Так ничего и не понявший Суворов плакался на здоровье и чинимые ему досмотром коллежского советника Николаева неудобства. Мнил еще себя выше подозрений, будто закдн не один для всех. Павел с удовольствием начертал на письме резолюцию «оставить без ответа». Может быть, прежняя, потемкинская армия и была хороша для своего случая, да только какие великие победы были ею одержаны? Турок разбили, польских повстанцев, пугачевские шайки - так ведь и все на том! Армия собрана была для насущного дела: отвоевать у Порты Очаков, Перекоп, выжечь гнезда, из которых вылетали по весне на южнороссийские земли хищные осы, потому и порядка в ней было не более, чем у Потемкина в спальне. А войско- лицо государства, довольно поглядеть на строй английской гвардии и толпу янычар, чтобы сказать, в какой державе каковы нравы! Новая российская армия уже иная, не потемкинская; если бы хитроумный Тугуг не подписал с французами предательского договора, еще весной она бы показала себя республиканцам - что же, дайте срок… Главное - эта армия есть. От военных чинов идти должно уважение к дисциплине, умение подчиниться беспрекословно и командовать разумно, согласно уставу.
      А в России и многое иное. Народ следует приучить к рачительности, выправить понятие его о достойном облике дома, поля, внешности человеческой. В звериной шкуре ходить-может показаться и удобнее, чем в мундире; но одетый в аккуратный мундир человек наверняка носовой платок имеет и умыться не забудет, за столом обшлагом губы не утрет и рукой с тарелки кусок не ухватит. Детвора, что ныне любуется, дыхание затаив, как проходят, чеканя шаг, ровные шеренги новой российской армии, может быть, поймет со временем, что пристойно жить на выметенной чисто мощеной улице, в аккуратных, черепицей крытых домах, а не средь навозных луж в разбросанных как попало курных избах. И когда помыслят так, станут достойными подданными, разумеющими благо свое и государства неразрывным.
 

* * *

 
      Приметив из окна высокую, с округленным передком, карету, директор императорских театров князь Мещерский поднялся не спеша из-за мраморного столика на резных ножках, махнул рукой вскинувшему на него от бумаг глаза антрепренеру:
      - После!
      В коридоре, у дверей ложи, оказался он мгновением прежде, чем приехавший - молодой человек в прекрасно сидящем темно-вишневом кафтане.
      - Добро пожаловать, Христофор Андреевич!
      - Здравствуйте, Прокофий Васильевич. Говорят, сегодня и ко второму приехать можно было?
      - Не прогадали и с третьим. Колосовой фуэте того стоит. Как матушка, в добром здравии? Ветер с Невы этой порой простуды надувает.
      - Спасибо, здорова.
      - А…- Мещерский, поднял брови, осекся. Хотелось ему поговорить о дворцовых сплетнях, но сын Шарлотты Карловны смотрел холодно, спокойно, откровенничать, по всему видно, не собирался, и князь, склонив голову в полупоклоне, посторонился, давая дорогу. Ливел ответил кивком, отворил бесшумно дверь и ступил в мягкое свечение алого бархата, позолоты, бронзы.
      А Колосова и впрямь была хороша. Христофор Андреевич ощутил подымающееся к горлу сладкое томление, ведя взгляд от облитой балетной туфелькой ножки выше, сквозь полупрозрачную ткань. И на нее ведь глаз положил Безбородко, заплывший жиром, как Ловлас , обожравшийся пудингами. А жаль…
      Не досмотрев балета, вышел, пробыв в театре едва полчаса, но успев согреться, так что от подъезда до кареты дошел, не запахивая горла. Сказал ехать медленно, протер платком запотевшее окно и, касаясь почти виском холодного стекла, стал всматриваться в ночную суету Миллионной.
      Глаза привыкли постепенно к полумраку. Медленно катившую карету Ливена обогнал чей-то легкий экипаж, спрыгнувший с подножки крупный, сильный мужчина- плечи на миг застыли косо в свете фонаря - помог сойти даме, обнимая, шепнул что-то на ухо, подхватил под локоть, ведя к дверям. На углу, сгрудившись, в тени фасада, трое или четверо неприметно одетых людей ждали, видно, прохожего с полным кошельком. Против захлопнувшейся гулко двери распивочной двое офицеров в темных плащах тащили в поставленный к краю тротуара экипаж упиравшегося приятеля, столь пьяного, что вымолвить он ничего не мог, только кренделил ногами да мотал туловищем враскачку, цепко повисая на плече то у одного, то у другого. Карета поравнялась со скользящей легко, словно по воздуху, над утоптанным снегом женской фигурой в просторной шали, обогнала. Ливен обернулся, скорее, машинально; тонкий луч света из-за шторы окна упал на полудетское, укутанное в платок до бровей лицо.
      Дважды рванув шнурок, он подался резко вперед, стукнул в обивку и, не дожидаясь, покуда карета остановится, растворил дверцу, легко спрыгнул на тротуар прямо перед замершей, будто ударилась грудью о невидимую преграду, девушкой.
      - Сударыня, право, сегодня слишком холодный вечер, чтобы ходить пешком. Разрешите вас подвезти?
      На мгновение ему показалось, что все это - просто маскарад. Девушка, вместо того чтобы стрельнуть глазками и прощебетать что-нибудь кокетливое, смотрела пристально, серьезно.
       -Сударыня, право, я в самом деле просто хотел предложить участие свое. Вы не затрудните меня ни в малой степени, ибо я не спешу.
      Это было бесстыдством, если он говорил с девицей из хорошей семьи, для чего-то нацепившей у служанки взятый балахон и вышедшей из дому без провожатых; нелепостью, если перед ним стояла уличная девка. Ливен решился почти подхватить ее развязно под локоть, но сдержался, в последнее мгновение побоявшись все-таки ошибиться. Переступив неловко, посторонился, давая дорогу, и замешкался, не сразу нашел слова, когда девушка сама, быстрым движением, подала руку.
      - Прошу…
      Подсадив свою спутницу, он, прежде чем прикрыть дверь, спросил негромко:
      - Куда скажете ехать? - И лишь по ответу ее, услышав голос с мягким чухонским акцентом, понял все и едва не рассмеялся.
      - На биржу…
      - Барышня, да к чему же вам ночью-то на биржу?
      - А я ночую там,- просто, без запинки ответила она, откидывая с головы накидку.
      - Надо полагать, отец с матерью тоже? Отходники? Откуда, чьи?
      - Из Вызу. Вольные. А отца с матерью нет.
      - Не врешь? Смотри, справлюсь, коли крепостная…
      - Правда, вольные! В Вызу и нет крепостных, мы по грамоте…
      - Ладно. Зачем тебе на биржу? Лет-то сколько?
      - Четырнадцать.
      - Служила у кого?
      - Нет. Вторником приехала, с нашими, рыбу привезли. Если не устроюсь, пока распродадут, вернусь с ними.
      - Хорошо. Поедешь ко мне.
      - Правда? Служить возьмете? Я и варить умею, и хлеб печь, проверьте!
      - Служить. Хлеб печь. Бумага есть у тебя?
      Девушка, дернув шаль от груди, достала торопливо сверточек, протянула. Ливен, прибавив в фонаре света, поднес поближе, развернул, взгляделся. Окликнул кучера:
      - Домой!
      …Утром, проснувшись от поскребывания у двери, Христофор Андреевич потянулся сладко, спустил ноги на прохладный пол, поискав шлепанцы, встал. Отпил из стоящего на столике бокала, потянулся еще, разводя широко руки, и, наклонившись, подхватил в ладони раскинувшиеся поверх одеяла пышные светлые волосы, подбросил, с острым наслаждением ладонями ощутив их мягкое падение; коснулся осторожно теплого виска девушки. В дверь постучали снова, громче.
      - Что надо? - бросил он резко в лицо камердинера, отворяя.
      - Христофор Андреевич, Шарлотта Карловна приехали, ждут.
      - Ладно, сейчас.
      Помедлив мгновение, рассуждая - не одеться ли, он, усмехнувшись, прикрыл дверь за собой и, как был в халате, сошел вниз, в гостиную.
      - Вы обещались быть у меня с утра.
      - Простите Бога ради. Который час?
      - Начало одиннадцатого.
      - Право, я, видно, слегка простудился по вчерашней сырой погоде, чувствовал себя неважно и проснулся только что.
      - Поздно вернулись из клуба?
      - Нет, я был в балете. Показалось душно, и я велел ехать помедленнее. Этот невский ветер…
      - Да, разумеется. Сегодня я говорила о вас с государем. Он подписал.
      - Бог мой, что?!
      - Назначение генерал-адъютантом.
      Он приник к руке матери, медленно поднял на нее изменившееся, дрожащее лицо:
      - Я… Это больше, чем мыслимо было ожидать.
      - Не думаю. Впрочем, довольно, чтобы вы занялись делом. Мне пора. Будете вечером?
      - Да, конечно. Благодарю!
      Христофор Андреевич склонился еще раз к руке матери, проводил ее до дверей. Вернулся к столу, взял было трубку с длинным чубуком и, отбросив решительно, развевая полы халата, пошел стремительно к двери, взбежал по лестнице. В спальне все было так же тихо, полутемно; он раздернул шторы, вгляделся в радужно-светлое, сонное лицо на подушке и, раскинув широко руки, упал в постель.
 

* * *

 
      Весной Павел поехал снова в Москву. Семью не брал; дел выдалось мало, довольно времени - ходить знакомыми переходами Кремля, вспоминать…
      Москва года прошлого, счастливая Москва его коронации, наплывала на давнюю, полную слухов и заговоров, зреющей пугачевщины, холерную. Алые драпри сокрыли стены - пожелай государь, затянули бы ими храмы, площади, пригородные села - Голутвино, Люберцы… Застонав глухо, метнулся по комнате. Хорошо, что в этот приезд можно было не брать женщин, никто не докучал ему, как год назад, жалобами на тесноту покоев и дурной вид из окон. Довольно, что сердце сдавливаег от стоялой сырости - воздух здесь не как петербургский, пронизанный морской солью, ломкий над гранитными уступами набережных.
      А ввечеру был бал; третий, последний. Два предыдущих у Павла оставили глухое раздражение - слишком много жеманниц, сплошь и рядом перехватывал он сообщническое переглядывание, за которым чудилось торопливое, жадное дыхание ночи; слишком много шума, оркестр следовало бы засадить за учение нотам. Не ждал он ничего и в этот вечер, оглядывая пересмеивающихся па балконе музыкантов, сплетничающих, едва не сдвигая стулья в кружок, женщин, по-павлипьи расхаживающих сангвинических московских дворян. Открыв бал, император, натянуто-милостиво улыбаясь, прошел к ломберным столам, хмуро оглядел играющих- и обернулся раздраженно, спиной почувствовав чей-то пристальный взгляд.
      Глаза эти, темные, бархатные, помнил он очень хорошо. Девушку представляли в дни коронационных торжеств; помнилась даже фамилия - Лопухина.
      Она смотрела не отрываясь. Такой взгляд случалось ему несколько раз подмечать у подъездов иных домов Парижа, проезжая вечером в открытой коляске, рядом с женой. Смотрела, отстраняясь, из-за плеча какого-то офицера, приглашавшего на танец… Павел не сразу вслушался в такт мелодии, показавшийся смутно чужим, ненужным. Поняв, вскинул гневно взгляд к балкону, словно ожидал увидеть на музыкантах красные санкюлотекие колпаки.
      В благопристойном разливе полонеза вспыхивали предательски влекущие смерчи вальса - но, прежде чем император решился звать кого-нибудь в этой суетной толпе или идти наверх самому, прямо перед ним вынесло танцем Лопухину.
      Она смотрела, застыв в оборванной на полушаге фигуре. Поворот головы, вскинутая к мужскому плечу с эполетом рука, изгиб бедра… Вальс танцевала девушка, не думая о музыке; оторопело топтался на месте, спиной к императору, офицерик. Мгновение минуло, зал закружился, а из-за спины Павла негромко прошептал Кутайсов:
      - Девица Лопухина.- И выждав: - По уши влюблена.
      - Пустое, она - ребенок,- не оборачиваясь, вполголоса, не думая о словах, бросил Павел.
      - Ей уже шестнадцать. На выданье.
      Все ты мне врешь, едва не бросил император. Он помнил прекрасно, сколько лет девушке; но - увидел сквозь вихрь снова темные, раскрытые безумной надеждой глаза и, обернувшись резко, не оттолкнув едва Кутайсова, зашагал мимо ломберных столов.
      …Девка, сладострастная, жадная девка, шептал он, захлопнув за собой дверь ротонды, прижавшись грудыо к балюстраде. Не спешит замуж, выбирая; чего ж ей теперь? Милость государя и поцелуи офицерика?
      В бешенстве Павел обернулся на окна, проклиная вполголоса мелькающие за ними затылки, лица, но Лопухиной не было. Получасом спустя искавший отца обеспокоенный Александр выглянул на ротонду - и отшатнулся, увидев землистое, искаженное лицо. Но когда настало время уезжать, Павел прошел через залу с милостивой улыбкой; остановясь перед сестрами Протасовыми, сказал комплимент младшей, незамужней Лизе. В карете за всю дорогу он не проронил ни слова.
      Перед сном Павел успел написать небольшое письмо Софии, этими минутами и в самом деле испытывал легкую грусть оттого, что ее нет рядом. Помедлив, хотел зачеркнуть желчную строчку о наглости московских девиц, но глаза уже слипались, мысли не шли, и он оставил все как есть.
      Первое забытье не перешло в сон. Очнувшись, оч ощутил странную бодрость, словно хорошо выспался,- но меж плотных драпри не пробивался ни один луч света. Отбросив влажные простыни, лежал, покрываясь гусиной кожей, прислушиваясь. Стало холодно; зашелестели деревья предутренним ветерком. В его воле - обратить ночь в день, повелеть зажечь люстры, фонари, факелы; запрячь кареты, двинуть в путь эскорт. В его воле желать девушку, что бы там ни было у нее на душе. Что бы ни было - с той минуты, как впервые застыла, в открытом бесстыдно ярко-желтом платье, с набухшими от поцелуев губами - перед государем. Теперь, ощущая как наяву сладко-дымный дурман ее духов, Павел с раздражением вспомнил письмо жене. Сетовать на девушку за то, что она желала быть приятной ему - не безумие ли?
      Он забылся сном тяжелым, прерывистым; виделся сияющий престол, к которому приближался он медленным шагом, ощущая за спиной дыхание, поступь сонма людей.
      Но в этом сне ему дозволено было обернуться - и увидеть поднятые к престолу глаза, сверкающие отблеском небесного огня. Пламя разливалось, вспыхивало, угасало и возгоралось снова…
      Апрельское солнце шло к полудню. Стояли' перед крыльцом кареты; у подножек, боясь отходить далеко, четвертый час прохаживались кавалеры, давно переставшие убирать за обшлаг платки, прикладываемые то и дело к вискам; поеживались, разминая затекшие ноги, кучера на козлах. Император не выходил; известно было, что с утра послан им куда-то и до сих пор не возвращался Кутайсов. На крыльце, подрагивая от нетерпения, не чувствуя бега времени, ждал Обресков. Его подмывало послать кого-нибудь к дому сенатора Петра Васильевича Лопухина, но всякий раз статс-секретарь себя одер-гивал: кого ни пошли, быстрее Иван Павлович не вернется, что проку. Всхрапывали лошади, застоявшись в упряжке, поскрипывало колесо то одной, то другой кареты, нещадно палило солнце. Обресков по-волчьи прядал ушами, поворачиваясь на всякий перестук копыт за углом, но все было мимо. И лишь когда солнце стало в зенит, вылетела, казалось, бесшумно из-за углового дома коляска Кутайсова. Граф спрыгнул перед крыльцом, не тая радостной улыбки, вскинул жгучие глаза на Обрескова:
      - К государю! Наша взяла.
 

* * *

 
      После ареста братьев Валуевых по подозрению в подготовке покушения на императора Алексей Куракин бросился перетрясать старые дела. Валуевы показали на арестованного еще два года назад Пассека, и, прежде чем затребовать его из Динамюнде или ехать туда самому, генерал-прокурор просмотрел внимательно допросные листы, доносы. Пассека государь ранее видел сам, говорил с ним наедине и, покидая Динамюнде, оставил устное распоряжение:
      - Молод еще :пусть посидит.
      Привязывать теперь Пассека к делу о покушении, да еще как единственного сообщника - ненадежно. Павел может вспомнить свое, сложившееся во время разговора, впечатление: низкий свод сырой камеры, обросшего, землистолицего человека без возраста - и не поверит.
      Алексей Борисович отчаивался уже, перебрасывая торопливо, с хрустом страницы - и вдруг уперся взглядом в знакомую фамилию, вздохнул глубоко, со вкусом, стал не спеша читать. Показание было на то, что письмо подметное, взятое еще в 1796 году у шляхтича Елерского, хранилось одно время гвардейским офицером Евграфом Грузиновым. Почему более на сей счет в деле ничего не было, Куракин и думать не стал, ложный навет или иное что - главное, сейчас донос двухлетней давности был кстати. Выходил настоящий заговор, в котором участвовал человек, к государю, а тогда наследнику, близкий. С этим можно показать свою силу!
      …Но показать ничего Куракин не сумел. Взяли Евграфа его люди бестолково, нашумев не в меру. Младший брат полковника нашел способ пожаловаться императору, и тот потребовал арестованного к себе, со всеми бумагами.
      Говорить с Евграфом Павел пожелал наедине. Охрана осталась у прикрытой неплотно двери, оба слышали шорох, негромкий, разом обрывающийся звон шпор в соседней комнате, и оба сразу об этом забыли.
      - Я думал, на этом свете осталась еще честь,- с порога, не здороваясь, выговорил император. Задержавшись у стола, он не сел, прошел к окну, глянул, качнулся на носках, оборотясь спиной к Грузинову.
      - Мудрено ее сохранить, государь.
      - Честь на то и дана, чтобы не к обстоятельствам примеряться, а следовать ей!
      - Так ведь как самому честь разуметь. Если, скажем, я обещал, да не исполнил - бесчестие. А коли и не обещал ничего?
      Хмурясь, Павел повернулся, посмотрел пристально:
      - Дед твой об ином думал. Приехал защиты оружия российского от турок искать. С тобой говорил я, помнишь? О родине, которой ты не видел, но любишь. 11лан - взять Грузию под державное покровительство Российской, или восстановленной Византийской, империи не оставлен. Вот чему ты бы мог послужить!
      - То деда мечта, не моя.
      - И родину предать хочешь, не только государя? Грузинов усмехнулся:
      - Мне родина- Дон.
      - Хорошо. Сядь.
      Император, положив Евграфу ладонь на локоть, подвел к оттоманке, усадил рядом с собой, коснувшись коленом упругого, сильного бедра.
      - Скажи мне не как государю, как человеку, заметившему тебя восемнадцатилетним сотником, от которого ты, смею думать, не видел зла. Что тобой движет? Я не спрашиваю об обидах личных; в наше безумное время все мнят себя Брутами и Катонами. Так вот, я не спрашиваю, что я сделал дурного тебе; ответь, что я сделал дурного государству?
      - Ничего.
      - Я хочу слышать ответ!
      - Мне иного сказать нечего.
      - Или ты полагаешь, нравы прошлого царствования не требовали исправления?
      - Нравы - нет. Государь, сказал бы - не дослушаешь.
      Павел вздохнул шумно, вскинул надменно голову.
      - Пороки вельмож, государь, что дождь - загородись чем, не мочит. Но идет же, и грязь оттого на земле. Худшие изгнаны, хоть и на смену им не святые пришли, только ничего доброго я в этом обмене не вижу. Людям помыслить пора не о том, как плохих вельмож на хороших поменять, а как без вельмож вовсе прожить.
      Не говоря ни слова, Павел поднялся резко, стремительно подошел к столу, написал две строчки, поставил подпись и молча подал, бумагу Евграфу. То был приказ о заточении полковника Грузинова в Ревельскую крепость впредь до особого распоряжения, и единственное, чего хотел сейчас император, чтобы человек, стоящий перед ним, не сказал ни единого слова больше, потому что не рассуждающая ярость уже наливала тяжестью виски. Отвернувшись к окну, он услышал за спиной тихие, невоенные совсем, шаги; потом скрипнула дверь.
 

* * *

 
      Оглядев вошедшего в кабинет канцлера, Павел недоуменно поднял брови:
      - Сколь помню, впервые с пустыми руками… Александр Андреевич.
      Безбородко, улыбнувшись хитро, поклонился, глянул вопросительно.
      - Да садитесь же! Короток ваш доклад сегодня?
      - Одного слова довольно, государь. Война. Павел, откинувшись резко на стуле, выбросил на стол
      обе руки, прижимая ладони к холодному мрамору:
      - Не вы ли год назад сетовали на невозможность такого предприятия?
      - Тому год минул. Ныне мы готовы. Я бумаг не принес потому, что, коли обо всем теперь говорить, времени до вечера не хватит, да и не всякому делу я лучший судья. Позовем президентов коллегий, членов совета, доложит каждый свое. Я же могу теперь о целом судить: пора.
      - Хорошо. Мы готовы. Но время ли? Оправдают результаты труды наши?
      - Полностью, государь. Армия французская лучшая увязла в Египте, на море владычествует английский флот, коли на суше и не побьют мамелюки французов, все одно, в Европу им не вернуться. Прочие армии слабее, только сокрушить их некому: Австрия разбита, Пруссия мира ищет, англичане на суше воевать не станут, про неаполитанцев и говорить нечего. Время - наше!
      - И все лишь выгодой мерить?
      - Как иначе, государь? Война должна пользу державе нести, а польза в землях новых. За помощь нашу Австрии и Англии, полагаю, многие компенсации можно требовать.
      - Где же?
      - Прежде всего за турецкий счет. Повод пристойный есть: христиан в Порте притесняют. Вот и возьмем под защиту земли, для начала, до Дуная. Впрочем, как война пойдет. Если англичане Египет занять сумеют, медлить грех, Константинополю быть русским. К тому все готово, Константин Павлович давно греческий учит, к обычаям тамошним навык. Восстановим империю Византийскую, из которой свет христианства для Руси воссиял, разве не великое то дело? Далее подумать следует о севере. Шведы увертливы слишком, начав войну, потребуем с них строго, чтобы выделили корпус. Не дадут, будет повод округлить границу. Разве терпимо для нас, что столица российская их кораблям открыта?
      - А коли пошлют?
      - Ваше величество, повод сыскать дело нехитрое, важен расклад европейский, чтобы державы иные не возмутились. А ныне нам козыри пришли, ныне все можно, и грех перед потомками - промедлить!
      - Так…
      - Теперь - прочие виды. Грузия протекторат наш принять готова. Когда турок вразумим, дело решится легко. С персами заключим новый договор, коли англичане пакостить перестанут, наденем на шаха вожжи. Далее Хива.
      - Вот кого усмирить следует! По сей день набеги чинят, пленных угоняют.
      - Усмирить мало. Разумею так: Индия, конечно, англичанам принадлежит. Только где та Индия кончается? По их картам выходит - едва не у моря Каспийского, а по нашим может выйти иначе. Главное - города поставить, казачество расселить, а там двинемся и за Кандагар. Англичанам далеко, нам - близко. Полагаю, в годы ближайшие резонно границей меж нами Инд реку считать.
      - Инд…
      - Почему нет, государь? Ну, и далее. Силы высвободятся, займемся Китаем. Пять лет назад правители их договор о торговле нарушили, в большой убыток купцов наших ввели. Я, кстати, через Александра Воронцова, получил записку, приготовленную милостью вашей освобожденным Радищевым. Ум у него светлый, хоть и без четких устоев, в делах торговых слово его полного доверия заслуживает. Получается, китайские товары для Сибири важнее всех прочих. Коли так, надо иметь правление в стране этой разумное, взаимные интересы двух держав разумеющее. Если корпус казацкий для поддержки такого правления от происков иноземных держать в Бейпине, польза будет большая. То же и с Японией. Люди, иркутским губернатором посланные, доносят: нажать не так крепко требуется, чтобы открыли японцы порты для торговли. Земля полудикая, но населенная густо, пойдут товары наши хорошо. Наконец, Америка. Коли испанская хитрость и велика окажется, все одно не уйти им от того, что безбожникам - французам помогали. Вразумив их, проведем границу в Калифорнии как следует. Ныне у Гавриила Романовича в коммерц-коллегии на рассмотрении документы компании шелеховской, что флаг российский установила на материковых землях и островах, следует их поторопить. В казну компанию брать неразумно, далеко; пусть их хозяйничают сами, но направить следует. Вот, государь, выгоды самые ближние от войны.
      - Хорошо… Подготовь все к совету, на той неделе.
      - Государь, время теперь дорого.
      - Так пусть в четверг. Иди.
      Отпустив канцлера, Павел не велел принимать более никого, заходил по кабинету беспокойной, сбивчивой походкой.
      Фридрих Великий воевал против всей Европы, было в этом что-то романтическое, тревожащее душу, похожее на бой одинокого прохожего с застигнувшими его в темноте переулка грабителями под окном вскрикивающей при каждом выпаде, подбадривающей героя прекрасной дамы… Правда, Британия, союзница Фридриха, скорее на даму легкого поведения походила, но война вышла красивой. Только в какое сравнение все это идет с походами Александра, Суллы, Лукулла? Слава - в Азии, где ложатся победителю под ноги не жалкие пустыри возле городков Россбаха и Цорндорфа, а тысячемильные степи, где завоеванные города кишат мириадными толпами…
      Индия. Сегодня надо быть в союзе с англичанами, чтобы завтра отобрать у них Бомбей, Каликут,

[12]

похожие на горы храмы, священные реки… А почему, собственно? Если этот французский генерал, Бонапарт, смог ударить прямо, открыто, отчего Российская империя должна ухищряться? Впрочем, не это важно…
      Проходив так, из угла в угол, больше часа и не утолив себя, он, не заметив сам, как пришло желание, понял, что хочет видеть Нелидов, и поехал в Смольный. Не предупрежденная, Екатерина Ивановна встретила его в коридоре, оправляя прическу, в домашнем платье, удивительно свежая.
      - Бог мой, знали бы вы, как я рада, когда вы приезжаете вот так, внезапно.
      - Спасибо, Екатерина Ивановна. А я готов был просить извинение за навязчивость.
      - Что вы! Счастливее всего на свете - легкость. Когда ждешь, всегда находишь разочарование.
      - А радость?
      - Ее тоже, но на дне - разочарование. Это как мальвазия- глоток терпок на языке, маслянист в гортани.
      Павел улыбнулся мягко, взял ее руки в свои и, усаживая рядом с собой на канапе, заговорил легко и быстро, словно нанизывая нить пятью позвякивающими, светящимися изнутри бусинами: «И-Н-Д-И-Я».
      - Боже мой…
      Встревоженные, потемневшие до черноты глаза Нелидовой выплыли из дымки. Павел осекся.
      - Государь, я слушала сказку из тысячи и одной ночи и вдруг поняла. Вы начинаете войну?
      - Да, все это не сказка.
      - Но ведь это низко.
      Он вздрогнул, как от пощечины:
      - Если бы не вы…
      - Государь, выслушайте мои.слова, они от сердца! Я не верю, что в вашей душе мог родиться такой план, не верю, что вы не шутите, говоря мне все это. Вы видите все столь же ясно, как прежде. Россия не начала войны, когда попран был трон славнейших из королей, трон, которого касалась и русская, одна из дочерей великого Ярослава; когда была отправлена на гильотину женщина, королева, Мария-Антуанетта. Это было бы рыцарственно, прекрасно; Европа рукоплескала бы нашим знаменам. Но что скажут теперь?
      - Пусть говорят, что угодно. Россия достаточно велика, чтобы с этим не считаться!
      - Плохо величие, умаляющее совесть!
      - Совесть? Катя, вам ли не знать мое сердце! Или вы полагаете, болгарам, сербам, грекам лучше остаться под властью мусульман, чем отойти под скипетр государя России?
      - Разве у них нет больше никакого выбора?
      - Выбора? Не знаю…
      - Вам кружит голову слава! Вы начнете войну за то, чтобы зачерпнуть шлемом из Инда, а кончите по воле тех., кто думает только о земле, рабах, удовольствиях!
      Жирное, с оттопыренной губой, умным блеском в глазах лицо Безбородко встало перед Павлом словно наяву. При прежнем царствовании городок в Слободской Украине подарил он танцовщице Ленушке, чтоб утешила похоть… И мнит, будто престолом ему государь обязан!
      Павел поднес к губам руку Нелидовой, бережно поцеловал запястье, стал перебирать губами мягкие подушечки пальцев.
      - Ты, одна ты бережешь мою душу.
      …В среду вечером Безбородко звал Александра Куракина со всеми посольскими депешами. Вице-канцлер явился вальяжный, навеселе. Глянув, Александр Андреевич сронил презрительно:
      - Пожалуй, бумаги оставьте, а сами идите. Проку от вас мало.
      - Так и нужды в проке нет.
      - Ладно, Александр Борисович. Сказал уж: записку к завтрашнему совету сам напишу. Идите и подумайте.
      - Так не нужна записка!
      - Что вы говорите?
      - Государь отменил все.
      - Откуда известно вам? На какой день перенесено?
      - Только что от него. А перенесено - во благовременье.
      - То есть как?
      - Покуда воли на то не будет. Надолго!
      - А… Ну, хорошо…
      В тот же вечер через Обрескова он узнал, что император переменился, поговорив с Нелидовой, и велел звать к себе Кутайсова.
      - Полагаю, Иван Павлович, что положение ваше при дворе должно быть, по заслугам вашим, много выше.
      Турок пожал плечами, поднял бровь.
      - Дочери у вас на выданье, а партии разные быть могут. Да и для вас графский титул - начало лишь. Говоря короче, хочу спросить: довольны ли вы, что Куракины с Нелидовой все государевы дела вершат, или хотите сами к тому быть причастны?
      - Павел Петрович милостив.
      - Черт вас возьми! Я предлагаю вам помочь мне убрать Нелидову! Почему Лопухина до сих пор в Москве, не здесь? Нельзя найти девку посговорчивее? А теперь идите и донесите на меня!
      Кутайсов распялил оливковое лицо улыбкой:
      - Отчего, Александр Андреевич? Я - с вами.
 

* * *

 
      Государевым указом в апреле 1797 года поручители Новикова освобождены были от платежей по долгам бывшего первого издателя России. Павел обещал возместить Николаю Ивановичу утерянное владение, отнятое ретивыми борцами с крамолой, но никто ему об этом не напомнил. Имущество типографии, дом Новикова в Москве, остатки библиотеки пошли с молотка; сохранить удалось только усадьбу в Тихвинском.
      Николай Иванович на случившееся не сетовал, может быть, ничего для себя и не просил бы, будь его воля. В доме, который перед арестом своим он как раз подумывал начать ремонтировать, оказавшись при едва сдерживающем укоризну младшем брате Алексее не хозяином, приживальщиком, был он почти счастлив. Счастлив избавлением ото всего, мыслившегося теперь пустым, излишним.
      Весна выдалась ранней. К 11 марта снег стаял, проселком проехать было нельзя, грязи - выше ступицы. Утром ударила первая в этом году гроза, частые молнии полосовали светлеющее небо.