и его люди не были одиноки в этих усилиях.
В Швейцарии, не покладая рук, трудился за отделение Эстонии от Российской империи член эстонского национального комитета Кескюла, обслуживающий не только немецкую миссию в Берне, но и политический отдел кайзеровского генштаба. Он протоптал дорожку и к В.И.Ленину. Посланник Германии в Берне Ромберг депешировал Бетману-Гольвегу 30 сентября 1915 года о том, что Кескюле «удалось договориться об условиях, на которых русские революционеры готовы заключить с нами мир в случае успешного завершения революции». В изложении Ромберга ленинская программа помимо реализации известных социалистических требований (установление республики, конфискация крупной земельной собственности и пр.) содержала положения, которые «не исключают возможности отделения от России тех национальных государств, которые могут стать буферными».
Ромберг рекомендовал правительству: «Программу Ленина не следует, конечно, предавать гласности… Обсуждение этой программы в печати лишит ее всякой ценности». Еще посланник присовокупил: «По мнению Кескюла, было бы важно, чтобы мы немедленно оказали помощь движению ленинских революционеров в России. Он лично доложит об этом в Берлин». Доложил, конечно, и обивал пороги генштаба и министерства иностранных дел, домогаясь немецкой помощи «революции» в громадной России в интересах эстонских сепаратистов, стремившихся сорвать куш пожирнее с русского народа.
В острой партийной борьбе тогда и впоследствии подчеркнуто выпячивалась проблема «немецкого золота», на которое-де была совершена революция в России. А.Ф.Керенский в своих мемуарах «Россия на историческом повороте» относил за счет этих средств многое в поражении Временного правительства. Ссылаясь на труд немецкого профессора Ф.Фишера, он определял субсидии немцев большевикам в 80 миллионов марок золотом. Но тот же Фишер в использованной Керенским книге «Внешняя политика кайзеровской Германии 1914-1918 гг.» (1961) предостерег – эти суммы нужно рассматривать в правильном контексте. На 30 января 1918 года специальный фонд на пропаганду и особые цели составлял 382 миллиона марок, на Россию из него пошло 40580997 марок или около 10%. На поддержку любых противников тогдашнего строя в России. Результаты? Расхожее утверждение антикоммунистов — большевики-де были платными, а следовательно, послушными агентами Вильгельма II. Заглянем на год вперед — к исходу 1918 года. Гогенцоллерны и Габсбурги лишились короны, а Советское правительство во главе с В.И.Лениным отпраздновало первый год существования.
Схватки различных спецслужб в нейтральной Швейцарии в годы первой мировой войны дело заурядное, и дивятся этому разве неофиты-историки. Естественно, политэмигранты пользовались повышенным вниманием разведок, сцепившихся в смертельной схватке коалиций, а изгнанники стремились использовать это в своих целях По личным склонностям и вкусам разведчик А Даллес (основоположник и директор ЦРУ в 1953—1961 гг.) в беседах с подрастающей порослью рыцарей плаща и кинжала любил возвращаться к временам той войны, когда он но собственному признанию совершил жуткий промах. Его, резидента американской разведки в Швейцарии, одолевали политэмигранты из различных стран.
Даллес, естественно, устал от странных, часто дурно одетых и голодных посетителей, развивавших по большей части безумные планы и почти всегда венчавших свои рассуждения просьбой дать денег Среди прочих приема у Даллеса на исходе 1916 года добивался и очень настойчиво некий русский Как-то он снова пришел в приемную Даллеса. Слегка приоткрыв дверь, американец в щель увидел крепкого лысого человека с рыжеватой бородкой, нетерпеливо мерившего шагами комнату Даллес поежился: снова разговор о деньгах, скучно А молодость брала свое, наставительно оканчивал рассказ Дал лес в пятидесятые, «меня ждала партия в тенниc с прекрасной дамой». Он решительно предпочел ее общество общению с плешивым русским, прикрыл дверь и отправился на корт, навсегда утратив возможность лично познакомиться с В. И.Лениным. Мораль, подчеркивал Даллес, никогда не отказывать в таких обстоятельствах никому в приеме. Историки ЦРУ вычислили: Ленин зашел к Даллесу незадолго до отъезда в Россию, по всей вероятности, посоветоваться о немецких субсидиях большевикам.
В наши дни в западной литературе сказано все и даже с лихвой об этой скандальной тайне тех лет. Впрочем, такой уж большой? Обратимся к «Воспоминаниям» министра иностранных дел России С.Д.Сазонова, простоявшего на своем посту почти всю великую войну. Он указал в 1927 году, когда вышли его мемуары: «По уверениям немецкого социалиста Берн штейна, никем не опровергнутым, германское правительство отпустило на нужды русской революции семьдесят миллионов марок». Так что никаких секретов нет.
«Главным козырем германской политики, — заканчивает Сазонов, – оказалось удачное объединение ее усилий с усилиями революции, разложившей военные силы России. Благодаря этому, час германского поражения был отсрочен на полтора года. Слепота русских правящих кругов, в которые в период бездержавия пробралось с заднего крыльца немало недостойных лиц, сделала возможным успех заговора против чести и целости России и затем в скором времени поста вила ее па край гибели».
Буржуазия и царизм выстроились друг против друга, каждая сторона не отрывала глаз от ненавистного противника, подстерегая каждое его движение. Они и были на деле пресловутыми черчиллевскими «червями», которые как известно лишены зрения. Где им было увидеть исполина, вставшего на пороге политической арены — народ.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ: РАЗВЯЗЫВАЮТСЯ НЕКОТОРЫЕ УЗЛЫ
Наступали великие и страшные времена. Оценка в зависимости от классовой точки зрения. Грянул 1917, год революций. К исходу его те, кто совсем недавно горели желанием рассесться хозяевами земли русской, оказались у разбитого корыта Могучее половодье силы и воли народной, как карточные домики, снесло хитроумные планы буржуазии, а в ожесточенном огне и муках гражданской войны рождалась новая страна
Под руководством В.ИЛенина партия большевиков вывела Россию из войны. Наша страна заплатила страшную цену за антинародную политику царизма и Временного правительства — 1,8 миллиона убитых на фронтах и умерших от ран соотечественников. Пo абсолютным потерям Россия не имела равных в лагере Антанты Но если бы наша страна продолжала воевать, этот кровавый счет неизбежно катастрофически возрос бы.
Западные союзники взвалили на Россию в 1914—1916 годах главную тяжесть вооруженной борьбы Партия большевиков провела титаническую работу, чтобы покончить с империалистической войной. Зов партии был услышан и понят в России, решающее большинство населения страны пошло за большевиками к миру. На Западе же призывы большевиков, отвечавшие коренным интересам всего человечества, были объявлены «предательством» дела Антанты За безумие правителей пришлось дорого заплатить солдатам Западного фронта, многие из которых продолжали верить империалистической пропаганде Некоторые из них прозрели, лишь пройдя кровопролитные кампании 1917—1918 годов
Мудрость ленинского руководства избавила русский народ от этих испытаний, сохранила жизнь миллионам людей.
Партия большевиков победила в революции и в войне, что оказалось по плечу только великой России Опозоренная царизмом, оплеванная отечественной буржуазией, восстав как Феникс из пепла, держава расправила исполинские крылья
Исторический поворот, поражающий воображение и в наши дни через много десятилетий после российского Октября создал своеобразную инерцию. Мы иной раз склонны упускать из виду ту страшную опасность, которую представляли для судеб Отчизны замыслы буржуазии, задушенные в зародыше революцией Победили, мол, и все тут Но претенденты на опустевший престол были много опаснее даже царизма как молодой хищник куда кровожаднее одряхлевшего льва Всемирно-историческое значение Октября, помимо прочего, в величайшей своевременности — меч революции поразил гадину в тот самый момент, когда она только-только становилась на ноги и не успела окрепнуть.
Ныне носителей чудовищных планов, пожалуй, почти не осталось в живых. Иные погибли с оружием в руках, сражаясь против народа в те годы, другие бесславно угасли в эмиграции, унеся в могилу неосуществленные тайные замыслы. Задним числом люди с короткой памятью стараются изобразить их некими рыцарями, бескорыстными служителями «демократии». Антикоммунисты нагромоздили горы книг о славных надеждах февраля 1917 года, будто бы увядших в Октябре того же года.
Работающие в этом ключе всеми силами и средствами до отказа используют внешнюю сторону событий, полагая, что пружины действий буржуазии надежно скрыты. Нет! Стоит пролить свет на значение сверхорганизации русского масонства и те изощренные методы, которыми они попытались замаскировать свои следы на магистральной дороге истории нашей Родины.
…Он был умным и даже талантливым человеком, Николай Виссарионович Некрасов, только отдал свои незаурядные способности служению Злу. В десятилетие, предшествовавшее 1917 году, а на него и падает вся политическая деятельность Некрасова, незримая рука высоко вознесла его по причинам, которые не понимали даже те, чье дело он отстаивал. 28-летний профессор кафедры статики мостов и сооружений Томского политехнического института, Некрасов в 1908 году прошел депутатом в Государственную Думу от кадетов. Он встретил Февраль 1917года товарищем Председателя Думы, был последовательно министром путей сообщения, министром финансов, заместителем премьера Керенского во Временном правительстве, разошелся с ним во время корниловского мятежа и был отправлен в почетную ссылку генерал-губернатором Финляндии, где его застала Октябрьская революция.
Милюков даже в глубокой старости не мог без содрогания слышать имя ближайшего коллеги по кадетской партии Некрасова. «В дни Временного правительства, — писал Милюков в «Воспоминаниях», — я тогда уже имел основание считать Н.В.Некрасова попросту предателем, хотя формального разрыва у нас еще не было. Я не мог бы выразиться так сильно, если бы речь шла только о политических разногласиях .. Хуже было то, что Некрасов, видя быстрый рост влияния Керенского, переметнулся к нему явно из личных расчетов Он был, конечно, умнее Керенского и. так сказать, обрабатывал его в свою пользу. По впечатлению Набокова, мало его знавшего вначале, «его внешние приемы подкупали своим видимым добродушием», «он умел казаться искренним и просто душным», но «оставлял впечатление двуличности, — маски скрывающей подлинное лицо». Вопреки Набокову, «первой роли играть» он не мог и даже, не желая рисковать, к ней и не «стремился». Он более способен был играть роль наушника тайного советчика, какого-нибудь «серого преосвященства» Он слишком долго цеплялся за колесницу временного победителя, и сам свел на нет свою политическую карьеру, когда пришлось прятаться от достигнутого успеха»
Милюков, почитавший себя проницательным человеком ушел из жизни, так и не поняв, кто стоял рядом с ним. Некрасов обладал поразительным даром мимикрии и необъяснимым желанием держаться в тени.
