ГЛАВА VI

Плечо у Рене скоро зажило, и происшествие с пумой было забыто, но к смятению и беспокойству Рене прибавилось ещё чувство неловкости, – ведь его спас от смерти человек, которого он не выносил. Каждый раз, когда Рене встречался глазами с переводчиком, его бросало в жар. «Какой же я ему, наверно, кажусь скотиной, – твердил он себе. – Ведь он спас меня, а я даже не счёл нужным поблагодарить его».

Прошло два месяца. Экспедиция с невероятным напряжением медленно продвигалась вдоль ещё не изученного притока реки Пастаса, считавшегося одним из главных оплотов страшных охотников за головами – хиваро. Некоторые из носильщиков уже сбежали, оставшихся объял ужас. Однажды ветер донёс издалека дробь барабана и шум пляски. Носильщики сбились в кучу, дрожа от страха и перешёптываясь: «Аука! Язычники!»

В удушливом влажном воздухе было особенно трудно преодолевать водопады, заросли и болота. Однажды вечером лагерь разбили на каменистом прибрежном откосе, между непроходимой чащей и трясиной. Рано поутру Риварес попросил разрешения отлучиться вместе с «начальником носильщиков» – сообразительным, когда-то крещёным туземцем, который очень привязался к переводчику и, как верный пёс, следовал за ним по пятам. Риварес отсутствовал почти весь день. Вернувшись, он прошёл вместе с Маршаном в палатку начальника экспедиции. После обеда Дюпре объявил, что «имеет сделать важное сообщение».

Оказалось, Риварес принёс тревожное известие: одно из племён хиваро собралось на берегу реки для совершения обряда посвящения юношей в воины. Сначала они будут поститься, потом начнётся взаимное бичевание, а когда дело дойдёт до плясок и одурманивающих напитков, племя придёт в воинственное настроение, чреватое опасностью.

– Так как они находятся впереди нас, – продолжал Дюпре, – мы не можем продвигаться дальше, не потревожив их. А это сейчас небезопасно. Господин Риварес настойчиво советует вернуться на стоянку, покинутую нами на прошлой неделе, и переждать там, пока не кончится празднество. Доктор Маршан склонен его поддержать. Их тревога вполне понятна, но мне, старому ветерану, думается, что они несколько преувеличивают опасность. Я не вижу достаточных оснований, чтобы возвращаться, когда каждый шаг вперёд стоил нам такого труда. Однако во избежание столкновения с дикарями я готов принять все разумные меры предосторожности. Поэтому я решил, что мы останемся на неделю здесь, стараясь не обнаруживать своего присутствия, после чего сможем беспрепятственно двинуться дальше.

Он обвёл молодёжь строгим взглядом школьного учителя.

– Смею заметить, господа, что этот вынужденный отдых даст вам прекрасную возможность привести в порядок уже собранный материал. Кроме того, я должен всех предупредить: необходимо воздерживаться от всего, что может привести к столкновению с дикарями. Господин Маршан и господин Риварес сообщат вам некоторые из местных обычаев, каковые, пока мы здесь, будьте любезны уважать. Насколько я понимаю, обычаи эти связаны с ребяческими, нелепыми суевериями, которым так привержены эти невежественные туземцы. Господин Мартель, возлагаю на вас обязанность следить за соблюдением всех необходимых предосторожностей.

Закончив речь, Дюпре вышел, и Маршан последовал за ним. После их ухода Бертильон разразился хохотом.

– О-ля-ля! Какие грозные слова! Внимание, господа! Я имею сделать вам важное сообщение.

Он вскочил на ноги и, передразнивая полковника, скорчил нахально-серьёзную мину.

– Ребяческие, нелепые суеверия этих невежественных… Брось, де Винь, а то оттаскаю сейчас тебя за уши. За усы не могу – малы ещё… невежественных паникёров (прошу прощения, господин Риварес) вынуждают нас прочно засесть среди трясины и ждать, пока голый шарлатан не кончит заклинать чертей и ведьм. Во веки веков! Аминь!

Штегер приветствовал эту остроту громкими рукоплесканиями и хриплым смехом.

– Все это очень мило, – сказал Лортиг, – но весёлого здесь мало. Если нам придётся задерживаться всякий раз, как господину Риваресу заблагорассудится заявить, что кучка паршивых туземцев перепилась и…

– И в чём мать родила выплясывает сарабанду, – подхватил де Винь.

Гийоме вынул изо рта сигару и презрительно хмыкнул.

– Мой дорогой де Винь, разумеется это лишь поднимает их в глазах господина Ривареса. Вы забываете, что любые голодранцы – белые или цветные – ему гораздо ближе, нежели тот класс общества, к которому принадлежат некоторые из нас.

Риварес не шелохнулся. Струйка дыма от сигары в его руке ровно поднималась вверх. Рене молча встал и сел рядом с ним. Губы переводчика слегка сжались, побелевшие ноздри дрогнули, но и только. Спокойный, отчётливый голос, прозвучавший в дверях, заставил Бертильона виновато вздрогнуть:

– Мне тоже. У любого голодранца манеры лучше.

В палатку угрожающе просунулась львиная голова и внушительные плечи Маршана. Он направился прямо к Бертильону и положил руку ему на плечо. Это была тяжёлая рука. Слишком маленькая для массивной фигуры Маршана, мягкая, широкая, с тонкими пальцами и нежной, как у женщины, кожей; человеку ненаблюдательному она казалась пухлой и слабой, – тем сильнее удивляла её стальная хватка.

– Я считал тебя порядочным человеком, – сказал Маршан. Покраснев до корней волос, Бертильон бурно запротестовал:

– Но это же несправедливо, дед! Вам нравится Риварес. так вы поддерживаете его во всей этой ерунде. И мы должны торчать в вонючем болоте, чтобы нас заживо съели москиты…

– Вместо того, чтобы нас заживо зажарили хиваро… Совершенно верно.

– Да чего там, доктор, – начал де Вииь. – Мы же не в пансионе для благородных девиц. Неужели мы не в силах справиться с кучкой туземцев, даже если они на нас нападут?

– Кого вы подразумеваете под «туземцами»? – вкрадчиво осведомился Маршан, не выпуская плеча Бертильона, которое он схватил как клещами. – Метисов в Кито, которых можно пинать ногой, или воинственных жителей лесов, в полной боевой раскраске и распалённых дьявольским питьём своего колдуна?

– Не знаю, как дьявольское питьё, – сказал Гийоме, – а вот обыкновенное вино не слишком просветляет мозги некоторых белых.

Бертильон вырвался из цепких пальцев Маршана и вскочил на ноги.

– Это уж подло! Неужели мы не можем вести себя как порядочные люди?

– Ладно, мой мальчик! – Маршан снова опустил руку ему на плечо, теперь уже ласково. – Не будем отвлекаться.

– Ну так вот, – вмешался де Винь. – Грязные туземцы и есть туземцы, какие они там ни будь – чёрные или красные, приручённые или дикие. Да мы с Бертильоном натощак справимся хоть с дюжиной!

– Ас полсотней на брата?

– Но позвольте, доктор, – запротестовал Лортиг. – не далее как вчера вы рассказывали, что эти дикари живут маленькими разрозненными группами, всего по нескольку семей.

– Я рассказывал вам про племена запаро, обитающие в нижнем течении Курарай, Но хиваро стоят на более высокий ступени развития, у них есть система сигнализации: при помощи военных барабанов. Как по-вашему, сколько воинов смогут они собрать по тревоге? – обратился он к хранившему молчание переводчику.

Риварес с трудом разжал губы.

– Не могу сказать в точности – что-нибудь от двухсот до трехсот.

– А нас девять, – произнёс Маршан, глядя на Гийоме. – Всего лишь девять. Так как же, мальчики?

Все молчали. Рене заговорил первым, голос его от подавленного раздражения звучал глухо.

– Так как полковник возложил на меня ответственность за соблюдение мер предосторожности, я хотел бы узнать, чего именно нам следует остерегаться. Может быть, господин Риварес, ознакомит нас с обычаями хиваро?

Переводчик медленно перевёл взгляд с Рене на Маршана, и все трое поняли, что могут положиться друг на друга. Потом он заговорил очень отчётливо, не заикаясь:

– Я думаю, нам не следует попадаться им на глаза. Как можно меньше шуметь. Ни в коем случае не стрелять. Но главное – избавиться от этой птицы, пока её не увидели носильщики, – он указал на сокола, которого принёс Лортиг.

Гасконец вспыхнул.

– Избавиться от этого сокола? Я собираюсь сделать из него чучело. Это неизвестный мне вид и…

– Зато мне он, кажется, известен, – сказал, нахмурившись, Маршан и повернулся к Риваресу. – Это, верно, один из священных соколов? Какой это вид – каракара?

– Нет, хуже, это акауан.

– Змееед?

– Да. Вы знаете, что нас ожидает, если что-нибудь случится с одной из их женщин?

Маршан присвистнул, разглядывая пёстрое оперение птицы, затем посмотрел на спокойное, сосредоточенное лицо Рене.

– Видите ли, с этой птицей связано много всякого волшебства. Она защищает племя от змей, приносит вести от умерших и околдовывает души живых женщин: у них начинаются судороги, и они умирают – от истерии. Это передаётся от одной к другой, и начинается что-то страшное.

– Какой бред!.. – перебил Лортиг. – Я должен уничтожить мою собственность, потому что у господина Ривареса шалят нервы, а доктор верит в бабьи сказки… Мартель! Я…

Рене, не говоря ни слова, встал, поднял птицу и вынес её из палатки. Взбешённый Лортиг рванулся за ним, но мягкая рука схватила его так, что у него на запястье остались синяки, и, несмотря на сопротивление, заставила снова сесть.

– Вот так-то лучше, – заключил Маршан тоном, каким говорят с трехлетними детьми.

– Что вы сделали с птицей? – закричал Лортиг, когда Рене вернулся.

– Привязал ей на шею камень и бросил в реку. Весьма сожалею, но другого выхода не было.

– Господин Мартель, – задыхаясь от злости, проговорил Лортиг, – я требую удовлетворения!

– Я не дуэлянт, – отвечал Рене, – и если вы недовольны, объясняйтесь с полковником. Я только выполняю его распоряжения.

– К тому же, – добавил необыкновенно кротким голосом Маршан, – любой, кто выстрелит на этой неделе из ружья, рискует сам получить пулю в лоб. Я тоже не дуэлянт. – И он задумчиво поглядел на пистолет, висевший у него на поясе. Лортиг, побледнев, встал с места.

– Предлагаю докурить наши сигары на свежем воздухе. Я привык к обществу благородных людей, а не бродячих авантюристов и трусов.

Гийоме, Штегер и де Винь вышли вслед за Лортигом. Бертильон в нерешительности медлил. На пороге де Винь обернулся и с укором бросил:

– Ты что же? Остаёшься?

И Бертильон, кинув на Маршана виноватый, беспомощный взгляд, последовал за остальными.

– Сборище идиотов, – проворчал Маршан и зевнул, словно его клонило ко сну.

– Так вот, детки, – деловито продолжал он, – лагерь остался на нас троих. Ночью будем дежурить по очереди. Носильщики не в счёт – они попадают в обморок от одной тени хиваро. Полковник к утру вполне оправится – должно быть, лёгкий приступ подагры. Вам, Мартель, лучше взять Бертильона под крылышко. На самом деле он неплохой паренёк, это все ребячество да плохие друзья. Вырвите его из-под влияния Лортига. Как вы думаете…

Рене возмущённо перебил его:

– Не спрашивайте меня, доктор! Я только одно думаю: что меня окружают свиньи.

Риварес, горько усмехнувшись, поднял на него глаза.

– А какого чёрта вы ожидали? – огрызнулся Маршан. – Послушайте, хоть вы-то не валяйте дурака.

Его голос внезапно стал ласковым. Рене рассмеялся.

– Хорошо, дед. Постараюсь не валять.

На рассвете следующего дня Рене внезапно проснулся. Маршан тряс его за плечо. Гамак Лортига был пуст.

– Он ушёл, и с ним Бертильон. Они взяли с собой ружья. Рене и Маршан молча смотрели друг на друга.

– И Ривареса нет.

– Он дежурит. Им как-то удалось проскользнуть мимо него. Мартель…

– Да?

– Что вы сделаете, если эти двое опять принесут акауана?

– Утоплю птицу в реке. Что же мне ещё остаётся? Не могу же я следом за птицей утопить и их.

Маршан сурово посмотрел на Рене и, не говоря ни слова, пошёл в палатку начальника.

Через час любители ранних прогулок вернулись, положили ружья и сели завтракать. Дюпре подверг их строгому допросу, но оба твердили в один голос, что отправились на поиски бабочек, а ружья взяли с собой на всякий случай. Однако они о чём-то весело шептались с де Винем. Пока они пересмеивались, пришёл Риварес, бледный и расстроенный. Он не прикоснулся к еде и, казалось, не замечал направленных на него презрительных взглядов. Де Винь сказал, что Риварес «с перепугу позеленел».

Рене весь день занимался составлением карты. Ночью, когда он дежурил, к нему подошёл Дюпре.

– Идите спать. Я покараулю.

Рене отправился спать, размышляя, как это Маршану удалось добиться своего. Перед рассветом его разбудил чей-то шёпот. В ушах у него звучало слово «акауан», и он увидел, как из палатки неслышно выскользнула какая-то фигура. Он тут же вскочил, заподозрив, что вчерашние беглецы опять собрались тайком поохотиться. Но Лортиг мирно храпел рядом с ним. Пустовала постель Ривареса.

«Должно быть, эта проклятая птица мне просто приснилась», – подумал Рене и снова заснул.

За завтраком Риварес отсутствовал. Вдалеке глухо гремели барабаны.

– Наверно, танцуют, – заметил Лортиг.

Маршан ничего не сказал, но у него было такое лицо, что Рене вздрогнул, и ему почудилось, что теперь барабаны звучат как-то по-иному.

Дюпре вышел довольно поздно и был так бледен, что встретивший его у входа Штегер воскликнул:

– Что с вами, полковник? Вы больны?

Дюпре, не отвечая, прошёл в палатку.

– Господа, мы должны готовиться к нападению. Начальник носильщиков предупредил нас: вчера в лесу нашли подстреленного из ружья сокола акауана.

Полковник сделал паузу. Бертильон с пылающим лицом поднялся с места.

– Полковник, я пошёл… я не думал, что…

– Погодите, Бертильон, – вмешался гасконец, – это моя затея. Виноват во всём, полковник, я. Это я уговорил Бертильона пойти со мной. На беду пуля только задела птицу, и она улетела. Искренне сожалею, если эта безобидная шутка доставит нам неприятности, во всём виноват один я.

– Возможно, – сказал Дюпре, – но, к сожалению, это нам не поможет. У одной из девушек начались судороги, и колдун сказал, что все молодые женщины племени умрут. Воины готовятся напасть на нас.

Раздались приглушённые возгласы. Один Лортиг ничего не понял, его наивное презрение к «туземцам» было не легко поколебать. Он подбадривающе улыбнулся товарищам, но все лица были серьёзны, и, не получив ни у кого поддержки, Лортиг обиделся.

– Я уже принёс свои извинения. Конечно, я виноват, но ведь меня вывели из себя. И вряд ли опасность столь серьёзна. Господин Риварес, конечно, не отличается храбростью, и ему кажется, что…

Лортиг не договорил – у него перехватило дыхание. Губы Дюпре стали дёргаться. Из рук Рене со звоном упала кружка, кофе разлилось по земле.

– Где Риварес? – хрипло спросил он, схватившись рукой за столб, поддерживающий палатку.

– Он пошёл к туземцам.

– Один?

– Один.

– Но его же убьют! – вскричал Штегер.

Дюпре отвернулся и тихо проговорил:

– Другого выхода не было.

Он рассказал им, что произошло, – быстро, спокойно, не выбирая слов. Он был так потрясён, что стал говорить совсем просто.

Риварес ушёл, чтобы попытаться уладить дело миром. Он раскрасил себе лицо, как принято у дикарей, и надел на голову великолепный венок из алых перьев, взятый из этнологической коллекции Маршана, потому что хиваро ценят такие знаки уважения. Он отказался от охраны и не взял с собой пистолета. Лишь кое-что из наркотиков и химикалий, чтобы устроить «волшебство». Он заявил, что может рассчитывать на успех, только если придёт к ним один и без оружия. Он заставил Дюпре дать слово, что тот в течение часа будет хранить молчание.

. – Он уверен в успехе, – добавил начальник экспедиции не очень уверенно и сразу перешёл к практическим вопросам.

– Нельзя терять ни минуты. Рауль, вам поручается охрана лагеря с севера, с вами будут Лортиг, де Винь и половина носильщиков. Вы, Мартель, возьмёте на себя южную сторону, в вашем распоряжении Гийоме, Бертильон и остальные носильщики. Штегер и начальник носильщиков останутся при мне. Стрелять в каждого, кто попытается проникнуть в лагерь или покинуть его без моего письменного разрешения. Порох и пули будут розданы…

Быстрые, точные приказания следовали одно за другим. В эту критическую минуту полковник был поистине хорош. Остолбеневший от изумления Лортиг наконец пришёл в себя и предложил нелепый план: напасть на лагерь хиваро.

– Дикари умеют только нападать, защищаться они не способны. Если мы бросимся на них, не дав им времени…

– Бросьте болтать! – рявкнул Маршан, отталкивая его в сторону.

Ошеломлённый Лортиг даже не обиделся. Рене молча записал все распоряжения полковника и так же молча вышел из палатки. За всё время он не произнёс ни слова. Бертильон стоял словно окаменев и все больше бледнел; потом подошёл к Дюпре, который тихо разговаривал с Маршаном.

– Полковник, разрешите мне пойти к ним! Я скажу, что это я подстрелил птицу. Ведь несправедливо, что Риварес… Поплатиться должен я…

– Нам это не поможет, – резко перебил его Маршан. – Ты даже не знаешь их языка. Не мешайся, ты своё дело сделал.

Дюпре даже не счёл нужным ответить юноше и, махнув рукой, вышел из палатки. Бертильон внезапно разрыдался, безудержно, как испуганная школьница. Носильщики внесли в палатку ящик с порохом. Вошедший с ними Рене резко крикнул:

– Ну-ка, Бертильон, распакуйте ящик. Да заставьте работать Гийоме, а то он путается у всех под ногами.

От страха Гийоме совсем потерял голову и только всем мешал. Остальные держались превосходно, в том числе и оба провинившихся. Оправившись от первого потрясения, они взяли себя в руки и помогали чем только могли. Вскоре все необходимые для обороны приготовления были закончены, и часовые заняли посты на подходах к лагерю. Рене патрулировал южную сторону; он внимательно вглядывался в заросли и молчал. Его душил слепой гнев: он старался не глядеть на Бертильона, чувствуя, что способен его убить. Час проходил за часом, и не было признаков ни мира, ни войны.

В полдень часовым принесли пищу. Они ели стоя, не спуская глаз с леса. Де Винь пришёл к Рене с поручением от Маршана и остановился около него с несчастным видом.

– Мартель…

Рене просматривал в бинокль реку.

– Да? – не шевельнувшись, отозвался он.

– Вы лучше всех знаете Ривареса. Как вы думаете…

– Я ничего не думаю.

– Ведь не может быть, чтобы он… погиб?

– Счастье для него, если он уже мёртв.

Де Винь отпрянул, глухо вскрикнув:

– Если… Нет, это невозможно! Они не станут… они не могут…

– Почему же? Или вы думаете, они будут с нами церемониться?

– Мартель… Мы с Бертильоном учились вместе в школе. Если… это случилось… он покончит с собой… Я знаю… Рене повернулся, продолжая просматривать реку.

– В таком случае он ещё легко отделается. Берите бинокль и следите вон за той излучиной, пока я не вернусь.

Он отдал де Виню бинокль и направился к ближайшему часовому; туземец отложил карабин в сторону, и, став на колени, начал креститься.

– Вставай! Бери карабин! Помолишься, когда тебя сменят.

– Господин, – захныкал часовой, поспешно хватаясь за карабин, – неужели эти кровожадные язычники всех нас поубивают?

– Если ты ещё раз забудешь, что ты на посту, им не придётся тебя убивать – я пристрелю тебя сам.

– Слушаю, господин, – прохрипел часовой, и от страха его глаза стали совсем круглыми. Рене вернулся к де Виню и взял у него бинокль.

После полудня время тянулось так же медленно, как и утром, томительно длинные минуты складывались в часы. В неподвижном палящем зное люди ждали, всматриваясь в чащу воспалёнными глазами, напряжённо вслушиваясь. Рене обходил часовых. Насторожённый, молчаливый, неутомимый и ко всему равнодушный, он был словно заведённая машина, которая должна работать, пока не сломается.

Незадолго до захода солнца с северной стороны, где находился Маршан, внезапно донеслись взволнованные голоса. Рене бросил быстрый взгляд на своих людей и схватился за пистолет. Через мгновение они увидели Лортига, мчавшегося к ним, перепрыгивая через камни. Он бросился на шею Бертильону.

– Всё в порядке… он вернулся… Он заключил с ними мир. Когда они подбежали к палатке, фантастическая фигура с лицом, размалёванным кругами и полосами, и с трепещущей огненной короной на голове только что вырвалась из объятии Дюпре, и её принялись восторженно тискать остальные. Последним к Риваресу приблизился, бормоча извинения, Бертильон. Риварес засмеялся и позволил ему поцеловать себя в обе размалёванные щёки. Потом оглянулся и медленно обвёл взглядом радостные лица.

– Но где же господин Мартель?

Рене незаметно скрылся и, сев на каменистый уступ у самой воды, рыдал, уронив голову на колени.

Выплакавшись, он прислонился спиной к скале и попытался разобраться, что же с ним такое. Положение казалось столь же страшным, сколь и необъяснимым.

За полгода этот беглый клоун безраздельно завладел его сердцем. Невозможно, нелепо – и всё же это так, и терзания, пережитые им сегодня, несомненное тому подтверждение. Впервые в жизни испытал он такие страдания и теперь недоумевал, как он смог их вынести и не убить себя или кого-нибудь другого. Хотя он вполне сознавал, что ему и всем его спутникам грозит мучительная смерть, хотя он думал о Маргарите, о гибели её надежд, о её горе, о её безутешной одинокой жизни – больше всего терзала его мысль о Риваресе, одном среди дикарей.

Против его воли, несмотря на то, что все в нём страстно и неустанно восставало, его любовь была безвозвратно отдана какому-то проходимцу, человеку с сомнительным прошлым, который вёл себя весьма странно и, конечно, ничуть им не интересовался, разве только ради собственной выгоды. Так случилось, и ему от этого никуда не деться.

Когда Рене вошёл в палатку, там уже ужинали. Риварес сидел рядом с Дюпре, перебрасываясь шутками и остротами с радостными, возбуждёнными сотрапезниками. Он успокоил перепуганных носильщиков, сняв устрашающий головной убор, и попытался смыть с лица краску, однако кое-где все ещё зловеще проступали неотмывшиеся пятна и полустёртые фантастические узоры. В волосах Ривареса застряло алое пёрышко тукана. Держался Риварес очень неестественно и шутил на редкость плоско; при этом он так сильно заикался, что его было трудно понять. После ужина его попросили рассказать обо всём подробно. Он начал шутливо описывать своё появление среди разъярённых дикарей, но вдруг замолчал на полуслове – его лицо словно застыло, взгляд стал пустым. Через мгновение он смущённо улыбнулся.

– П-прошу прощения. Не напомнит ли мне кто-нибудь, о чём я говорил?

Маршан встал и тронул его за плечо.

– Мы вам напомним об этом завтра, а сейчас вам пора бай-бай.

Риварес повиновался. Рене последовал за ним и только сейчас заметил, что у него все тело ломит от усталости. Когда возбуждение улеглось, все почувствовали, как вымотал их этот долгий напряжённый день, и стали укладываться спать. Рене спал крепко, но его мучили кошмары, и время от времени он просыпался, натягивал одежду и потихоньку выбирался наружу, чтобы растолкать утомлённых часовых, засыпавших на посту. Один раз на рассвете, когда он вернулся в палатку, ему показалось, что Риварес приподнялся. Рене тихонько окликнул его, но, не получив ответа, снова заснул.

Наутро Дюпре в присутствии всех членов экспедиции уничтожил контракт, согласно которому Риварес был временно нанят переводчиком, и изготовил другой, поставивший Ривареса в равное положение с остальными. Свидетелями были Рене и Маршан.

– В настоящее время я только таким образом могу выразить вам своё уважение, господин Риварес, – сказал Дюпре. – Но смею вас заверить, что по возвращении в Париж, который, если бы не вы, нам бы уже не пришлось увидеть, – я позабочусь, чтобы все узнали, в каком мы у вас неоплатном долгу. Если вам будет угодно отправиться с нами в Европу, Париж и вся великая французская нация сумеют дружески принять иностранца, рисковавшего жизнью ради спасения французских граждан.

– Господи! – шепнул Маршану Штегер. – Да это похуже раздачи наград в сельской школе. Сейчас дойдёт очередь до шалунов.

И действительно, войдя во вкус, Дюпре принялся отчитывать Лортига и Бертильона. Рене нетерпеливо ждал, когда он наконец кончит. После вчерашнего было трудно вынести этот торжественный фарс. Тут он заметил, что Риварес, стоявший немного позади Дюпре, подмигнул Бертильону, словно говоря: «Не обращайте внимания, старина, он ведь не может без нравоучений».

Когда Дюпре наконец кончил, послышался мурлыкающий голос героя дня, – и всем показалось, что треск сухих сучьев сменился нежным журчаньем ручья.

– Вы в высшей степени любезно и лестно обо мне отозвались, полковник, но, право же, я главным образом думал о спасении собственной шкуры. Что же касается небольшого промаха, допущенного этими господами, то я уверен, что вы, человек, служивший в Великой армии, извините их несколько чрезмерное презрение к опасности. Ведь общеизвестно, что во Франции храбрость не д-добродетель, а национальное бедствие.

Рене стиснул зубы. «Если уж ты не щадишь собственного достоинства, то хоть пощади тех, кто тебя любит. Что за пытка: стоять рядом и видеть, как ты – именно ты – играешь на ребяческом тщеславии старика и смеёшься над ним за его спиной!»

Рене взглянул на Маршана. «Слава богу, – подумал он, – ему тоже противно».

Дюпре улыбнулся.

– Первой традицией Великой армии было повиновение приказу. Но, поскольку эти господа дали мне честное слово, что ничего подобного больше не повторится, забудем о происшедшем. Можно простить все человеческие слабости, кроме трусости.

Он с величавым презрением взглянул на поникшего Гийоме.