Тем не менее, даже в это время случались всплески «общественного» негодования по поводу патронного «голода». С большим пониманием дела генерал И.И.Волкотрубенко заметил: «Но патроны не делали особой погоды на фронтах. Только одна операция, предпринятая войсками Юго-Западного фронта и вошедшая в историю под названием Брусиловского прорыва потребовала большого количества патронов. Во всех остальных случаях их расход был небольшим. Все требования и вопли были отражением безответственных и порой преступных криков бездарных генералов, не хотевших воевать и отсиживавшихся в глубоком тылу».
      Плюс так и не было устранено пренебрежительное отношение к разумному расходу патронов в войсках. «На них, – с сокрушенным сердцем констатировал Маниковский. – не смотрели, как на драгоценную часть боевого оружия, а как на какой-то ненужный и часто обременительный хлам; который можно и не очень беречь, а при случае, например при отступлении, и прямо бросить. Все протесты и обращения ГАУ к высшему командному составу армии и все грозные по этому поводу Приказания из Ставки особого действия не имели. А принятая потом мера в виде назначения денежных премий за доставленные патроны и гильзы, в расчете на поощрение к добросовестному сбору их, дала результаты неожиданные: начались хищения патронов со складов, парков, позиционных хранилищ и даже из своих носимых запасов самими бойцами ради получения за них обещанных денег». Этого, конечно никак нельзя было предусмотреть.
      Подводя общий итог, И.И.Волкотрубенко в 1966 году писал: «Во втором периоде (1916 – 1917 годы – Н.Я.) боевое снабжение улучшилось и служба тыла сумела обеспечить такую блестящую операцию, как Брусиловский прорыв, при бездействии остальных фронтов. Рядовые работники нашей службы (подчеркнуто мною – Н.Я.), не покладая рук работали, чтобы дать армии вооружение. Но прогнившая система самодержавия, как разлагающийся труп, катилась стремительно к своей неизбежной гибели».
      По простейшим видам военно– технического снабжения фронт был удовлетворен. Так. при месячной потребности в колючей проволоке в 1,5 млн. пудов все тыловые склады были завалены ею, и Ставка просила прекратить дальнейшую доставку. К концу 1916 года на складах скопилось более 6 млн. пудов колючей проволоки. В 1916 году в армию поступило 1 8 млн. ручных ножниц для резки колючей проволоки, миллионы единиц шанцевого инструмента и прочего.
      Однако размах и сложность войны выдвинули такие потребности, которые на русском фронте далеко не удовлетворялись. Так. на 1 января 1916 года в армии было 240 радиостанций и 4 тыс. телефонных аппаратов, за год поступило еще 802 радиостанции и 105 тыс. телефонных аппаратов. Этого все же было мало, не говоря уже о том, что они были преимущественно иностранного происхождения.
      Русская армия вступила в войну слабо обеспеченной автомобильным транспортом, было всего 679 автомобилей. К началу 1916 года в армии уже было 5,3 тыс. автомобилей, за тот год прибыло, еще 6,8 тысяч. Абсолютные цифры внушительны, но для сопоставления можно указать что вдвое меньшая по численности французская армия имела к концу войны 90 тыс. автомашин.
      В 1914 году Россия, имевшая около 300 самолетов, вероятно, занимала первое место среди воюющих держав по военной авиации. В 1916 году русская армия располагала более, чем 700 самолетами. Но этого было мало. В Германии, Франции, Англии самолеты выпускались тысячами, союзники отправляли в Россию только устаревшие образцы. Авиапромышленность России была слабой – к 1916 году она дала 1,1 тыс. самолетов против 4,6 тыс. в Германии. Развитие военной авиации как и расширение автопарка, Россия могла связывать главным образом с закупками за рубежом. Особое Совещание в 1916 году приняло решение о доведении русской военной авиации почти до двух тысяч самолетов, выполнение его зависело в основном от заграничных поставок. В начале 1917 года Россия просила союзников доставить в ближайшие 18 месяцев 5,2 тыс. самолетов.
      За годы войны в России было мобилизовано в армию 15-16 млн. человек, что примерно составляло 9% населения. По степени использования людских ресурсов другие воюющие страны далеко ушли вперед в Германии было мобилизовано свыше 20%, во Франции – около 20%, и даже в Англии — почти 13% от населения.
      В крестьянской стране, какой была Россия, мобилизация ударила по деревне. При преобладании на сельхозработах живой рабочей силы, уход миллионов здоровых мужчин в армию привел к сокращению посевных площадей в 1915 приблизительно на 20%. В результате упали валовые сборы всех хлебов и картофеля, исчислявшихся в 1909-1913 годах в среднем 7 млрд. пудов, до 5,1 млрд. пудов в 1916 году. Если принять индекс валовой продукции сельского хозяйства в 1913 году за 100, то в 1917 году она составила 88 (81 – по земледелию и 100 – по животноводству) .
      Россия в канун первой мировой войны располагала третью мирового поголовья лошадей – 35,3 млн. из примерно 100 млн. В абсолютных цифрах за Россией следовали США 21 млн. лошадей. В европейских странах поголовье лошадей было относительно скромным: в Германии – 4,5 млн., в Австро-Венгрии –4,2, Франции –3,2, Англии – 1 9 млн. лошадей. На 100 человек населения приходилось: в США – 22,3, в России – 20,7, Германии – 7, Франции – 8,2, Австрии – 6,3, Венгрии – 11,3 лошади. В 1916 году количество лошадей в России достигло 35,8 млн., т.е. увеличилось за годы войны на 500 тыс. голов
      В выпущенной в СССР в 1933 году «Книге о лошади» под редакцией С.М.Буденного особо выделялось, что к 1914 году Россия имела «могучие ресурсы для ремонтирования (поставки лошадей – Н.Я.) армии». Кавалерия, артиллерия и пограничная стража забирали ежегодно несколько более 10 тыс. лошадей, четкая организация ремонта в войне, «потребовавшей уже в первый год ее ведения пополнения убыли лошадей почти в двойном размере против мирного времени, возвратило государству его затраты, обеспечив потребность армии в лошадях на весь период войны, хотя и с заметным ущербом для ресурсов». Ежегодные наряды по закупке лошадей выполнялись всего за 3-4 месяца. При изобилии конского состава легко обеспечивалась тяга для артиллерии, интендантские поставки и т д. русская армия оставалась достаточно мобильной. Лошадь была и основой ведения сельского хозяйства.
      До войны 680 млн. пудов, или 15% валового сбора зерновых, шло на экспорт. В войну вывоз зерновых почти прекратился, и поэтому сокращение производства продовольственных зерновых хлебов с 1913 года по 1917 год с 23 до 2,2 млрд. пудов и кормовых зерновых с 2,1 до 1,1 млрд. пудов, казалось, не грозило серьезными последствиями. Армия в 1916 году забрала всего 212 млн. пудов муки и 295 млн. пудов овса и ячменя. Тем не менее на рубеже 1916—1917 годов страна столкнулась с острой нехваткой продовольствия. Почему?
      Обнажилась прежде всего фальшь утверждений о том, что Россия необычайно богата хлебом. Довоенный экспорт диктовался не наличием излишков, а отнималось самое необходимое — расхожим лозунгом было «не доедим, а вывезем». Теперь производство продовольственных хлебов упало меньше, чем отбирал довоенный хлебный экспорт, и сложилось напряженное положение.
      Обстановку усугубили достижения России в питании войны вооружением, боеприпасами и снаряжением. Перевод промышленности на военные рельсы резко сократил наступление на рынок потребительских товаров, сельскохозяйственного инвентаря и удобрений. Довольно хаотичное наращивание военной экономики разрушало ткань хозяйственной жизни страны. При свирепствовавшей инфляции деревня, переставая продавать свои продукты за деньги, стоимость которых постоянно падала, требовала товаров. Их не было. Отсюда нараставший кризис в снабжении продовольствием. Деревня, в первую голову кулаки, имевшие товарный хлеб, попросту стали придерживать его или продавать по бешеным ценам.
      Анализируя причины голода в 1918 году,В.И. Ленин подчеркивал, что это результат отношения кулака к городу, сложившегося в годы первой мировой войны. «Тут говорим мы себе, — указывал Ленин в июле 1918 года, — как быть с хлебом, по-старому ли, по-капиталистически, когда крестьяне, пользуясь случаем, наживают тысячи рублей на хлебе, называя при этом себя трудовыми крестьянами… Они рассуждают так:если народ голодает, значит, цены на хлеб повышаются, если голод в городах, значит, у меня туга мошна, а если будут голодать еще больше, значит, я наживу еще лишние тысячи… Я прекрасно знаю, что не вина отдельных лиц в этом рассуждении. Все старое гнусное наследие помещичьего и капиталистического общества научило людей так мыслить, так думать и жить, а переделать жизнь десятков миллионов людей страшно трудно»
      Нарушение товарообмена между городом и деревней положило начало тому, что позднее получило название кулацкого саботажа. Царское правительство пыталось найти выход из положения тем, что «установило твердые цены и эти цены на хлеб повысило» . Повышение цен было «нелепой мерой», указывал В.И. Ленин, ибо ход мысли кулака очевиден — «нам повышают цены, проголодались, подождем, еще повысят. Это – дорога торная, дорога угождения кулакам и спекулянтам, на нее легко стать» .
      По этой дороге самодержавие без большой задержки докатилось до продовольственного кризиса. В декабре 1916 года было разрешено приступить к принудительной хлебной разверстке, от которой ожидалось получить 722 млн. пудов. Заметных результатов не последовало.
      Русский писатель И.А. Бунин в 1916 году долго жил в деревне Глотово в усадьбе семьи своего племянника. В этюдах «Последняя весна» и «Последняя осень» он с величайшей болью с натуры зафиксировал умонастроения деревни. Писатель заходит в избу, с ним здороваются, обращение – «господа хорошие».
      «Машка покосилась на старика:
      — А ты бы вот лучше спросил своих хороших господ, когда война кончится?
      — А вот когда весь народ перебьют, тогда и кончится.— холодно и зло ответила ей мать из-за стана. – Когда мы все с голоду помрем.
      — Эх, бабы, – сказал я, – как не грех и не стыдно! Кто же это из вас умирает. Сроду никогда не жили так сыто. Сколько теперь денег в каждом дворе? Курицы на всей деревне не купишь ни за какие деньги все сами едите. А уж про ваш двор и говорить нечего. Ну-ка,укажите, сколько у вас скотины?
      Бабы не ответили…
      Утром за гумном разговор с Мишкой.
      Приехал с фронта на побывку.
      Молодой малый, почти мальчишка, но удивительная русская черта: говорит всегда и обо всем совершенно безнадежно, не верит ни во что решительно ..
      – Доброго здоровья. Все гуляете?
      – Да нет, не все. А что?
      – Да это все бабы на деревне. Все дивятся, что вот вас небось на войну не берут. Вы, мол, откупились. Господам, говорят, хорошо: посиживают, говорят, себе дома!
      – Не все посиживают. И господ не меньше вашего перебили.
      – Да, я-то знаю. Я-то там нагляделся… А войска наши какие? Легулярные войска, какие были настоящие, царские, все там остались а это ополчение – какие это войска? Привезут их на позицию, а они все и разбегутся. Подтягивай портки потуже,да драло. Все, как один.
      – Ну, уж и все!
      – Верное слово вам говорю. Да вы-то подумайте: чего ему умирать, когда он дома облопался? Теперь у каждой бабы по сто, по двести целковых спрятано Отроду так хорошо не жили. А вы говорите — умирать? Нет уж, куда нам теперь!»
      И так по возрастающей целенаправленное озлобление, расчетливая ненависть. А чего жаждала деревня? Бунин присел в кружке мужиков у мельницы.
      «— А мы вот о войне говорили, – сказал сквозь шум мельницы Петр Архипов. — Вот он ничему не верит, никакой нашей победы не чает.
      Мужик поднял голову и ядовито усмехнулся.
      – А как ты сам-то, Петр Архипович? Тоже не чаешь? Он холодно взглянул на меня.
      – Я? А я не знаю. Пусть их воюют. Воюйте на здоровье. Это, господа дворяне, ваше дело.
      – Это как же так?
      – А так. Нам, мужикам, надо одно: ничего никому не давать, никого к себе с этими поборами и реквизициями не пускать. Чтобы никто к нам не ходил, ничего нашего не брал. Ни немец, ни свой. Да».
      Бунинские разыскания в микромире русской деревни в последние весну и осень накануне 1917 года подтверждают величайшую точность ленинского социально-экономического анализа макромира тогдашнего состояния сельского хозяйства страны Хлеб в России был. Вскоре после Великого Октября Комиссия по внешней торговле при ВСНХ занялась разработкой плана развития экономических отношений между Советской Россией и Соединенными Штатами. В тексте «плана», завершенного 12 мая 1918 года, подсчитывалось, что даст Россия в обмен за американские товары. В документе подчеркивалось: «Восстановление железнодорожного транспорта дает возможность освободить некоторые сибирские области от залежей хлеба, количество которого исчисляется Комиссариатом Земледелия в 500 миллионов пудов. Нужно сказать, что запасы хлеба в Сибири не ограничиваются только сбором последнего года, валовый сбор которого по последним данным Комиссариата Земледелия достигает (в 1917 г.) 599,1 миллиона пудов (на 58% больше сбора 1916 г. и на 101% больше среднего сбора с 1909 по 1913 г .г.). Нетронутыми остались еще запасы сбора прежних лет. Улучшение железнодорожного транспорта сделает возможным не только перевезти эти хлеба в местности потребляющие и несомненный излишек вывести за границу»
      А откуда разруха на транспорте? В 1916 году паровозный парк уменьшился на 16%, а товарных вагонов на 14%. Бессистемно использовавшиеся железные дороги не справлялись с перевозками,в то время как протяженность путей возросла. За войну было построено 3,3 тыс. километров новых железнодорожных линий и 2,8 тыс. находились в постройке Для обслуживания непосредственно фронтов было сооружено 2,2 тыс. км полевых железных дорог облегченного типа и еще 600 км строилось. Тем не менее не доставлялись в срок не только военные грузы, но и продовольствие.
      Один только пример — снабжение мясом армии и населения. Итак в 1916 году суточная дача мяса солдатам была уменьшена, а «действующая армия» увеличилась к концу 1916 года до 7 млн. человек. Возросло и потребление мяса населением. А.Н. Наумов (министр земледелия с ноября 1915 года по 1 августа 1916 года) подсчитывал. «В нормальное время наша страна была бедна скотом по сравнению с другими государствами. На всю огромную территорию империи в 1913 году было всего 52 миллиона голов рогатого скота. Ежегодный естественный прирост достиг около 9 миллионов голов Этим же количеством измерялось, приблизительно обычное годовое потребление населения С начала войны питание армии требовало усиленного притока мяса, и в населении увеличилось потребление мяса, главным образом под влиянием прекращения пьянства.
      В первый год войны на армию пошло 5 млн. голов, 9 млн. — на питание населения и 4 млн. голов потеряно в оставленных областях. Всего 18 млн. голов скота. Осенью 1915 года поголовье составило 44 млн. голов из них на следующий год требовалось изъять опять 14 млн. голов. Выбор был ясен – либо уменьшить капитал основного стада на 7 млн. голов, либо сократить поставки мяса сначала тылу, а затем фронту. Естественно, пошли по второму пути, вернув армию к даче мяса по нормам мирного времени, т.е. по 200 с небольшим граммов на человека в сутки.»
      Разумеется, можно было бы ввести в дело другие резервы, по мимо говядины. «Уместным считаю здесь упомянуть,– сокрушался Наумов,— о той огромной подсобной роли в деле продовольственного снабжения страны, главным образом армии, которую могло бы сыграть консервное дело, если бы таковое было правильно и заблаговременно поставлено в России. Колоссальный запас рыбных богатств, изобилие плодов и овощей да, наконец, абсолютная масса мяса, включая сюда баранину и свинину, –все это материал, неистощимый для консервных заготовок». Практически ничего этого не было сделано, причины точно указал помощник главного интенданта генерал Богатко. Они лежали на стыке заготовок, закупки и транспортировки.
      «Доставка мяса в виде живого скота, доступная во всякое время года, была весьма невыгодна для транспорта: вагон мог вместить лишь 120 пудов мяса; во время пути скот терял в весе; бывали случаи падежа от голода и жажды, так как вследствие движения поездов без правильного расписания задавать корм скоту и поить его не было возможности. Перевозка мороженого мяса по железным дорогам в большом количестве была удобна только зимой, хотя во время продолжительных оттепелей оно иногда и портилось. Для перевозки его летом требовались многочисленные холодильники для предварительного замораживания, вагоны-ледники для перевозки и запасы льда на станциях для пополнения растаявшего в вагонах. Постройка сети холодильников Министерству земледелия не удалась за недостатком машин для оборудования. Подача замороженного мяса не могла получить широкого применения. Приготовление и перевозка солонины требовали большого количества бочек; при погрузке и разгрузке в вагонах, от собственной тяжести рядов бочек, они давали течь, и солонина портилась без рассола. Изготовление мясных консервов для повседневного питания армии потребовало бы устройства большого числа заводов (работало 15 заводов, только один из них — казенный – Н.Я.) и жестяных банок, тогда как жести не хватало даже для ограниченного количества готовившихся у нас консервов. Вообще подача мяса не была урегулирована до конца войны».
      Все это фиксировалось не только в штабных документах, а было ясно любому, желавшему видеть. Родзянко так описывал положение в середине 1916 года. «Беспорядки в тылу приняли угрожающий характер В Петрограде уже чувствовался недостаток мясных продуктов. Между тем, проезжая по городу, можно было встретить вереницы подвод, нагруженных испорченными мясными тушами которые везли на мыловаренный завод. Подводы попадались прохожим среди белого дня, и приводили жителей столицы в негодование, на рынке нет мяса а на глазах у всех везут чуть ли не на свалку испорченные туши . По обыкновению, министерства не могли меж собой сговориться: интендантство заказывало, железные дороги привозили, а сохранять было негде, на рынок же выпускать не разрешалось Это было так же нелепо, как и многое другое точно сговорились все делать во вред России».
      Тут, вероятно, Родзянко подошел к истине — одним головотяпством чиновников объяснить происходившее было невозможно. Буржуазия и ее агенты не дремали — словесные нападки на режим они подкрепляли делом, способствовали созданию к началу 1917 года серьезного продовольственного кризиса До ноября 1916 года фронты имели запас продовольствия на два месяца а к февралю 1917 года – всего на несколько дней. Разве могло это быть случайностью? Разве не прослеживается синхронность – с начала ноября резкие нападки в Думе, и тут же крах продовольственного снабжения На совещании в ставке командующий Северным фронтом генерал Рузский недоумевал: «Северный фронт не получает даже битого мяса. Общее мнение таково, что у нас все есть, только нельзя получить. В Петрограде, например, бедный стонет, а богатый все может иметь. У нас нет внутренней организации».
      Генерал Богатко обобщал: «Вследствие нарушения правильного транспорта нельзя было подать топливо, сырье, вывезти заготовленные предметы снабжения и т. д. Все это вызывало недостаток предметов первой необходимости в стране, дороговизну… Вследствие этого нельзя было перебросить находившиеся в изобилии в Сибири запасы мяса, зерна и т. д. Богатые источники средств России не были исчерпаны до конца войны, но использовать их мы не умели». То, что царскому генералу представлялось нераспорядительностью, на деле было саботажем буржуазии, логическим продолжением ее тактики «чем хуже, тем лучше». Трудно сказать скорбел или в тайне торжествуя подводил итоги проделанной в этом направлении работы первый министр земледелия Временного правительства кадет Шингарев, заявивший, что к началу марта 1917 года «были минуты, когда оставалось хлеба на несколько дней в Петрограде и Москве, и были участки фронта с сотнями тысяч солдат, где запасов хлеба оставалось на полдня».
      Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства с особым сладострастием допрашивала А.З. Протопопова, пытаясь нажить политический капитал. Порядком струсивший бывший министр внутренних дел, однако, ввел комиссию в заметное смущение, когда зашел разговор о причинах нехватки продовольствия в самый канун февральской революции. Памятуя о своем положении арестанта, он воздержался от резких обвинений, поделив ответственность за это наполовину — между правительством и буржуазией. «Кто должен был этим продовольствием ведать? — говорил Протопопов. — Должно было ведать правительство, а так как правительство само по себе уничтожалось, то, конечно, на его место стали общественные силы. Министерство осталось не причем, и его можно было уничтожить, и это было бы может быть рационально, а то получилось то, что Раттих (министр, ведавший сельским хозяйством — Н.Я.) назвал «бисерной забастовкой», потому что для революционных действий, идущих против старого строя, нет более удобных путей, как экономическая борьба, т. е. путь, чтобы еще более расстроить кровообращение страны, вселяя недовольство и доводя его до сильнейшего состояния, пока не произойдет взрыв. Это ужас. Правительственная система отвратительная, общественные организации не добились, и в итоге продовольствием в России никто не занимался».
      Тайные зачинатели этого образа действия, преследовавшие узкую цель воцарения у власти, не видели, что сеяли бурю. Они поднимали самые широкие массы народа, измученного войной, не только против царизма, но и буржуазии. Безошибочный классовой инстинкт народа указывал в бедствиях, через которые проходит страна, виноват весь правящий класс. Без изъятия.

Распутин убит