Это чувство отнюдь не представляло собой того «панславизма», о котором любил упоминать кайзер Вильгельм, толкая австрийцев на окончательное поглощение сербов. Это было сочувствие к обиженному младшему брату. Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длинный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучили к чувству своего рода национального рыцарства. Это чувство защитника обиженных славянских народов нашло свое выражение в слове «братушка», которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов и которое так и перешло в народ. Теперь вместо турок немцы грозили уничтожением сербам – и те же немцы напали на нас. Связь обоих этих актов была совершенно ясна здравому смыслу нашего народа».
Реконструировать прошлое с достаточной степенью точности безумно трудно, но полезными вехами на этом пути могут быть рассказы забытых людей в забытых книгах. Они были современниками и в меру своих сил передали биение пульса той эпохи, дали срез настроений обычного человека, не претендовавшего на большее, чем занести свои впечатления на бумагу. К нашему времени страницы изданных тогда книг пожухли, но психология, по крайней мере авторов, видна, хотя они, понятно, не могли поставить пережитое в связь с дальнейшими событиями, потрясшими Россию.
… Манифест об объявлении войны застиг 27-ю пехотную дивизию, вскоре прогремевшую своими подвигами, в Восточной Пруссии,в лагерях Виленской губернии. Мобилизация прошла быстро и спокойно. Полки пополнились по штатам военного времени. Сверх штата прибыло много тех, кто по праву составлял золотой фонд армии, – запасных унтер-офицеров, часто с георгиевскими крестами и медалями за японскую войну. За отсутствием вакансий старших унтер-офицеров назначали вместо взвода на отделение, а немало младших унтер-офицеров встали в строй рядовыми. Так было повсеместно, не только в 27-й дивизии. В иных ротах в рядовых ходило до двух десятков закаленных в японской войне и на службе унтер-офицеров. Фатальная ошибка, порожденная желанием выступить немедленно во всеоружии! Они и разделили судьбу рядовых — легли в первых боях. У противника была иная практика — значительная часть кадрового унтер-офицерского состава осталась в тылу для подготовки развертывавшейся армии.
В руках тех самых офицеров, очерненных АН. Куприным в «Поединке», оказалась грозная сила армии, собиравшейся в бой. Опостылевшая мирная жизнь забыта, впереди война – цель жизни офицера. Переживания командного состава не были сложными. Командир роты 106-го Уфимского полка капитан А.Л. Успенский (естественно, монархист) размышлял: «Главное не опозориться, не осрамиться со своей ротой, а умереть – все равно — суждено только один раз, и, ведь так красиво умереть за Родину на поле брани! «Нет больше сея любви, как душу свою положить за други своя», ведь именно эта евангельская фраза самого Иисуса Христа (Ин., .15:13 – Н.Я.) была написана на стене в моей 16-й роте, вокруг киота с ротным образом! А на этом образе изображен был св. первомученник архидиакон Стефан, убитый разъяренной толпой язычников за свою проповедь о Христе и, значит, первым положивший душу свою за Самого Христа!».
Надо думать, религиозный багаж ротного и вверенных ему солдат был не тяжел. Не шел дальше наставлений священника о «взгляде православного сына церкви на дозволительность войны», подкрепленного «указаниями из слова Божия» на этот счет. А рассуждения там предельно просты: на силу – сила. Безрассудно не бороться со злом, ибо тогда зло победит добро. Все дело в том, чтобы не противиться злу злом. Да и что углубляться в раздумья, когда апостол Павел сказал .«Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного». (1. Тим., 5:8.)
От мыслей возвышенно-религиозных к делам земным — полк завершал подготовку к выступлению. И вот настал День, на площади в Вильно выстроился «покоем» для напутственного «на брань» молебна 106-й Уфимский полк. 3500 штыков, при пуле-
метной команде (8 пулеметов), роте службы связи. Команда: «Смирно! Под знамя слушай на караул!» Блеск шашек и штыков, свышевековое знамя (пожалованное в 1811 году) качнулось и застыло перед знаменной ротой. Солдаты в полном походном снаряжении замерли.
На аналой кладут большой позолоченный образ святого Великомученика Димитрия Солунского, покровителя полка, и образ Уфимской Божией Матери. Размеренные слова команды: «на молитву – шапки долой, певчие, перед полк». Писал Успенский: «Прекрасное слово о мужестве и небоязни смерти произнес наш полковой священник, всеми уважаемый пастырь. При целовании Креста он всех офицеров и солдат окропил освященной водой. Затем — горячее слово командира полка, напомнившего о присяге, о любви к царю и Родине, «ура». Оркестр играет «Боже, царя храни!» У многих на глазах слезы в эту торжественную минуту».
Молебен и морально-политическая подготовка исчерпана, полк двинулся на вокзал. По тротуарам несметные толпы провожающих обрамляют сизую щетину штыков. На перроне торопливое прощание, бледные заплаканные жены благословляют офицеров, вешают на шеи ладанки с зашитыми святынями. Наивная и горячая вера – они уберегут от пули «моего».
И гром оркестров, замечательная русская военная музыка, не имеющая равной в мире, за счет которой еще Наполеон относил многое в победах российского оружия. Но кто возьмется указать, почему с началом войны все чаще звучал хватающий за душу марш «Прощание славянки»? Написанный совсем недавно и промелькнувший как-то незамеченным, марш этот с августа 1914 года стал необычайно популярным, под неописуемо скорбные звуки его отходили к границе бесконечные эшелоны с бесчисленных вокзалов. На Запад, на ратный труд, подвиги и смерть катились кадровые полки великой русской армии, полные мрачной решимости, вобравшие в себя цвет обученных военному делу людей.
Формула «За Веру, Царя и Отечество» была достаточной в первые годы войны для основной части офицерского корпуса и считавшихся серой безликой массой миллионов нижних чинов. Но все же и тогда пытались понять, какие мысли таятся под черепными коробками, прикрытыми тонким сукном солдатских бескозырок, на которые вскоре ливнем хлынет вражеская шрапнель. Кто марширует в густых колоннах на погрузку в красные ящики товарных вагонов со стандартным обозначением содержимого:» сорок человек, или восемь лошадей»?
Некий журналист уже в 1915 году поторопился с большой книгой «… С железом в руках, с крестом в сердце». Бодрое название, радость военных цензоров, плохо гармонировало с душераздирающим содержанием:«Русский солдат, уходя на войну, прощается. И он и все окружающие определенно уверены в том, что раз война – значит, смерть. Для того и война, чтобы людей убивали. Я был свидетелем проводов запасного. Когда все уже было кончено, когда осталось только занести ногу на колесо и прыгнуть в телегу, крестьянин обошел сзади ее, стал среди улицы и истово, обдуманно отвесил четыре поясных поклона на четыре стороны. Потом встряхнул волосами, оглядел светлое, яркое, летнее небо и сказал:
— Прощай, белый свет!
И, махнув рукой, полез в телегу.
Такой солдат идет на войну с тем, чтобы умереть… Для того и война, чтоб людей убивали — велит начальство, что лучше по одному – пущай по одному. Требуется, чтобы взводом, или ротой, или полком, — можно и так; в конце концов, результат один и тот же: смерть, к которой он приготовился еще в то время, как говорил:
— Прощай, белый свет!
И если рана, жизнь — это просто счастливая, но почти совершенно, непредвиденная случайность».
Трагический, удручающе-фаталистический взгляд. Но он получил величайшее распространение далеко за пределами России. Собственно на нем зижделась вера в безотказный «русский каток» — безликие миллионы в серых шинелях затопят Германию и дадут победу просвещенным европейцам лагеря Антанты.
Впрочем и в самой России находилось немало таких « европеизированных «, особенно среди собственность имущих. Генерал С. А. Добровольский, начальник мобилизационного, отдела, впоследствии писал об обилии «всевозможных просьб и ходатайств, письменных и личных, которые поступали к военному министру через мобилизационный отдел, об освобождении или, в крайности, об отсрочке призыва в войска. Подобные просьбы поступали не из толщи народа, а от нашего культурного общества и из среды буржуазии. И какие только кнопки ни нажимались для удовлетворения ходатайств. Конечно, на первом месте шла протекция в виде рекомендательно-просительных писем от
лиц самого высокого положения в мире бюрократии в по происхождению. Борьба с этим злом велась, но необходимо признать, преимущественно безуспешно. Протекция – одна из коренных язв уклада нашей русской жизни, бороться с которой можно только дружными усилиями самого общества. И в горячке дней мобилизации было не до этого».
Невидимые миру слезы мобилизационного отдела, а в численном выражении тысячи среди миллионов, уходивших на войну. Царские военачальники не испытывали и тени сомнения в том, что в их руках пластический человеческий материал, обладавший сказочными свойствами выправлять их просчеты и промахи, даже самые грубые. Простая мысль о том, что бесчисленные ряды армии состояли из несравненных русских людей, каждый из которых нес в себе мир неповторимых чувств, желаний и надежд, не осенила окостеневшие в чиновничьей рутине умы.
Потребовался Год 1917, чтобы описанная точка зрения была признана несостоятельной. Тот же Милюков в глубокой старости – в годы второй мировой войны, обратившись к истории первой, высмеял миф о «вековой тишине», как представлялось в 1914 году, царившей в России. «Конечно, русский солдат, –писал он, – со времен Суворова показал свою стойкость, свое мужество и самоотверженность на фронте. Но он же, дезертировав с фронта в деревню, проявил с неменьшей энергией свою «исконную преданность» земле, расчистив эту свою землю от русских лэндлордов… Когда-то русский сатирик Салтыков отчеканил казенную формулу отношения крестьянина к тяготевшим над ним налогам: «йон достанет». Йон не «достал», также, как «йон» и не мог на фронте пополнить своим телом пустоту сухомлиновских арсеналов. «Вековая тишина» таила в себе нерастраченные силы и ждала, по предсказанию Жозефа де-Местра, своего «Пугачева из русского университета».
Это показал опыт двух русских революций 1917 года.
Но в 1914 году власть и собственность имущие России тешили себя иллюзиями о единстве народа и царя. Правителей в Петрограде впечатлял неоспоримый факт – 96% подлежавших призыву явились к воинским начальникам. Это было просто поразительно – при скверно поставленном воинском учете предполагалось, что разница между довоенными расчетами и фактической явкой может достигнуть 10%.
На войну шел именно русский народ, ибо от воинской повинности были освобождены, по терминологии тогдашних законов, инородческое население Астраханской губернии, Тургайской, Уральской, Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской областей Сибири, самоеды Архангельской губернии, население Финляндии. По особому облегченному положению привлекались к воинской службе некоторые из горских племен Северного Кавказа. На долю всей азиатской России пришлось не более 8% потерь –в той войне. В подавляющем большинстве те же русские – сибиряки или заброшенные в далекие края шквалом реформы. Война с беспощадным и страшным врагом – Германией собрала обильную жертву смерти среди нас, русских.
Русская военная мысль в канун 1914: правда и вымысел
Прогрессировавшая гангрена самодержавия, углублявшая с каждым годом пропасть между режимом и народом, породила. привычку критиковать российские порядки. У партии революции — большевиков — критика эта была частью действий, имевших в виду свергнуть ненавистный строй. Она носила конструктивный характер, ибо была нацелена на то, чтобы развязать силы России и, обновив страну, поставить ее во главе социально-экономического прогресса в мире. Борясь против самодержавия, российские коммунисты думали о будущем великого русского народа.
Брюзжание в кругах буржуазии, усиленное оплевывание России было бесцельным с точки зрения будущего, ибо дело сводилось лишь к смазыванию слюной дороги к власти Тит Титычам.
Систематически оплевывалось прошлое России, перечеркивалась ее многотрудная и сверкающая история. Так случилось, что почти в канун первой мировой войны прошло празднование 100-летия войны 1812 года. Несомненно самым авторитетным историческим трудом, посвященным разгрому нашествия Наполеона, было, как обозначено на титуле, «юбилейное издание» – «Отечественная война и русское общество. 1812-1912». Намечалось выпустить пять томов, вышло четыре. Прекрасно оформленные, чудо тогдашней полиграфической техники. И оперативности — четыре громадные книги вышли в Издательстве И.Д. Сытина в один 1912 год.
Большой авторский коллектив, среди писавших немало историков и публицистов кадетского толка. Редакционная коллегия – А.К. Дживелегов, С.П. Мельгунов, В.И. Пичета. Как известно, после Великого Октября пути этих троих разошлись –Дживелегов и Пичета работали в советской стране, Мельгунов писал в эмиграции. В вводной статье к изданию предупреждалось:
«Мы знаем, что одновременно с тем, как мы готовили свою книгу, над работами, посвященными Отечественной войне, сидели и другие. Нам известно, что в числе этих работ будут и такие, которые постараются разбудить в читателе низменные шовинистические чувства. Мы не станем на этот путь. Наша цель – дать книгу, объективную в полном смысле слова, такую, которая, воздавая должное русскому и русским, не делала бы из квазипатриотического ликования издевательства над французами и их невольными союзниками – но «великой армией». И те и другое слишком дорогой ценой заплатили за безумство Наполеона. Их мужество, их благородные страдания, их трагическая судьба в 1812 году — плохой предлог для шовинистических излияний. Пусть другое заслуживают свои сомнительные лавры на этом пути. Мы будем удовлетворены, если русское общество признает, что книга добросовестно старалась нарисовать верную картину Отечественной войны, поставленной в правильные исторические рамки».
За давностью лет трудно воссоздать реакцию «общества» на издание. В любом случае хитроумные сочинители монументального труда семантическими уловками определенно исключали из понятия общества хотя бы офицерский корпус русской армии. Авторы молились другим святыням. К чему бы иначе рас суждения об армии Наполеона: «В этой большой военной семье, естественно, выработалось безграничное уважение к своему собственному достоинству, к чести своего полка, к чести самой армии» (т. 3, с. 54). Это об армии, несшей смерть и разрушение народам Европы, оставившей страшные опустошения в России во время бесславного похода на Москву! А высшая похвала русским военачальникам, сокрушившим Наполеона,—«даровитые вожди… (которые) без сомнения могли быть поставлены наравне с лучшими генералами наполеоновской армии» (т. 3, с. 86).
Но почему вторжение Наполеона в Россию потерпело страшный крах? Ответ: «В научной литературе все еще горячо дебатируется вопрос о причинах гибели французской армии — природные ли условия или победы русских сыграли тут главную роль? При ближайшем рассмотрении этот вопрос отпадает — по– беды русских потому и были так легки, что французы с трудом могли драться, подавленные теми условиями, в которые они были поставлены… Французская армия была деморализована, и к гибели ее вели в равной степени природа — суровой зимой и дурными дорогами, и свое начальство — неподготовленностью, растерянностью. Русским войскам оставалось только довершать начатое разложение армии» (т. 4, с. 205, 207). И это писали и печатали в 1912 году, когда на западных границах сгущались тучи неслыханной тогда в истории войны.
Год 1812 вошел в историю подвигом русского народа, поднявшимся на защиту Родины. Русские люди сокрушали врага и в ходе «народной войны». И по этому поводу авторам нашлось что сказать: «Но какое же может быть отечество у раба? А русский крестьянин очень часто тогда стоял ниже раба, был вещью. И подвинуть его на защиту именно отечества было вовсе не так легко… Русский человек защищал в 1812 году не свои политические права. Он воевал для того, чтобы истребить хищных зверей, пришедших пожрать его овец и кур, опустошить его поля и житницы» (т. 4, с. 229). Демагогический вздор, злоумышленное попрание элементарных принципов историзма. Как будто непонятно, что без уничтожения внешней угрозы невозможна борьба за социальное освобождение.
Так жирными мазками рисовалась извращенная картина нашего прошлого, особенно всего, что было связано с военной мощью. В то же время, живя на вулкане революции, российские буржуа с тоской взирали за кордон, находя тамошние страны, не имевшие непосредственно такой перспективы, невыразимо прекрасными. Отсюда разговоры о, скажем, высоком развитии военно-теоретической мысли на Западе — Шлиффене, Мольтке, Фоше и стенания по поводу бедности талантами русской земли, где де не произрастают военные теоретики. То, что толстолобый Мольтке, твердо следуя под штандартом педанта Шлиффена, подготовил поражение Германии, а великолепный Фош обескровил до синевы Францию, во внимание не принималось.
Между тем, к началу первой мировой войны русская военная мысль во многих отношениях превосходила известное на Западе. Давнюю пытливость российских теоретиков резко обострили неудачи войны с Японией, и Россия оказалась единственной крупной державой, сумевшей учесть уроки современной войны, конечно, не в той степени, в какой следовало. Впрочем, задним числом всякий умом крепок.
Блестящий вклад в военную науку внесла «Стратегия» профессора генерала Н.П. Михневича, вышедшая последним изданием в 1911 году. Занимая последовательно посты начальника) академии генерального штаба и начальника главного штаба, Михневич мог оценить связь войны и политики: « война вызывается политикой и служит ее продолжением». Политика «указывает не только цель самой войны, но она же определяет меру потребных усилий». В отличие от господствовавшего на Западе мнения, что грядущая война будет скоротечной, Михневич указывал, что она неизбежно приобретет затяжной характер. «Главный вопрос войны, – писал он, — не в интенсивности напряжения сил государства, а в продолжительности этого напряжения, а это будет находиться в полной зависимости от экономического строя государства».
Генерал Михневич полагал, что потенциальные противники России «не способны, без серьезного внутреннего потрясения, выдержать продолжительную войну», следовательно, пойдут на самые решительные действия сразу после открытия военных действий, вызвав «полное напряжение своих средств в самом начале войны». Отсюда рекомендованный им образ действия — вести затяжную войну на изнурение; «время является лучшим союзником наших вооруженных сил».
Русскую школу в области военной мысли в канун войны украшала плеяда блестящих теоретиков – генералы А.Х.Елчанинов, ВЛ.Черемисов, полковник А.А. Незнамов. Они вместе с Михневичем глубоко разработали и решили вопросы роли экономики и морального фактора в войне. Все они призывали осмыслить суворовское наследие применительно к современным методам вооруженной борьбы, помнить о русских традициях.»У нас богатая доктрина ведения современного боя на заветах нашей святой старины, – писал А.Х. Елчанинов. – …(Суворовская «наука побеждать») вечно будет новой и свежей, ибо в ней глубоко и умело схвачена самая суть лучших основ военного дела, и приложение «науки побеждать» к нынешнему огню и технике явится, по моему глубокому убеждению, во-первых, вполне исполнимым, а, во-вторых, гораздо более ценным, чем старания побольше и поменее понятнее списать готовое у иностран-
цев… Что может быть возвышеннее побеждать по-суворовски — на уничтожение?»
Определенное и разработанное в теоретических трудах, однако, не оказывало должного влияния на строительство вооруженных сил. В этом были виноваты не ученые, ни мыслей, ни настойчивости им не занимать – а существовавший строй. Как заметил Н.Н. Головин: «Научная организация требует не только выдающихся представителей науки – она требует также достаточно высокого уровня социальной среды. Без этого мысли выдающихся ученых уподобляются колесам, не сцепленным с остальным сложным механизмом. Они могут вертеться, но вся работа для данного механизма происходит впустую… Этим и объясняется, что русская военная наука, насчитывавшая в своих рядах многих выдающихся ученых, тоже часто уподоблялась ведущему колесу без сцепления». Неоспоримо передовые по тому времени концепции неузнаваемо искажались, пока они доходили до претворения в жизнь.
Страстное желание извлечь максимум из суворовского наследия привело к очевидным издержкам, что видно на примере крупного военного деятеля конца XIX и самого начала XX века генерала М.И. Драгомирова. Почитая себя учеником Суворова, Драгомиров убежденно учил, что на войне «дух»-все, а «материя» почти ничто. Он со своими сторонниками верил, что, как бы ни была совершенна военная техника, решающее слово остается за человеком, призывал к «развитию высокой моральной и физической силы бойца». Перед мысленным взором Драгомирова всегда стоял суворовский «чудо-богатырь», однако он не видел, что гнилой режим не мог выработать такого бойца. Армия, комплектующаяся на основе воинской повинности, не изолированный остров, а отражает силу и слабости общества, которое она защищает.
Авторитетное и пламенное слово Драгомирова, проникнув в самую толщу императорской армии, породило в ней направление «штыколюбов», принимавших близко к сердцу суворовский принцип:» пуля-дура, штык-молодец». Хотя сам Драгомиров (умер в 1905 году) не был последовательным сторонником этой крайней точки зрения, ряд его высказываний, порою противоречивых, способствовали возникновению определенного пренебрежения к технике. Высмеивал же он пулеметы: «Если бы одного и того же человека нужно было убивать по нескольку раз, то это было бы чудесное оружие. На беду для поклонников быстрого выпускания пуль, человека довольно подстрелить один раз и расстреливать его затем, вдогонку, пока он будет падать, надобности, сколь мне известно, нет». С легкой руки Драгомирова, сторонников насыщения войск техникой, в первую очередь артиллерией, окрестили «огнепоклонниками».
Идейная борьба между двумя направлениями военной мысли к началу первой мировой войны закончилась компромиссом (что не лучший исход в делах военных), хотя конечная победа «огнепоклонников» не вызывала сомнения. Дело было за временем, которого не оказалось. Многолетние споры завершились принятием большой Программы усиления армии. Хотя уже несколько лет работали в определенном ею направлении, Программа получила силу закона лишь 7 июля 1914 года, т.е. за три недели до объявления войны. Завершение ее планировалось в 1917 году. Армия по штатам мирного времени увеличивалась на 39% по сравнению с 1913 годом (на 480 тыс. человек). Особое внимание уделялось укреплению артиллерии, в первую очередь тяжелой. На выполнение Программы требовалась единовременная затрата полумиллиарда рублей. В Берлине знали о размахе предстоявших военных усилий России и поторопились с войной именно в 1914 году, частично стремясь упредить ее военную подготовку.
К 1914 году кадровая русская армия была обучена в ряде отношений лучше, чем войска противников – Германии и Австро-Венгрии. Русский устав полевой службы 1912 года, по которому готовился личный состав, был самым совершенным в мире. Хотя составители не избежали крайностей драгомировской фразеологии, устав предоставлял начальникам и рядовым большую самостоятельность, пресекал шаблон, требовал сообразовываться с обстановкой. Конечно, он отражал наступательную доктрину и, к сожалению, недооценивал возможности артиллерийского огня. Но этим грешили в армиях всех держав Антанты.
На Россию определенное сковывающее влияние оказал опыт войны с Японией, когда только 14% потерь падали на долю артиллерийского огня. Первая мировая война выявила иную тенденцию – до 75% потерь войска сражавшихся коалиций понесли от артиллерии, ставшей царицей сражений. Этого в канун войны не предвидел никто, и если Германия оказалась в обеспечении артиллерией, в первую очередь тяжелой, впереди всех других держав, то это объяснялось отнюдь не тем, что кайзеровские стратеги обладали сатанинской прозорливостью. Они просто сочли, что для успехов планировавшейся молниеносной войны необходимо в кратчайший срок разбить крепости противников, чтобы вывести войска на оперативный простор. Для этого нужно изобилие орудий крупных калибров, которыми и вооружилась Германия.
Крепости на западном фронте действительно пали под ударами тяжелых снарядов, но то, что пулемет заставит войска зарыться в землю и начнется многолетняя позиционная война, германские генералы не могли представить себе и в кошмарном сне. Позиционная война означала полный провал немецкой стратегии и в то же время вывела на первое место в вооруженной борьбе тяжелую артиллерию. В этом отношении Германия имела порядочный приоритет перед державами Антанты, который, когда выявилась непредвиденная роль тяжелых орудий, мог поддерживаться развитой немецкой промышленностью.
В канун войны Россия располагала превосходной полевой артиллерией, предназначенной для маневренной войны, ибо о возможности позиционной вообще не задумывались. Гипноз доктрины «единства калибра и единства снаряда» привел к тому, что 76 мм полевая пушка образца 1902 года была признана универсальным средством для решения боевых задач. Орудие, разработанное на Путиловском заводе, было одним из лучших в мире по всем показателям. То же можно сказать о русской легкой полевой 122 мм гаубице, а 107 мм русская полевая пушка была общепризнана как лучшая этого типа того времени.
Необходимость усиления имевшейся тяжелой артиллерии и принятие на вооружение орудий более крупных калибров в России были признаны. Начался отпуск средств на тяжелую артиллерию осадного типа, которая была бы готова к 1921 году. Что касается плана укрепления крепостей, включая артиллерийскую часть, то выполнение его было намечено завершить к 1930 году. Война пришла в 1914 году.
К началу ее Россия была полностью обеспечена орудиями по существовавшему мобилизационному расписанию — 959 батарей при 7088 орудиях. Громадная сила, союзная Франция, имела 4300 орудий. Но противники превосходили русских и французов как по общему числу орудий (Германия — 9388, Австро-Венгрия – 4088), так, что еще важнее, по тяжелой артиллерии. Германия распологала 3260 тяжелыми орудиями, Австро-Венгрия примерно 1000. На вооружении русской армии было 40 тяжелых орудий, во Франции тяжелая артиллерия находилась в зачаточном состоянии.
Германская дивизия, уступавшая русской по численности (12 батальонов против 16), далеко превосходила ее по артиллерии (80 орудий против 54, из них 8 тяжелых). Австрийская дивизия имела равное с русской количество стволов, но среди них было 4 тяжелых орудия. В результате по огневой мощи германская дивизия в полтора раза превосходила русскую. Когда в ходе боевых действий германское командование стягивало мощную группировку тяжелой артиллерии на тот или иной участок фронта, положение русских войск становилось в высшей степени трудным.
Если Германии не удалось реализовать свое количественное и качественное превосходство в артиллерии и добиться решительных .побед на Восточном фронте, то это объяснялось тем, что по выучке русские артиллеристы значительно превосходили как противников, так и союзников. Без всякого преувеличения можно сказать, что по стрелково-технической подготовке русская артиллерия занимала бесспорно, первое место в мире. Русские батареи на всем протяжении войны стреляли лучше, чем германские, не говоря уже об австрийских.
Главная и решающая ударная сила армии — артиллерия — была прекрасно подготовлена к первому, маневренному периоду войны. По расчетам генерального штаба, на всю войну отводилось не более шести месяцев. На этот срок и были заготовлены боеприпасы — в среднем по 1000 снарядов на орудие. Считалось.что за это время батареи не расстреляют и половины имевшегося запаса. Примерно так же смотрели на продолжительность войны французы, собравшие по 1300 снарядов на орудие., Немцы недалеко ушли вперед — 1500 снарядов.
В этом крепко ошиблись все без исключения правительства и генеральные штабы, но участники войны имели различные возможности для исправления одной и той же ошибки. Когда выявился катастрофически-непредвиденный расход снарядов, количество и темпы подачи их зависели от организованности и –мощности промышленности. А это определял весь строй государства.
Сухомлинов и К°.
Русская армия вышла на войну с хорошими полками, посредственными дивизиями и плохими армиями. Иными словами, за считанными исключениями, вооруженная мощь России оказалась в руках слабоподготовленного и малоспособного высшего командования. Как бы ни была совершенна военная наука и сколько бы потов ни сгоняли строевые офицеры, обучая вверенные им войска, с этим ничего нельзя было поделать. В су– мерках самодержавия высшие должности замещались путем отрицательного отбора. Не способности и таланты, а близость к придворным кругам, интриги, пресмыкательство прокладывали путь наверх. «Правда, надо знать весь тот холопский уклад взаимоотношений, издавна установленный в Военном ведомстве, чтобы не очень упрекать в отсутствии гражданского мужества сынов того времени», — меланхолически заметил А. А. Маниковский. Ему, талантливейшему генералу-артиллеристу, ведавшему почти всю войну боевым снабжением русской армии, хорошо были известны порядки в верхах старого режима. Только в больном социальном организме мог появиться на посту военного министра в 1908 году генерал В.А. Сухомлинов. Больше дипломат, чем военный, Сухомлинов сумел обворожить вкрадчивыми манерами, умением развлекать царя. Он говорил то, что хотели слышать, не занимался делами, не желал вникать в них, ибо они мешали главному, появившемуся в жизни генерала, когда ему стукнуло 60,— любви к женщине, более чем вдвое моложе его. Не руководство военным министерством, а благополучие Екатерины Викторовны стало делом жизни старика.
Когда Сухомлинов приехал в Петербург из Киева занять пост военного министра, он привез с собой громкий скандал. Молодой муж Катеньки, богатый помещик, обиженный тем, что Сухомлинов попытался запереть его в сумасшедший дом, не давал развода.
