Дживс и Вустер (№22) - Этот неподражаемый Дживс

Мне это показалось совершенно неправдоподобным:

– С чего бы вдруг?

– Да, мне это тоже показалось странным.

– Зачем это Дживсу?

– Мне тоже непонятно.

– Дживсу-то что до того, какая у вас физиономия?

– Верно, – сказал он, как мне показалось, довольно холодно. Почему – не знаю. – Ладно, я поскакал. Хоп-хоп!

– Хоп-хоп!

Примерно через неделю после этого странного происшествия мне позвонил Джордж Каффин и пригласил на прогон спектакля. Премьера «Спроси у папы» должна была состояться в Скенектеди в следующий понедельник, а сейчас это что-то вроде предварительной генеральной репетиции. Предварительная генеральная репетиция, объяснил мне старина Джордж, – то же самое, что и настоящая генеральная репетиция, и заканчивается, как правило, далеко за полночь. Только еще интереснее, чем настоящая, добавил он: время прогона не ограничено, и все участники спектакля, которые накануне премьеры всегда сильно возбуждены, имеют возможность высказывать все, что они друг о друге думают; короче говоря, удовольствие получают все без исключения.

Прогон был назначен на восемь, поэтому я подрулил в начале одиннадцатого, чтобы не слишком долго ждать начала. И оказался прав. Джордж еще торчал на сцене и что-то обсуждал с каким-то типом в рубашке; рядом стоял еще один – в огромных очках, с круглым брюшком и абсолютно лысым черепом. Я его уже раза два видел вместе с Джорджем в клубе и знал, что это их директор Блюменфилд. Я помахал Джорджу и сел в последний ряд, чтобы не подвернуться кому-нибудь под горячую руку, когда начнут выяснять отношения. Потом Джордж спрыгнул со сцены в зал и подсел ко мне, сравнительно скоро после этого опустили занавес. Пианист, как умел, отбарабанил несколько вступительных тактов, и занавес подняли снова.

Сюжета «Спроси у папы» я не помню, могу только сказать, что действие вполне успешно развивалось и без Сирила. Сначала я был этим сильно озадачен. Наслушавшись, как Сирил зубрит свою роль и высказывает глубокомысленные соображения о подходе к такому-то месту и о трактовке такого-то образа, я вообразил, что Сирил и вправду становой хребет спектакля, а остальные члены труппы выходят лишь для того, чтобы как-то заполнить паузы, когда его нет на сцене. Я добрых полчаса ждал его выхода, пока не обнаружил, что он с самого начала находился на подмостках: я узнал его в странном, криминального вида субъекте, который стоит, прислонившись к пыльной кадке с пальмой, и с сочувственным видом слушает, как главная героиня поет про то, что любовь похожа на что-то там, сейчас уж не помню, на что именно. А после второго куплета он принялся приплясывать вместе с десятком других столь же нелепых уродцев. Жуткое зрелище – я живо представил себе, как тетя Агата расчехляет свой томагавк, а Бассингтон-Бассинггон-старший натягивает подбитые гвоздями сапоги, чтобы дать мне хорошего пинка пониже спины. Едва пляска закончилась и Сирил со товарищи уволоклись за кулисы, как из темноты справа от меня прозвучал звонкий голос:

– Папа!

Блюменфилд хлопнул в ладоши, и главный герой, начавший монолог, сконфуженно умолк. Я вгляделся в полутьму зала и узнал того самого веснушчатого парнишку, Дживсова знакомца. Руки в карманах, он вразвалочку шел по проходу с таким видом, словно он тут хозяин. Все почтительно затихли.

– Папа, – громко произнес веснушчатый, – этот номер не годится.

Старый Блюменфилд нежно улыбнулся:

– Тебе не нравится, дорогой?

– С души воротит.

– Ты совершенно прав.

– Тут требуется что-то позабористее. Побольше перца!

– В самую точку, мой мальчик. Я себе помечу. Хорошо. Поехали дальше!

Я повернулся к Джорджу, который что-то раздраженно пробормотал себе под нос.

– Скажите, старина, это еще что за чудо природы? В ответ Джордж издал глухой страдальческий стон:

– Вот принесла нелегкая! Это сын Блюменфилда. Теперь он нам устроит веселую жизнь!

– Он что, всегда тут распоряжается?

– Всегда.

– Но почему Блюменфилд его слушает?

– Этого никто не знает. Может, из-за слепой родительской любви, а может, он смотрит на мальчишку как на талисман, который приносит удачу спектаклю. А скорее всего, он считает, что у его чада умственное развитие как у среднего зрителя, и то, что нравится ему, будет пользоваться успехом у публики. И наоборот, что не одобрил его сын, то и никому в зале не придется по вкусу. Это не мальчишка, а настоящая моровая язва, ехидная и ядовитая гадина, я готов задушить его собственными руками.

Репетиция продолжалась. Главный герой отбарабанил свой монолог. Затем последовала короткая, но страстная перепалка между помощником режиссера и голосом по имени Билл, звучавшим откуда-то с верхотуры, на тему «Когда Билл, черт бы его совсем побрал, научится вовремя давать желтый?» После чего спектакль возобновился и шел без особых приключений до тех пор, пока не настала очередь сцены, в которой играл Сирил.

Я по-прежнему смутно представлял себе сюжет пьесы, но, насколько я понял, Сирил изображал английского пэра, приехавшего в Америку – по-видимому, из самых лучших побуждений. До этого момента он произнес на сцене всего две реплики. Первая была: «Но послушайте!», а вторая – «Да, черт возьми!», но, насколько я помнил по тому, что он при мне декламировал, ему вскоре предстояло показать себя во всей красе. Я откинулся в кресле и стал ждать, когда он вырвется на авансцену.

И через пять минут действительно вырвался. К этому времени на сцене бушевали нешуточные страсти. «Голос» и помощник режиссера повторили «ссору влюбленных» – теперь на тему «Почему этот чертов Билл не переключает на голубой?» Вслед за этим с карниза свалился цветочный горшок и чудом не раскроил череп главному герою. Короче говоря, когда Сирил, который до этого болтался где-то на заднем плане, выкатился в центр сцены и занял стартовую позицию для своего главного забега, атмосфера была накалена не на шутку. Героиня что-то там такое проговорила по тексту пьесы, не помню что, и вся труппа с Сирилом во главе радостно заскакала вокруг, как полагается перед началом очередного номера.

Первая реплика Сирила была: «О нет, нет, не говорите так!», и, на мой взгляд, он выкрикнул ее достаточно энергично, напористо и вообще. Но не успела героиня открыть рот для ответной тирады, как наш веснушчатый приятель снова поднялся, чтобы заявить протест:

– Папа!

– Да, дорогой?

– Вот тот никуда не годится.

– Который из них, дорогой?

– Этот, с рыбьей рожей.

– Но там у всех рыбьи рожи, дорогой. Мальчик вынужден был признать справедливость этого замечания. Поэтому он уточнил:

– Вон тот урод.

– Какой урод? Вот этот? – спросил Блюменфилд, указывая пальцем на Сирила.

– Ага. Полная бездарь.

– Мне и самому так показалось.

– Меня от него просто тошнит.

– Ты, как всегда, прав, мой мальчик. У меня точно

такое же чувство.

Пока они обменивались репликами, Сирил слушал разинув рот. Теперь он выбежал на авансцену. Даже с того места, где я сидел, было видно, что грубые слова нанесли фамильной гордости Бассингтон-Бассингтонов чувствительный удар. У него покраснели уши, потом нос, потом щеки, и через четверть минуты он стал похож на человека, уцелевшего после взрыва на фабрике томатной пасты.

– Что это значит, черт побери?

– А это что значит, черт побери?! – закричал Блюменфилд. – Кто вам позволил орать на меня со сцены?

– Честно говоря, я подумываю, не спуститься ли в зал и не отшлепать ли мне этого маленького нахала!

– Что?!

– Всерьез подумываю.

Блюменфилд начал раздуваться, словно кто-то накачивал его насосом, и стал еще больше похож на шар.

– Послушайте, мистер… не знаю, как вас там…

– Бассингтон-Бассингтон, а древний род Бассингтон-Бассингтонов… мы, Бассингтон-Бассингтоны, не привыкли, чтобы…

Блюменфилд в краткой, но доходчивой форме изложил ему все, что он думает о Бассингтон-Бассингто-нах и об их привычках. Послушать их собралась вся труппа, актеры явно получали огромное удовольствие. Одни с любопытством выглядывали из-за кулис, другие высовывались из-за бутафорских деревьев.

– Ты должен стараться, если хочешь работать на моего папу, – произнес толстый отрок и укоризненно покачал головой.

– Какая неслыханная наглость! – закричал Сирил срывающимся голосом.

– Что такое? – рявкнул Блюменфилд. – Вы что, не понимаете, что он мой сын?

– Прекрасно понимаю, – сказал Сирил. – И приношу вам обоим соболезнования.

– Вы уволены, – завопил Блюменфилд, раздуваясь еще больше прежнего. – Вон из моего театра!

На следующее утро, примерно в половине одиннадцатого, когда я уже успел прополоскать гортань чашкой доброго «Оолонга» [17], в спальне бесшумно возник Дживс и сообщил, что в гостиной меня дожидается Сирил.

– Ну и как он на вид, Дживс?

– Я полагаю, мне не пристало критиковать внешность ваших друзей, сэр.

– Я не это имею в виду. Я хотел спросить, показался ли он вам раздраженным, обиженным и все такое.

– Я бы не сказал, сэр. Он выглядит вполне спокойным.

– Странно!

– Сэр?

– Ничего. Пригласите его сюда, пожалуйста.

По правде говоря, я ожидал, что вчерашний скандал не пройдет для него без следа, и готовился увидеть потухший взгляд, дрожащие пальцы и так далее. Но Сирил выглядел как обычно и, казалось, даже пребывал в прекрасном расположении духа.

– Вустер, старина, здравствуйте.

– Привет!

– Зашел с вами попрощаться.

– Попрощаться?

– Да. Через час уезжаю в Вашингтон. – Он присел на кровать. – Знаете что, дружище, – продолжал он. – Я вчера долго думал и решил, что поступлю несправедливо по отношению к моему предку, если стану актером. Как вам кажется?

– Прекрасно вас понимаю.

– Я хочу сказать, ведь он отправил меня в Америку, чтобы я расширил свой кругозор и все такое прочее, и я не могу отделаться от мысли, что старик был бы в шоке, если бы я его наколол и поступил на сцену. Не знаю, согласитесь вы со мной или нет, но, по-моему, это вопрос элементарной порядочности.

– А ваш отказ от участия в спектакле не сорвет премьеру?

– Да нет, думаю, они как-нибудь обойдутся. Я все объяснил старине Блюменфилду, и он со мной согласился. Конечно, ему очень жаль со мной расставаться: он сказал, что не представляет, кто сможет меня заменить; но, с другой стороны, даже если мой уход и создаст ему проблемы, мне кажется, я поступаю правильно. А вы как считаете?

– Я того же мнения.

– Я был уверен, что вы со мной согласитесь. Что ж, мне пора. Ужасно рад был познакомиться с вами, и все такое прочее. Хоп-хоп!

– Хоп-хоп!

И он отчалил. Самое удивительное, что всю эту лапшу он навешивал мне на уши, с подкупающей искренностью глядя на меня своими детскими голубыми навыкате глазами. После вчерашних событий я поднапряг котелок, и мне стало многое понятно.

– Дживс!

– Сэр?

– Это ведь вы натравили блюменфилдского отпрыска на мистера Бассингтон-Бассингтона?

– Сэр?

– Вы прекрасно понимаете, о чем я. Это вы подучили его сделать так, чтобы мистера Бассингтон-Бассингтона выставили из труппы?

– Я бы ни за что на свете не позволил себе такой вольности, сэр. – Он принялся доставать из шкафа мою одежду. – Возможно, юный Блюменфилд догадался по некоторым моим случайным замечаниям, что я не считаю профессию актера подходящей карьерой для мистера Бассингтон-Бассингтона.

– Знаете, Дживс, вы просто чудо.

– Всегда готов сделать для вас все, что в моих силах, сэр.

– Я вам чертовски обязан, Дживс. Если бы нам не удалось отвадить его от сцены, тетя Агата сожрала бы меня вместе с потрохами, верхней одеждой и обувью.

– Я полагаю, некоторые трения и эксцессы и вправду могли бы иметь место, сэр. Я приготовил для вас синий костюм в тонкую красную полоску, сэр. По-моему, это именно то, что требуется.

Я позавтракал и отправился прогуляться, но, дойдя до лифта, вспомнил, как именно я собирался вознаградить Дживса за неоценимую помощь в этой дурацкой истории с Сирилом. Хотя сердце мое и обливалось кровью при мысли о предстоящей потере, я решил уступить Дживсу и навсегда расстаться с лиловыми носками. В конце концов, в жизни бывают моменты, когда человек обязан идти на жертвы. Я хотел было вернуться, чтобы объявить ему благую весть, но тут подошел лифт, и я решил, что сделаю это после прогулки.

Чернокожий парнишка-лифтер взглянул на меня с выражением тихой преданности и обожания.

– Хочу поблагодарить вас за вашу доброту, сэр, – сказал он.

– А? Что?

– Мистер Дживс передал мне лиловые носки, как вы ему велели. Большое вам спасибо, сэр.

Я взглянул на его нижние конечности. От верхнего края щиколоток до ботинок разливалось упоительное лиловое сияние. Никогда в жизни не видел ничего прекраснее.

– А, нуда… Пожалуйста… Рад, что они вам нравятся, – сказал я.

Ну что тут скажешь, а? Вот именно.

ГЛАВА 11. Товарищ Бинго

Все началось в Гайд-парке, в той его части, где по воскресеньям собираются чудаки всех мастей и оттенков и произносят длинные речи, взгромоздившись на ящик из-под мыла. Я редко туда захожу, но случилось так, что в первое воскресенье после моего возвращения в милый старый Лондон я отправился навестить знакомых на Манчестер-сквер; чтобы не прийти раньше условленного срока, я сделал небольшой крюк и попал в самую гущу.

Сейчас Британская империя уже не та, что прежде, и парк в воскресный день представляется мне истинным сердцем Лондона. Я хочу сказать, что именно здесь изгнанник, возвратившись в родные пенаты, осознает, что он действительно в Англии. После вынужденных каникул в Нью-Йорке я с удовольствием вдыхал сладкий дым отечества. Приятно было слушать, как они все разглагольствуют, и радоваться, что все закончилось благополучно и Бертрам снова дома.

В дальнем конце поляны группа миссионеров в цилиндрах готовилась к службе на открытом воздухе, слева распинался атеист, красноречиво, но немного гундосо, поскольку у него была заячья губа; а впереди собрались по-настоящему серьезные мыслители со знаменем, на котором значилось «Провозвестники красной зари», и в момент моего прихода один из провозвестников – бородатый тип в твидовом костюме и надвинутой на брови шляпе – задавал такого жару Праздным Толстосумам, что я поневоле остановился послушать. И тут рядом со мной раздался чей-то голос:

– Мистер Вустер?

Предо мной стоял какой-то толстяк. Сперва я не мог сообразить, кто он такой. Потом вспомнил: это дядя моего друга Бинго, мистер Литтл, у которого я как-то обедал еще в то время, когда Бинго был влюблен в официантку из забегаловки на Пиккадилли. Неудивительно, что я его не сразу узнал. Когда мы в последний раз виделись, это был неряшливо одетый пожилой господин, спустившийся в столовую в шлепанцах и мятом вельветовом пиджаке, тогда как теперь моим глазам предстал в пух и прах разодетый франт. Шелковый цилиндр, сверкающий на солнце, щегольская визитка, бледно-лиловые короткие гетры и клетчатые брюки по последней моде. Элегантный до умопомрачения.

– Добрый день, – сказал я. – Как здоровье?

– Я нахожусь в прекрасном здравии, благодарю вас. А вы?

– В полном порядке. Только что вернулся из Америки.

– А, понимаю! Собирали материал для нового романа?

– Как? – Мне потребовалось время, прежде чем я понял, что он имеет в виду. – Нет-нет, – сказал я. – Просто захотелось ненадолго сменить обстановку. А как поживает Бинго? – поспешил я задать вопрос, чтобы отвлечь его от моего литературного творчества.

– Бинго?

– Ваш племянник.

– Ах, Ричард. Мы редко видимся в последнее время. После моей женитьбы у нас довольно прохладные отношения.

– Мне очень жаль. Значит, с тех пор как мы в последний раз виделись, вы вступили в брак? Как здоровье миссис Литтл?

– Моя жена также в самом добром здравии. Только… она не миссис Литтл. Недавно нашему всемилостивейшему монарху было угодно отметить меня высочайшим знаком своей милости, пожаловав мне звание пэра. После публикации последнего «Списка» я стал лордом Битлшемом.

– Что вы говорите! В самом деле? Что ж, мои самые горячие поздравления. Прекрасная новость! – сказал я. – Лорд Битлшем… Так выходит, вы – владелец Морского Ветерка?

– Да. Женитьба открыла мне новые горизонты. Жена увлекается скачками, и я теперь держу небольшую конюшню. Как мне объяснили, у Морского Ветерка неплохие шансы на победу в конце этого месяца на ипподроме Гудвуд, неподалеку от суссекской резиденции герцога Ричмонда.

– Гудвудский кубок! Ну как же! Я собираюсь поставить последнюю рубашку на вашу лошадь.

– В самом деле? Надеюсь, она оправдает ваше доверие. Сам я далек от этих материй, но, если верить жене, по мнению знатоков, моя лошадь – то, что в этих кругах называют «верняк».

Тут я обратил внимание, что публика с интересом оборачивается в нашу сторону, а бородач указывает на нас пальцем.

– Нет, вы только полюбуйтесь на них! Присмотритесь к ним внимательно! – вопил он, перекрывая голос гундосого атеиста и полностью заглушая молитвы миссионеров. – Перед вами типичные представители класса, который веками угнетал трудящихся. Праздные! Не производящие материальных ценностей! Взгляните на того, длинного и тощего, у которого рожа как у паяца. Проработал ли он за свою жизнь хотя бы один день? Нет! Паразит, бездельник, кровопийца! Готов поспорить, что он до сих пор не заплатил портному за эти шикарные брючки!

Сказать по правде, мне не понравилось, что он перешел на личности, его манера начинала меня раздражать. Старик Битлшем, напротив, слушал его с явным удовольствием и интересом.

– Да, в выразительности им не откажешь, – довольно хмыкнул он. – Очень ядовито.

– А второй, толстяк? – не унимался бородатый. – Вы только посмотрите на него! Знаете, кто это? Лорд Битлшем! Один из самых злостных. Что он делал всю свою жизнь кроме того, что набивал себе брюхо с утра до вечера? Его бог – это его утроба, и лишь этому богу он приносит жертвы четыре раза в день. Если вскрыть ему сейчас брюхо, там найдется достаточно пищи, чтобы прокормить десяток рабочих семей в течение недели.

– А вот это действительно неплохо сказано, – заметил я, но старикан, по-видимому, не разделял моего мнения. Он побагровел и забулькал, словно закипающий чайник.

– Уйдемте отсюда, мистер Вустер, – сказал он. – Я всегда стоял и стою за свободу слова, но положительно не желаю слушать грубую брань.

И мы молча, но с достоинством удалились, а этот тип продолжал выкрикивать нам вслед все новые оскорбительные замечания. Я чувствовал себя чертовски неуютно.

На следующий день я заглянул в клуб и в курилке встретил Бинго.

– Привет, Бинго, – сказал я и подсел к нему, преисполненный самых теплых чувств: я был искренне рад видеть этого дуралея. – Ну, как ты?

– Перебиваюсь помаленьку.

– Видел вчера твоего дядю.

Широчайшая улыбка поделила лицо Бинго на две неравные части:

– Я знаю, что ты с ним встречался, бездельник. Что ж, садись, старина, попей крови. Ну, что нового, паразит из числа господствующих классов?

– Господи! Но ведь тебя же там не было!

– А вот и был.

– Я тебя не видел.

– Видел, да не узнал – меня скрывала пышная растительность.

– Растительность?

– Борода, мой мальчик. Я за нее недешево заплатил, но она того стоит. С этой бородой я становлюсь совершенно неузнаваемым. Противно, правда, что в бороде застревают хлебные крошки и прочее, но тут уж ничего не поделаешь.

Я удивленно на него уставился:

– Ничего не понимаю!

– Это долгая история. Закажи себе мартини или стаканчик крови с содовой, и я тебе все расскажу. Но прежде скажи мне, только честно: приходилось ли тебе видеть более красивую девушку?

И жестом фокусника, достающего кролика из шляпы, он невесть откуда извлек фотографию и помахал ею у меня перед носом. Я успел разглядеть лишь старательно вытаращенные глаза и улыбку, демонстрирующую больше зубов, чем требуется человеку в повседневной жизни.

– Боже милосердный, – сказал я. – Ты что, опять влюбился?

Я заметил, что мои слова его задели.

– Что значит «опять»?

– По самым скромным подсчетам, с весны ты был влюблен не менее шести раз, а сейчас лишь июль. Сначала официантка, потом Гонория Глоссоп, потом…

– Фу! Я бы даже сказал «фи»! Что значат все эти девицы! Не более чем минутное увлечение. На этот раз речь идет о настоящем чувстве.

– Где ты с ней познакомился?

– На империале автобуса. Ее зовут Шарлотта Корде Роуботем.

– О господи!

– Она в этом не виновата, бедняжка! Так ее окрестил отец, он сторонник революции, а та, настоящая Шарлотта Корде занималась, оказывается, тем, что закалывала тиранов в ванне, за что ее полагается любить и уважать. Берти, ты обязательно должен познакомиться со стариной Роуботемом. Милейший старикан. Мечтает перерезать всех буржуев, разграбить Парк-лейн [18] и выпустить кишки потомственной аристократии. Вполне справедливое желание, верно? Но вернемся к Шарлотте. Мы оказались вместе на империале автобуса, внезапно пошел дождь. Я предложил ей свой зонт, мы немного поболтали о том о сем. Я влюбился в нее, узнал, где она живет, а через пару дней купил фальшивую бороду и полетел знакомиться с ее семейством.

– Но при чем тут борода?

– Еще в автобусе она рассказала мне о своем отце, и я понял, что, если хочу добиться его расположения, мне нужно вступить в эту чертову «Красную зарю», и, если придется произносить обличительные речи в парке, где в любой момент можно встретить кого-нибудь из знакомых, нужна маскировка. Ну, я и купил бороду. Ты не поверишь, старик, но я к ней, можно сказать, привязался. Когда я ее снимаю, чтобы, например, пойти в клуб, то чувствую себя просто голым. И в глазах Роуботема я выиграл благодаря бороде. Он думает, что я большевик и скрываюсь от полиции. Ты, Берти, и вправду должен познакомиться со стариной Роуботемом. Послушай, у тебя есть на сегодня какие-то планы?

– Вроде нет. А что?

– Отлично! Тогда мы все завалимся к тебе на чай. Я обещал отвести всю ораву в народное кафе после митинга, а теперь мне удастся сэкономить; и поверь, дружище, в моем положении сейчас не сэкономишь – не проживешь. Мой дядя сказал тебе, что он женился?

– Да. Говорит, у вас с ним прохладные отношения.

– Прохладные? Да я просто на нуле! С тех пор как дядя женился, он буквально сорит деньгами и тратит их бог знает на что, а экономит на мне. Думаю, покупка звания пэра обошлась старому дурню в кругленькую сумму. Мне говорили, сейчас даже за баронета надо выложить прорву денег. А он еще завел скаковых лошадей. Кстати, можешь смело ставить последний шиллинг на Морского Ветерка на Гудвудских скачках. Стопроцентный верняк.

– Я так и собираюсь.

– Тут промаха быть не может. Рассчитываю выиграть достаточно денег, чтобы жениться на Шарлотте. Ты ведь поедешь в Гудвуд?

– А как же!

– Мы тоже. Собираемся провести митинг прямо на ипподроме.

– Послушай, зачем так рисковать? Твой дядя наверняка будет в Гудвуде, А вдруг он тебя узнает? Он же просто рассвирепеет, если обнаружит, что ты и есть тот наглец, который честил его в парке.

– С чего это он вдруг меня узнает? Ты пошевели мозгами: несчастный паразит, живущий за счет красных кровяных телец трудового народа. Если он вчера меня не узнал, почему он должен узнать меня в Гудвуде? Что ж, спасибо за любезное приглашение, старина. Мы его с удовольствием принимаем. Как говорится, дай – и тебе воздается… Кстати, тебя, быть может, ввело в заблуждение слово «чай». Не думай, что тебе удастся отделаться тонюсенькими ломтиками хлеба с маслом. Мы – дети революции и отсутствием аппетита не страдаем. Нам подавай яичницу, оладьи, ветчину, джем, кексы и сардины. Мы будем у тебя ровно в пять.

– Но погоди… Я не уверен, что…

– Уверен, уверен… Как ты не понимаешь, глупая твоя голова, что тебе это здорово пригодится, когда грянет революция? Если на Пиккадилли ты нарвешься на старину Роуботема с окровавленным ножом в каждой руке, ты сможешь ему напомнить, что когда-то угощал его сардинами. Нас будет четверо – Шарлотта, я, старик Роуботем и товарищ Бат. Боюсь, от него отделаться не удастся.

– Какой еще, к черту, товарищ Бат?

– Ты заметил вчера типа слева от меня? Такой плюгавый сморчок. Похож на вяленую треску на последней стадии туберкулеза. Это и есть Бат. Мой соперник, черт бы его побрал. Он вроде как помолвлен с Шарлоттой. До моего прихода занимал вакантную роль сказочного принца. У него голос как пароходная сирена, старик Роуботем о нем очень высокого мнения. Ноя буду не я, если не обойду этого Бата на повороте и не оставлю его с носом. Хоть голос у него зычный, ему не хватает выразительности. В свое время я был рулевым на оксфордской восьмерке и по части выражений дам фору любому. Ладно, мне пора бежать. Послушай, не знаешь, случайно, где можно раздобыть пятьдесят фунтов?

– Может, попробовать заработать?

– Заработать? – удивленно спросил Бинго. – Мне? Нет, надо придумать что-нибудь получше. Мне позарез нужно поставить пятьдесят монет на Морского Ветерка. Ладно, до завтра. Будь здоров, старичок, и не забудь про оладьи.

Не знаю отчего, но еще со школьных лет, с первого дня нашего знакомства я постоянно чувствую ответственность за Бинго. Ведь он мне, слава богу, не сын, не брат, и даже не дальний родственник. У меня нет перед ним никаких обязательств, и тем не менее вот уже многие годы я нянчусь с ним, как курица с цыплятами, и то и дело вызволяю из неприятностей. Видимо, дело в благородстве моей натуры. Его последнее увлечение меня не на шутку встревожило. Во-первых, он собирается породниться с семейством явных психов, а во-вторых, как, черт его подери, не имея ни гроша за душой, он собирается прокормить жену, пусть даже умственно неполноценную? Если Бинго и вправду женится, старик Битлшем тотчас лишит его содержания, а лишить содержания такого охламона – это все равно что раскроить ему топором череп.

Вот почему, вернувшись домой, я позвал Дживса.

– Дживс, – сказал я, – у меня к вам просьба. – Сэр?

– Меня беспокоит мистер Литтл. Не буду вам пока ничего говорить, завтра он приведет к чаю своих друзей, и тогда вы сами поймете, в чем дело. Все, что от вас требуется, – это внимательно наблюдать и делать выводы.

– Хорошо, сэр.

– И вот еще что: припасите побольше оладий. – Да, сэр.

– Нам потребуются также джем, ветчина, кексы, яичница и пять или шесть вагонов сардин.

– Сардин, сэр? – содрогнулся Дживс.

– Сардин.

Последовало неловкое молчание.

– Не вините меня, Дживс, – сказал я. – Видит бог, я тут ни при чем.

– Понимаю, сэр.

– Такие вот дела. -Да, сэр.

Видно было, что он не на шутку озадачен.

Я давно заметил, что, когда ждешь чего-то ужасного, на деле, как правило, все оказывается не так уж скверно; однако в случае с чаепитием, устроенным в честь Бинго и его друзей, это правило не сработало. С той самой минуты, как Бинго навязался ко мне в гости, меня томили самые мрачные предчувствия, и, увы, они оправдались. Самое чудовищное в этой истории было то, что в первый раз за время нашего знакомства мне довелось наблюдать, как Дживс едва не потерял самообладание. Даже в самой крепкой броне имеются щели, и Дживс чуть с копыт не слетел, когда в дверях появился Бинго в каштановой бороде по пояс. Я забыл предупредить Дживса насчет бороды, и от неожиданности удар оказался особенно сокрушительным. Челюсть у него отвисла, он ухватился за край стола. Что меня лично нисколько не удивляет. Мне в жизни не приходилось видеть более омерзительного зрелища, чем бородатый Бинго. Дживс слегка побледнел; потом огромным усилием воли ему удалось овладеть собой. Но я видел, что он потрясен.

Бинго был слишком занят, представляя членов своей шайки, и ничего не заметил. Живописная у нас собралась компания, ничего не скажешь. Товарищ Бат был похож на гриб той особой разновидности, что появляются на мертвых деревьях после дождя. Для описания старика Роуботема я бы употребил эпитет «траченный молью». А Шарлотта показалась мне существом из страшного, потустороннего мира. Не скажу даже, что она была особенно некрасива. Если бы она исключила из рациона блюда с повышенным содержанием крахмала и начала заниматься шведской гимнастикой, то, наверное, могла бы стать вполне ничего. Но ее было слишком много. «Пышнотелая» и «не в меру упитанная» – вот подходящие для нее определения. Возможно, у нее было золотое сердце, но первое, что бросалось в глаза, – это золотые зубы. Я знал, что, когда Бинго находится в хорошей форме, он в состоянии влюбиться чуть ли не в любую особу женского пола, но на этот раз я не в силах был найти никаких смягчающих обстоятельств.

– А это мой друг, мистер Вустер, – сказал Бинго, завершая церемонию знакомства.

Роуботем посмотрел на меня, потом внимательно оглядел гостиную, и видно было, что и то и другое произвело на него не слишком приятное впечатление. Нельзя сказать, чтобы моя квартира была обставлена с восточной роскошью, но мне удалось сделать ее достаточно уютной, и, очевидно, именно это ему и не понравилось.

– Мистер Вустер? – спросил Роуботем. – А могу я называть вас «товарищ Вустер»?

– Простите?

– Разве вы не член нашего движения?

– Ну…э-э-э…

– Но вы всем сердцем сочувствуете революции?

– Не сказал бы, что всем. Ведь суть революции в том, чтобы перерезать горло таким, как я, а меня такая перспектива не устраивает.

– Я над ним работаю, – вмешался Бинго. – Я с ним борюсь. Еще несколько сеансов – и он наш.