Овод (№2) - Прерванная дружба

Отец Жозеф и монахини употребили все своё влияние, чтобы отговорить Анжелику от намерения сдать дом и переехать в Мартерель. Она была им во многом полезна, и они не собирались отказываться от неё без борьбы. Дело окончилось компромиссом: Анжелика оставила за собой дом в Аваллоне и решила жить попеременно то здесь, то там.

– Больше всего мне не нравится то, что Маргарита будет заниматься очень нерегулярно, – сказал маркиз Рене. – На мой взгляд, это весьма нежелательно.

– Вряд ли занятия с тётей приносят Маргарите большую пользу. Она ведь уже не маленькая. И знаете, сударь, она ведь очень способная, даром что девочка. Она отлично чувствует, когда логика начинает хромать.

Маркиз вздохнул.

– Боюсь, что ты прав, но что я могу поделать? Нам не по средствам нанять ей хорошую гувернантку. Я не могу больше продавать землю, у нас и так почти ничего не осталось.

– А почему бы вам, отец, не учить её самому?

– Мне? – Маркиз выпрямился в кресле и изумлённо посмотрел на Рене. – Мне? Что ты говоришь, Рене? Упрямо сжав губы, Рене смотрел в окно.

– Конечно, – начал он медленно, – если вы думаете, что… Оба помолчали.

– Что я думаю, к делу не относится, – проговорил маркиз, уже готовый сдаться. – Вопрос в том, что из этого выйдет. Я никогда в жизни не учил детей, и в моём возрасте, пожалуй, поздно браться за новое дело, даже по настоянию такого энергичного деспота, как мой младший сын.

Рене круто повернулся к отцу и огорчённо воскликнул:

– Отец! – затем опять отвернулся и добавил глухим голосом: – Я не собирался вмешиваться в ваши дела, сударь. Может быть, я слишком много на себя беру, но мы ведь хотели все устроить…

– И ты, без сомнения, умеешь все устраивать, а я нет… Не извиняйся, ты вполне доказал своё право вмешиваться в мои дела. Хорошо, я попробую. Договорились, мой мальчик.

Рене поспешно вскочил; его щёки пылали.

– Отец, вы всегда готовы помочь, когда мне что-нибудь нужно, только… зачем вы каждый раз делаете так, что я чувствую себя свиньёй?

Маркиз засмеялся.

– Разве? Тогда мы квиты. Знаешь, кем я себя чувствую, когда разговариваю с тобой? Мумией.

ГЛАВА III

Прошло семь лет. Многое изменилось в Мартереле. Семья постепенно распалась на две части.

«Словно два лагеря!» – думал порой Рене, приезжая на каникулы. Отец с дочерью, заключившие оборонительный союз, обосновались в кабинете; оставшиеся за его пределами тётка с племянником утешали друг друга в гостиной.

Маргарита восстала против всех и всяческих авторитетов и завершила своё духовное раскрепощение с решимостью, которая даже пугала Рене, привыкшего уважать общепринятые условности. Она и слышать не хотела о молитвах и душеспасительных книгах и наотрез отказалась исповедоваться кому бы то ни было. Решив, что ей необходимо ознакомиться с трудами отцов церкви, она приставала к отцу до тех пор, пока он не согласился учить её латыни и греческому. Теперь, вместо того чтобы вышивать сумочки для монахинь, она по очереди опровергала все догматы католической церкви, поражая отца своей беспощадной логикой и полнейшим отсутствием воображения.

Маркиз однажды сказал Рене:

– Она необыкновенно умна и так быстро все усваивает, что я едва поспеваю за её требованиями. Учить её всё равно что подвергаться перекрёстному допросу: она замечает слабое место аргументации прежде, чем успеваешь развить свою мысль.

– Только слабое? А сильное?

– Очень редко. Я никогда не встречал более разрушительного склада ума. Если бы она родилась мальчиком и не заболела, ей была бы обеспечена блестящая карьера в суде. Но зачем её ум девушке, прикованной к постели? Уж лучше бы она походила на тётку!

– А как сейчас тётя? Успокоилась?

– По-моему, да. Одно время, как ты знаешь, она все волновалась, боясь, что мы губим свои души, но последние год-два примирилась с положением вещей. Маргарита подрастает и становится более терпимой к людям.

– Или более сдержанной, – заметил со вздохом Рене. Он вспомнил, как однажды, года четыре назад, тётка попросила его что-нибудь спеть и он начал старинную народную песенку:

Здесь родилась любовь моя,

Где роза пышно расцвела.

В прелестном садике…

– Замолчи! – закричала Маргарита. – Замолчи! Ненавижу прелестные садики, они похожи на Аваллон!

Анжелика залилась слезами и вышла из комнаты; возмущённый Анри последовал за ней. Даже Рене не удержался и пробормотал:

– Послушай, зачем же быть таким поросёнком! За этим последовала одна из тех ужасных сцен, которых страшились все в доме. Беспомощной больной трудно было перечить, а кроме того, эти припадки ярости обладали такой силой, что, казалось, отравляли весь воздух миазмами ненависти и тоски. Хуже всего было то, что жертвы этих припадков обычно страдали из-за своей привязанности к девочке. Когда Анри единственный раз в приливе нежности назвал Маргариту Ромашкой – ласковым именем, придуманным Рене, над его головой разразилась страшная буря, он едва успел уклониться от её злобно стиснутых кулачков. Задыхаясь от ярости, она шипела на брата, как змея:

– Как ты смеешь! Как ты смеешь! Я Ромашка для Рене, а не для тебя. Ты когда-нибудь называл меня ласковыми именами до его приезда?

Первые годы по возвращении в Мартерель Маргарита совершенно не умела обуздывать эти душевные ураганы, но со временем она научилась владеть собой. К восемнадцати годам она стала необыкновенно сдержанна и молчалива. Маркиз чувствовал, что, несмотря на общность их умственных интересов, дочь словно отгораживается от него стеклянной стеной и скрывает от него свой внутренний мир, как от чужого.

Иногда ему приходило в голову, что эта непроницаемая замкнутость – следствие жестокого разочарования, которое постигло Маргариту. В течение первых двух лет, проведённых в Мартереле, её физическое состояние неуклонно улучшалось: она уже начинала немного ходить на костылях, и её бледное личико округлилось и порозовело. Но потом, неизвестно почему, снова наступило ухудшение. Она не вставала с постели уже четыре года, и, казалось, жизненные силы постепенно её покидали. Острой боли она не испытывала, но тупое, ноющее ощущение смертельной усталости давило её невыносимой тяжестью. Ей уже стоило огромного напряжения воли во время приездов Рене притворяться весёлой и бодрой, чтобы не портить ему каникулы.

Рене только что приехал на лето домой в отпуск. В Сорбонне его дела шли так же хорошо, как в английской школе; он приобрёл много друзей, не нажил ни одного врага и сразу после окончания получил должность картографа в государственном учреждении. Для такого молодого человека, это считалось превосходным началом, хотя платили ему пока немного и работа была скучноватой.

– Можно войти. Ромашка? – спросил Рене, стучась к сестре на следующее утро после приезда. – Я хочу с тобой посекретничать.

– Входи, я уже одета. И изволь полюбоваться мной: в честь твоего приезда я надела своё самое лучшее платье.

Кушетка стояла у открытого окна, и трепетные тени листьев танцевали вокруг головы Маргариты. Её лучшее платье, как и почти всё остальное в этом обедневшем доме, было скромное н довольно старенькое, но она накинула на плечи старинный кружевной шарф, заколов его своей единственной драгоценной брошью, н воткнула в волосы белую розу. На её осунувшемся лице, казалось, остались одни глаза.

– Как я рада, что ты снова здесь и мы все утро пробудем вдвоём. Отец у себя в кабинете, а тётя с Анри ушли в церковь. Мне хочется визжать и кидаться от радости подушками, как маленькой. Вчерашний вечер при всех не считается. Я сказала себе: «Это только так. На самом деле он приедет утром». Подожди, не подходи, дай я тебя хорошенько рассмотрю. Одна, две, три морщинки на лбу! Скверный мальчик, в чём дело? Тебя что-нибудь тревожило?

– Нет, просто я рвался к тебе, вот и все. Он сел рядом с кушеткой и поднёс к губам её руки. Это были необыкновенно красивые руки – худые и почти прозрачные, но поразительно изящные. Некоторое время брат и сестра молчали от избытка счастья.

– Душистый майоран! – воскликнула она, прижавшись лицом к груди брата. – Так рано! Где ты его взял? Рене вытащил из кармана пучок измятых цветов.

– Я и забыл. Собрал для тебя на солнечной стороне холма около церкви.

– Ты ходил в церковь? Но ведь тётя и Анри хотели, чтоб ты пошёл вместе с ними.

– Я был у ранней заутрени.

– Чтобы потом застать меня одну?

– Отчасти; и ещё потому, что я люблю ходить в церковь один. Тётя как-то мешает. У неё по воскресеньям бывает такой вид, будто она исполняет свой долг, а у меня от этого пропадает всякое настроение.

Маргарита перебирала пальцами пуговицы на его жилете.

Потом она подняла на него глаза, осенённые великолепными ресницами.

– Ты всегда ходишь в церковь? И в Париже тоже?

– Как правило. Если мне не удаётся сходить в воскресенье, я стараюсь пойти на неделе. Она вздохнула.

– Наверное, для верующих… я хочу сказать – для христиан… это вопрос долга? Прости меня, дорогой, мне не нужно было этого спрашивать!

Рене рассмеялся.

– Какая ты смешная! Почему же не спросить, если тебя это интересует? Но что за странные мысли приходят тебе в голову – почему долг? Если бы мне не хотелось ходить в церковь, я бы не ходил.

– А ты не мог бы объяснить мне, почему ты туда ходишь?

– Ну, скажем, почему я хожу сюда?

– Но это же не одно и то же. Когда любишь человека, хочется быть вместе с ним.

Рене ещё не утратил своей юношеской способности краснеть. У него порозовели уши.

– Но, видишь ли. Ромашка, я… я люблю бога. Она сразу заметила слабость этого аргумента и пошла в наступление:

– Тут нельзя провести аналогию. Если бог вездесущ, значит он повсюду. И с любимым человеком хочется быть не в толпе, а наедине. Зачем тебе разговаривать со своим богом в уродливой церкви, увешанной дешёвыми украшениями, глядя, как жирный поп из-за молитвенника пялит глаза на жену своего ближнего? Да, да, вся деревня знает это, и всё-таки они ходят слушать, как он служит мессу.

– Я не думаю ни о священнике, ни об украшениях – я о них просто забываю. Но ты, пожалуй, права: дело не только в любви к богу, но и в любви к людям. Присутствие тебе подобных даёт смелость обратиться к нему; когда я остаюсь с ним наедине, он меня подавляет. В церкви говоришь «благодарю тебя, боже» вместе со всеми – и не чувствуешь себя таким уж нахальным червём.

– Объясни мне, Рене, что в твоей жизни стоит слов «благодарю тебя, боже»? Разве он дал тебе так много?

– Что? Да каждый луч солнца, каждая травинка, летний отпуск, душистый майоран, география и больше всего ты, моя несравненная Маргарита. Мне хочется благодарить бога за всю тебя, от кончиков волос до кончиков пальцев.

– И за мою ногу тоже? – бросила она ему в лицо.

И тут же пожалела о сказанном: голова Рене упала на её руку, которую он держал в своей. Он так долго молчал, что Маргарита стала наконец утешать брата, тихонько ероша тонкими пальцами его волосы.

– Не надо, дорогой. Стоит ли так огорчаться? Я привыкла. Почему же не можешь привыкнуть ты? Я не хочу, чтоб ты сердился на бога или на отца из-за моей ноги. А мне не нужно отца – ни земного, ни небесного. – Лицо её стало суровым. – Я понимаю, что ты имел в виду, говоря о душистом майоране. И я благодарна отцу за то, что он научил меня греческому. Мне бы хотелось полюбить его, но между нами стоят отец Жозеф и сестра Луиза. А бог, наверно, рассуждал так же, как и отец: оба думали, что для девочки-калеки сойдёт и такое общество. А самое странное то, что теперь, когда уже поздно, отец меня полюбил. Конечно, не так, как тебя, но как твоё отражение. Мне кажется, он даже отказался бы от своей египтологии, если бы это помогло ему завоевать твою любовь.

– Тут уж ничего не поделаешь, – глухо сказал Рене, не глядя на неё. – Я не сержусь на отца; мне его ужасно жаль. Он не виноват, что он такой. И последние годы он был ко мне очень добр. Я любил бы его, если бы мог. Но с детства некоторые вещи застревают в душе, как заноза, и потом, когда вырастаешь, их никак не вытащить, сколько ни старайся. Глупо, конечно, но ничего не поделаешь.

Он помолчал, глядя на каштаны за окном.

– Видишь ли, когда мы были маленькими и остались после маминой смерти на попечении слуг… Нет, ты, конечно, не помнишь – ты была совсем крошкой. Так вот, слуги рассказывали нам уйму всяких сказок. В одной из них говорилось о мальчике, родители которого хотели от него избавиться, потому что были бедны. Они пошли как-то с ним гулять и оставили его в лесу. Я, бывало, представлял себе, как бедный малыш бродил по лесу один-одинёшенек… А потом нам сказали, что меня отправят в Англию, и Марта заплакала. Я случайно подслушал, как она говорила Жаку: «Послать ребёнка к этим английским людоедам». Я слышал о людоедах и решил, что в Англии меня обязательно съедят, Конечно, когда я туда приехал, и когда дядя Гарри встретил меня в Дувре с коробкой сластей, и когда мы приехали домой к тёте Нелли, и в уголке у камина был накрыт стол для ужина, и когда я увидел их ребят, я забыл все свои страхи, или, во всяком случае, думал, что забыл. Потом я окончил школу, вернулся сюда и увидел отца, и он мне очень понравился, он мне ужасно понравился… А потом мне рассказали про тебя, – и я опять все вспомнил. Тогда я понял, что ничего не забывал, а просто притворялся. Я всегда знал, что отец просто хотел от нас избавиться.

– Теперь я понимаю, – сказала Маргарита, – почему ты так упорно называешь себя Мартелем.

– В этом нет никакого упорства – просто я так записался в Сорбонне, а теперь уже поздно менять. Неужели отцу это было неприятно?

– Мне кажется, ничто и никогда не причиняло ему такой боли.

– Ромашка! Он тебе говорил?

– Отец? Разве ты его не знаешь? Он ни за что не скажет. Но Анри однажды завёл об этом разговор, и отец очень резко его оборвал. Я никогда не слышала, чтобы он говорил таким тоном. Он сказал только: «Твой брат был совершенно прав», – затем встал и вышел из комнаты, как-то сразу постарев, и бледный, как… В дверях он оглянулся на меня, он знал, что я все поняла.

– О Ромашка, если бы я только знал! Просто… понимаешь, дядя Гарри относился ко мне как к родному сыну, и я думал, что отцу всё равно. Какой же я был болван, – итак всегда: Но что теперь об этом говорить? Сделанного не воротишь. Расскажи мне про себя. Чем ты занималась всё это время?

– Всем понемножку. Иногда читала по-гречески.

– Иногда? Значит, тебе опять было хуже?

– Не огорчайся так, милый: просто общая слабость, больше ничего. Вряд ли это когда-нибудь пройдёт. Хорошо одно – я почти не испытываю боли. Иногда только побаливает голова или спина. Ты придаёшь этому слишком большое значение, потому что в детстве я из-за каждого пустяка поднимала страшный шум.

– Разве, радость моя? А я и не замечал.

Она засмеялась, и в глазах у неё сверкнули слезы.

– Ну конечно, глупыш, ещё бы ты заметил. Разве ты когда-нибудь замечал во мне какое-нибудь несовершенство, за исключением моего безобразного характера? Я, наверно, даже кажусь тебе хорошенькой? Ну, признавайся! Несмотря на выпирающие ключицы, жёлтый цвет лица и всё прочее?

– Не хорошенькой, а красавицей. Возьми зеркало и посмотри на свои ресницы.

– Хорошо, ресницы я так и быть тебе уступлю.

– И глаза.

– Ну и глаза тоже. А теперь рассказывай свои секреты. Он помолчал.

– Это только один секрет.

– Да? Наверно, он важный, раз тебе так трудно с ним расстаться. Уж не влюбился ли ты?

– Не угадала. Дело в том, что из этого, возможно, ничего и не получится. Не обольщай себя надеждами, шансы очень невелики. Один лионский врач открыл способ лечения болезни тазобедренного сустава. Я узнал об этом месяц назад и написал ему. Он ответил, что в ряде случаев ему удалось при помощи своего метода излечить даже такие запущенные случаи, как у тебя.

– Излечить!

Щеки Маргариты порозовели.

– Хромота, конечно, осталась, и весьма значительная, но ходить они могут.

Маргарита отвернулась, потом снова посмотрела на Рене и взяла его за руку.

– Дорогой, зачем тешить себя сказками. Даже если какой-то знаменитый доктор в Лионе и вылечил несколько – человек, какой мне от этого прок – здесь, с нашими лекарями?

– Доктор Бонне приедет к нам на будущей неделе.

– Рене!

– А почему бы и нет? По крайней мере будем знать правду.

– Но это безумие! Он всё равно скажет, что сделать ничего нельзя, – все это говорили. И откуда нам взять денег, чтобы заплатить ему? У нас нет ни гроша; в прошлом году урожай был совсем плох, а издание книги отца обошлось очень дорого.

– У меня есть деньги.

– Откуда? Ты откладывал из твоих ста пятидесяти франков в месяц?

– Нет, из того, что мне давал отец, когда я учился, и из подарков дяди Гарри ко дню рождения. Я скопил больше двух тысяч франков.

– За сколько лет?

– Не помню. Подумай только. Ромашка! Если бы ты вылечилась, а мне бы дали хорошую должность, может быть, мы на будущий год сняли бы с тобой квартиру в Париже и…

– Рене, Рене, замолчи! Этого не будет, этого никогда не будет! Так не бывает в этом мире.

– Но почему? Растёт же в этом мире душистый майоран. Разве ты не имеешь права на свою долю счастья, как и другие? Она обвила его шею руками.

– У меня есть моё счастье – у меня есть ты.

Скоро Рене сообщил и остальным членам семьи, что к Маргарите приедет доктор Бонне; и когда тот прибыл, его уже ждал домашний врач. Прежде чем отправиться к Маргарите, приезжая знаменитость задала множество вопросов. Затем последовал долгий и тщательный осмотр, после которого оба доктора удалились посовещаться. Наконец они вернулись в комнату больной, где в ожидании приговора собралась вся семья.

Вопреки ожиданиям, доктор Бонне их обнадёжил. Он сказал, что растущая слабость, которая так пугала близких Маргариты, была вызвана случайным осложнением, которое легко поддаётся лечению. Пока оно не будет устранено и больная не окрепнет, начинать борьбу с самой болезнью бесполезно, поскольку потребуется операция, которую больная в таком состоянии перенести не сможет.

Он уже объяснил доктору Моро, как следует лечить осложнение; но окончательное излечение, если они на него решатся, может быть осуществлено только им самим. Однако гарантировать благоприятный исход он не может.

– По-моему, попробовать стоит, – добавил доктор Бонне. – Но предупреждаю вас, что процесс лечения будет очень длительным и болезненным, а исход его всё-таки сомнителен. Надежда на излечение есть, и по моему мнению, значительная, – это всё, что я могу сказать. Я не настаиваю на своём предложении, тем более что коллега против, но я считаю, что шансы на успех оправдывают мою готовность взяться за это дело.

Маркиз сидел, нервно теребя подбородок и глядя в сторону. Он со страхом думал, что должен будет высказать своё мнение. Он всегда терялся, когда от него требовали немедленно что-нибудь решить. Прижав к груди руки, Анжелика повернулась к племяннице. Её выцветшие глаза были полны слёз.

– Какой ужас! Как можно!.. Моя бедняжечка! Подумать только…

– Погодите, тётя! Мы ещё не слышали мнения доктора Моро.

Это сказал Рене суровым, напряжённым голосом. Он встал между Анжеликой и кушеткой, как бы защищая Маргариту от тётки. Анжелика робко отступила и села на своё место.

Доктор Моро решительно высказался против предложенного плана.

– Это будет бесполезная жестокость, – сказал он. – Мадемуазель Маргарите придётся претерпеть огромные мучения, сопряжённые даже с некоторой опасностью для жизни. Долгие месяцы её близкие будут томиться в неизвестности, и в конце концов их, возможно, постигнет разочарование. Доктор Бонне говорит, что за последнее время у него был ряд поразительных исцелений, но я хотел бы спросить – какой ценой? И сколько было неудач?

Тут Анжелика снова не выдержала.

– Этьен! – воскликнула она и разрыдалась. – Этьен не разрешайте им… Это неслыханно… неслыханно! Этьен…

Маркиз ничего не ответил; он взглянул сначала на Маргариту, а затем на Рене. Они смотрели друг на друга. Он встал и, как много лет назад, сделал единственное, чем он мог им помочь, – оставил их вдвоём.

– Мне кажется, нас здесь слишком много, – сказал он. – Может быть, Маргарите хочется побыть одной. Она сама должна решить. Спустимся вниз.

Все вышли. Анжелика обливалась слезами, а Анри утешал тётку, шёпотом уверяя её, что это чудовищное предложение ни в коем случае не будет принято. Они услышали, как в замке повернулся ключ.

Просидев взаперти с Маргаритой почти целый час, Рене спустился в гостиную.

– Спасибо, отец, – сказал он,

Никто не понял, за что он благодарит отца. Рене подошёл к доктору Бонне.

– Сестра просила передать вам, что она согласна. Она вполне сознаёт, что операция будет мучительной и возможен неудачный исход, но готова пойти на всё это в надежде на излечение…

– Рене! – негодующе прервал его Анри. – Ты её уговорил! Это возмутительно!

– Она не понимает, что делает! – воскликнула Анжелика. – Ведь она ещё дитя!

– Боюсь, – добавил доктор Моро, – что мадемуазель Маргарита горько раскается в своём решении.

Маркиз не проронил ни слова. Бледный как полотно, он смотрел на Рене, который продолжал все тем же ровным тоном:

– Единственное, что нас смущает, это вопрос о расходах, связанных с лечением. Как вы думаете, во сколько все это обойдётся?

– Точно я не могу сказать. Конечно, ей придётся приехать в Лион и пожить там несколько месяцев, соблюдая особый режим. Ей будет нужен хороший уход, и, мне думается, при ней должен всё время быть кто-нибудь из родных. Путешествие, конечно, обойдётся недёшево, и лечение также повлечёт за собой значительные издержки.

Рене взял карандаш, лист бумаги и стал записывать предстоящие расходы, ставя приблизительную цифру, называемую доктором. Затем он прибавил к колонке цифр гонорар врача, подвёл итог и подал листок отцу. Тот молча взглянул на цифры, показал листок Анри и, опустив голову, вернул его Рене.

– Это невозможно.

– Это полное разорение, – прошептал отцу Анри. – Нам пришлось бы продать почти всё, что у нас есть. Даже если она вылечится, мы останемся без всяких средств к существованию. Дом, возможно, тоже пришлось бы продать.

Рене сидел неподвижно, держа в руке листок с цифрами. Он был почти так же бледен, как маркиз.

– Благодарю вас, – сказал он, вставая. – Я пойду к сестре.

– Слава богу, что мы бедны! – воскликнула Анжелика, когда за ним закрылась дверь.

Маркиза невольно покоробило – зачем докладывать лионскому доктору о бедности де Мартерелей?

Рене вышел из комнаты Маргариты, чтобы попрощаться с доктором Бонне и немного проводить его. Доктор, на которого Рене и Маргарита произвели сильное впечатление, при расставании предложил взять за лечение, «если это изменит дело», только половину обычного гонорара. Рене покачал головой.

– Я очень вам благодарен, доктор, но сестра никогда на это не согласится. Да и независимо от гонорара стоимость лечения превышает все наши возможности. Но если – скажем, года через три – положение изменится и у нас окажется необходимая сумма, вы согласитесь её лечить?

– Безусловно.

– Ну что же, тогда до свидания, доктор. Большое вам спасибо.

Рене вышел из коляски и долго бродил по полям. Домой он вернулся поздно вечером, сумрачный и молчаливый, и после ужина поднялся к сестре. Маргарита была одна.

– Я сегодня лягу пораньше, – сказал он. – Устал что-то. Тебе ничего не нужно?

– Нет, спасибо. Спокойной ночи.

Они расстались молча, не поцеловав друг друга, ничем не выдав обуревавших их чувств. Всю ночь Рене ходил по комнате из угла в угол, а Маргарита безутешно рыдала в темноте. Она совершенно потеряла способность здраво рассуждать и забыла о том, что её участь облегчится хотя бы тем, что будет устранено обнаруженное доктором Бонне осложнение. Какое всё это могло иметь значение, если отчаянное усилие, которое ей пришлось сделать, чтобы найти в себе достаточно решимости, оказалось напрасным и если Рене покинул её в такую тяжёлую минуту… Уйти и оставить её одну сегодня!.. Сегодня, когда он ей так нужен!

Прошло несколько дней. Брат и сестра были необычайно молчаливы; она, плотно сжав губы, смотрела тоскующими глазами; он, казалось, был поглощён своими мыслями. Анжелика изо всех сил старалась помочь им благочестивыми советами, – она так и не научилась понимать, что иногда людей лучше оставлять в покое. Анри посматривал на них грустно и нерешительно: ему очень хотелось выразить своё соболезнование, но, познав на горьком опыте, что с этой непонятной и трудной парой нужно обходиться осторожно, он не мешал им переживать своё горе в одиночестве, хотя и не понимал такой потребности. Маркиз же все понимал и не заговаривал с ними.

Друг с другом они были так же сдержанны, как и со всеми остальными. Но однажды вечером, когда они остались вдвоём, Рене наконец заговорил.

– Ромашка… – тихо начал он и запнулся. – Я хочу тебе сказать, Ромашка…

Маргарита отчуждённо молчала, и он с трудом договорил:

– Я скоро уеду.

– В Париж? Ещё до сентября?

– Нет… очень далеко. И вернусь только года через три-четыре.

Маргарита резко приподнялась. Рене так и не смог привыкнуть к этому напряжённому, неловкому движению – ему всегда становилось тяжело. И сейчас он тоже отвёл глаза.

– Куда ты едешь? – зло спросила она.

– В Южную Америку. Туда отправляется экспедиция, и я буду в ней географом.

Она молчала, прерывисто дыша.

– Когда…

– Мы отплываем из Марселя первого октября.

– Нет, я не о том… Когда ты принял это назначение?

– Мне предлагали это место незадолго до того, как я приехал сюда. Сначала я отказался, а потом… – он поднял на неё глаза, прочёл обвинение в её взоре, отвернулся и неловко закончил: – А потом принял.

– Когда?

– На прошлой неделе.

– После визита доктора Бонне?

– Да. Сегодня я получил ответ. Меня включили в состав экспедиции. Я… это вовсе не так уж долго, только сначала так кажется.

Она не отрывала взгляда от его лица.

– Наверно, эта работа хорошо оплачивается? Поэтому ты и согласился, да? Он не ответил.

– Поэтому? По крайней мере, скажи мне все прямо.

– Да, поэтому.

Рене встал и начал ходить по комнате.

– Послушай, Маргарита, мы должны глядеть правде в глаза, – никакой другой возможности достать денег у нас нет. Да и что тут такого? Сколько народу ездит в тропики! Возьми хоть англичан – для них ничего не стоит съездить в Индию. Через четыре года мы вернёмся, может быть даже через три. Возможно, они…

– Очень может быть. Но поскольку ты с ними не поедешь, не важно, когда они вернутся.

Смеясь и плача, она протянула к нему руки.

– Неужели ты думал, что я на это соглашусь? Мой милый глупыш! Подумать только – Южная Америка!

– Все уже решено, Ромашка.

У неё перехватило дыхание. Рене подошёл к кушетке. Маргарита схватила его за руку.

– Но это невозможно!

– Это необходимо. Я тебе ничего не говорил, пока все окончательно не решилось, чтобы избежать напрасных споров. Я уже подписал договор, и они выслали мне деньги на предварительные расходы. Не надо… Ромашка, не гляди на меня так! Я же вернусь!

Рене высвободил руку и побежал за водой, напуганный выражением её лица. Когда к Маргарите вернулся дар речи, между ними начался напряжённый, мучительный для обоих поединок.

– Ты не имеешь права! – кричала она. – Это моё дело решать, какую цену я согласна платить за возможность излечения, – такую я не согласна!

– Согласна же ты вынести курс лечения доктора Бонне?

– Какое тут может быть сравнение? Это слишком дорого мне обойдётся. Я ни за что не соглашусь! Потерять тебя на целых четыре года… отпустить в дикую страну, где тебя в любую минуту могут убить… Куда вы едете? В Чили? В Парагвай?

– В Эквадор, на северо-западные притоки верхней Амазонки. Мы выйдем из Гуаякиля, пересечём Анды и спустимся в Бразилию.

– Северо-западные притоки Амазонки! Но это же совсем не исследованный край! Тебя могут растерзать хищные звери или убить дикари… Нет, ты не поедешь!

– Но мы ведь будем вооружены, дорогая. Это большая экспедиция; нас поведёт опытный человек, полковник в отставке, участник алжирской войны. Вместе с проводниками и носильщиками нас будет человек двадцать-тридцать. Это ведь совсем не то, что малярийные болота Центральной Бразилии, – мы пойдём по горам. Вот увидишь, я вернусь цел и невредим, а когда ты вылечишься…

– Рене, я не возьму этих денег! Подумай, чего ты от меня требуешь: чтобы я согласилась излечиться или получить надежду на излечение ценой твоей жизни. Я не пойду на это, твоя безопасность мне дороже ноги.

– Взгляни на дело с другой стороны, подумай, чего ты требуешь от меня: чтобы я остался дома, зная, что ты лишаешься единственного шанса на выздоровление.

– Нет, зная, что у меня остаётся моя единственная радость. У меня, кроме тебя, никого нет, Рене! Я не могу тебя потерять… я… не могу… – Она горько зарыдала.

Глядя на сестру, Рене почувствовал, что к горлу подступает комок, и закусил губу. Но он был непреклонен.

– Все уже решено, родная. Ты только понапрасну себя терзаешь.

Наконец Маргарита, обессилев, сдалась и в немом отчаянии спрятала лицо в подушку. Рене отправился в кабинет и сообщил отцу о своём решении. Ему хотелось поскорее со всем этим покончить. После ужасной сцены, которую он только что выдержал, ничто, казалось, не могло больше причинить ему сегодня боли. И чем скорее родные узнают о его предстоящем отъезде, тем скорее примирятся они с неизбежным. Для них же будет лучше, если они узнают правду сразу.

Тем не менее реакция отца на этот новый удар застала его врасплох. Сидя за столом, маркиз безмолвно выслушал сына, а когда Рене кончил, некоторое время сидел не шевелясь, прикрыв глаза ладонью.